Текст книги "Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)"

Автор книги: Морис Самюэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Во втором своем значении слово "администрация" относится к чиновничеству в целом, т.е. к чиновникам судебного и полицейского ведомства, которые не принадлежали к вышеуказанной клике и даже боролись с ней. Мы надеемся, что в каждом отдельном случае будет ясно, в каком значении слово "администрация" будет употребляться.

В Киеве, как и в большинстве других городов, существовали филиальные отделения "Союза Русского Народа" и "Союза Архангела Михаила"; была там также местная организация "Двуглавого Орла". Члены всех этих организаций были монархистами, неистовыми реакционерами и антисемитами.

(17) Граф Витте, выдающийся государственный деятель начала 20-го века, который мог бы спасти Россию, если бы последний из царствующих Романовых, Николай II не был тем, кем он был, описывает в своих записках членов "Союза Русского Народа", и та же самая характеристика относится ко всем ее братским организациям.

Он о них говорит:

"Они воплощают в себе лжепатриотизм, вскормленный на обмане, клевете и лжи; и еще в равной степени на безрассудном страхе и трусливом отчаянии; вожаки этих организаций, негодяи, по которым плачет виселица".

И, потом, Витте добавляет: "а несчастный, обманутый ими царь, еще надеется, с помощью этих же людей, вернуть величие России".

3.

Николай Павлович, человек, который раздавал листовки на Андрюшиных похоронах, был арестован за нарушение общественного порядка. Он был членом и "Союза Русского Народа" и "Двуглавого Орла". Мы упоминаем о нем только потому, что ответ на его арест стал первым выстрелом начавшейся кампании, вылившейся впоследствии в дело Бейлиса.

Студент киевского университета, Владимир Голубев, сделал этот первый выстрел; он тоже был членом обоих союзов: Русского Народа и Двуглавого Орла, но к тому же он еще был и прирожденным вождем; Павлович вождем не был.

Голубев был красивым, девятнадцатилетним, неуравновешенным молодым человеком; он истерически верил в совершаемые евреями ритуальные убийства. Ему покровительствовал известный антисемит, демагог и депутат Думы, Замысловский один из обвинителей на суде Бейлиса.

Эти взаимоотношения Голубева и Замысловского очень важны, так как Замысловский был persona grata при министерстве юстиции в Петербурге, а министром юстиции был Щегловитов, имевший влияние на императора.

Благодаря этим высоким связям в столице, и также благодаря поддержке обоих союзов, членом которых он состоял, с их хулиганским прихвостнем – Черной Сотней – студент (18) Голубев, несмотря на свою молодость, был влиятельным лицом при киевской администрации.

Можно с уверенностью сказать, что Голубев был зачинщиком дела Бейлиса; однако обстоятельства, сделавшие это дело возможным, созданы были не им.

Арест Павловича немедленно вызвал протест Голубева – он созвал совет Союза Русского Народа и обратился с жалобой в Петербург.

Вначале все казалось, да и на самом деле было, бурей в стакане воды; никто не мог предположить, что центральная администрация вдруг вмешается в такой незначительный и ординарный местный инцидент.

Но так именно и случилось. Что же касается властного характера этого вмешательства, то о нем можно судить по той быстроте, с которой киевская администрация реагировала.

15-го апреля – в день, когда собрался совет Союза Русского Народа Павлович был освобожден. Киевская жандармерия,* ветвью которой является политическая полиция – Охрана – совместно с канцелярией прокурора, сообщили в Петербург, в департамент полиции и, одновременно, в министерство юстиции, что дело против Павловича прекращено.

Ничего особенно важного все еще не произошло; студент Голубев только показал киевской администрации кто он такой и что с ним надо считаться. Его организации продолжали свои обвинения в ритуальном убийстве. Однако судебное дело, связанное с таким обвинением, пока все еще являлось только фантазией кучки умалишенных.

4.

Мищук, глава киевской сыскной полиции (уголовной, не политической – не надо ее смешивать с жандармерией и Охраной) сразу же лично приступил к расследованию убийства Ющинского. Тогда листовки с обвинением в ритуальном убийстве еще не были распространены, и, во всяком случае, он никак не мог предвидеть, что эти листовки, вместе с (19) правительственной диверсией и обструкцией, повлекут за собой, для него, такие тяжелые неприятности.

Некоторые выводы Мищук мог бы и даже должен был сделать из своего разговора с Чаплинским, обер-прокурором киевской судебной палаты за несколько дней до неожиданного освобождения Павловича. Чаплинский, один из самых важных, власть имущих местных чиновников, предупредил Мищука, отвечая на его вопрос, будут ли Павлович и организация Двуглавого Орла привлечены к ответственности: "Всякий, кто столкнется с Черной Сотней, навлекает на себя неприятности: лучше сохранять с ними хорошие отношения – примите это к сведению".*

Чаплинский был известен как карьерист pur sang и оппортунист; поскольку он мог себе позволить иметь принципы, он был просто антисемитом, но он превращался в ярого антисемита, как только его принципы совпадали с продвижением по службе.

Будучи умнее Мищука, он решил принять выжидательную позицию, чтобы определить до каких пределов центральное правительство будет поддерживать Голубева. Приказ из Петербурга об освобождении Павловича был для него указанием, что местная пропаганда, обвиняющая евреев в ритуальном убийстве Ющинского, вызвала сочувственный интерес в самых высоких кругах.

Приказ пришел 15-го апреля, а 17-го апреля петербургская реакционная газета "Русское Знамя"** потребовала, чтобы евреи, убившие Ющинского для своих ритуальных потребностей, были найдены. А еще через день крайне правые депутаты внесли запрос в Думу с критикой правительства, за промедление в преследовании еврейских "виновников в киевском ритуальном убийстве".

Все эти сигналы насторожили Чаплинского в отношении важных, развертывающихся событий, таивших в себе большие для него возможности.

Таким образом, Чаплинский, подобострастно сотрудничая с министром юстиции Щегловитовым (центральной фигурой в высших правительственных кругах) становился ведущей фигурой киевской конспирации.

(20) Не обращая внимания на предупреждения, не замечая тревожных сигналов, Мищук честно исполнял свою работу: его подозрения падали на Андрюшину семью, по внешним своим признакам спокойную и честную, и на Веру Чеберяк, мать Андрюшиного друга, женщину с плохой репутацией.

Ходили слухи, что Андрюша был наследником капитала, состоявшего под опекой, и что в случае его смерти это наследство переходило к его родителям. Дружба Андрюши с Женей Чеберяк бросала тень на Андрюшиных родителей; казалось очень странным, что в то утро, когда произошло убийство, Андрюша, пропустив школьные часы в единственный этот раз, почему-то отправился навестить своего приятеля; похоже было на то, что его туда послали.

Мищук сразу же арестовал Андрюшиных родителей, а также других его родственников, включая и бабушку; их держали под арестом две недели, и все это время с ними плохо обращались; мать его, беременную на 5-ом месяце, допрашивали целыми часами; ей было отказано в ее просьбе присутствовать на похоронах сына, хотя бы под стражей, с другими родственниками обращались так же грубо.

Ничего из всего этого не получилось; алиби родителей оказалось стопроцентным, остальные родственники, ничего существенного не могли сказать, а "наследство" оказалось праздной сплетней.

Мищук также стоял за то,, чтобы арестовать Веру Чеберяк; квартира ее уже давно была пристанищем для воров и убийц; однако, ей удавалось за одним только исключением, о котором будет сказано ниже,* не попадаться в лапы полиции. За два дня до убийства Андрюши, 10-го марта 1911-го года, полицией был сделан налет на ее квартиру в поисках краденого товара. Был ли обыск сделан, потому что полиция получила указания, или же она действовала по рутине, никогда не удалось установить; очень возможно, что этот обыск был следствием обыкновенной рутины, так как в Киеве, в течение всего февраля и частично в марте, было совершено такое множество краж и взломов, что полиция вынуждена была проявить необычную энергию.

Во время обыска у Чеберяк краденых вещей не нашли; (21) Мищук не видел никакой связи между убийством Андрюши и этим обыском, произведенным за два дня до убийства. На самом же деле эта связь существовала, но надо было быть более способным человеком, чем Мищук, чтобы эту связь определить.

Мищук не арестовал Чеберяк по очень простой причине: Чаплинский, следивший вместе со студентом Голубевым, со все возрастающим беспокойством за его действиями, помешал ему это сделать.

Он запретил ему арестовать Чеберяк, и также сделал Мищуку повторное предупреждение: "Зачем это вы напрасно преследуете невинную женщину?"* – Все, что Мищук мог сделать, это вызвать Чеберяк к следователю для допроса.

У Голубева и Чаплинского были разные причины для беспокойства: Голубев хотел, чтобы поиски убийц происходили исключительно в еврейской среде. Желания Чаплинского были более сложными; в то время он еще не был членом конспирации, т.к. он еще не знал, как далеко в Петербурге пойдут; хотя желания министра юстиции Щегловитова были очевидны, все же он видел в данном случае мало возможностей засудить еврея по обвинению в ритуальном убийстве. Все прежде сделанные в этом направлении попытки не удались; правда, это было еще до "эры" Щегловитова. Если только правительство будет готово сотрудничать, а главное, если царь выразит благосклонную заинтересованность, все, на этот раз, может обернуться иначе.

В предвидении такого оборота дела, первой задачей Чаплинского и его сообщников было найти убийц, а затем на время укрыть их, на всякий случай. Если же, впоследствии, в Петербурге решат остановить конспирацию, Киев немедленно обнаружит убийц, и таким образом, никто не пострадает; если же Петербург слишком промедлит и скомпрометирует себя – Киевская администрация сможет показать, что она действовала по приказу.

Профессиональное усердие Мищука, приводившее Голубева в ярость, получило бы полную поддержку Чаплинского, если бы он мог рассчитывать, что Мищук в случае надобности может быть вовлечен в конспирацию.

(22) Но Мищук не кооперировал, он с самого начала не оставлял ни малейших сомнений, что он намерен честно работать. Печальная в дальнейшем судьба Мищука является прекрасной иллюстрацией тех технических приемов администрации, которыми она пользовалась в своей постановке дела Бейлиса.

5.

Все, чего следователь мог добиться от Веры Чеберяк, это изложения ее собственного мнения об убийстве. Она заявила, что она не видела Андрюши в день убийства, но находилась в толпе, когда его хоронили. "Мне сказали – заявила она, – что Андрюша был убит евреями; когда гроб опускали в могилу – в воздухе разлетались листовки; в этих листовках было сказано, что евреи убили Андрюшу; и я тоже думаю, что наверное, евреи его убили – никто другой не желал ему смерти; но у меня нет для этого доказательств".*

Мальчика Женю тоже привели для допроса: он заявил, что Андрюша приходил к нему приблизительно за две недели до того, как нашли его тело; ввиду того, что Андрюша редко приходил на Лукьяновку, можно было заключить, что он пришел именно 12-го марта. По словам Жени, Андрюша предложил ему выйти к нему, не заходя сам в дом. Он, Женя, отказался, и Андрюша ушел один; Чеберяк, матери Жени, в это время не было дома.

Впоследствии выяснилось, что Женя лгал; на самом деле он вышел к Андрюше, а мать его была дома. Однако Мищук, может быть и подозревая, что и Женя, и его мать лгут, имел свою собственную теорию убийства, построенную на других предпосылках.

Вскоре после того, как тело было найдено, Андрюшина мать, полиция, и разные другие люди получили одновременно анонимные письма; содержание всех этих писем было одно и то же: Андрюша стал жертвой евреев, убивших его для своих ритуальных надобностей.

Для расследования эти письма не имели никакой ценности но два из них привлекли внимание следователя; первое было (23) адресовано к Андрюшиной матери с почтовым штемпелем раннего утра 24-го марта и должно было быть опущено в ящик накануне вечером; в нем с приблизительной точностью указывалось количество ран, сосчитанных во время вскрытия на теле заколотого мальчика. Мы должны тут вспомнить, что первое вскрытие было закончено 24-го марта, и рапорт о нем был опубликован в газетах только 25-го.

Второе письмо было получено полицейским врачом Карпинским в утро 22-го марта, когда он отправлялся на вскрытие. И в этом письме тоже указывалось почти точно число ран, позже найденных на теле.

Мы должны исключить всякую возможность, что кто-нибудь мог осмотреть тело и сосчитать на нем раны между тем временем, когда оно было опущено в пещеру и официальным вскрытием. Такой осмотр мог быть сделан только медиком, располагавшим необходимыми инструментами и освещением, так как многие раны были невидимы для простого глаза; это были микроскопические уколы, нанесенные острым орудием. Такого оборудования никак нельзя было доставить ни в пещеру ни в мертвецкую; также невозможно предположить, что такой тщательный и длительный осмотр мог быть совершен в анатомическом театре без ведома доктора Карпинского.

Таким образом нельзя избежать вывода, что письма эти были написаны или одним человеком, или же по инициативе нескольких людей до того, как убийство было совершено. Судя по состоянию тела Андрюши, Мищук решил, что была сделана попытка симулировать ритуальное убийство.

Теперь, как и в нескольких других случаях в будущем, мы должны опередить суд над Менделем Бейлисом – суд, состоявшийся только два с половиной года спустя.

Администрация также как и прокуратура (надо рассматривать эти два учреждения, как ветви одной и той же конспирации) утверждали, что никакой симуляции не было, а что произошло настоящее ритуальное убийство. Защита же, по тактическим соображениям, которые будут объяснены позже, избегала указывать, что была сделана попытка симуляции ритуального убийства. Защита, так же как и администрация, по известным только им самим причинам, не стали обсуждать, в (24) этой начальной стадии, эти странные письма. Однако, позже на суде, они снова привлекли к себе внимание, и о них зашла речь.

В докладе Мищука (доклад этот он отказался уничтожить) заявлялось, что убийство было совершено бандой грабителей, что местом преступления служила квартира Веры Чеберяк, а побуждающей причиной к нему была возможная провокация погромов, с сопровождающими их грабежами.

Нам так и не удалось установить ни по одному из просмотренных нами документов, на чем собственно он основывал свою гипотезу, утверждая, что местом преступления была квартира Чеберяк. Мищука убрали со сцены с большой поспешностью, поэтому не приходится удивляться, что этих подробностей доклада в архивах найти не удалось.

Мищук, в целом, основывал свою гипотезу на репутации Чеберяк и посещавших ее квартиру мужчин, а в частности на пропитанном кровью (со следами спермы на нем) куске наволоки, найденном в кармане тужурки убитого мальчика.

Долгие и ожесточенные прения происходили на суде из-за этого куска наволоки. Два свидетеля защиты заявили, что вскоре после убийства ими было замечено, что наволоки на одной из четырех подушек в общей комнате Чеберяк недостает; они также заявили, что узор на найденном куске в точности совпадает с узором на остальных наволоках.

Обвинители, конечно, отрицали этот факт; иностранные же журналисты, а также русские корреспонденты, не принадлежавшие к антисемитской группе, были единодушно на стороне защиты.

Можно сделать логический вывод, без боязни ошибиться, что Мищук в своем "преследовании" Веры Чеберяк, после обыска в ее квартире, был того же мнения, что и защита.

6.

В середине апреля, когда еще месяца не прошло со дня убийства, крики поднятые в Киеве о ритуальном убийстве были монополизированы крайне правой печатью. Вся страна была (25) наводнена злобными, ядовитыми статьями, связывающими пагубный либерализм с малейшим намеком на смягчение еврейского бесправия.

Одна газета писала;

"Сохрани Бог Россию от еврейского равноправия еще больше чем от огня, меча и вражеского нашествия; наши слезливые либералы не видят, что это за порода людей; сущность еврейского вопроса содержится не в их религии, хотя эта религия и остается вечно враждебной христианству; в евреях надо видеть их опасные антропологические и социальные черты; это преступная порода – она приносит с собой разрушение во всякое здоровое общество".*

В конце апреля правые депутаты интерпеллировали в Думе: "Знают ли министр юстиции и министр внутренних дел, что в России существует еврейская преступная секта, употребляющая христианскую кровь для своих религиозных обрядов? И также, что члены этой секты замучили на смерть мальчика Андрея Ющинского в марте 1911 г.? Если министрам известен этот факт, какие меры были ими приняты для уничтожения этой секты и для поимки убийц мальчика** и отдачи их под суд?"

Мы обращаем внимание читателя на осторожное выражение "еврейская преступная секта" – таков был официальный подход; неофициально же всегда подразумевался весь еврейский народ в целом, а также еврейская религия.

Все протесты евреев, что им о такой секте ничего не известно, принимались даже в официальных кругах, как доказательство сообщничества всех евреев с "сектой".

Однако время проходило, и ни один еврей еще не был арестован или даже допрошен в связи с этим убийством; было только дело Ющинского, а никакого дела Бейлиса еще не было. Месяцы прошли пока к этому делу притянули Менделя Бейлиса.

Недовольные расстройством своих планов, крайне правые элементы бросались на правительство, на полицию, и конечно, на евреев; злость их была тем более велика, что Дума, в целом, Да и народная масса не реагировали положительно на их вопли.

В результате интерпелляции в Думе, возмущенные либералы и левые депутаты и даже некоторые консерваторы заявили протест против позора, навлеченного на Россию. Они заявили, (26) что это единственная, современная страна, имеющая народных представителей в парламенте, дающая себя вовлечь в такое постыдное мракобесие и подстрекательство к убийству.

В ответ на это правый депутат заорал: "В тот день, когда вы, либералы, убедите русский народ, что еврея нельзя отдать под суд за убийство христианского ребенка, ваших евреев не спасут ни судьи, ни полиция, ни губернаторы, ни министры, потому что в этот день начнутся погромы, и всех их перебьют до последнего и наконец-то покончат с ними".

Джордж Кеннан (дядя бывшего американского посла в Советском Союзе) описывает сцену, произошедшую в Думе, а также общее настроение страны:

"Под улюлюканье, доносившееся с правой скамьи, тех, кто называл себя "истинно-русскими", кавказский депутат, социал-демократ Гегечкори обозвал их "бандой грабителей и убийц".

Интерпелляцию в конце концов провалили 108-ью голосами против 93-х. Благодаря сильному влиянию либеральной печати, народ оставался здравомыслящим и спокойным, несмотря на подстрекательства к насилию в "Земщине" и в "Русском Знамени", в Петербурге, в "Двуглавом Орле" в Киеве, а также в бесчисленных прокламациях, воззваниях, разжигательных листовках, распространявшихся правыми депутатами и антисемитскими организациями.

7.

Студент Голубев решил выступить с карательными мерами против евреев, не дожидаясь, чтобы какой-нибудь еврей был фактически обвинен в убийстве Ющинского.

17-го апреля он обратился к киевскому губернатору с прошением, предлагая тому выселить из Киева три тысячи евреев, имена которых будут указаны его организацией. Губернатор отказал. В то же самое время, Голубев зондировал почву – каковы шансы для погрома? Будет ли администрация все еще противиться или же она вернется к своей старой позиции попустительства или даже содействия погромам.

(27) Обе администрации, и киевская и петербургская, стали чувствовать, что Голубев слишком торопится; идеи у него замечательные, энергия его достойна всякой похвалы, но ему не хватает чувства своевременности. Он иногда мешал и ставил людей в неловкое положение; он почти ежедневно обивал пороги, как у судебного следователя, так и в прокуратуре. Для заговора он был совершенно необходимым человеком, но надо было обуздать его юный пыл.

В начале мая министр юстиции Щегловитов послал директора одного из департаментов министерства, Лядова, в Киев с поручением вникнуть в дело и прибрать Голубева к рукам.

К этому времени в личном составе конспирации произошла огромная перемена; самая "Высшая Власть"* была теперь заинтересована в ней.

Мы об этом знаем, так как известно, что еще 18-го апреля Щегловитов собственноручно подал императору рапорт об убийстве Ющинского. Из последующего затем развития событий мы знаем, что царь проявил к этому делу определенный интерес; теперь необходимо было согласовать планы правительства и местной администрации.

Следующий интересный разговор произошел в Киеве между Лядовым, присланным из министерства юстиции, и девятнадцатилетним Голубевым:**

Лядов: Я сомневаюсь, чтобы погром теперь послужил вашим интересам.

Голубев: Почему?

Лядов : Потому что генерал-губернатор мне сказал об ожидаемом приезде в Киев царя ко дню освящения памятника Александра II-го; если кто-либо из ваших сотрудников начнет погром, вам не видать этих празднеств как своих ушей; а я полагаю, что и вы и ваша организация должны были бы очень оценить такую возможность встречи с царем.

Голубев: Я об этом не подумал; я вам обещаю – погромов не будет.

Уладив этот вопрос, Лядов перешел к делу Ющинского; тут Голубев заговорил об упрямстве Мищука; мало того что этот невозможный человек отказывался следовать данным ему (28) инструкциям, он еще позволял себе во всеуслышанье выражать свои превратные мысли об обвинении в ритуальном убийстве, осмеивая это обвинение как глупейшее суеверие! – Его необходимо убрать! – С этим Лядов согласился.

Но мало было снять Мищука с этого дела и перевести его в другой город, чтобы он не мешал; надо было его так проучить, чтобы все полицейское управление раз навсегда поняло в чем тут дело.

Мелкий вор, по имени Кушнир, был вдруг приставлен к Мищуку в качестве помощника.

Кто и какие инструкции дал Кушниру, мы не знаем, но поступок его, позже выплывший наружу, был одним из многочисленных позорных явлений, вращавшихся вокруг центрального скандала – дела Бейлиса.

На холме, в Лукьяновке, в том районе, где тело Ющинского было найдено, Кушнир закопал узел с тряпьем, парой помочей и несколькими другими предметами; затем он с таинственным видом вручил Мищуку анонимное письмо, будто бы им полученное, в котором приблизительно указывался участок, на котором узел был зарыт, а также названы были, убийцы – несколько хорошо известных грабителей, постоянных посетителей квартиры Чеберяк. Согласно этому письму в узле находится недостающая Андрюшина одежда – пальто, штаны и помочи, и остальные его учебники.

Мищук приказал весь этот район тщательно обыскать; узел выкопали и, конечно, в нем нашли какую-то полусгоревшую одежду, пару помочей, разодранные куски бумаги. Мищук сейчас же вручил и письмо и узел судебному следователю и объявил, что следствие его закончено.

Тут надо удивляться, как, будучи опытным чиновником, зная какого рода методами некоторые его сотрудники не гнушаются оперировать, а также, отдавая себе отчет в окружавшей его в этом деле враждебности, Мищук не проявил больше осторожности. Но он был очень раздражен наглостью Голубева, был обижен отпором, полученным из Петербурга и, к тому же ему также хотелось получить награду в 500 рублей, обещанную за поимку убийц.

Вскоре выяснилось, что помочи принадлежали взрослому (29) человеку и Андрюша вообще их не носил, клочки материи не были частью Андрюшиной одежды, а разорванную бумагу вообще никак нельзя было определить.

Мищук был арестован и обвинен в препятствовании правосудию и в подделке вещественных доказательств. Его приговорили к трем месяцам тюрьмы и к лишению гражданских прав; позже ему не позволили явиться на бейлисовский процесс.

Но не все прошло согласно задуманному плану; возникли затруднения для утверждения приговора особенно после того, как Кушнир* публично признался, что он подстроил Мищуку ловушку. Хотя администрация и достигла своей цели – это была плохая работа; либеральные круги были возмущены, и если администрация и относилась к ним с презрением, она все же никак не намеревалась снабжать их против себя оружием.

Но вот, каким-то образом, она именно это раз за разом и делала, с самого начала и до окончания этого процесса; иногда это делалось ненужным образом по глупости, по высокомерию, мстительности и злобе; иногда же – по необходимости, ввиду дрянного, бесчеловечного материала, из которого это дело было сшито.

Наем Кушнира и травля Мищука явились как бы двумя лейтмотивами этой артистической аранжировки.

(30)

Глава вторая

"ТЕМНАЯ МЕСТНОСТЬ"

Пока Голубев и Чаплинский ищут заместителя для Мишука, а антисемитские организации и периодические издания продолжают возбуждать народ, взывая к скорейшей поимке "жидов – ритуальных убийц Ющинского", мы займемся "мелкой рыбешкой", получившей кратковременную мировую славу во время процесса, два с половиной года спустя.

Для зарисовки этих портретов мы изучили стенографические отчеты судебных заседаний, газеты и всякого рода мемуары того времени; мы также разговаривали с современниками-киевлянами; некоторые из них присутствовали на процессе.

Киев, старинный и священный город, расположен на различных уровнях побережья; на западной его окраине, Лукьяновка с ее холмами, открывавшими вид на Днепр, была в те времена полузастроенной местностью. Заселенная же ее часть состояла из бедноты, ютившейся в трущобах, также из низшего среднего класса и из немногих заводских и фабричных построек.

Так как местность была красивая (весной и летом она располагала к себе прохладным ветерком), там иногда встречались дачи и более зажиточных киевлян. Лукьяновка была также излюбленным местом для устроителей пикников; дети любили играть в ее глинистых оврагах и многочисленных пещерах.

Киевские бандиты играли там в более страшные игры – перестреливаясь с полицией, они давали сражения, напоминающие фильмы "Вестерн".

(31) Лукьяновские трущобы были названы "темная местность" – многое тут подразумевалось: и преступность, и невежество, и безграмотность... Однако большую часть населения там составляли безответные, беспомощные бедняки и они служили прикрытием для преступников. В нашем рассказе мы будем уделять одинаковое внимание честным беднякам и преступникам.

Вера Чеберяк жила на Лукьяновке со своим мужем и тремя детьми; она была известна под разными кличками: "Чеберячка" – ироническое уменьшительное от ее фамилии, или еще более наводящая на размышление "Сибирячка", или же "Верка-чиновница", потому что муж ее служил телеграфистом, т.е. был правительственным чиновником. Кличка "Вера-чиновница" была особенно популярной в преступной среде.

Роль мужа в этом деле, навязанная ему его властной женой, была самая жалкая и ничтожная; несчастный этот человек сказал как-то своему соседу, что хотел бы избавиться от нее; но не так-то легко было освободиться от Чеберячки; квартирный хозяин выселял ее много лет, и удалось это ему только после того, как полиция пришла ему на помощь.

Возраст ее в протоколе не зарегистрирован, и он по-разному обозначался свидетелями на суде; одни говорили, что, ей немногим больше тридцати, другие что она женщина средних лет.

Она была малого роста, скандалистка, скорая на руку; известно было, что она надавала пощечин соседке в нижнем этаже, своей прислуге, и молодой женщине на улице, преступившей, как ей показалось, ее прерогативы в одной из ее любовных историй. Но она не только дралась: в припадке ревности она плеснула серной кислотой в лицо своего любовника, француза Миффле, от чего он ослеп; однако сила ее влияния на него была такова, что, когда ее за это судили, Миффле просил за нее и добился ее оправдания. Она немного помогала ему деньгами и иногда посылала ему еду – он жил на одном с ней дворе; связь эта продолжалась и после того, как он, в свою очередь, приревновав ее к юноше такого же типа как он сам, так жестоко ее избил, что она неделями ходила с перевязанной головой.

(32) На процессе Бейлиса все свидетели единодушно показывали – квартира Чеберяк была притоном целой шайки преступников; мужчины и женщины беспрерывно входили и выходили от нее; мужчины часто приходили в разного рода мундирах, студенческих и чиновничьих, а уходили в штатском, а иногда бывало и наоборот. Пьяные часто валялись во дворе ее дома.

Несмотря на все это, единственная, ставшая известной ее стычка с полицией, произошла, как мы уже об этом говорили, когда у нее был сделан обыск за два дня до убийства Андрюши (за исключением того случая, когда она ослепила своего любовника).

По всеобщему мнению, Чеберяк была самой выдающейся фигурой на процессе Менделя Бейлиса. Ее имя на суде встречается чаще других; либо она выступала как свидетельница, либо сама была объектом свидетельских показаний.

Множество людей было о ней опрошено, но мы не можем найти ни одного хорошего слова, о ней сказанного; имеется только показание одного соседа, оспаривающего обвинение, что Чеберяк содержала дом терпимости; по его словам она была только "легкомысленной" женщиной, настоящей же сводней была ее мать.

Каков бы ни был характер дома, который Чеберяк содержала, было известно, что сыщики, осматривавшие стены ее гостиной, ища следов крови, убедились, что стены эти были забрызганы спермой.

Мы увидим, что Чеберяк и члены ее семейства, наученные ею, выступали главными свидетелями против Бейлиса на его процессе; причем и администрация, и прокуратура знали, что никакого "дела" против Бейлиса нет, и никто из них в душе ни минуты не сомневался, что именно она была причастна к убийству.

В ходе процесса один из обвинителей, изворачиваясь в этом трудном положении, готов был признать возможность вины Чеберяк, но только при условии, если можно будет доказать, что она соучастница Бейлиса; но такую связь никак нельзя было создать.

Тот же обвинитель вел дневник процесса; дневник этот (33) был найден среди его вещей после февральской революции; мы там находим его занесение в тот день, когда показания Чеберяк были совершенно уничтожены защитой. Мы читаем: "Эта стерва запуталась в своей собственной лжи, и в этом центр тяжести всего дела".

Чиновник правительственной администрации,* посланный в Киев для конфиденциальных донесений о ходе процесса, писал о смерти двоих детей Чеберяк в 1911 г., вскоре после того, как Бейлис был арестован: "Очень возможно, что эта мать сама отравила своих детей; те, кто в курсе этого дела, считают это более чем вероятным".