Текст книги "Враги общества"

Автор книги: Мишель Уэльбек

Соавторы: Бернар-Анри Леви
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

1 марта 2008 года

Уважаемый Бернар-Анри!

Как ни странно, «Буря в стакане» – мой любимый памфлет Селина. Я забыл вам сказать об этом.

Вообще-то, на мой взгляд, Селин – дутая величина. После «Путешествия на край ночи» он писал все хуже; по сути, остальное – броская безвкусица, дешевка. Да, его текст ритмичен, музыкален. Впрочем, это даже не музыка, а так, навязчивый мотивчик. Нечто среднее между джазом (ох уж эти совместные импровизации, нескончаемые прыжки из тональности в тональность: музыкантам весело, а слушателям скучно!) и французскими шлягерами начала XX века (сейчас их слушать невозможно, я недавно проверил). Ничего общего с разнообразием вариаций, с изысканной разработкой музыкальной темы у Пруста (не скажу, что Пруст – мой любимый писатель, тем не менее людей, ставящих Селина на одну доску с Прустом, я всегда считал невеждами: у них явно нет слуха, они недостаточно компетентны).Селину также далеко до Паскаля; «Мысли» инструментованы предельно строго и вместе с тем обладают энергетической насыщенностью рок-н-ролла (произведение Паскаля вообще не соотносится с музыкой его времени, впрочем, Паскаль едва ли заботился о ритмической организации текста). И совершенно недостижимы для Селина высоты симфонического искусства (именно это направление нашей великой литературы неизменно внушает мне восхищение): скажем, гениальность Шатобриана или Лотреамона я ощущаю всей кожей, как гениальность Бетховена.

Мне кажется, забота Селина о музыкальности прозы в ущерб ненавистному ему смыслу втайне преследует две конкретные цели. Во-первых, создает у читателя иллюзию, будто Селин – самобытный одаренный композитор, тогда как в действительности он всего лишь эпигон современной ему популярной музыки, достаточно примитивной. Во-вторых, заставляет забыть, что собственных мыслей у него нет, а убеждения отдают подлостью: взять хотя бы антисемитизм.

Тем не менее Селин – талантливый прозаик, пусть и не гений. Его конек – памфлет, наилучшее выражение подлой и мстительной натуры. «Буря в стакане» и некоторые антисемитские тексты поражают людоедским остроумием, неуемной агрессией и задором. Мне никогда не удавалось и не удастся написать что-нибудь подобное. Не могу разозлиться как следует. Мечу громы и молнии, но как-то неубедительно, потому что в сущности равнодушен к своим противникам (разве это противники?). С годами я все отчетливей осознаю, что ненависть и презрение – взаимоисключающие чувства.

Лично я не верю ни в злокозненность, ни в избранность евреев. Как-то не задумываюсь об этом. Точнее, ничего тут не смыслю. Поэтому благоразумно воздержусь от рассуждений о «евреях отречения» и «неомарранах», о теориях Бенни Леви и Альбера Коэна. Зато с полнейшим сочувствием и пониманием откликаюсь на вашу незамысловатую фразу об отце: «В новой среде он оставался чужаком, как и в прежней».

Поверьте, такое самоощущение свойственно не только евреям. Оно присуще всем, кому было двадцать с небольшим во время войны.

Мой отец родился в семье простых рабочих, пролетариев до мозга костей, третьим ребенком из четырех. Нет-нет, нищими они не были (нищий не знает, что с ним случится завтра, удастся ли ему поесть, обогреться, найдется ли хоть какая-то крыша над головой, а бедняк знает, точно знает, во всех подробностях). Они жили трудно и честно, по-рабочему ( незапятнанную честь рабочего классав период полной занятости имел в виду Оруэлл, когда писал о common decency [27]27
  Благоприличие (англ.).


[Закрыть], Пол Маккартни говорит о ней, вспоминая детство, так что это не вымысел журналистов). Работали не покладая рук, подачекни у кого не выпрашивали.

Честная,но до чего же скуднаяжизнь! Лучшее свидетельство тому – невероятно трогательные фотографии «тридцать шестого переломного»: в первый свой оплаченный отпуск люди на велосипедах и трехколесных мотороллерах уезжают с заводских окраин, чтобы наконец-то увидеть море.

Правда, моей бабушке, родившейся на севере полуострова Котентен, и крестьянке, и рыбачке, море было не в диковинку. Зато с каким восторгом она увидела Мер-де-Глас, «Ледяное море» – знаменитый ледник в Альпах! Ее привез туда сын, когда ей исполнилось пятьдесят. Сохранился снимок. Вы не смогли бы без слез смотреть на ее детскую улыбку.

Мой отец с юности ненавидел своего отца (деда в живых я не застал). Называл его не иначе как «старым ослом». А все потому, что дед определил четырнадцатилетнего сына в железнодорожное депо, а он блестяще окончил среднюю школу и мог бы продолжать учиться. Не знаю, правда ли это, история давняя, почти легенда, но весьма поучительная для нынешней молодежи. Дед мог бы сообразить, что образование – залог успеха, возможность подняться по социальной лестнице, однако предпочел железную дорогу: дело надежное, без работы не останешься. Вероятно, он и был «старым ослом», сын оценил его по справедливости.

Из депо отец ушел, не приобретя профессии; потом началась война. Поучаствовав в разных молодежных организациях (Национальном союзе спортивных центров, Французском клубе альпинистов), он через несколько лет стал членом престижного Общества горных проводников Шамони. Неплохо для парня из Кламара.

Отец страстно любил горы. По-настоящему любил. Любил, хотя сам вырос в долине и никто из его предков не жил в горах. Самоотверженно любил: стремился к снежным вершинам и боготворил товарищей, которые пострадали – им ампутировали отмороженные пальцы.

Позднее он перебрался из Шамони в Валь-д’Изер. Купил участок земли, выстроил большой дом в самом центре городка (Валь-д’Изер в те времена был обыкновенной лыжной базой для иностранцев, а вовсе не престижным высокогорным курортом, да и будущий чемпион Жан-Клод Килли – безусым юнцом).

Другой на месте отца выгодно использовал бы свое первое капиталовложение: продал бы эту землю, когда она баснословно вздорожала, и здорово разбогател.

Но мой отец не стремился разбогатеть. Он все еще был независимым инструктором по лыжному спорту,то есть не имел сертификата французской высшей горнолыжной школы, когда мы с ним наконец познакомились. (Да, в детстве я вместе с ним исколесил на «джипе» половину Франции, однако не будем обольщаться, тогда он знать меня не хотел, и при каждой остановке я боялся, что он бросит меня посреди дороги на произвол судьбы.) Его нанимали люди (богатые, зачастую очень богатые), не любившие общеизвестных лыжных трасс и толп туристов. Вертолет поднимал их на вершину ледника, оттуда они в гордом одиночестве спускались, взметая снег, – словом, катались не по-дилетантски. Но для такого опасного удовольствия требовался горный проводник, дипломированный инструктор по горнолыжному спорту: иначе нельзя, с горами шутки плохи.

Самым известным из нанимателей отца был Валери Жискар д’Эстен. Но с ним отец поднимался в горы всего раз или два. Зато с Антуаном Рибу, заядлым горнолыжником, совершил с десяток восхождений, в одном участвовал даже я. О знаменитом главе молочной империи «Данон» у меня сохранилось единственное воспоминание. Высоко в горах за обедом его спутники никак не могли выбрать гарнир, время шло. Помню, с каким раздражением он взглянул на них и грубо приказал официанту: «Подать всем зеленый салат!» Вполне разумный выбор: глупо перед спуском набивать живот картошкой или рисом. Так что я навсегда усвоил – главой крупного предприятия может стать только тот, кто способен в нужный момент скомандовать: «Подать всем салат!»

У отца было много нанимателей, менее известных, но не менее богатых. В горах социальные барьеры теряют значение, и я был вхож повсюду. Десятилетним играл в «монополию» с ровесниками, что жили в Париже в особняке на улице Фезандери.А после каникул возвращался к бабушке в дом, где не было ванной(мы умывались над раковиной в кухне и периодически нагревали на плите бак с водой). Подобные контрасты меня не смущали. Дети – странный народ.

Мое самое жестокое воспоминание – Сильви. Не знаю, как вышло, что она больше недели прожила с нами в горном шале – отец взял с собой и меня. Должно быть, он очаровал родителей Сильви, раз они доверили ему дочь. Нам с ней было лет по двенадцать-тринадцать. Однажды мы остались одни, она поставила пластинку и пригласила меня танцевать медленный фокстрот. Я ответил: «Я не умею». До чего же она была хороша, особенно волосы – пышные каштановые кудри. Два чистых, невинных ребенка. Добрая девочка, лань. Доверчивый мальчик, олененок. У меня болезненно сжимается сердце при одной мысли о той поре.

Теперь я иногда вижу по телевизору ее родственников.

И сам иногда появляюсь на экране.

Так что же делал мой отец, пока я в качестве пешки совершал первые неловкие ходы на социальной шахматной доске? Честно говоря, в социальном плане и он не продвинулся ни на шаг. Независимому инструктору по горнолыжному спорту невозможно подружиться с обычными инструкторами: кивнут друг другу возле вагончика канатной дороги – вот и все общение. Отец был не только инструктором, но и опытным альпинистом, равные уважали его(не все его коллеги удостаивались престижных наград, а отец принимал участие в экспедициях в Анды, на Гималаи). Да, его уважали, но не любили. Он не был уроженцем гор. Коллеги считали его столичным жителем, « парижанином» (я уже говорил, что на самом деле он родился в рабочем Кламаре; для него это была большая разница, а для них – одно и то же). Отец умудрялся поддерживать отношения с родней, хотя год от года они отдалялись друг от друга все больше и больше. Обе его сестры вышли замуж за простых рабочих, пролетариев, свою ровню. Обе жили в собственных крошечных домиках под Парижем в Ганьи (Сена-Сен-Дени). Он навещал их раз в год, и мне как-то неловко вспоминать о визитах к теткам. Вот отец с торжественным видом садится за стол в маленькой гостиной: гостиная – предел их мечтаний. Говорит о политике генерала де Голля и прочих столь же безобидных предметах. И наконец уходит с видимым облегчением (на самом деле он искренне любил сестер и поэтому ежегодно принуждал себя повидаться с ними).

Или он, может, дружил со своими богатыми нанимателями? Едва ли. Родители Сильви, наверное, были к нему расположены (повторяю: иначе не доверили бы ему свою дочь, впрочем, их я не помню, помню только Сильви). Однако думаю, и тут симпатия была поверхностная. Я видел, как отец общался с какими-то не внушавшими доверия типами, похожими на провинциальных строительных подрядчиков,вел с ними бессмысленные бесконечные разговоры, но чаще бывал один.

Он тоже играл в шахматы.

Неизменно меня обыгрывал и отбил охоту играть навсегда.

Он тщательно обдумывал свои многочисленные проекты и даже принимался осуществлять их, а потом утрачивал к ним интерес. В молодости у него были начальники(в то время он работал на стройках по вольному найму). Позднее – подчиненные(вскоре он отошел от руководства предприятием и продал свою часть акций). Ему было неуютно и с теми и с другими.

Можно сказать, что человек пожертвовал всем, решительно всем ради единственной цели: ни от кого не зависеть.Если вдуматься, довольно нелепая цель, отрицающая первооснову социума. Сколько раз он при мне поносил монополию государства на электричество, жаловался, как неимоверно трудно получить право на установку электрогенератора на своей земле. Таким людям душно в Западной Европе, их место в Аргентине или в Монтане. Мне и политические взгляды отца представляются сродни либертарианским, хотя эта партия появилась значительно позже; во всяком случае, с американцами он бы нашел общий язык.

Меня потрясают не столько различия и сходство между нашими отцами, сколько время их молодости – удивительная, необычайная эпоха. «Тридцать славных лет» в истории Франции, начиная где-то с 1946, 1947 года (объем промышленного производства тогда стремительно увеличился), кончая примерно 1973 (годом первого нефтяного кризиса). Почти тридцать лет уверенного экономического подъема и безграничного оптимизма. А также непрерывного бэби-бума,который без видимых причин прекратился в 1964 году, закончившись раньше, чем все остальное. Впрочем, некоторые причины я мог бы назвать: наступил гедонистический период потребительского капитализма – на смену стиральной машине пришел транзистор.

Вернемся к волнующей меня тайне: к Франции пятидесятых, радостной, деятельной, смело глядящей в будущее, глуповатой, само собой. Сейчас она кажется бесконечно далекой: мне легче представить себе Францию 1890-х или 1930-х годов. Хотя сам я родился в конце пятидесятых, я сам результат бэби-бума.

Можно тосковать по чужому прошлому, по времени, которое не застал, видя его только по телевизору. Я смотрю хронику тех лет, любуюсь юношами и девушками (похожими на моих родителей в молодости, точно так же одетыми) – энергичные, жизнерадостные, они упоенно танцуют твист, – и с горечью осознаю, что не я один депрессионист,вся Франция переживает период депрессионизма(но сейчас упорно отрицает этот факт).

С полмесяца назад я прочел в иллюстрированном приложении к «Фигаро» (не пугайтесь, оправдание классическое – разумеется, оно попало мне в руки в приемной зубного врача. Я, конечно, шучу, знаю, что вы человек без предрассудков, однако хочу подчеркнуть, что действительно не покупаю эту мерзость: я не простил им полицейского досье, которое они опубликовали после выхода «Возможности острова»). Так о чем бишь я? Ах да, я читал критическую статью: автора новой книги хвалили за отсутствие «штампов экспериментального романа». Нежелательные штампы были перечислены, и внезапно я осознал, что это мои находки, изобретения пятнадцатилетней давности из «Расширения пространства борьбы». Красноречивая деталь! Какой же я старый…

Франция (да и не только она – вся Западная Европа) впала в глубокую депрессию после «тридцати славных лет», и, по-моему, это вполне закономерно. После чрезмерного оптимизма, наивной безоглядной веры в прогресс, больших всеобщих надежд неизбежно наступает спад. Мне кажется, что «Расширение пространства борьбы» – полезная книга, но сейчас я не смог бы ее опубликовать. Потому что наше общество достигло последней стадии распада, оно и знать не хочет о своем неблагополучии, ему подавай иллюзию беззаботности, сладкий сон, мечту; оно утратило мужество и не может посмотреть правде в глаза. Неблагополучие не уменьшилось, оно разрослось и проникло глубже; обратите внимание, как напивается молодежь: до одури, до беспамятства, до скотского состояния. Или выкуривает с десяток «косячков», пока душевная боль не стихнет. Не говоря уж о более сильных средствах.

Несколько месяцев назад я к великой своей радости побывал в Москве. Мы там встретились с Фредериком Бегбедером (совершенно случайно, мы приехали по разным причинам, с разными целями). Нам довелось пару раз быть диджеями в ночных клубах, разрекламированных журналами, где полно соблазнительных роскошных блондинок. И мы с Фредериком оба заметили: молодые русские любят «Beatles», при первых же тактах оживляются, приходят в полный восторг (уверен, что «Beatles» они совсем не знали, западная музыка пришла к ним поздно, в восьмидесятых слушали «U2» и «А-ha»). Больше всего им нравятся ранние песни вроде «Ticket to Ride» или «Love Me Do», бессмертные, гениальные, насыщенные энергией, жизнерадостные. Песни юности, песни первого дня каникул (музыка эпохи экономического роста и полной занятости).

Когда я вернулся во Францию, во всех журналах обсуждалась ошеломляющая новость: начало экономического спада. Атмосфера полностью переменилась.

Разумеется, правы экологи. Проблемы человечества невозможно решить, если не удастся стабилизировать количество населения на Земле, если не будет разумного управления невосполнимыми природными ресурсами, если не учитывать опасных изменений климата.

Все это так, но, вернувшись в Западную Европу, я ощутил, что нахожусь среди мертвецов. Да, в России тяжелые, подчас невыносимые условия, там много насилия, но русские щедро одарены вкусом к жизни, жаждой жизни, которая у нас расточилась. Как же мне захотелось быть юным и русским! И наплевать на все экологические катастрофы!

Захотелось стать идеалистом (признаю, сейчас их и в России немного). Вернуться в прошлое: тогда боготворили Гагарина и «Beatles», вся Франция смеялась над Луи де Фюнесом, Жан Ферра пел песни на стихи Арагона.

Я снова стал размышлять о тех временах, когда мои родители были молоды.

Простите великодушно, письмо изобилует «музыкальным» материалом, но вы знаете, как много значила популярная музыка для моего поколения. Наверное, анализ положения в литературе позволил бы быстрее прийти к определенным выводам. Если общество здорово и уверено в своих силах, оно не поморщившись проглотит любую горькую истину, что преподнесет ему литература. Франция пятидесятых годов XX века беспрекословно выслушивала Камю, Сартра, Ионеско и Беккета. Франция XXI века уже не желает слушать таких, как я.

Что поделаешь… Я старею, слабею, мне хочется быть счастливым, пока я еще жив. И я мечтаю вернуться в Россию.

12 марта 2008 года

Уважаемый Мишель, хотя именно вы заслуженный депрессионист, пришел мой черед брюзжать и остужать ваш пыл.

В противоположность вам я не хочу, слышите, ни в коей мере не хочу стать русским или вернуться в Россию.

Раньше я чтил русскую духовность.

Защищал и любил русскую культуру. В семидесятые-восьмидесятые годы ее символами были Солженицын и Сахаров, славянофилы и западники, последователи Достоевского и Пушкина, диссиденты правого и левого толка, а также те, кто, по выражению знаменитого математика Леонида Плюща, не принадлежал ни к одному лагерю, но оказался в лагере за колючей проволокой. Ради них я вышел к советскому посольству с протестом в тот день, когда мой отец должен был подписать деловые соглашения с представителями Госплана. Должен был, но не подписал, тоже стал неподписантом.Я вам об этом уже рассказывал.

Теперь коммунизм сошелсо сцены окончательно, ваш отец-альпинист сравнил бы этот процесс с оползнемв горах, река вскрылась, лед сошел.И что сталось с Россией? Что обнаружилось? Что узнал о России мир, что узнала Россия о себе самой? Россия Путина воюет в Чечне. Убивает Анну Политковскую в подъезде ее дома; незадолго до гибели Анна написала о своей страдающей родине прекрасную книгу «Путинская Россия». Науськивает своры националистов на «неэтнических» русских: банды расистов разгуливают по Москве. Избивает китайцев в Иркутске, дагестанцев в Ростове, «черных», как здесь называют людей со смуглой кожей. И нагло заявляет, что плевать ей на демократию и права человека: у нее своя демократия, особая, доморощенная, не имеющая ничего общего с западной. Чего стоит хотя бы партия под названием «Наши» – сборище сталинистов и фашистов, если говорить откровенно. Россия воспитала достойную смену европейским памфлетистам-антисемитам XIX–XX веков и читает запоем мерзкую брошюру «Список замаскированных евреев», где свалены в одну кучу Сахаров, Троцкий, де Голль, Саркози и Юлия Тимошенко, деятельница украинской Оранжевой революции. Вы рассуждали о музыке – извольте: русская поп-звезда Ирина Аллегрова снялась для модного журнала [28]28
  Журнал «Караван историй».


[Закрыть]в форме надзирательницы лагеря смерти, с овчаркой на поводке. Россия, если не брать в расчет ее идиотские мании и суеверия, не верит сейчас ни во что, начисто лишена общей идеи, там царит лишь потребление, нажива, ценится только престижный бренд. Когда я был в России в последний раз, меня поразило тотальное невежество и бескультурье. Несчастная Анна Политковская сокрушалась, что население России, в большинстве своем пассивное, вялое, приспосабливается к любым условиям: к примеру, теперь там фактически нет законов об охране труда, с рабочими обращаются абсолютно бесчеловечно, а народ все терпит. Россию разъедает страшная нищета, многие ли посещают ночные клубы, где вы с Фредериком резвились и наслаждались жизнью? В России, как при коммунизме, за грош отца и мать продадут, стащат все, что под руку подвернется, веник, лохань, плохо прикрученный кран – помните, у Брехта в «Покупке меди», – любую железяку на заброшенных строительных площадках, благо хозяев нет: олигархи кто в бегах, кто в тюрьме. Такая Россия, признаюсь честно, вызывает у меня не зависть, а ужас и отвращение. Больше того, я всерьез боюсь ее, боюсь, что подобная участь может постигнуть и европейское развитое капиталистическое общество. В эпоху ваших любимых «тридцати славных лет» буржуазию пугали, предрекая, что коммунизм Брежнева – не отживший строй отсталой страны, а будущее Европы. Так вот, поздравим себя, мы ошиблись: нас подстерегает не коммунистическая угроза, а коммунистическая отрыжка, «путинизм». Возможно, вполне возможно, что и нам придется пройти это испытание.

Однако вы ведь прекрасно все знаете.

Знаете не хуже меня.

Не зря же вы пишете, что Селину, «дутой величине», удавались одни памфлеты.

Мне как-то неловко разыгрывать перед вами благонамеренного поборника прогрессивных идей и нравственности, борца с одиозными заблуждениями, напоминать в ответ на ваши прекраснодушные рассуждения о любви русских к «Beatles»: «Там плохо, там страшно, прежней России не существует, грех плясать и веселиться, когда людей запугивают и убивают!»

Речь не о том. Мы оба достаточно осведомлены об истинном положении дел, но по-разному освещаем факты. Вот что самое интересное. Важно установить, отчего при равной осведомленности один человек делает вид, будто ничего не происходит, лишь бы ему не мешали слушать ностальгическую «Ticket to Ride» в компании пышных блондинок, а другой бьет во все колокола: «Так нельзя, мы не вправе умыть руки и отступиться. Россия бедствует духовно и материально, от нее веет смертью!» Важно разобраться (простите за патетику,я захотел разобраться, и именно вы навели меня на эту мысль), из каких соображений писатель решает, вернее, провозглашает, что судьба человечества ему безразлична, или, наоборот, заявляет, что людские страдания его ранят, что он ощущает свою причастность к общим проблемам, более того, личную ответственность за все, что происходит в мире, будь то безвестные войны в Африке, резня в Сараеве, медресе Пакистана, где ученикам внушают, что джихад угоден Аллаху, Алжир, истерзанный терроризмом, Россия, уничтожающая Чечню, – он, чтобы действительно чувствовать себя «человеком», должен хоть отчасти разделить с другими их боль.

Вы правы, у нашего невероятного диалога есть одно бесспорное (возможно, единственное) достоинство: попытка освоить «исповедальный жанр», который, сошлюсь на ваше признание, и вам дается нелегко (ясно вижу биографов, веб-дизайнеров, охотников до престижных премий, шпиков и ищеек от литературы – они ведь и вас преследуют по пятам, распространяя всякий бред насчет дня вашего рождения, образа жизни, бегства в Ирландию, вашей собаки, отношения к женщинам и к себе самому, – которые будут с жадностью читать откровения о необычном, фантастическом образе мыслей вашего отца, его отчужденности, замкнутости, о богатстве его нанимателей; представляю их лица и смеюсь от души, прямо сейчас, пока пишу вам).

Признаюсь, я буду счастлив, если он – подразумеваю опять-таки наш диалог – заставит нас обоих ясно обозначить свою позицию, к примеру, в том, что касается «равнодушия к миру или участия в его судьбах». Заставит нас или, по крайней мере, меня без обмана, без жульничества, честно и откровенно признаться в истинных причинах моего выбора: отчего я вдруг почувствовал себя «обязанным вступиться», «защитником» ближнего; Эмманюэль Левинас [29]29
  Один из самых самобытных мыслителей XX в., Эмманюэль Левинас родился в Литве, воспитывался в традициях иудаизма, затем поступил в русскую гимназию в Харькове, изучал философию в Германии, в 1931 г. получил французское гражданство, в 1939-м был мобилизован, а в 1940-м попал в плен и пять лет провел в трудовом лагере близ Ганновера, предназначенном для евреев-военнопленных и католических священников, где написал основную часть «От существования к существующему». Нацизм, концлагерь, гибель родственников оказали сильное влияние на гуманистическую философию Левинаса.


[Закрыть]назвал бы это «субституцией», «подстановкой». Поможет до конца осознать и высказать правду: зачем благополучному человеку вроде меня без конца носиться по свету, разоблачать преступления, бороться с несправедливостью, с беспорядками, изо дня в день упорно предлагать всевозможные средства от существующих болезней общества, хотя никто не спрашивает его мнения, вместо того чтобы сидеть дома, наслаждаться жизнью и спокойно писать романы.

Все прекрасно без меня обойдутся, я это знаю, но дело не только в моей назойливости, поверьте.

Дело не в деньгах. В отличие от профессиональных репортеров, я мог бы зарабатывать на жизнь без хлопот и мучений.

Дело не в темпераменте. Поразмыслив, я пришел к странному выводу: в душе я такой же, как вы, скептик, фаталист и флегматик.

Хуже того, я пессимист.

Если говорить о мировоззрении, то я вовсе не «прогрессивный деятель» в общепринятом понимании этого расхожего выражения.

Напротив, я считаю людей, которые принимают слишком активное участие в жизни других, стремятся исправить род людской и указать ему путь истинный, опасными сумасшедшими или отъявленными мерзавцами, а иногда мерзавцами и сумасшедшими одновременно.

Из-за этого убеждения, между прочим, я лишился Гонкуровской премии. Раз в жизни у меня была возможность ее получить: за «Последние дни Бодлера». Но автор «Цветов зла» говорит у меня, что жестокий Марат не случайно назвал свою газету «Друг народа», а кровожадный Робеспьер вполне искренне считал себя благодетелем человечества. В жюри заседал ныне покойный Андре Стиль, поклонявшийся двум святыням, вернее, трем: Коммунистической партии (единственный из французов, он получил и Сталинскую премию, и премию «Попюлист»), издательству «Грассе» (за всю историю Гонкуровской премии он был единственным членом жюри, который мог похвастаться тем, что пятнадцать или даже двадцать лет хранил верность своему издателю и, не мудрствуя лукаво, неизменно голосовал за него) и Робеспьеру Неподкупному (его он боготворил с юности и не сомневался, что партия большевиков – возродившийся Комитет общественного спасения, а ее основная линия – святая революционная непримиримость к врагам). Нетрудно догадаться, что из этого вышло. Поклонник Робеспьера и Сталина,был глубоко оскорблен. Верность Партии поборола даже верность издательству. Таким образом, с перевесом в один голос – голос Стиля – премия досталась бесспорному гуманисту, моему товарищу Эрику Орсенна…

Рассказал это, чтобы вы знали: я не так уж прост и наивен.

И по определению враг всякой партийности и предвзятости.

Однако, несмотря на пессимизм, несмотря на нелюбовь к предвзятости – повторяю, я ведь отлично вижу, что жалость опасна, что гуманиста подстерегает множество ловушек, что великий интеллектуал, поднимающий знамя Борьбы и Просвещения посреди хаоса массового сознания и путаницы мировой истории, по меньшей мере смешон, а по сути гадок и неубедителен (хотя, как вы помните, в «В поисках утраченного времени» маркиз де Норпуа призывал всех современных ему Уэльбеков и Бернаров-Анри Леви противостоять надвигающемуся «варварству», иначе-де они не писатели, а «флейтисты») [30]30
  В романе «Под сенью девушек в цвету» маркиз де Норпуа так отзывается о писателе Берготе, кумире Марселя, героя «В поисках утраченного времени»: «Бергот, по-моему, флейтист… Его творчество не мускулисто, в его произведениях нет, если можно так выразиться, костяка». Перевод Н. Любимова.


[Закрыть]. Так вот, я, вместо того чтобы писать романы и выяснять истину в философских трактатах, странствую всю жизнь в поисках правды, сражаюсь со злом и заступаюсь за обиженных потому, что стремлюсь противостоять варварству.

Зачем мне это понадобилось?

Не стану повторять общеизвестные, всеми чтимые доводы насчет благородных побуждений и призвания, хотя доля правды в них есть.

Не стану высокопарно рассуждать о праведном гневе, искреннем возмущении при виде невыносимых человеческих страданий, мгновенном бессознательноми безрассудномсострадании к невинным жертвам Истории, неисчислимым, обреченным, заброшенным, хотя для меня это не просто слова.

Мне хочется быть честным с самим собой, я ответственно отношусь к нашему с вами решению вместе вступить на путь освоения «исповедального жанра», а потому попробую, хотя не так просто отважиться на подобную откровенность, назвать еще три причины, не такие значительные, сугубо личные, но не менее веские.

Во-первых, я одержим жаждой приключений, пусть это прозвучит глупо и легкомысленно. Что поделаешь, я не кривлю душой: именно авантюризм заставляет меня мчаться на край света, искать события, достойные описания и активного вмешательства, начиная с боевых действий в Бангладеш. Мне не сидится на месте. Я люблю путешествовать, перемещаться, погружаться душой и телом в чуждую мне атмосферу, непохожую на повседневность, соприкасаться с иными мировоззрениями, иными системами ценностей. Люблю напряжение всех жизненных сил, интенсивность, разнообразие чувств и ощущений; люблю по-новому взглянуть на себя и на окружающих. В мире благополучия не поймешь по-настоящему, что значит смерть и страх, что значит радость и полнота жизни. В Сараеве мне выпали и минуты счастья. Я сохранил светлые воспоминания о городах Анголы – Уамбо и Луанде. На озере Танганьика, в пригороде столицы Бурунди Бужумбура, мы попали в перестрелку (я описал ее в одной своей книге) – это воспоминание приятным не назовешь, зато за один день я узнал о своих реакциях, глубинных инстинктах, тайных желаниях больше, чем за годы пристального самонаблюдения и дотошного самоанализа. В этом году, посылая репортажи из Дарфура, с разоренных равнин, чьи уцелевшие жители живут в постоянном страхе перед нападением «Джанджавида», из этой пустыни, опустошенной безжалостно, методично – можно ехать по ней неделями и не встретить ни единого человека, даже развалин нет, лишь мелькнет антилопа с детскими глазами, – я ощущал не только боль, но и неожиданную, я сказал бы, утешительную отрешенность, размышлял о времени, памяти и забвении, разрушении, полном исчезновении, немом крике тела и его освобождении. Согласен, такие признания не делают мне чести. Туристический маршрут по горячим точкам планеты, любопытство к чужому горю. Зато я говорю правду.

Во-вторых, я во всем хочу добиться совершенства, стать самым лучшим. И всегда хотел. Меня с детства преследовало искушение (неуместное, постыдное, непристойное свидетельство дешевого тщеславия – честно говорю вам об этом) научиться чему-то, чего не умеет никто другой, а если и умеет, то все равно не так, как я. Вот почему в 1971 году я отправился в охваченный мятежом Бангладеш, хотя все мои друзья свято верили, что настоящая революция – в Париже. Вот почему тридцать лет спустя я написал предисловие к книге о Чезаре Баттисти [31]31
  Чезаре Баттисти,активиста леворадикального движения «Вооруженные пролетарии за коммунизм», в 70-е гг. за терроризм приговорили к пожизненному заключению, но ему удалось бежать и покинуть Италию. Впоследствии он долго жил во Франции, где опубликовал два десятка детективов. Когда в 2004 г. парижский суд утвердил решение о его экстрадиции, Чезаре Баттисти перебрался в Латинскую Америку. В 2007 г. он был арестован в Рио-де-Жанейро, но бразильские власти отказались выдать его Италии.


[Закрыть], несмотря на то что все без исключения итальянские и французские газеты называли его отщепенцем, ничтожеством, убийцей, бандитом. Вот почему я первым начал расследование обстоятельств похищения и гибели Дэниела Перла [32]32
  Начальник южноазиатского бюро «Уолл-стрит джорнэл», коварно похищенный и обезглавленный в 2002 г. в Пакистане. Книга Б.-А. Леви «Кто убил Дэниела Перла?» стала мировым бестселлером.


[Закрыть], до меня о нем почему-то никто не вспомнил. Вот почему я убеждаю французов, что защитить Хирси Али – дело чести всего народа: прежде у нас о ней и не слышали. Я горжусь, что попал в Сараево раньше других журналистов, когда там еще шли бои. Горжусь, что мои репортажи из Дарфура далеки от официальной версии событий, принятой повсюду, повторяемой на все лады. Я вернулся оттуда и ненавязчиво, как бы невзначай, а на самом деле с несказанным удовольствием, вне себя от гордости, даю понять, что у меня нет ничего общего с американскими олухами, которые похваляются, будто побывали «там», хотя в действительности всего лишь обошли три лагеря беженцев в сопровождении представителей суданских властей. Горжусь, что сегодня в рубрике «Блокнот», вспоминая свои безвестные войны, рассказал о дне, проведенном с Иваном Риосом, лидером боевиков группировки «Революционные вооруженные силы Колумбии», впоследствии убитым его же телохранителем, – отрезанную руку полевого командира предатель отвез начальнику гарнизона в Сан-Матео. Горжусь, что на допотопном самолетике-этажерке летал в самое сердце джунглей в горах Кордофана, где со времен Лени Рифеншталь [33]33
  В 1956 г. пятидесятидвухлетняя Рифеншталь впервые совершила поездку в Африку. Позднее, в 1962–1977 гг., она с фотоаппаратом не один раз пересекла нубийскую пустыню, чтобы запечатлеть естественную жизнь нубийских племен.


[Закрыть]не ступала нога европейца, и добыл уникальнейший материал. Повторю еще раз: мне неловко признаваться вам в моих тайных побуждениях. Знаю: теперь мне не светит слава бескорыстного гуманиста, борца за идею; человечество не вспомнит о Бернаре-Анри Леви с благодарностью. Но от правды не уйдешь: я человек тщеславный. Жан-Мари Коломбани и Эдви Пленель тому свидетели. Это они предложили мне писать репортажи для «Монд». И помнят, что я согласился при одном непременном условии: я изучаю все выпуски газеты за последние пятнадцать лет и езжу только туда, заметьте, где не бывало или почти не бывало других корреспондентов (естественно, я ни словом не обмолвился о своей страсти быть первым и самым лучшим, в ней я признаюсь только вам; речь шла исключительно о пользе дела и холодном расчете профессионала).