Текст книги "ПАПАПА (Современная китайская проза)"

Автор книги: Мо Янь

VII

Непрерывные неудачи и многочисленные жертвы вызвали среди жителей деревни разброд и шатания. Вдруг кто-то из парней вспомнил несколько странных случаев. В тот день, когда собирались принести Бинцзая в жертву духу зерна, внезапно прогремел гром. Потом зарезали быка, чтобы узнать, победа или поражение – но безуспешно. Бинцзай тогда кричал: «…мама», будто предвещая что-то плохое – так и произошло… Неспроста всё это, неспроста.

Поразмыслив, жители деревни пришли к выводу, что в Бинцзае есть что-то мистическое: смотрите, он умеет говорить только два слова, «папа» и «…мама», – не указывает ли это на знаки инь и ян на гадательных бирках?[42]42
  Гексаграммы «Ицзина» («Книги перемен») – древнейшего философского текста – 64 фигуры, образованные двумя триграммами или шестью расположенными друг над другом чертами двух типов: сплошными, относящимися к классу ян, и разорванными посредине, относящимися к классу инь.


[Закрыть]

Всем тут же захотелось совершить гадание на живой бирке. Оторвав створку двери, жители деревни посадили на неё Бинцзая и отнесли его к храму предков.

– Советник Бин.

– Господин Бин.

– Святой Бин.

Мужчины встали перед ним на колени и, склонившись к земле, не сводили с него глаз. Они так старательно глядели вверх, что кожа на лбу собиралась складками. Как только Бинцзай оказался у храма, он оживился и заулыбался – морщины на лице разгладились. Потоптавшись по створке и убедившись, что она больше не двигается, Бинцзай от удовольствия закатил глаза.

Толком никто ничего не понял.

Может, ему надо поесть, чтобы произошло явление духа? Кто-то принёс цзунба,[43]43
  Цзунба – диал. цзунцзы – кушанье из клейкого риса с разнообразными начинками в бамбуковых или других листьях, традиционно готовится на Праздник начала лета, традиции которого зародились в провинции Хунань.


[Закрыть] это привело Бинцзая в возбуждение. Он отломил кусочек, однако не удержал его. Кусочек упал рядом с правой ногой, но поскольку глаза и голова у Бинцзая плохо его слушались, он по-прежнему смотрел влево. Так и ел: половину съедал, половину ронял, каждый раз, уронив кусочек, искал его, и каждый раз искал не в том месте, где тот упал. Натыкаясь на кусочки, которые упали раньше, он подбирал их и засовывал в рот.

Бинцзай захлопал в ладоши. Услышав чириканье воробьёв, он запрокинул голову, направив взгляд куда-то вверх. Спустя какое-то время он определился с направлением, ткнул пальцем и пробормотал: «Папа!»

– Шэн гуа[44]44
  Шэн гуа – по совпадению в звучании слов «победа» и «подъём» обыгрывается значение гексаграммы 46 – «Подъём».


[Закрыть] – значит, победим!

Мужчины с радостными криками вскочили на ноги. Но что именно всё это значит? Они посмотрели туда, куда указывал Бинцзай. Это был загнутый кверху карниз крыши. Сквозь черепицу проросла трава, а почерневший деревянный карниз напоминал израненного старого феникса, который устремил свой взор далеко в небо, силясь взмахнуть большими длинными крыльями. Там, под крышей, слышалось чириканье воробьёв.

– Он указывает на воробьёв.

– Нет, указывает на стреху.

– Стреха – «янь» и речь – «янь», боюсь, придётся помириться.

– Что ты несёшь! «Стреха» и «воспаление» звучат одинаково, а иероглиф «воспаление» состоит из двух «огней», значит, нужно напасть и поджечь.

Спорили очень долго, наконец всё же подчинились тем, кого считали «уважаемыми людьми». Снова атаковали, снова вступили в борьбу. Вернувшись после битвы, посчитали людей и обнаружили, что потеряли ещё несколько человек.

Деревенские собаки уже привыкли к сигналам рога. При первых его звуках шерсть у них вставала дыбом, одна за другой они протискивались в щели ворот, перепрыгивали через каменные стены и, словно выпущенные из лука стрелы, мчались, надеясь на добычу, вслед за людьми. На склоне, на развилке дорог, в канаве – везде им попадались трупы. Собаки рвали их в клочья, вгрызались в плоть, с хрустом перемалывали кости. Псы разжирели, глаза у них налились кровью, и, рыская в чащах, при каждом шорохе травы они выстраивались в боевой порядок, двигаясь, как дракон в зарослях тростника. Везде, где появлялась «голова дракона», оставались следы крови и куски плоти очередной жертвы, побывавшей в зубах стаи. Иногда у жителей деревни прямо в собственном дворе из вязанок хвороста вдруг вываливалась чья-то рука или нога.

Неожиданно собаки стали очень интересоваться людьми. Собирались ли люди говорить о делах, или два человека ссорились между собой – всё это привлекало собак. Они скалили острые зубы, а их языки, длинные и подвижные, колыхались, словно ленты на ветру или волны на воде в ожидании того, чем же всё это закончится. Говорят, что в семье Чжу И дедушка однажды задремал под деревом, а собаки приняли его за мертвеца и сильно покусали.

Бинцзай навалил на стул кучу дерьма.

Мать Бинцзая, как обычно, стала подзывать собак, чтобы они всё слизали: «На-на-на!»

Собаки прибежали, понюхали и убежали, не проявив никакого интереса. Они прибежали, потому что услышали зов и потому что хотели показать хозяйке, что, хоть и вознеслись теперь высоко, живут в довольстве и в чести, а всё-таки не забывают старую дружбу.

Деревня стала полна нечистот и мух, повсюду распространился отвратительный запах.

Встретившись с невесткой из семьи Чжу И, мать Бинцзая потянула носом: «Чем это от тебя воняет?»

Женщина вытаращила глаза: «Ну и ну! Да это от тебя несёт».

Они стали принюхиваться и обнаружили, что руки у них воняют, одежда воняет, даже коромысла и бамбуковые корзинки издают неприятный запах, и только тогда они поняли, в чём дело. Зловонным стал сам воздух в деревне. Всё это время никто не убирал навоз за скотиной, полы почернели от грязи – как же тут воздуху не пропитаться зловонием?

В тех местах, откуда была родом мать Бинцзая, порядку в доме придавали большое значение, поэтому она всегда отличалась от местных жителей чистоплотностью. Прихватив с собой пук соломы и жмых из семян чайного дерева, она отнесла к ручью испачканные Бинцзаем штаны и стул, чтобы отмыть их, но, шоркая и раз, и два, она так и не смогла избавиться от запаха. Ей трудно было дышать, она почувствовала слабость. Хотя совсем недавно она съела немало последов, организму её нужен был хлеб. Когда она встала, в глазах у неё потемнело, и она упала.

Неизвестно, как она приползла обратно. По счастливой случайности её не задрали собаки. Глядя на сплошь усеянную мухами москитную сетку, она в голос зарыдала: «Ах ты, мать моя, что ж ты наделала! Душа у тебя болела за старшую сестру, за вторую сестру, за третью сестру, а за меня не болела, и нет у меня ни ночного горшка, ни таза для ног».

Бинцзай боязливо посмотрел на неё и осторожно ударил в маленький медный гонг, словно желая развеселить её.

Взглянув на сына, она утёрла ладонью лицо и ласково кивнула ему:

– Иди, посиди с мамой.

– Папа, – сын уселся у неё на коленях.

– Правильно, тебе надо идти искать этого чёрта драного!

Она стиснула зубы, глаза у неё стали, как пятна на перьях павлина, – большие чёрные зрачки, сдвинутые к носу, в окружении широких белых полукружий. Конечно, это испугало Бинцзая – он просто остолбенел.

– …мама, – произнёс он еле слышно.

– Ищи своего папу, его зовут Дэлун, у него жидкие брови, он конченый дурак, который поёт унылые песни.

– …мама.

– Запомни, он в Чэньчжоу или в Юэчжоу – его там видели.

– …мама.

– Скажи этой скотине, что он причинил много зла тебе и твоей матери! Изо дня в день тебя бьют, меня унижают, а что ещё остаётся делать богатым при виде нас с тобой? Если бы не еда для кошки из храма предков, мы бы с тобой давно умерли с голоду. Лучше уж умереть, чем так жить! Ты должен всё это ему рассказать!

– …мама.

– Найди и убей его!

Бинцзай не проронил ни звука, его губы дрожали.

– Я знаю, ты всё понял, всё понял. Ты мой сыночек. – Мать Бинцзая улыбнулась, и из переполненных влагой глаз выкатилась слеза.

С корзиной в руках она медленно поднялась на гору и больше уже не вернулась. Потом ходили разные слухи: одни говорили, что её укусила ядовитая змея, другие – что её убили люди из деревни Цзивэйчжай, третьи считали, что её «чёрт попутал», она заблудилась и сорвалась с отвесной скалы… Но это уже и не важно.

Бинцзай всё время ждал, когда вернётся мама. Солнце зашло за горы, послышалось кваканье каменных лягушек, шаги на тропинке у ворот стали раздаваться реже, но он так и не увидел хорошо знакомое ему лицо. Его сильно искусали комары, всё тело зудело. Маленький старичок изо всех сил чесался и, расчесав тело до крови, совсем рассердился. Он должен отомстить тому человеку, о котором говорила мать. Бинцзай пошёл домой, опрокинул стул, вылил на кровать чай, насыпал в подвесной чайник золу. Запусти камнем в железный котёл, и тот не выдержит – бах! – и расколется. Бинцзай в одночасье перевернул с ног на голову этот мир.

Всё погрузилось во тьму, а снаружи так и не было слышно знакомых шагов. Лишь из соседнего дома доносились прерывистые стоны рябого Чжуна.

Маленький старичок заснул в окружении комаров, а проснувшись, почувствовал, что проголодался, и, пошатываясь, вышел из дома.

Луна была полной, очень белой и сквозь туманную дымку освещала всё вокруг так, словно был день, и, казалось, можно было разглядеть на горе напротив каждый кустик и каждую былинку.

Рядом журчал ручей. При лунном свете вода переливалась и сверкала, но на её поверхности, залитой серебристым светом, было несколько чёрных теней – подводных камней, казавшихся отверстиями, проделанными в ручье. Каменные лягушки уже не квакали – по-видимому, они тоже уснули. Где-то далеко залаяли собаки, похоже, там что-то происходило.

Бинцзай, держа во рту палец, посидел перед курятником, подумал-подумал и вышел из деревни.

Раньше, когда мать уходила принимать роды, она брала его с собой, может быть, и сейчас она в тех местах. Он решил пойти поискать её.

Освещаемый луной, он шёл по горной тропинке, шёл по облакам и туманам, покрывавшим землю, шёл очень свободно, лишь слегка наклонив вперёд верхнюю часть тела, колени его непрерывно мелькали, и казалось, что в любой момент они не выдержат и сломаются. Неизвестно, сколько прошло времени, неизвестно, как далеко он ушёл, но он задел ногой соломенную шляпу, а ещё наступил на плетёный щит, который глухо хрустнул в ответ. Бинцзай побурчал, помочился и продолжил свой путь. Впереди он увидел лежащего человека, это была женщина, но Бинцзай никогда раньше не встречал её. Он потряс её руку, похлопал по щеке, подёргал за волосы и понял, что она не может проснуться. Он дотронулся до её груди, судя по величине, там что-то должно быть: взявшись обеими руками, маленький старичок попробовал пососать грудь, но в ней ничего не оказалось, и он разочарованно выпустил её из рук. Тело этой женщины было таким мягким, таким упругим, что маленький старичок сел верхом на её живот, привстал, потом снова присел и почувствовал, что ему здесь очень хорошо.

«Папа». Он очень устал и, припав к телу очень похожей на мать женщины, уснул. Их лица, освещённые светом луны, были подобны белым листам бумаги. А в ушах у женщины сверкали серёжки.

Это тоже была чья-то мама.

VIII

«Папа».

Бинцзай, указывая пальцем на карниз храма предков, глупо улыбался.

На самом деле там не было ничего удивительного – всего лишь старый феникс, в шрамах и отметинах. Черепица обжигалась здесь, в деревне. Так что благодаря деревьям, которые росли на горе, благодаря земле, на которой росли эти деревья, и появилось оперенье у феникса. Похоже, многослойное оперенье было слишком тяжёлым, и феникс не мог взлететь, он лишь слушал живущих в горах горлиц, фазанов, дроздов, ворон, слушал тишину раннего утра или поздней вечерней зари, слушал, пока не состарился. Но он всё ещё высоко держал голову и смотрел на россыпи звёзд или гряды облаков. Он хотел взмыть вверх и потянуть за собой крышу, хотел полететь так же, как полетел тогда, когда указывал предкам нынешних жителей деревни Цзитоучжай путь к новому и прекрасному месту.

Два парня вышли из храма, держа в руках железный котёл, увидели Бинцзая и невольно удивились.

– Это же Бинцзай?

– Он что, ещё не умер?

– И как его земля носит?

– Похоже, сам владыка ада забыл о нём.

– Этот урод своим поганым гаданием меня чуть на тот свет не отправил.

За эти несколько дней отношение к Бинцзаю изменилось, и люди снова не принимали его всерьёз. Они даже сошлись во мнении, что это из-за него они потерпели поражение в войне, да и все другие несчастья и бедствия, что выпали на долю деревни Цзитоучжай, тоже навлёк он. Парни поставили котёл на землю, а увидев, что Бинцзай уселся на оставленную под деревом соломенную шляпу, совсем рассвирепели. Один из них подскочил к маленькому старичку и отвесил ему оплеуху – тот рухнул как подкошенный. Другой, сунув под нос Бинцзаю острый нож, брызгал слюной ему прямо в лицо: «А ну, врежь себе сам, не то я тебя вот этим ножичком…»

«Смелей!» – за их спинами раздался ледяной голос, они обернулись и увидели белое, как смерть, рябое лицо.

Портной Чжун, который был самым уважаемым из всех уважаемых в деревне людей, выставил вперёд два пальца, указывая на лбы одного и другого: «Он вам в отцы годится, разве можно быть с ним неучтивыми?»

Парни, понимая, что до портного Чжуна у них нос не дорос, и сообразив, что портной Чжун – дядя Бинцзая, переглянулись, подхватили котёл и исчезли, чтобы не доводить дело до греха.

Портной Чжун пошёл было домой, но остановился, подумал и вернулся к сидящему на земле племяннику, протянув ему ладонь: «Руку!»

Бинцзай попятился, глаза его смотрели не на портного, а куда-то на дерево поверх его головы. Лицо свело судорогой, верхняя губа дёргалась – преодолевая страх, он пытался выдавить из себя улыбку. Прошло достаточно много времени, прежде чем Бинцзай протянул портному свою ручонку.

Рука у Бинцзая была худой и холодной – ну просто куриная лапка. Портной Чжун схватил её, сжал, и будто тепло разлилось в груди.

Он вытер Бинцзаю лицо, отогнал от его головы мух, застегнул пуговицу на одежде. Одет Бинцзай был кое-как, Чжун никогда не шил ему одежду.

– Пошли со мной.

– Папа.

– Ишь, какой послушный.

– Папа.

– Кто твой папа?

– …мама.

– Что за скотина!

Он больше не смотрел на Бинцзая и, держа его руку, молча спускался вниз по ступеням. Неизвестно почему, он вдруг вспомнил огромное количество одежды, которую сшил за свою жизнь: длинные, короткие, широкие, узкие – одна за другой вещи проплывали перед его глазами, мелькая, словно безголовые демоны. А разве одежда на телах мёртвых односельчан была не им, Чжуном, сшита? Он всегда мог узнать свой стежок. Он ещё крепче сжал маленькую лапку Бинцзая: «Не бойся, я и есть твой папа, пошли со мной».

На горе росла трава под названием цюэюй, и была она очень ядовитой. Говорят, если птица её касалась, то тут же падала замертво, если зверь её трогал, то и он околевал. Портной Чжун собрал несколько стебельков этой травы и приготовил из них отвар. В деревне не было и трёхдневного запаса зерна. Только молодые и сильные мужчины и женщины должны остаться, чтобы пахать землю, рожать детей, сохранять и передавать по наследству традиции и обряды. А старым и слабым не нужно оставаться. Разве в родословных книгах чёрным по белому не написано, что так всегда поступали их деды и прадеды? Портной Чжун, вспоминая свою недостойную предков жизнь, знал, что родился он не ко времени и прожил жизнь не так, как хотел. Сегодня, когда он наконец понял, что, жертвуя собой, возвращается на путь истинный, ему стало легче.

Портной сначала налил полчашки отвара Бинцзаю и только после этого вышел за дверь. Чтобы пройти от дома до деревни, надо было подняться по извилистой каменной лестнице. По обе стороны дороги чередовались сложенные из камней низкие стены и прочные деревянные дома. Из щелей в стенах росли сорняки и полевые цветы, которые привлекали стрекоз и пчёл. Кое-где попадались дома, которые начали строить, да не построили. Иногда фундаменты, столбы и балки перекрытий стояли так по многу лет, люди не торопились возводить стены и класть черепицу, и эти недостроенные дома служили путникам местом, где можно посидеть и отдохнуть. На некоторых балках были наклеены красные полоски, чтобы отгонять злых духов.

Портной знал, где жили старики и маленькие дети, слабые и больные, и с глиняным кувшином в руке переходил от дома к дому. Старики ждали его на пороге, словно между ними существовала какая-то тайная договорённость. Они встречали портного, держась за дверь или опираясь на палку, и понимающе кивали головами.

– Время пришло?

– Пришло. Собрался?

– Собрался.

Старый скотник Юань Гуй попросил: «Чжун Мань, я ещё хочу нарезать травы для коровы».

Портной ответил: «Сходи, это не помешает».

Старик ушёл нетвёрдой походкой, нарезал травы и вернулся, пошатываясь и вытирая руки. Приняв чашку, он сначала сделал пару глотков, а потом допил до конца. На усах и бороде у него ещё висело несколько капель.

– Чжун Мань, ты присядь.

– Нет, сегодня жарко – пойду.

– Ага.

Другой старик, держа на руках грудного ребёнка, посмотрел на портного Чжуна, и глаза его наполнились слезами: «Чжун Мань, ты погляди, может, нужно поменять ему курточку? Ту, которую ты сшил, ещё ни разу не надевали».

Портной в знак согласия прикрыл веки.

Старик вернулся в дом и вскоре вышел, переодев ребёнка во всё новое, а ещё повесив ему на шею амулет – замок долголетия. Новая ткань шуршала от соприкосновения с его сухими немощными руками: «Вот теперь хорошо, вот теперь хорошо».

Сначала он налил ребёнку, потом выпил сам.

Кувшин стал заметно легче, когда портной Чжун вспомнил вдруг о бабушке Юй Тан айцзе.[45]45
  Айцзе – бабушка (почтительное обращение к пожилой женщине в провинции Хунань).


[Закрыть] Эта старушка всегда сидела у ворот и грелась на солнце, словно дух ворот. Она была такой старой, что уже не отличала мужчин от женщин. У неё отросли длинные ногти, беззубый рот с трудом удерживал слюну, кожа висела на костях, как просторная одежда; она сидела, закинув ногу на ногу, причём нижней ногой ещё умудрялась притопывать. Кто бы ни подходил к ней с вопросом или с разговором, она ничего не слышала и лишь безучастно смотрела на человека. Вероятно, вы и в других местах встречали таких вот живых ископаемых.

Только когда портной подошёл к ней вплотную, она почувствовала, что рядом кто-то есть, и в её мутных глазах блеснул слабый свет. Она что-то поняла, задержала дёснами слюну, показала на портного пальцем, а затем медленно перевела его на себя.

Портной понял, что она имеет в виду, и сначала поклонился ей, а потом залил в её глубокий беззубый рот чёрную воду.

Все старики уселись лицом к востоку. Их предки пришли с той стороны, и они хотели уйти туда же. Там, в той стороне, раскинулось море облаков, застывших в неподвижности волнами, которые в лучах яркого солнца искрились кристально белой чистотой – и всё это великолепие мозаичным узором впечатывалось в мрачную темноту противоположной стороны. Несколько горных вершин поднимались над облаками, как будто им было слишком одиноко и они хотели поприветствовать друг друга. Золотисто-жёлтая бабочка выпорхнула из-под облаков, словно переливающийся красками огненный цветок. Но сколько бы она ни парила в воздухе, ей никогда не долететь до синих гор и зелёных перевалов. Наконец она опустилась на спину чёрного быка – похоже, это была самая большая бабочка в мире.

Пришли мужчины из деревни Цзивэйчжай, за ними подошли женщины, дети, собаки. Они услышали, что люди с этой стороны собираются «преодолеть горы», дойти до других мест и открыть там что-то новое для себя. Накануне они помирились и устроили пир. Жители двух деревень снова стали друзьями и на ноже поклялись, что никогда больше не будут мстить друг другу.

Дома уже сожгли, лишь тонкие струйки чёрного дыма вились над пепелищем – от деревни остались только глиняные черепки да очаги с дырами зияющих чернотой топок. Обнажившиеся фундаменты домов казались теперь очень узкими – с трудом верилось, что совсем недавно в этих тесных жилищах ютились люди. Повязав головы белой материей, молодые мужчины и женщины с лоснящимися, как масляные плошки, лицами, приготовились подниматься вверх по дороге. Они гнали быков, нагруженных плугами и боронами, тёплой одеждой и одеялами, котлами и мисками, деревянными барабанами – всё, что они брали с собой, лежало вперемешку в круглых и квадратных корзинах. И даже ржавый походный фонарь тоже был приторочен к поклаже.

Согласно обычаю, они до земли поклонились новым могильным камням, взяли по горсти земли, спрятав её за полами своих одежд, и под возгласы «Эй! Ой! Ай!» затянули цзянь.

Цзянлян был их предком, но родился он не раньше, чем Фуфан, Фуфан родился не раньше, чем Хоню, Хоню родился не раньше, чем Юнай, а Юнай родился не раньше, чем Синтянь. Они родились на берегу Восточного моря, потомство их постепенно становилось всё более многочисленным, род разрастался, повсюду уже жили люди, и не было даже клочка свободной земли. Невестки из пяти семей пользовались одной ступкой для риса, золовки из шести семей пользовались одним ведром для воды – разве можно было так жить дальше? Тогда они взяли плуги и бороны и, ведомые фениксом, сели в лодки из клёна и в лодки из китайского лавра.

 
Женщины идут с востока – вереницей длинной.
И мужчины прочь с востока – вереницей длинной.
Вереницей, друг за другом – в гору, на вершину.
Терпеливо, шаг за шагом – в гору, на вершину.
Обернуться бы с вершины на родимый край,
Да его за облаками не видать давно.
Вереницей, друг за другом – под гору, в долину.
Терпеливо, шаг за шагом – под гору, в долину.
Посмотреть бы из долины, что там впереди,
Да вокруг одни лишь горы, сколь хватает глаз.
Вереницей, шаг за шагом – долго ль нам идти?
С каждым шагом мы всё дальше от конца пути.
 

Мужчины и женщины пели старательно – правда, это трудно было назвать пением, скорее они громко выкрикивали слова. Голоса звучали нестройно и неестественно, пели монотонно, без переливов. Когда кричать при ходьбе уже не было сил и звуки песни становились едва различимыми, почти угасали – их вдруг подхватывали, и они начинали звучать с новой силой. Эта песня навевала воспоминания о неприступных отвесных скалах, о бамбуковых чащах, о массивных бревенчатых домах и высоких порогах. Только здесь, только сквозь эту почву могли пробиться такие голоса.

Конечно же, песня была светлой и сияющей, как их глаза, как женские серьги, как босые ноги, как россыпи весёлых маленьких цветов у этих босых ног. В этой песне не было ни слова о войне и страданиях, в ней совсем не было крови.

Ни капли.

Фигуры людей и быков уменьшились до размера чёрных точек, миновали тёмно-зелёную горную долину и направились к ещё более тёмному лесу. Но сквозь зелёную пелену всё ещё доносились едва уловимые звуки песни и звон колокольчиков. В горах было очень тихо. Вдруг стал нарастать и усиливаться звук журчащей воды. В горной речке много камней, некоторые из них были заметно больше других – блестящие, ровные, гладкие, на них женщины, которые приходили сюда, колотили бельё. Словно тёмные зеркала, камни вбирали в себя отражения множества окружавших их людей и событий и уже больше не выпускали их наружу. Возможно, когда всё порастёт травой, только дикие звери станут наведываться сюда, нарушая воплями покой этих мест. А охотники и торговцы, которые будут проходить мимо, решат, что эта горная долина ничем не отличается от других, и только несколько крупных камней будут тревожить их воображение и заставлять думать, что здешние места всё же хранят какую-то тайну.

Неизвестно, откуда появился Бинцзай. Вопреки всему он не умер, чирей на его голове прорвался и покрылся коркой. Он совершенно голый сидел на фундаменте недостроенного дома, перед ним стоял пузатый глиняный кувшин, наполненный водой, и он веткой помешивал в нём воду, вовлекая в круговорот поток солнечного света. Услышав звуки далёкой песни, он, не понимая, откуда они доносятся, захлопал в ладоши и очень тихо пробормотал слово, имеющее отношение к человеку, о котором он ничего не знал:

– Папа.

Хотя он был очень худ, его пуп был никак не меньше медной монеты с квадратным отверстием посредине, что удивляло стоявших рядом с ним ребятишек и внушало им чувство уважения к Бинцзаю. Поглядывая на этот большой пуп, они подарили Бинцзаю несколько камешков и, следуя его примеру, стали хлопать в ладоши и кричать: «Папапапапа!»

Мимо проходили две женщины, и одна сказала другой: «Что это там за помои?» – и унесла стоявший перед Бинцзаем пузатый кувшин, в котором вращался луч света.

Перевод Н. К. Хузиятовой, Е. Т. Хузиятовой