Текст книги "Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)"

Автор книги: Морис Самюэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Свидетели и корреспонденты газет были все одного мнения – Чеберяк не была обыкновенной воровкой и проституткой; у нее было кое-какое образование, некоторый стаж на акушерских курсах, хотя она эти свои знания на практике не применяла; она немного играла на рояле, но самое замечательное в ней было... ее "личность"!

Знаменитый писатель Владимир Короленко присутствовавший на процессе, писал о ней: "Эта женщина – поразительного характера..."

Корреспондент Нью-Йорк Таймса писал: "Чеберяк продолжает быть в центре внимания на процессе; она сидит с выражением сфинкса, и, поставленная лицом к лицу со свидетелями, показывающими против нее, всегда находит ответ".

Корреспонденция журналиста-еврея: "Она умна, сильна, умеет водить людей за нос и командовать подонками. Что бы о ней ни говорили, когда наблюдаешь, как она себя ведет и какую проявляет изобретательность, нельзя не почувствовать к ней некоторого уважения. Она, безусловно, гениальная женщина – очень редкий тип преступницы".**

Такое мнение, без сомнения, было преувеличено; Арнольд Марголин, первый защитник Бейлиса, видел Чеберяк в кабинете следователя вскоре после того, как Миффле ее избил; он говорит о ней: "Маленькая, худенькая, беспокойная фигурка; верхняя часть лица и один глаз были забинтованы, но достаточно было видеть этот один единственный ее глаз, чтобы знать, что она опасная женщина; она бросала злобные, лихорадочные взгляды во все стороны – всех подозревая, никому (34) не доверяя". Мнение Марголина нам кажется более трезвым и приемлемым.

Вера Чеберяк рано вышла замуж; муж ее, застенчивый, влюбленный и боязливый, вызывал к себе жалость у свидетелей, журналистов и прокуратуры. Он знал о том, что творится в его доме, хотя он часто бывал на ночной работе; он был как бы околдован своей женой, и в то же время хотел от нее спастись.

Вообще, можно сказать, что Вера Чеберяк родилась вне своего времени и окружения; в Риме, во времена Цезаря Борджия и Екатерины Сфорца, она бы вероятно нашла более подходящее поле деятельности для разнообразных своих талантов; в Киеве же, полвека тому назад, ей пришлось работать в мизерных условиях, с ничтожными соучастниками.

В ее жалкой жизни бывали взлеты и падения; когда она бывала при деньгах (в общем всегда в скромных размерах), – она бывала расточительна и одевала своих двух маленьких девочек "как принцесс"; но бывали времена, когда ей приходилось просить о подачке в несколько рублей, и тогда ее дети, включая и Женю, Андрюшиного друга, бывали запущены и несчастны.

Преступные ее связи были многочисленны, но мы тут интересуемся только теми, кто был замешан в убийстве.

Их было трое: Сводный брат Чеберяк, слабоумный, но первоклассный взломщик – Петр Сингаевский; неуравновешенный неврастеник Иван Латышев, слывший среди своих собратьев трусом; третий – прирожденный преступник – Борис Рудзинский.

За последними двумя числились полицейские протоколы задолго до бейлисовского дела; Сингаевскому, как и его сводной сестре, почему-то удавалось увертываться от неприятностей.

Для удобства нашего рассказа мы будем называть их "тройкой".

Обвинители на процессе делали решительное различие между Чеберяк и ее сообщниками; также как и свидетели, они не заступались за нее ни одним хорошим словом, а при случае, даже подчеркивали свое презрение к ней. Что же касается (35) "тройки" – то прокуратура относилась к ней чрезвычайно мягко, иногда со вниманием, граничащим чуть ли не с нежностью, ставя себя этим в смешное, нелепое положение.

Сингаевский и Рудзинский выступали на суде в качестве свидетелей. Латышев умер еще до суда; во время допроса у судебного следователя, пытаясь бежать и спускаясь по наружной стене, он сорвался с высоты в несколько этажей и сломал себе голову.

Надо думать, что характеристика "тройки" на суде должна была приводить присяжных заседателей в недоумение: им говорили, что правда, "тройка" от времени до времени и совершала грабежи, но в общем же это были хорошие, мягкосердечные люди... Газеты, во всяком случае, громко выражали по этому поводу свое удивление.

Покровительствуя тройке, прокурор действовал согласно стратегическому плану; ведь с самого начала репутацию Чеберяк, после всего что было сказано об ее образе жизни, даже при самой инспирированной фальсификации суда, спасти нельзя было. По отношению к ней было благоразумнее идти на уступку, чтобы заранее объяснить атаки защиты; такая уступка являлась тем более выгодным маневром, что вся структура этого дела была до того неприступной в руках прокурора, что никакая ложь Чеберяк не могла ее поколебать.

Во время погрома в Киеве в 1905 г.* у шайки был короткий, но блестящий период: награбленной добычи было так много, что Чеберяк не могла ее сбывать; ей пришлось сжигать в печке целые узлы с шелком, которые она боялась у себя укрывать.

То были счастливые времена для Черной Сотни и вообще для всех подонков; однажды, появившегося в одном из районов города, где шли грабежи, начальника полиции, чернь пронесла на руках; он, благодушно настроенный, некоторое время наблюдал, а затем крикнул: "А теперь, братцы, довольно"! Удивленные "братцы" на минуту прекратили свою деятельность, пока один из них радостно не воскликнул: "Чего же вы не понимаете, ведь это он только шутит..."

В другом районе, при исполнении своих обязанностей, командующий генерал издал приказ: "Можете уничтожать – (36) но не грабить". Когда грабитель бросил из окна лавки кипу одежды, а жена его ее подхватила, генерал объявил: "Ну, хорошо, это не воровство, ведь вы это нашли..."

Со времени этой доходной эры прошло более пяти лет, и ни в Киеве, ни в других городах погромов больше не было, но администрация по-прежнему враждебно относилась к евреям; поэтому листовки и провозглашали: "Настало время, настало время..."!.

Не только простые грабители, вспоминая о прошлых счастливых временах, тосковали по погромам; о них мечтали также члены Союза Русского Народа и его братских организаций – горячие патриоты, желавшие нанести сокрушительный удар за Матушку-Россию – предпочтительно под защитой полиции.

Интерес к погрому был не добыча, а кровь! Если, же во время резни безоружных мужчин, женщин и детей, случались также и изнасилования, ну, так что же тут такого?

Каковы бы ни были побуждения – низкая ли материальная выгода или "высокие патриотические принципы" – каждый знал, что самый лучший клич призывной трубы к погрому – обвинение в ритуальном убийстве.

Поэтому в теории Мищука ничего не было особенно оригинального и глубокого; но ему не дали времени, чтобы выяснить очень важный, добавочный мотив для убийства Андрюши.

2.

Приходько, Андрюшины мать и отчим, несмотря на подозрения Мищука, были порядочные люди; они были бедняками, не имевшими приличного жилища, недоедавшие, нуждавшиеся в одежде; к тому же они еще должны были, терпеть от злонамеренных соседей. Это были "бедные люди", которых одинаково притесняли и блюстители и нарушители закона.

Андрюша был незаконным ребенком,* плод молодой любви его матери; его товарищи, а иногда и взрослые, делали разные замечания по этому поводу. У Андрюши развилось страстное желание увидеть своего отца; он не питал к нему никакой обиды за то, что тот бросил его мать– наоборот, он создал (37) из него романтическую фигуру, и часто говорил, что если, бы ему только удалось его найти, он ушел бы к нему навсегда.

Он знал, что отец его был солдатом, что он служил на Дальнем Востоке во время русско-японской войны; с тех пор никто о нем не слыхал; возможно, что его и не было в живых, но никакой записи о его смерти не имелось.

Андрюшина мать тоже с нежностью вспоминала о своей первой любви; когда обер-прокурор агрессивно ее спросил: "Значит он вас бросил?" – она ответила с достоинством: "Его забрали в солдаты".

Андрюша постоянно разыскивал солдат, служивших одновременно с его отцом на Дальнем Востоке. Один такой человек жил на Лукьяновке; это был еврей, по фамилии Шнеерсон и он столовался у Бейлисов. Ходили слухи будто бы Андрюша кому-то когда-то сказал, что Шнеерсон обещал отвести его к отцу. Шнеерсон на суде это отрицал и, вообще, отрицал, что он когда-либо разговаривал с Андрюшей. Очень возможно, что так оно и было, так как прошли годы, прежде чем об этих словах, будто бы сказанных Андрюшей, зашла речь.

Однако такого предположения было достаточно, чтобы сделать из Шнеерсона выдающуюся фигуру на суде.

Прокурор, не имея никаких других оснований, настаивал на связи Шнеерсона с убийством Андрюши и это, несмотря на то, что Шнеерсон являлся на суде в качестве свидетеля, а не обвиняемого, и даже попытки не было сделано предъявить ему обвинение. Дело в том, что у прокуратуры были свои причины интересоваться Шнеерсоном из-за побочных обстоятельств.

Фамилия Шнеерсон принадлежала к знаменитой "династии" раввинов,* потомки которой еще и сейчас занимают высокое положение в еврейской религиозной иерархии; согласно же мнению обвинителей – именно раввины совершали обряды ритуальных убийств; логическое заключение – если бы был такой еврейский догмат.

То обстоятельство, что Шнеерсон вовсе не был раввином, а был мелким торговцем сеном и соломой, что у него не было никакого еврейского образования, и что он не имел ни малейшего отношения к Шнеерсонам-раввинам, прокуратура не находила нужным принимать во внимание.

(38) Семья Приходько переехала из Лукьяновки на Слободку только за год до убийства Андрюши; у матери его, после замужества, появились другие дети. Муж, Лука Приходько, был переплетчиком, он был честным и трезвым работником; работал шесть дней в неделю в такие поздние часы, что ему иногда приходилось, вместе с другими рабочими, оставаться ночевать в мастерской; он зарабатывал от 25 до 28 рублей в месяц.

Мать, Александра Приходько, помогала, торгуя на базаре яблоками, грушами и овощами. Она вставала летом в 3 ч., а зимой в 5 ч. утра; иногда она работала поденщицей и зарабатывала 30 копеек в день; неизвестно, кто в это время смотрел за малолетними детьми.

Питание семьи было скудное; основная еда: борщ из капусты, бураков, картошки, подсолнечного масла; мясо было только в очень редких случаях.

Иногда Андрюша приходил в школу без свертка с завтраком, вскрытие тела показало, что он недоедал. Вся семья мылась просто водой, так как мыло было недоступно, и они выучились угадывать время – часов у них не было.

Те, кто вырос в бедности, знают об удивительной изобретательности детей, чтобы доставить себе радость в жизни при самых тяжелых обстоятельствах, а Андрюшин дом был еще не самым бедным на Лукьяновке и Слободке.

В этой семье была еще благодетельница, любившая Андрюшу, его незамужняя тетка, Наталия; она изготовляла коробки и зарабатывала "большие деньги" – от 80 до 100 рублей в месяц. Бабушка его тоже питала к Андрюше особо нежные чувства; она была Ющинская по второму замужеству и она передала эту фамилию своему внуку.

Эта бабушка была смелой женщиной; своими простыми, дельными ответами она ставила изводившего ее на суде прокурора в глупое положение. Ко времени Андрюшиной смерти она жила со своей дочерью Наталией неподалеку от семьи Приходько, а Андрюша жил то у матери, то у бабушки. Обыкновенно он приходил в школу без завтрака после ночи, проведенной у себя дома.

Тетка Наталия заботилась об Андрюшином будущем; она хотела, чтобы он стал священником; это она дала ему возможность (39) учиться в подготовительной к семинарии школе; в эту школу он и ходил ко времени своей смерти. Она платила за нравоучение и за форменную одежду (и также бедная эта женщина заплатила за Андрюшины похороны и за одежду, в которой его хоронили).

Вообще говоря, Андрюше жилось лучше, чем многим его товарищам; отчим обращался с ним, как с собственными детьми: между мужем и женой почти не было ссор, да и некогда было ссориться, так как Лука бывал дома только по воскресениям.

Андрюшины учителя хорошо о нем отзывались: "хороший мальчик, тихий, прилежный, скромный, всегда вовремя приходил на уроки, хотя жил далеко от школы; довольно хорошо учился, для своих лет развитой и любознательный". И еще: "никого не обижал, его не надо было наказывать; честный, никогда ничего не крал".

Но был и такой отзыв: "Немного задумчивый, замкнутый, хмурый, любил одиночество, в домашней жизни несчастливый". Последнее замечание не относилось к плохому с ним обращению, а к его размышлениям о незаконности его рождения и к его мечтаниям об отце-защитнике.

Женя Чеберяк, закадычный друг Андрюши, описывал его следователю следующим образом: "Хороший мальчик, никогда не дрался, мать его, иногда его била, но не сильно, отчим не наказывал". Андрюшины школьные товарищи показывали, на суде в таком же духе: "Надежный товарищ, не доносчик, – тихий, скромный".

Тетка Наталия умерла вскоре после убийства; она знала, что больна чахоткой и все-таки работала из последних сил, чтобы содержать мать и помогать Андрюше; ужасная его смерть ее убила.

Показания ее читали на суде, и, как и можно было ожидать, она была самого лучшего мнения о своем племяннике; она с особым удовлетворением отмечала, что Андрюша и его семья не ели мясного во время поста; факт этот мог казаться несущественным в семье, где вообще редко видели мясо или же, наоборот, приобретал значение, если во время поста вдруг представлялось искушение.

(40) Андрюшина бабушка, напоминающая Горьковскую, в его знаменитой автобиографии, пережила свою дочь, и в шестьдесят четыре или пять лет (она сама точно не знала своего возраста) осталась без средств к существованию.

Она и дочь ее, Александра, Андрюшина мать, выступали на суде как самые волнующие и трогательные свидетели; простые, безграмотные, честные, прямые они устояли перед напором прокурора, толкавшего их на антисемитские выпады.

Мать, будучи объектом самого глубокого сочувствия как прокурора, так и всех тех, кто эксплуатировал смерть Андрюши в своих собственных целях, отказалась от роли навязываемой ей Союзом Русского Народа и не приняла участия в подстрекательствах к погрому.

Защитник спросил ее на суде: "Когда вы давали показания, спрашивали ли вас, кого вы подозреваете в убийстве?" – Она ответила: "Да, но я никого не подозреваю". Она отвечала в настоящем времени, несмотря на двухлетнюю агитацию вокруг имени ее сына, будто бы павшего жертвой кровожадных евреев.

Прокурор пробовал вытянуть у бабушки выражения антисемитских чувств, но и это ему не удалось.

В показании тетки Наталии, прочитанном на суде, она отметила простой факт, показавшийся прокурору и зловещим и предосудительным: у Андрюши были товарищи – евреи.

Один из этих еврейских мальчиков давал показания на суде, и прокурор допрашивал о нем бабушку:

Вопрос: Что вы скажете об этом мальчике?

Ответ: Андрюша с ним встречался.

Вопрос: Противились ли вы этому?

Ответ: Нет. Тут следует дополнительный обмен репликами между прокурором и бабушкой:

Вопрос: Любили ли вы вашего внука?

О т в. : Конечно, он вырос на моих руках.

В. : Был ли он послушный мальчик?

Отв. : Очень.

В. : В каком смысле?

О т в. : Он был беден и он много работал.

(41)

Вопрос: Вы плачете, когда говорите о нем. Почему?

Свидетельница молчит.

Вопрос: В общем вы были им очень довольны?

Ответ: Да.

Бабушку расспрашивали по поводу игрушечного пистолета, сделанного Андрюшей и по поводу его умения (Горький, будучи мальчиком, тоже таким образом немного подрабатывал).

Вопрос: Я не совсем понимаю, как он сделал пистолет.

Ответ: Своими собственными руками; когда он что-нибудь видел, он умел это сделать".

Вопрос: Вы потеряли свою дочь и внука, и теперь вы не можете работать?

–Да.

Вопрос: Как отчим обращался с Андрюшей?

Ответ: Ничего себе.

Вопрос: Он его бил?

Ответ: Сохрани Бог! Он его любил, как собственного ребенка.

Прокурор продолжал надоедливую волынку по поводу злополучного Шнеерсона с его якобы обещанием свести Андрюшу с отцом.

Вопрос : Хотел ли Андрюша видеть своего отца?

Ответ: Конечно, каждому ребенку было бы интересно.

Вопрос: Говорил ли он когда-нибудь, что еврей обещал ему показать отца?

Ответ: Один Бог знает, говорил ли, ведь нельзя все запомнить.

Ссылаясь на слух об опеке по поводу наследства:

Вопрос: Оставил ли Чернов (любовник Александры) ей какие-нибудь деньги.

Ответ: Двух детей он ей оставил: Андрюшу и девочку, которая умерла.

Вопрос: Но как насчет денег?

Ответ: Ни копейки.

Обе враждующие стороны, и защита и обвинение, допрашивали Андрюшину мать об ее взаимоотношениях с ее умершим сыном.

(42)

Вопрос: Каково было Андрюшино поведение в школе?

Ответ: Очень хорошее; если бы оно было плохим, я бы об этом знала.

Вопрос: Андрюша был незаконным сыном, любили ли вы его также, как остальных детей?

Ответ: Больше всех!

Вопрос: Чем Андрюша любил заниматься?

Ответ: Он сделал сетку и ловил птиц; сам делал игрушки, сделал флаг из цветной бумаги, пистолет.

Вопрос : Были слухи, что вы с мужем плохо обращались с Андрюшей?

Ответ: Я не знаю, кто сказал, что муж и я его били – это чистый вздор.

Вопрос: Что Андрюша ел в утро своего исчезновения?

Ответ: У меня мало что было: борщ, бураки да картошка, да корка

хлеба – больше ничего не было.

Мы теперь ясно представляем себе Андрюшу; при всей его сдержанности он был нормальным, симпатичным мальчиком, деятельным и изобретательным; у него были товарищи, и он с ними играл, как и другие дети. Мы могли бы призадуматься над дружбой с Женей Чеберяк и над влиянием его на Андрюшу; однако на суде выяснилось, что у Жени не было преступных наклонностей; в нем даже были элементы честности, не уничтоженные его ужасным окружением.

Конечно, оба мальчика знали о краденом товаре, который вносили и выносили из квартиры Жениной матери, но они об этом не думали. Они наблюдали пьянство, и это было вполне привычным для них явлением. Несмотря на все, что вокруг них происходило, дети, видимо, сохранили невинность; у Чеберяк была привычка часто отсылать детей к своей матери, что конечно не было для них идеальной альтернативой. Дружба с Женей не принесла с собой Андрюше большой пользы, но она и не принесла того ущерба, который можно было ожидать.

(43) Кирпичный завод, на котором Мендель Бейлис работал, помещался на одинаково коротком расстоянии от дома Чеберяк и от Андрюшиного дома, когда он жил на Лукьяновке.

Когда в 1894 г. Николай II взошел на престол и почти одновременно обвенчался с Александрой из Гессенского дома, Иона Зайцев, богатый киевский еврей, решил ознаменовать это двойное событие постройкой больницы для бедных. Он выделил для этого здания особую сумму, а затем выстроил кирпичный завод и ассигновал половину от его прибыли на содержание больницы.

Иона Зайцев умер в 1907 году, оставив после себя память как о благотворителе и очень набожном человеке. Если бы он прожил еще несколько лет, он тоже бы фигурировал бы в этой мировой драме, центром которой был его кирпичный завод.

Он также мог бы предаться мучительным размышлениям по поводу превратностей судьбы, постигшей его добрые дела, так как не будь зайцевского завода – не было бы и дела Бейлиса.

В заводском дворе было мяло, глино-меситель. Приспособление это состояло из большого каменного корыта, куда вливалась глиняная смесь. Все это потом месилось вертикальными мешалками, прикрепленными к горизонтальному дышлу. Это дышло приводилось в движение лошадью, которая ходила по кругу. Это мяло и дышло, когда они не работали для завода, были любимым местом игры детей Лукьяновки.

Дети пробирались во двор завода, крутили дышло и катались на нем. Сторож, делавший обход, или рабочий, завидевший их из какого-либо помещения, прогоняли их, но они возвращались, как только препятствия исчезали. Андрюша, также как и другие дети, любил эту игру.

После того как его родители переселились на Слободку, Андрюша иногда появлялся в гостях на Лукьяновке. Чтобы покрыть такое расстояние, взрослому человеку понадобился бы час быстрой ходьбы, но Андрюшу сильно тянуло к старому месту его детских игр и к его друзьям.

Существовало предположение, что в субботу, 12-го марта 1911 г., в утро своего исчезновения, Андрюша, Женя и другие дети отправились "кататься верхом" на мяле.

(44)

Глава третья

ПЛЯСКА НА КАНАТЕ

С самого начала и до конца заговорщики в деле Бейлиса проявляли такое недомыслие, что приходится только удивляться той степени успеха, которого им все-таки удалось достичь.

Если даже учитывать, что в самом своем возникновении "дело" было импровизировано из каких-то несогласованных кусочков и обрывков, или из чьего-либо внезапного "вдохновения", либо из случайно зародившейся идеи, и если к тому же принимать во внимание упрямство некоторых непокорных чиновников, а также взаимное недоверие и различные интересы заговорщиков, все-таки остается большая доля недальновидности, бессмысленности и небрежности в развитии этой конспирации.

Самой главной, всеобъемлющей ошибкой была, по-видимому, неспособность понять наверху, что существуют люди, чувствующие непобедимое отвращение к "темным делам".

Первая непосредственная задача киевской администрации была проста; приняв, совместно с Петербургом, решение устранить Мищука, необходимо было заменить его человеком с выдающимися способностями, такого, который, поймав убийц, доложит кому следует по начальству: однако же, перед другими лицами будет держать язык за зубами.

Казалось бы, что к такому заданию следовало приступить с некоторой осмотрительностью, даже если и делать предпосылку, что все люди, по существу, подлецы; ведь меньше всего можно доверять подлецу, одаренному выдающимися способностями. При выборе такого сообщника необходимо было с самого начала удостовериться в общности интересов. Но (45) киевская администрация, в поспешности своей, упустила это сделать: выбор ее пал на сыщика Николая Красовского.

Сомневаться в способностях Красовского никак нельзя было; распутав несколько сложных преступлений, он был знаменит на всю Россию, и его прозвали Шерлоком Холмсом. Ко времени убийства Ющинского он был становым приставом. Как только отставка Мищука была решена, его вызвали в Киев и ему поручили это дело. Пока готовились обвинить и обесчестить Мищука (это было сделано без ведома Красовского), он должен был работать тайно.

Комиссия, выбравшая Красовского, состояла из Лядова (посланца Щегловитова), Чаплинского и обер-прокурора киевской судебной палаты, Брандорфа. Участие Брандорфа в этой комиссии требует особых пояснений; он был одним из лучших, неподкупных представителей русского чиновничества, что он вскоре и доказал, отказавшись принять участие в конспирации; конечно с ним за это рассчитались.

Учитывая его характер, мы не можем предположить, что на этих заседаниях бывал какой-либо разговор о "будущих намерениях". Во всяком случае нет сомнения, и Лядов и Чаплинский считали, что если нужно будет, Красовский примкнет к заговору; судьба Мищука должна была послужить хорошим уроком в случае неповиновения.

Красовский принял свое назначение неохотно; вот что он сказал на суде: "Я знал из прошлого моего опыта, что встречу всякие интриги и неприятности со стороны сотрудников, и разных людей причастных к этому делу, таких как Голубев, и со стороны сотоварищей его – погромщиков. Я отказался от назначения, но мне сказали, чтобы я не беспокоился".

Ему также сказали, что Государь проявил интерес к этому делу.* Из предосторожности администрация поместила Красовского с жандармерией вместо регулярной полиции; прямым его начальником являлся полковник Иванов. Обоим им дана была инструкция работать с наибольшей поспешностью и нет сомнения, что Иванов вначале тоже честно искал истинных преступников и их следов, куда бы они ни вели.

Однако было глубокое различие в складе характера этих двух людей; в то время как у Красовского была профессиональная (46) гордость и честь, Иванов был робким чиновником. У нас нет оснований предполагать что Иванов не приступил к розыску убийц с честными намерениями; но протоколы свидетельствуют, что еще до конца года он присоединился к конспирации и стал изготовлять улики против Бейлиса.

Администрация правильно расценила, что пример Мищука послужит ему уроком, но назначение Красовского было с их стороны величайшей ошибкой.

2.

Красовский был сильным, настойчивым, ловким и предусмотрительным человеком. Замену им начальника тайной полиции он относил за счет своей репутации, но он также знал, что Мищук был смещен, а позже еще и наказан благодаря политическому влиянию Голубева. Теперь, когда он сам попал в эту кашу, он принял решение: раскрыть преступление, уличить убийц и получить признание заслуг.

Чтобы всего этого достичь, нужно было в какой-то мере обезвредить Голубева; говорить о своем презрении к версии ритуального убийства было бы равносильно самоубийству; однако, притворяясь, что версия эта допустима, он не хотел вредить своей работе. О каком-либо сотрудничестве с Голубевым и с его шайкой не могло быть и речи, но совершенно необходимо было обеспечить свободу своих действий. Вот тут-то, для того, чтобы получить свободу действий, Красовскому пришлось пуститься в пляску по канату.

Когда Голубев в первый раз пришел к нему, Красовский высказал мнение, что хотя это преступление и могло быть совершено фанатиком-евреем, не исключена возможность и сообщничества христианина. Голубева, также как и прокурора на суде, не интересовало, кто еще может быть вовлечен, только бы ритуальный характер убийства был установлен:

поэтому, не оспаривая такой возможности, он в течение целого месяца не чинил Красовскому неприятностей.

Красовский сильно подозревал Веру Чеберяк; он также не был убежден, что допрос Андрюшиного семейства был (47) исчерпывающе произведен; снова были арестованы члены семейства – мать на этот раз оставили в покое.

Несчастный отчим, Лука Приходько снова был подвержен грубейшему допросу; его заставляли несколько раз переодеваться, чтобы быть опознанным бродягой, копавшимся в отбросах на Лукьяновке, в утро убийства.

Все это ни к чему не привело, и Красовский вынужден был сосредоточить свое внимание на Чеберяк; положение его с течением времени, становилось все более и более опасным. Товарищи Голубева не отнеслись так благосклонно к объяснениям Красовского как их вождь; они считали, что есть только один способ найти виноватого еврея – взяться за евреев; но у Красовского просто не было такого еврея в его списке.

Когда Андрюшины родственники были отпущены во второй раз Красовский окончательно сосредоточился на Вере Чеберяк и таким образом переполнил чашу терпения членов Союза Русского Народа; они заявили своему вождю, что у них на руках новый Мищук.

Они были правы, только Красовский был гораздо более способным человеком,* чем Мищук, более стойким и непримиримым; образ мышления у него был глубже и более обобщающего характера.

Обдумывая это дело в его главных пунктах, он, в конце концов, задержался на факте, прежде не замеченным Мищуком; факт этот заключался в том, что полиция, давно уже знавшая, что Чеберяк укрывала грабителей и награбленное добро, почему-то в первый раз совершила налет на ее квартиру за два дня до убийства. После этого обыска волна грабежей, наводнявшая тогда Киев, сразу схлынула, и также меньше народу стали посещать квартиру Чеберяк.

Скандальная ее неприкосновенность наконец-то окончилась, а грабители потеряли такое чудное убежище – "малину" – где работа так хорошо сочеталась с удовольствием.

И Чеберяк, и ее банда, рассуждал Красовский, должны были задавать себе вопрос, что скрывалось за этим обыском?

Почему так хорошо налаженное дело вдруг было расстроено? Ведь полиция ничего у них не нашла и всем известно, что каждый преступник всегда возмущен и оскорблен, когда его (48) обвиняют в преступлении, которого он или не совершил, или же не был пойман с поличным.

Шайке было трудно поверить, что полиция вдруг решила переменить свою тактику в отношении к их старому, заведенному, и в общем почтенному заведению; и еще труднее было предположить, что налет этот сделан был случайно. Тут должно было случиться что-то очень странное, кто-то кого-то как будто подтолкнул на акцию, не прощаемую в преступном мире, а именно на донос.

Обходя Лукьяновку, Красовский в процессе своего расследования, стал прислушиваться к подпольному рассказу, циркулирующему с тех пор, как нашли Андрюшин труп.

Тут следует вспомнить, что в утро Андрюшиного исчезновения, его, без всякого сомнения, видели три человека: фонарщики, муж и жена Шаховские, и Женя Чеберяк. Женщина – фонарщица видела Андрюшу и Женю вблизи дома Чеберяк около 8-ми часов утра; муж ее видел их на несколько минут позже, но уже с третьим мальчиком, личность которого никогда не удалось установить. Рассказ, по всеобщему мнению, исходил именно от этого третьего мальчика, который никогда не был опознан. Версия была следующая: три мальчика, отправились в Лукьяновский лес и забавлялись, нарезывая себе прутья с упавших веток; Андрюша и Женя поссорились; Андрюша срезал себе гладкий, красивый прут, а Женя попросил его обменять на свой; Андрюша отказался, Женя рассердился и сказал: "Если ты не дашь мне свой прут, я расскажу твоей маме, что ты прогулял сегодня школу", на что Андрюша ответил; "а я тогда расскажу, что твоя мама прячет краденые вещи". После этого Женя побежал домой вместе с неизвестным мальчиком, а Андрюша оставался в лесу.

Стоя у открытой двери квартиры Чеберяк, неизвестный мальчик будто бы слышал, как Женя рассказывал матери про ссору с Андрюшей.* У Чеберяк были в это время какие-то мужчины, и она их спросила: "Что же нам с ним делать?" и один из них ей ответил: "Его сейчас же надо убрать". Услышав это, мальчик в ужасе убежал. Впоследствии никогда не удалось установить, кому мальчик в первый раз рассказал эту историю.

(49) Услышав впервые об этой версии, Красовский еще не знал, что фонарщики видели мальчиков в то утро, муж – всех троих, а жена – только двух; однако, он уже знал о Жениных показаниях у следователя, а именно, что Андрюша приходил к нему, просил его пойти с ним играть и ушел, раздосадованный его отказом.

Красовский верил рассказу неизвестного мальчика и не верил Жене; его поразила простая безыскусственность истории с прутьями; по его мнению, ее нельзя было выдумать. Обо всем этом он не переставал размышлять, и ему казалось логичным, что, узнав от Жени об Андрюшиной угрозе, вся шайка пришла к выводу, что именно Андрюша был тем доносчиком, имевшим особое влияние на полицию во время серии преступлений.

Несоответствие во времени не имело большого значения: налет полиции произошел за два дня до того, как Андрюша стал угрожать; однако легко можно было себе представить, что он болтал и раньше. Мальчик, знавший, что происходило в доме, мог быть даже опаснее взрослого человека, поэтому его необходимо было обезвредить независимо от того, являлся ли он прямой причиной налета.