Текст книги "Враги общества"

Автор книги: Мишель Уэльбек

Соавторы: Бернар-Анри Леви
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Романтически настроенные воображают чудеса, надеются встретить добрую фею (чаще всего те, кто не был в приемной семье счастлив). Остальные смотрят на встречу более трезво, догадываясь, что человек, который когда-то избавился от ребенка, как от ненужной ветоши, вряд ли окажется очень хорошим, и ожидают увидеть жалкую развалину или подонка. Но все-таки добиваются встречи, тратя немало сил на поиски и административные формальности.

Отношения завязываются редко. Чаще все ограничивается одной-единственной встречей. Нескольких часов хватает на всю жизнь. Что происходит за эти несколько часов, остается тайной, но мне кажется, я лучше многих могу это понять.

Может показаться странным, но дети испытывают не ненависть, а что-то другое, более холодное и тоскливое.

И уж конечно речь не идет о прощении.Признаюсь, мне претят призывы моей матери: «Мы все должны простить друг другу и т. д. и т. п.». Она пытается подражать Достоевскому, и это особенно бесит. На меня лично подобные сцены производят впечатление зловещего фарса.

Мне кажется, честнее признать: совершено преступление, и последствия его, цепляясь друг за друга, длятся и длятся. Согласиться, что это зло, что оно было совершено, и нельзя изменить то, что уже свершилось. Если мы это примем, то безграничная подлость превратится в конкретный факт, ограниченный во времени и пространстве. Таким образом, мы попытаемся оборвать бесконечную цепь последствий, остановить воспроизводство несчастий.

Некоторые делают следующий шаг и пытаются в этом зле найти для себя опору, превратив недостойного родителя в отрицательную модель. И бывает, что, оттолкнувшись, продвигаются очень далеко и преуспевают. Я, например, знаю, что моя сестра (надеюсь, она простит меня за то, что я ее здесь упоминаю) отказалась даже от работы, целиком посвятив себя призванию матери семейства,и знаю, что ей это удалось. Удается такое, возможно, одной из тысячи, но зло не фатум. Оборвать цепь страданий возможно.

Но даже и те, кто не обладает подобной силой, получают от встречи с настоящим родителем большую пользу. Обретают теневую сторону. Tat tvam asi [97]97
  В дословном переводе с санскрита «то ты еси», одно из ключевых понятий индуизма.


[Закрыть], «Ты таков», это понимание Шопенгауэр считал краеугольным камнем морали. Светлая сторона – это сочувствие, ощущение родственной связи с жертвой, с любым страдающим существом.

Теневая сторона – признание своей родственности с преступником, с палачом, с тем, кто привел в этот мир беду.

Перед тобой твоя собственная природа, и вместе с тем ты ее главная жертва.

Происходящее трудно описать, но оно не имеет ничего общего с христианским прощением. Скорее это понимание, осознание; познаешь добро и зло в самом себе через посредника. И возникает желание сродни молитве об избавлении, насколько это возможно, от злых соблазнов.

Кажется, я оказался по соседству с философией. Но хотел бы, чтобы окольный путь к ней был не так мучителен. Надеюсь, что уже прошел его, прошел окончательно.Хорошо бы и в самом деле обсудить все с философской точки зрения, но у меня не хватило бы мужества начать все сначала, а вот вы… Спешу отправить вам письмо и с нетерпением жду ответа. Наша переписка стала для меня единственной радостью.

12 мая 2008 года

Все это мне знакомо, дорогой Мишель.

На меня-то набросились с самого начала, а вас, похоже, на первых порах щадили.

Я знаю, что клевета, злоречие, ложь оставляют незаживающие раны.

Твердишь: «Все забудется, эту картинку вытеснит следующая, новая информация сотрет старую». Ничего подобного. Все остается. Никуда не девается. Это как постоянный фоновый шум, с которым придется жить до самой смерти. Нет смысла возмущаться, протестовать, восставать. Со мной тысячу раз поступали, как с вашей сестрой, пославшей в «Инрок» письмо, которого никто не заметил. Я выучил назубок железное правило литературной ядерной войны: возможности ответного удара у меня не будет. Да, я никогда не подаю в суд, не требую извинений за все те глупости, которые обо мне пишут, но не потому, что мне это «дорого обойдется» и я боюсь мести со стороны газетной братии. Просто – я написал это в одном из первых писем – какой-то частичке меня нет дела до грязной шумихи, я почти что «огнеупорен». И еще потому, что протестовать бесполезно. Незачем. Судитесь сколько угодно, но в глазах большинства читателей навсегда останетесь грязным матереубийцей, расистом, ненавистником ислама. Я могу представлять любые объяснения, возможные и невозможные, но все будут против меня, поганого буржуа, который ни черта не смыслит в социальных вопросах и занимается несчастными страдальцами только с целью пиара. Кант говорил: политика – это судьба. Он ошибался. Судьба – это репутация. В нашем абсурдном обществе роком становится молва. И я дорого заплатил, чтобы понять, что против молвы, ложных слухов, искаженной информации мы на самом деле бессильны.

Расскажу вам один случай. Незначительный и многозначительный. Было время, когда в продаже появилась целая куча никчемных, наспех сляпанных, с ошибками на каждой странице книжонок, распространявших под видом биографий злопыхательские россказни. В одной из них говорилось, что я не только плохой писатель, фанфарон, лжец, Нарцисс, о котором неизвестно почему столько пишут, но и гнусный мерзавец, так как «британские неправительственные организации» (sic!) обнаружили, что на меня на каких-то никому не ведомых стройках в Африке якобы вкалывают тысячи рабов. И вот я открываю утром «Экспресс» и нахожу статейку об этой книге под названием «Добрые дела Бернара-Анри Леви». Статейка короткая. Беззлобная. Симпатичный журналист всерьез озаботился моей «судьбой» и написал примерно следующее: «У парня есть заслуги, например дельная книга о Сартре, но теперь Мы узнали, что этот гуманист, у которого с языка не сходят права человека и тяжкая доля притесняемых, сам рабовладелец. Обнаружили это британские неправительственные организации». И далее: «Как непредсказуема жизнь! Как загадочны писатели! Вот уж поистине, чужая душа – потемки!..» Журналист, повторяю, был полон благожелательности к столь сложной персоне, которая одной рукой пишет умные книги о Сартре, а другой, в ежовой рукавице, угнетает рабов. Парадокс изложен как данность, без малейшего привкуса скандала, сдержанным тоном аналитика, который вносит свою крошечную лепту в неисчерпаемый кладезь литераторских странностей. «Почему же вы не подали в суд на лживую книгу, которая опубликовала подобную „информацию"?!» – возмутился главный редактор «Экспресс» Дени Жамбар, когда, случайно повстречав его, я объяснил, что эта история абсолютно беспочвенна и мне жаль, что его журнал оказался излишне доверчивым. «Да потому, что судом делу не поможешь, – ответил я. – Судись не судись, но опубликованная информация усвоена, и ничего не поделаешь, раз вы уже шарахнули мне по голове ядерной боеголовкой».

С клеветой, как видите, я дело имел.

Свора, пущенная по следу? Такое тоже было.

Был и опыт вторжения в личную жизнь, когда охотились за человеком в писателе, науськивали ищеек, чтобы сорвали маску и покопались в грязном белье.

Доходило до рукоприкладства, мне бросали оскорбления в лицо (традиционное «тортометание», которое вошло в обычай и в язык, и никто уже не соразмеряет мощь удара, как физического, так и метафорического…). Всему мне приходилось противостоять.

Теперь о том, в чем мы расходимся.

На мой взгляд, ошибочен сам выход, который вы для себя нашли.

Я не согласен, категорически не согласен, что в борьбе, в тотальной войне, в рукопашной схватке писателя со сворой ненавистников неизбежно побеждает свора. Постараюсь объяснить почему.

Первое. Свора всегда боится.

Обычно, видя ее ярость, свирепость, голод и желание разорвать, мы забываем о ее страхе.

Но, несмотря на агрессию, ей страшно.

И боится она куда больше, чем мы.

Больше, чем вы, чем я, чем любой другой писатель, который уже стоял перед их расстрельной командой.

Бернанос говорил, что нацисты трусы.

О том же сказал и Малапарте в «Капуте», изобразив Гиммлера в хамаме [98]98
  Автобиографическая книга (1945) итальянского писателя, журналиста и кинорежиссера Курцио Малапарте (настоящее имя Курт Эрих Зуккерт), который в 20-е гг. активно поддерживал Муссолини, но быстро разочаровался в фашизме.


[Закрыть].

Думаю, так оно и есть, думаю, люди не вели бы себя так жестоко, если бы их не обуревал нутряной, животный, неукротимый страх.

Но мы, конечно, не станем валить всех в одну кучу. Нацисты – это одно, а люди, которые воспользовались книгой вашей матери и плюнули вам в лицо, – другое. И все-таки я склонен считать, что злобой пышут перепуганные. Уверен, так оно и есть, они же боятся всего на свете: жизни, смерти, своих фантомов, своих фантазий, умершего в них ребенка, с которым они так и не расстались, злобы себе подобных, одиночества, своих желаний, своих фобий, боятся скрытых слабостей, в которых никто и не пытался разобраться, притаившегося безумия, конформизма, безнадежной посредственности, обреченных на провал амбиций, войны всех против всех или вечного покоя, на который, в конце концов, обречены и они. И если вдруг до нас дойдет, если мы вдруг осознаем, что злоба всегда дитя панического необоримого страха, она ширма, которая его прячет, наш страх пойдет на убыль и мы обретем способность выстаивать и сопротивляться.

Расскажу вам еще одну историю.

Примерно того же времени. Я и тогда думал так же, как сейчас, считал, что после того, как зло свершилось, бессмысленно затевать выяснения, но зато нужно сделать все возможное, чтобы зло предупредить. В общем, мне казалось возможным перекрыть заранее поток гадостей, помешать появлению лживых книжонок, позаботившись, чтобы не все пакости были «запечатлены навек». И я стал встречаться со всеми подряд авторами, которые просили меня о встрече. Я говорил себе: нет на свете людей совершенно бесстыжих, убедившись воочию, что я не педофил, не отцеубийца и не знаю что уж там еще, они не посмеют утверждать противоположное. Честно признаюсь, что я решил еще и позабавиться (может, я слишком рано открываю карты?) и выдать за правду кое-какие нелепости, чтобы иметь возможность посмеяться над шайкой ничтожеств в том случае, если книги будут пользоваться успехом. И вот, надеясь заранее смягчить удар и подсунуть собственные версии, я стал встречаться с теми авторами, которых осенила благая мысль сначала повидаться со мной. Среди них оказался один особенно зловредный, я чувствовал, что он вьется вокруг моей частной жизни, и решил щелкнуть его по длинному носу.

И вот мы сидим с ним в баре где-то на окраине, и я, постаравшись сначала всячески расположить его к себе, мягко и доверительно говорю: «А помните, как в семидесятом году на конференции в Хельсинки все вопросы раскладывали по трем корзинам? Давайте-ка и мы рассортируем небылицы, которые, как я понял по вашим вопросам, вы собираетесь опубликовать. В первую корзину сложим те, которые мне нечем опровергнуть, убедив вас, что это ложь. Во вторую отправим те, которые мой скорый на расправу адвокат Тьери Леви сможет забить вам обратно в глотку, и сделает это с превеликим удовольствием. А в третью уберем те, за публикацию которых подают в суд, но и суд, даже если я дело выиграю, только подогреет к ним интерес. Зато вы можете схлопотать из-за них множество неприятностей: разбитую морду, небольшую аварию, изрядный перепуг. Знаю, нехорошо так говорить, но у людей добропорядочных принято предупреждать заранее. Я вообще считаю, что предупреждать нужно тогда, когда все еще поправимо, так бывает лучше для всех. А сейчас я вам объясню, что именно я называю клеветой из третьей корзины…»

Тип поднялся в гневе, красный как помидор, и прошипел: «Это шантаж, месье! Меня шантажом не напугаешь! Нам не о чем больше разговаривать. Прощайте!»

Я остался один за столиком и чувствовал себя погано. «Попробовал и проиграл. Будь я на его месте, поместил бы эту сцену вместо предисловия. Тем хуже для меня. Урок на будущее. Не следует играть на человеческой низости – это опасно».

И только я так подумал, дверь бара открылась, и я увидел эту «оскорбленную добродетель»: на губах у него играла застенчивая улыбочка, брови еще сурово хмурились, но в целом он был куда приветливее. Он снова уселся за столик, опять вынул блокнот, куда записывал наш разговор до ссоры, и пробурчал: «Я вижу, вы не в себе… в какой-то мере могу вас даже понять… При таком отце, жене, детях, конечно, понять можно… Ну ладно, что там у вас в третьей корзине?..»

Проблема была улажена. Человек своры испугался. Испугался глупым, примитивным страхом бандита, который, как в плохом детективе, боится получить в морду и вступает в переговоры. Тем лучше, значит, в его опусе не будет особой грязи.

Второе. Свора слаба.

В чем слабость своры?

В страхе, про страх см. выше.

И еще потому, что ее распирает зависть, недовольство, раздражение, ненависть, досада, озлобление, презрение. Спиноза называет подобные чувства безрадостными, установив, что они не усиливают человека, а ослабляют, являясь не признаком мощи, а напротив, бессилия, они истощают личность, обрекая ее на бездействие, доводя до слабоумия, наделяя весьма относительным преимуществом в постоянной агрессии…

Это вовсе не мораль. И еще менее wishful thinking [99]99
  Здесь: стремление принимать желаемое за действительное (англ.).


[Закрыть].Туманные и слащавые рассуждения о том, что «на отрицательных эмоциях ничего не построишь, все преувеличенное ничтожно», здесь ни при чем. Речь идет о физике. О механике тела и аффектах. То, что мы сейчас наблюдаем во Франции на примере злоключений Саркози. Если он терпит неудачи, если рейтинг его упал, если разладились отношения с теми, кто его выбрал, то не из-за покупательной способности, не из-за выставления напоказ своей частной жизни, не из-за дружбы с богачами. А потому, что он построил свою избирательную кампанию на раздувании недовольства и раздражения, на пригвождении к позорному столбу плохих французов, потому что помавал старыми пугалами Национального фронта, рассказами об опасных эмигрантах. Короче говоря, потому, что построил свою кампанию на «безрадостных страстях», а «безрадостные страсти», утверждает Спиноза, приводят лишь к кратковременному успеху и не могут обеспечить успех длительный. Деспот, по мнению автора «Трактатов», разделяет со священнослужителем заботу о том, чтобы подданные жили безрадостными чувствами, потому что ими в этом случае легче управлять. Но сам правитель остерегается подобных чувств, он им не поддается, поощряя угнетенность в других, сам бежит ее как чумы. Безрадостные страсти лишают правителя возможности править, безвозвратно подрывают его власть, нарушают равновесие… Я не буду разворачивать перед вами доказательства, которые выстраивает Спиноза. Но если вам вдруг захочется самому ознакомиться с ними – книги у меня опять под рукой, – загляните в «Этику», глава IV, теорема 50 и следующие. Я только что от них оторвался. Отправил их факсом Оливье Заму. В журнале «Пёпль» открылась философская рубрика. Удивления достойно.

Что все это означает применительно к писателю? Надо стремиться к тому, что Спиноза называет «избирательным устройством» наших страстей: переход от страсти к действию, от пассивной радости к активной, от внешних причин радости к осознанию ее источника внутри самого себя, от частных понятий к общим и проч. Не знаю, как вы, но мне, например, мстительность совершенно не свойственна. Я тут же забываю свои мучения и все гадости, какие мне были сделаны. Тысячу раз в Париже, и не только, я, пожимая руку ему или ей, вдруг смутно припоминал, что, кажется, он или она написали обо мне что-то отвратительное. Что же именно? Забыл. Иногда жена, если она была рядом, напоминала мне, но иногда ее рядом не было. Но со мной дело обстоит именно так. А сказать я хочу другое. О соотношении сил того, кто живет в постоянном недовольстве, отравленный злобными мыслями, донимаемый тоской и дурной кровью, и того, кто, не обязательно из добродетели, а из-за темперамента, благодаря самовнушению или просто потому, что ему есть чем заняться (например, новой книгой), избежал отравы безрадостных страстей. Второй, просто из-за сути самих эмоций, возьмет верх над первым. Радость придает человеку ума и силы, злоба ядовита и рано или поздно убивает носителя.

Приведу пример. Вы знаете, что в интернете есть сайт, откликающийся на ссылку «Bakchich», претендующий на распространение информации, а на деле распространяющий клевету, сайт, где свили себе гнездо наши общие враги. Так вот, вчера или позавчера я прочитал в «Либерасьон», что у них нет больше средств оплачивать «информаторов» и они на грани разорения. Дело вовсе не в неотвратимости возмездия. Дело в их настрое, в нескончаемом глумлении, в ненависти к другим и к себе, в их яростном желании вашей или моей писательской кончины. Короче, в том, что они варятся в безрадостных страстях, горечи, прогорклой оскомине – она отравляет их, лишает сил, доводит до идиотизма, окаменения, ослабляет. Сила против силы… Могущество против могущества… в этой игре писатель всегда выигрывает. За ним, во всяком случае, остается последнее слово: этот дрянной «Bakchich», названный, безусловно, по недосмотру словом, которым именуют презренную плату доносчикам, не только исчезнет, но и мгновенно забудется, тогда как писатели, над которыми там издевались из номера в номер, будут продолжать писать, и их будут читать.

В-третьих, свора глупа.

Я не хочу сказать, что мы с вами так уж умны. Мы тоже платим дань глупости – например, поддаемся соблазну и обсуждаем в нашей переписке подстерегающую нас паранойю… Но свора еще глупее! Она заведомо глупа! Как толстое неповоротливое животное, которое не видит дальше собственного рыла. Так немного надо, чтобы его встревожить, вывести из себя, а потом сбить с толку, убежать, спрятаться от него.

Под маской, например. Под чужим или подложным удостоверением личности. Ввести, как советует друг Соллерс, немного театра, овладеть искусством бегства и уклонений. Навести на ложный след. Обманом вывести из строя детекторы зверюги и помешать его триумфу. Овладеть искусством, показываясь, прятаться или, прячась, показываться. Как сказал бы Хайдеггер, использовать умение растворяться в тени или, напротив, становиться «lathanontes», дословно «непроявленным», но уже на свету, там, где нет и признака тени. Хитрость, которая всегда работает, и состоит в том, чтобы, выиграв, плакать о том, что проиграл. Стать приверженцем хитрости китайских полководцев, которая велит атаковать открыто, но побеждать тайно. И действовать. Обязательно действовать. Обычно, когда свора набрасывается, человек сжимается, сворачивается клубком, старается забиться в нору. Но нужно вести себя совершенно иначе. Надо развернуться. Я бы даже сказал, раздвоиться. Как можно больше перемещаться. Увеличить до предела дистанцию между собой и сворой. Отклониться в сторону, прыгнуть вперед, предпринимать тактические отступления, неожиданные атаки, обходные маневры, контратаки или просто отвлекающие действия.

Можно, конечно, обустроить для себя убежище.

Нишу, которая убережет вас от черного прилива безрадостных страстей.

Кафка говорил о «пещерах» и «норах» – не космических, а земных, где можно хоть как-то укрыться. А можно создавать «острова».

Но прошу вас, только в воображении!

Сгустки времени и пространства, которые станут новыми координатами вашей внутренней географии!

Ниши, но их можно увезти с собой в путешествие, и сами они могут позвать вас в путешествие, которое станет для вас спасительным!

Заметьте, путешествие не обязательно должно быть далеким. Небольшое путешествие по своему городу, и вот вам, пожалуйста, «Панегирик» Дебора. Можно странствовать по своей комнате. Местр – другой! Ксавье де Местр – вместе со своей собакой (да, представьте себе) – проживал в четырех стенах необыкновенные, долгие, увлекательные и опасные одиссеи. Если хотите выступить под другой личиной, то вспомните Гари, Пессоа, да и многих других. А можно меняться от книги к книге, перескакивать с одного жанра на другой – примером тому Сартр, Камю и множество иных писателей, гонимых, поносимых, но не сдающихся. Все они были опытными бойцами и балансировали на туго натянутом канате, сверкая произведениями, вобравшими в себя все доступные науки, они всегда сбегали от своих преследователей, оказываясь там, где свора их не ждала.

Напомню, что полнее всех сформулировал программу спасения именно Бодлер, предложив прибавить к списку прав человека еще два: право себе противоречить и право убегать…

Прошу заметить, что именно такую стратегию рекомендуют полицейские антитеррористические службы тем, кто, как мой друг Салман Рушди, оказался под угрозой смерти. Телохранители? Ближняя защита? Лучше всего двигаться, все время бежать вперед, как можно меньше оставаться на месте, и тем более на одном месте, уметь бросаться из стороны в сторону, удаляться и возвращаться, стремиться к неожиданностям…

У Бодлера и Рушди одинаковая тактика? Да, так оно и есть.

И еще надо помнить, что ни в одной своре нет полного единодушия. Вы и сами, впрочем, это прекрасно знаете. И сами называли мне Бурмо, Бегбедера и других, которые вопреки всем ветрам и бурям, вопреки злобным псам, столь непохожим на вашего милого песика Клемана (Спиноза всегда отмечал разницу между «псами, лающими животными» и небесным созвездием Гончих Псов), вас поддерживали. Мог бы и я назвать вам моих союзников против псов, братьев по литературным боям, товарищей по несчастью, мужчин и женщин, без которых я бы не выдержал тридцати лет споров, сражений, ударов нанесенных и отраженных, безудержного фехтования.

Назову лишь тех, кого уже с нами нет. Всегда помню деликатнейшего Поля Гильбера, мы встретились тридцать пять лет назад, когда «Котидьен де Пари» только начала выходить, он писал о каждой из моих книг, в том числе и о «Французской идеологии», с которыми вряд ли был согласен, но знал, что за мной по пятам гонится свора. Знал – научило детство при правительстве Виши, – как она дышит в спину, и, рыцарь без страха и упрека, в шлеме золотых, а потом посеребренных временем волос, мгновенно принял решение защищать меня и ни разу не изменил своему решению. Он защищал меня как писатель, хотя сам не оставил ни одной книги, расточив свой гений на творчество друзей.

Вспоминаю Доминика-Антуана Гризони, он тоже умер. Таким молодым! Да, он был совсем молодым и только наметил свой творческий путь, писал книги, не жалел времени на учеников, на женщин, обожал свою Корсику так же страстно, как наш общий учитель, философ математики Жан-Тусен Дезанти, которого все называли Туки. Гризони прожил жизнь небывалой насыщенности, полную восторгов, отчаяния, чувственности, страданий, неистовой тоски. Он был воином и эрудитом, умел язвить и восхищаться, жил страстями, его посещали озарения, он лил воду безумия Арто на мельницу категориальной строгости Альтюссера. Почти до самого конца этот удивительный человек находил время и снабжал меня тайком боеприпасами и сведениями о стане врагов, давал драгоценные советы, делился проницательными подозрениями, придумывал спасительные выходы, прожектерствовал, читал и критиковал мои рукописи, писал в поддержку статьи.

Помню множество анонимов, которые писали мне, прочитав мои книги, послушав выступление по радио или телевизору, а иногда просто так, чтобы меня подбодрить, окликнуть, сообщить, что вот эта статья понравилась, а та меньше, но стоит продолжать, не сдаваться, держаться. Вспоминаю Эльзу Берловиц, она не занимала общественной позиции, но была женщиной с сердцем, и со временем я после каждого моего достижения стал с волнением ждать от нее факса (в тот день, когда мы, горстка друзей, встретились, чтобы рассеять ее пепел в розарии Багатель, мне показалось, что я лишился поддержки такой же весомой, как поддержка Бернара Пиво или Жозианы Савиньо, честное слово!); вспоминаю о другой женщине, я ее никогда не видел, она называла себя А., возможно, Алина, она писала мне каждый день, действительно каждый день на протяжении двадцати лет, просто так, то комментируя мои действия, то говоря несколько слов о такой-то странице моей книги, посылая то адрес прачечной, то клевер с четырьмя листочками, вырезанную статью (как-то, вернувшись домой после летнего отдыха, я чертыхнулся, увидев пачку в тридцать или сорок писем, которые должен был хотя бы просмотреть, но среди них не оказалось ни одного от А. Позже кто-то из близких сообщил, что она умерла. Смерть этой женщины без имени, которую я никогда не видел, знал только по письмам, причинила мне боль, словно я потерял близкого друга…).

Вы упомянули интернет, и я хочу спросить: может, и у вас есть благополучный опыт общения, который опровергает мнение, что блогосфера – мировая помойка? Один австралиец прислал мне что-то вроде диссертации по моему Бодлеру, а этой книге по меньшей мере лет двадцать… Студенты университета Хофстра на Лонг-Айленде под руководством своего профессора тщательно собрали записи моих выступлений, которые случались там и сям на протяжении десятилетий… Один китаец записал лекцию, которую я читал 12 апреля 1986 года в Институте иностранных языков в Пекине, и в один прекрасный день вдруг захотел ее со мной обсудить… Поклонник Ромена Гари выявил все упоминания о нем в моих текстах… Защитник осажденного Сараева нашел себя в книге «Босния!» и начал меня читать… Я вижу перед собой союзников, появившихся ниоткуда и отовсюду, друзей, спасающих нам жизнь, маленькую армию теней и света, «форум» там, «форум» здесь, а потом еще и еще… В конечном счете невесомое набирает весомость и оказывается гораздо значительнее кучи навоза, под которой наши враги хотели бы нас похоронить. Согласитесь, это придает мужества. Вновь располагает к доверию. И это последний довод в пользу того, что и вы, и я не только останемся в живых, но и выиграем битву. Война продолжается. Поражения тоже, но… Я знаю, что вы все это видите по-иному. И все-таки…

Вот еще что, дорогой Мишель. Я сообразил, что так и не ответил на ваш вопрос о философской природе зла, о его тисках и возможностях не поддаться «дурным соблазнам». (Если бы знал такие возможности, непременно сказал бы; но, во-первых, я не верю, что возможно «оборвать бесконечную цепь последствий, остановить воспроизводство несчастий»; во-вторых, вместо цепи вижу «ленту Мёбиуса»: даже когда кажется, что уже выпутался и справился, вновь соприкасаешься все с тем же злом, и оно неизбывно; в-третьих, суть не в том, чтобы «избыть» зло, а в том, чтобы «быть» с ним, но уменьшить его власть. К предложениям на этот счет я, скорее всего, вернусь в другой раз.) Ничего страшного. Мне хотелось высказать вам то, что я высказал, и как можно скорее. Может быть, я наивен или слишком впечатлителен. Но от тона вашего письма, или двух-трех слов в нем, у меня застыла кровь, и мне захотелось тут же ответить. Сразу. Не медля. Не надо бояться. Я уверен, бояться не надо. Вы ведь знаете Гоббса? Знаете любимую шутку, которую часто повторял своим друзьям этот беспримерный чемпион страха, его теоретик, считавший страх не только основой государственности, но и любой социальной жизни? Так вот, Гоббс шутил, что сроднился со страхом во время преждевременных родов, случившихся у его матери от смертельного перепуга. Видите, и у него не обошлось без матери… Никуда нам от них не деться… Но бояться не надо, ни матерей, ни страха.