Текст книги "Враги общества"
Автор книги: Мишель Уэльбек
Соавторы: Бернар-Анри Леви
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
10 апреля 2008 года
Окрестности и берега Шэннона не особенно живописны: спокойно течет широкая река, вливаясь в Атлантический океан. Там и сям пологие холмы, поросшие деревьями. Но если податься на север, через сотню километров попадаешь в район Коннемары,иной мир с живым, словно бы осязаемым светом, даже не верится, что такое бывает у нас на Земле. По той же дороге еще севернее всегда окутанное туманами графство Слайго,а за ним Донеголс каменистыми пустошами, похожими на шотландские ланды, освещение там скудное, северное. Если же отправиться от Шэннона на юг, то спустя примерно час приедешь в Килларни, на берега Лох-Лейн. Там до того красиво, что говорят, будто королева Виктория во время своего официального визита велела своим камеристкам выйти из экипажа и полюбоваться открывшимся видом: местечко с тех пор называется Lady’s view [61]61
Здесь: царственный вид (англ.).
[Закрыть]. Из Килларни мигом доберешься до любого из красавцев полуостровов: Дингла, Иверага (на «Кольцо Керри», правда, не стоит ездить в июле – августе), Беары, Дарруса и мыса Мизен-Хед, последнего, что расположен южнее всех.
В общем, долина Шэннона – идеальное место, если хочешь странствовать по всей Западной Ирландии, а ничто на земном шаре не сравнится с ней по красоте. Так, по крайней мере, считаю я и не могу себе представить, что она мне когда-нибудь надоест. Поэтому я решил покинуть Дублинское графство и на крыльях мечты, полный оптимистического воодушевления (пессимист я только в теории, а на практике мой энтузиазм и наивность вызывают порой изумление даже у меня самого), переправил коробки с книгами в домишко, который пока еще совершенно не приспособлен для жизни. Не один месяц уйдет на то, чтобы его обустроить, но надеюсь, к концу года…
Так что сами видите – без книг мне не поддержать разговор на нужном уровне. Откровенно говоря, я не читал Левинаса, а Сартра никогда не принимал всерьез. Зато сказать что-нибудь о Спинозе, Лейбнице, Канте или Ницше, наверное, сумел бы. Хотя не уверен, что целиком и полностью освоил их философские системы. Монадология, например, до сих пор для меня потемки. Остальные из тех, кого вы назвали, иногда производили и на меня впечатление ослепительной вспышки света, что внезапно освещает темную комнату.
Ваше письмо застало меня в Париже, где я оказался совершенно случайно, хлопоча о фильме, который вам, к сожалению, не удалось посмотреть. И оно настолько меня впечатлило, что первым моим желанием – весьма симптоматичным – было бежать в книжный магазин за «Мыслями» Паскаля.
Но сначала я расскажу вам, как ездил на лингвистическую практику в Германию. Не подумайте, что ухожу от темы. Напротив, собираюсь встроить ее в контекст.
В пятнадцать лет я, как ни странно, был спокойным, уравновешенным подростком. Обучение в лицее Мо протекало мирно (после бурного взлета, когда меня осыпали необычайно высокими оценками, я быстренько сообразил, что популярность среди товарищей сохраню, лишь умерив учебное рвение, и, прилагая минимум усилий, получая вполне приличные баллы, спокойно переходил из класса в класс). Не курил, не брал в рот ни капли спиртного. На свой лад был даже спортивным(во время каникул у отца поднимался на велосипеде на перешеек Изеран, как-никак почти тысяча метров высоты, если считать от Валь-д’Изер, играл в лицейской футбольной команде и забил не один классный гол). Музыку слушал «прикольную», вроде «Pink Floyd». Девушки считали меня симпатягой.Намечались, правда, и тревожные симптомы (слишком раннее увлечение Бодлером; болезненная жалость к страдающим животным), но согласитесь, все это не стоящие внимания мелочи.
Все мы, дед, бабушка и я, представляли себе Германию страной промозглых туманов, и я уехал туда в теплой куртке с капюшоном, прихватив немалый запас свитеров и шерстяных носков. Кажется, у меня с собой была даже теплая шапка и варежки. Но в Баварии летом жарко (курсы были в Траунштайне, на юге, почти что в Австрии).
Это была не просто моя первая языковая практика в Германии, я вообще впервые оказался за границей.
Лето в том году выдалось замечательное. Один ослепительный солнечный день сменялся другим. По утрам мы учились, а потом могли делать что угодно: гонять по пустынным уличкам маленького городка на велосипеде, загорать на лужайках в городском парке, купаться в реке Химзее, на которой стоял городок. Да и немецкие девушки – как бы помягче выразиться? – не страдали излишней застенчивостью.
Словом, я мог бы от души повеселиться. Но! Я сидел как пришитый в комнате и читал «Мысли» Паскаля.
Довольно странное занятие для подростка, не отрицаю, но всем известно, что переходный возраст – время опасное и непредсказуемое. Кто-то в одиночестве слушает «хеви-метал» (а потом расстреливает одноклассников из автомата, были ведь и такие кошмарные случаи). Паскаль с его глубинной затаенной страстностью может оказать на нервную систему влияние куда более мощное, чем «хеви-метал». Знаменитое «Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконечных пространств!» [62]62
«Мысли». I, 91. Перевод Э. Линецкой.
[Закрыть], став привычным, потеряло силу воздействия, но я-то читал это в первый раз, был неподготовлен, незащищен и получил удар под дых. Ужас космической пустоты и вечное в ней падение. Какой из ужасов может быть страшнее? А этот фрагмент: «Представьте себе, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и всепонимают – им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картинаусловий человеческого существования» [63]63
«Мысли». I, 341. Перевод Э. Линецкой.
[Закрыть].
Конечно, был во мне какой-то скрытый изъян,если я без малейшего сопротивления ухнул в пропасть, которую разверз передо мной Паскаль. Но психоанализом я заниматься не желаю – он мне омерзителен. Я только замечу, что Паскаль был первым моим искусителем. (Бодлера я хоть раньше и читал, но не вникал в смысл стихов, зачарованный их чудесной пластичностью. Я уверен до сих пор, что это лучшие стихи, написанные на французском языке.)
Чтение Паскаля открыло для меня все человеческие страдания. По воскресеньям во второй половине дня я закрывал ставни и слушал «Франс-Кюльтюр» (тогда как до этого предпочитал телевизионный хитпарад). Покупал пластинки «Velvet Underground» и «Stooges». Стал читать Ницше, Кафку, Достоевского, потом Бальзака, Пруста, ну и так далее.
Скажу и еще кое-что, что только добавит моему рассказу странности. У меня в то время был близкий друг, звали его Жан-Робер Япуджьян, и мы с ним были, что называется, неразлейвода, с пятого класса сидели за одной партой. Я знал, что у него религиозная семья (более религиозная, чем обычные прихожане, отец у него был генералом Армии спасения и возглавлял центр социальной помощи в Вильпарисисе).Жан-Робер тоже был верующим, но тактично и деликатно избегал любых разговоров о вере, которой моя семья, как он знал, была совершенно чужда.
В тот год, как только начались школьные занятия, я попросил его рассказать мне подробнее о христианстве. Он подарил мне Библию, переписав, по моей просьбе, на титульный лист отрывок из «Послания к Коринфянам». Эта Библия до сих пор со мной. Год за годом я читаю ее, перечитываю, а вот поэму «О природе вещей» не открывал ни разу.
Погружаюсь в прошлое все глубже. Стали всплывать зыбкие, похожие на сон воспоминания: у себя в Мо, в лицее имени Анри Муассана, я ходил на факультативные уроки катехизиса, чуть позже посещал христианский семинар, которые кто-то организовал в Агро, даже совершил вместе с одноклассниками паломничество в Шартр. (Вижу все очень отчетливо, вспоминаю, например, что не взял с собой спального мешка, просто не подумал, что идем с ночевкой, и в результате на собственном опыте узнал, что такое «христианское милосердие».) Я посещал воскресные мессы не раз и не два. Лет десять, а то и двадцать ходил по воскресеньям в церковь, в любом районе Парижа, где бы мне ни довелось поселиться. Приняв причастие, обменивался приветствиями «мир вам» и с благовоспитанными, даже знатными прихожанами Седьмого округа, и с африканцами, живущими в Двадцатом. Молился ли я по-настоящему? Не знаю. Не помню, о ком или о чем я думал, но изо всех сил старался сосредоточиться в ожидании призыва: «Молитесь, братья и сестры, дабы моя и ваша жертва была угодна Богу Отцу Всемогущему». Я любил, любил всем сердцем этот торжественный и великолепный обряд, что оттачивали веками. «Господи, я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой; но скажи только слово, и выздоровеет слуга мой» [64]64
Мф 8: 8.
[Закрыть]. Эти слова звучали всякий раз для меня откровением, я принимал их всем своим существом. Каждое воскресенье пять или десять минут я верил в Бога, потом выходил из церкви и, оказавшись в сутолоке парижских улиц, мгновенно забывал о нем.
Мало кто знает, что я ходил в церковь. А среди наших коллег и вовсе никто об этом не догадывается, кроме разве что Фабриса Хаджаджа, который работает теперь в «Ар Пресс». Думаю, он все еще не оправился от изумления – однажды у меня на квартире на улице Конвансьон он обнаружил полки с номерами христианского журнала «Магнификат». Потом я совсем перестал ходить на воскресные службы, и случилось это после того, как я предпринял последнюю смехотворную попытку подготовиться к обряду крещения для взрослых (тогда я жил в квартале Монпарнас). А побудило меня рассказать вам об этом, дорогой Бернар-Анри, всего лишь одно словечко в вашем письме, именно оно заставило меня вспомнить прошлое, вновь погрузиться в Паскаля, и словечко это – преимущество.
Действительно, миру без Бога и без духовности есть от чего прийти в уныние. Действительно, верить в Бога попросту, без затей, как верили наши предки, большое преимущество, и это преимущество без изъяна. Я знаю, вы не слишком любите Пеги, и все-таки:
Или Бодлер, которого (вполне заслуженно) любят все:
Одна беда: в Бога я так и не уверовал [67]67
В этом эпизоде Уэльбек, очевидно, обыгрывает известные слова Паскаля: «…Во всем поступайте так, словно уже уверовали, окропляйте себя святой водой, просите отслужить мессу и т. д. И вы невольно проникнетесь верой и перестанете умничать» («Мысли». III, 451. Перевод Э. Линецкой).
[Закрыть].
А вы, судя по всему, верите. И я должен был бы это почувствовать, потому что вы писали об этом в ваших книгах, хоть и не прямо, обиняками. Но я прошел мимо, не заметил, и такое со мной не в первый раз: когда я встречаю человека верующего, я как будто глохну и слепну.Потому, наверное, что мне очень трудно принять подобное явление, оно меня ошеломляет (я не верю не только в Бога, но и в возможность веры тоже). И наверное, буду странновато смотреть на вас, когда мы с вами встретимся. У меня обычно появляется такой странный взгляд. Не сочтите, что он недоброжелателен, хотя может так показаться. В нем нет зависти (завидовать можно тому, что считаешь возможным получить). Есть неловкость и недоумение. Потому что мы, я написал это в первом письме, оба отверженные, но вот появилось нечто, что совершенно меняет наше положение в мире и делает совершенно непохожими. Вас незаслуженно коснулась благодать, с ходу я не могу найти другого слова. Во всяком случае, что-то такое, что позволяет вам всерьез говорить о «руах», «дыхании Бога», тогда как я в подобных случаях только плечами пожимаю.
Итак, вернемся к вашим философским вопросам. Я хоть и закоренелый атеист, но материалистомменя не назовешь, и, как ни странно это покажется, именно Паскаль раскрыл мне глаза. Помните фрагмент, открыто направленныйпротив Декарта (но сводящий на нет и мысль Демокрита, и Эпикура)?
«(ДЕКАРТ. – Следует определить в общем виде: „Осуществляется это с помощью образа и движения" – так оно будет правильно. Но объяснить, каковы они, и воссоздать механизм – попытка смехотворная, ибо она бесполезна, бездоказательна, тягостна. А если бы она удалась, мы считали бы, что все философские системы, вместе взятые, не стоят и часа потраченного на них времени)» [68]68
«Мысли». VII, 192. Перевод Э. Линецкой.
[Закрыть].
Если проникнуться этой мыслью, воспринять весь ее радикализм, то станет ясно, что понять этот мир – значит честно его описать. Описать как можно более точно и как можно более обобщенно. Выделить и определить сущности, не теряя из виду гениальный принцип, сформулированный несколько веков назад Уильямом Оккамом, то есть не множить их «сверх необходимого». Выделить и определить между этими сущностями связи (чаще всего выражаемые математически, но не всегда). Пользуясь методом доказательства, проверить эти связи на сочетаемость и искать новые. Все проверять опытным путем. Если опыт не подтверждает теоретических выкладок, следует сменить парадигму и ввести новые сущности.
Но никогда не пытаться самим «сконструировать механизм». Не задаваться вопросом, что стоит затеми физическими сущностями, которым мы дали определения и параметры которых сумели выяснить. Не давать воли фантазии ни в материальной, ни в мыслительной, ни в духовной области. Одним словом, навсегда исключить метафизический уровень.
Позитивисты не без улыбки (слегка пренебрежительной, признаю) смотрят на метафизиков любого толка, материалистов и идеалистов, которые делят между собой рынок веры.
Это пренебрежение по сути равно смирению, выбравшие его подчинились двум безрадостным принципам, которые никогда не подводили человека на путях поиска истины: опыту и доказательности. Будничные принципы, которым никогда не произвести революций, никогда не вызвать бурю эмоций. На мое несчастье, именно их я и придерживаюсь. «Истина может оказаться печальной» [69]69
Эту мысль Ж. Э. Ренан, автор книги «Жизнь Иисуса», отрицающей божественную природу Христа, высказал в своих «Философских диалогах и фрагментах» (1876).
[Закрыть], кажется, великий генетик Жак Моно так цитирует Ренана в своей самой знаменитой и самой невеселой книге «Случайность и необходимость».
Так что же, Иерусалим против Афин? Нет, ни за что. Я на это не способен и признаюсь, что вы внушаете мне тревогу, когда вдруг восклицаете: «Истинный? Не в этом суть!» Да, я считаю, что суть именно в этом. Особая заслуга западной философии в том и состоит, что на первый план она выдвинула проблему истины, жертвуя ей абсолютно всем, доведя себя чуть ли не до самоубийства, превратившись в дополнение к эпистемологии. Мне кажется, Ницше, чуткий котище, первым ощутил опасность, заподозрив, что науки, расправившись с истинами откровения, ополчатся и на саму философию. И по этой причине он первым подверг сомнению необходимость искать истину, особенно научную. Таким образом, он открыл в философии эру, которую можно назвать эрой бесчестия.Что останется от философии, если она отодвинет на второй план вопрос истины? Тогда мы скорее всего вернемся во времена софистов.
У наиболее развитых животных (земных и морских млекопитающих), а также у некоторых птиц, живущих группами, появляется свой язык, который позволяет им обмениваться информацией. Одновременно возникает и индивидуальное сознание. И то и другое усложняется у приматов. И становится наиболее сложным у человека. Это происходит не вдруг, а медленно и постепенно, в полном соответствии с законами природы.
Или (онтогенез повторяет филогенез,истина хоть и не точная, но общеизвестная, прописная): в мозгу эмбриона какая-то часть нервных клеток начинает реагировать, формирует представление о связях, связи выстраиваются в сети, возникает общение с окружающей средой, пока еще ограниченной материнской утробой. Очень рано формируются матрицы и зарождаются воспоминания.
И классическая предосторожность: «Мы лишь на подступах к пониманию этих феноменов». Относительно самых сложных, какие мы знаем, – безусловно, но это отнюдь не повод выходить за рамки методов научного мышления.
Как только машины достигнут определенного уровня развития, у них также возникнет мышление, основой которого послужат созданные человеком схемы. Нам нужно приготовиться к этому.
Сознание – «фантомное механическое явление», говорят некоторые теоретики нейрофизиологии.
Сознание, безусловно, подвержено эволюции (постоянно возникающие новые связи, свежие понятия, новые воспоминания, а нейроны вопреки общепринятому мнению, как выяснилось, способны восстанавливаться на протяжении жизни).
Разумеется, эта «недуховная» концепция приводит к определенным последствиям. Во-первых, категорически не согласен с вашим утверждением, что человек принципиально отличен от животного. Я твердо убежден, что природа человека и животного одна и та же, различны лишь ступени развития.
Во-вторых, существует связь, только более запутанная и менее лицеприятная, между верой или ее отсутствием и вашим желанием послужить обществу, равно как и моей сдержанностью по этой части. Трудно в этом признаться, но я никак не мог понять, в чем смысл ангажированности моих друзей-атеистов. Мне всегда казалось, что она напрямую связана с христианской традицией, о чем они сами не подозревают. Это подсказывали мои наблюдения за деятельностью тех христианских общин, с которыми я безуспешно пытался сжиться, и моя интуиция. Они все были явно ангажированными. Что тут непонятного? Они искренне считали, что все люди – дети Божьи, а стало быть, братья, и вели себя соответственно. Лично для меня эти родственные связи не так очевидны. Я, безусловно, испытываю сострадание к несчастным, но оно мало чем отличается от сочувствия животным, попавшим в капкан. Я представляю себе, как им больно и страшно, и пытаюсь их освободить. А вот в человеческом достоинстве,признаюсь, я ничего не смыслю.
И в себе не ощущаю никакого такого достоинства: меня можно мучить, обращаться со мной по-скотски, можно раздавить, причинить непоправимый физический и нравственный ущерб. Я буду ощущать страдания и обиды, скулить как собака, вопить как кошка, но вряд ли в моих жалобах будет что-то специфически человеческое.
Закоренелый позитивист —противник посерьезней закоренелого материалиста.Первый, в отличие от последнего, никогда не пойдет в лобовую атаку. Ох уж эти хитроумные венцы! [70]70
Видимо, Зигмунд Фрейд и Карл Поппер, уроженцы Вены, евреи, вынужденные бежать в Англию от нацизма. Поппер показал необходимость, но недостаточность принципа верификации, выдвинутого логическим позитивизмом в качестве критерия истинности научного утверждения, и предложил критерий фальсификации: только та теория научна, которая может быть принципиально опровергнута опытом. В научности психоанализа Поппер сомневался.
[Закрыть]Дыхание Божие, «руах», хорошо, допустим, скажет наш логический позитивист, примем его за «икс», а вы можете провести эксперимент? Как вы намерены это верифицировать? Сущность, составление уравнения, доказательство. А психоанализ (Поппер против Фрейда)? – То, что не опровержимо экспериментально, не научно. Ite, missa est [71]71
Ступайте, служба завершена (лат.).
[Закрыть], решит позитивист.
Вы можете, если угодно, скажет логический позитивист, предаваться метафорическим построениям. На определенной стадии развития человек нуждается в метафорах и мифах. Сама материя была необходимым мифом, когда пришло время покончить с Богом.
Мы трудимся, ответит позитивист, не в области мифов, мы работаем с утверждениями, которые можно выразить и опровергнуть.
Впрочем, многое, очень важное для нас, находится за пределами этой области. Но эта область будет расширяться и укреплять свое влияние (много нам еще предстоит узнать о гормонах, о нейрофибриллах). Однако сколько бы ни расширяли сферу своего влияния естественные науки, взаимоотношения между субъектами остаются вне их компетенции. Симпатии, влечения, любовь. (Это ваше последнее возражение, единственное, которое я принимаю.) Та самая любовь, которую никто не определил лучше Платона. В самом обобщенном виде ее можно обозначить как симпатию,а значит, вспомнить и о том неподдельном изумлении, какое испытал Шопенгауэр, честнейший философ, столкнувшись с явлением, которое никак не укладывалось в его теорию. Вот как сам он его описывает: «Весьма любопытно присутствовать при том, как двое… людей стараются сойтись поближе, спешат навстречу один другому с приятельскими, радостными приветствиями, словно они давно знакомы» [72]72
«Афоризмы житейской мудрости». Перевод Ю. Айхенвальда.
[Закрыть].
Не знаю, каким образом этот странный феномен соотносится с теорией прав человека, но могу засвидетельствовать как на основании житейского опыта, так и в качестве романиста, что законченные атеисты, ощущающие свое онтологическое одиночество и считающие смерть венцом всего, тем не менее продолжают верить в любовь или, во всяком случае, делают вид, что верят.
Точно так же они верят в нравственный закон и ведут себя соответственно.
Так что «Если Бога нет, то все позволено» Достоевского [73]73
Эта идея Ивана Карамазова не встречается в романе точно в той форме, в какой ее обычно цитируют, но на разные лады повторяется всеми братьями, включая Смердякова, который напоминает Ивану его же собственные слова, признаваясь, что убил отца, Федора Павловича, потому что «все позволено».
[Закрыть], хоть и звучит убедительно, опровергается экспериментально.
Некоторые явления, в общем-то современные (Бог умер не так уж давно), безусловно, заслуживают внимания и, вполне возможно, возродят в нас интерес к Канту. А может, подвигнут на занятия социологией. Больше мне нечего добавить.
Вот разве что похвалю переписку – до чего удобная вещь! Не знаешь, что сказать, и поскорее передаешь слово собеседнику. Невероятно увлекательная игра! И участников всего двое.
17 апреля 2008 года
Ну и ну! Вот так удивили!
Неужели вы всерьез решили, будто я, что называется, «верующий»?
Полноте, дорогой Мишель, этого нет и в помине!
Разумеется, о вере не может быть и речи.
Совершенно очевидно, что в моем случае, как и в вашем,никакой веры нет и быть не может.
Чтобы устранить возникшее недоразумение, мне придется рассказать о своем детстве. Первых книгах, первых переживаниях, семье, школе, как говорится, где родился, где учился, в общем, обо всем, о чем я, так же как и вы, никогда никому не говорил. И в этом, если не считать увлекательной игры – издевательства над собеседником, – я вижу дополнительную прелесть переписки…
Кажется, я уже говорил вам, что родился в семье атеистов, утративших веру отцов.
Не из довоенных евреев-буржуа, «евреев-французов».
Не из боязливых приверженцев республики прежних поколений, которые в мирные времена поверили, что сумеют выжить, притворившись, будто отреклись от собственных корней.
Моей семье был чужд конформизм марранов, возникший во времена инквизиции, когда евреи из желания обезопасить себя старательно подражали «нормальным людям», однако в тайне хранили верность завету.
Нет, ничего подобного. Наше безверие – следствие Второй мировой войны. Непосредственная и закономерная реакция, возникшая из страха перед самым худшим, что эта война породила. Своеобразное решение еврейского вопроса. Лучше всего передает это душевное состояние персонаж Генриха Гейне: «Господин доктор, отстаньте от меня со старой еврейской религией, ее я не пожелал бы и злейшему своему врагу. От нее никакого проку – один лишь стыд и срам. Я вам говорю, это не религия вовсе, это несчастье» [74]74
«Луккские воды». Из книги «Путевые картины». Перевод В. Зоргенфрея.Эти слова произносит Гирш-Гиацинт, камердинер маркиза Кристофоро ди Гумпелино, он же банкир Христиан Гумпель. Образ Гирша-Гиацинта – пародия на самого Гейне (тоже ГГ).
[Закрыть]. Себе и другим, тайно и явно повторялось одно и то же: «Иудаизм – зло, от него все на свете несчастья, нужно сделать все, чтобы от него избавиться».
Разумеется, я несколько преувеличиваю.
Мои родители не одобрили бы подобного шаржа.
И все же их самоощущение в 1945 году, когда они снова вернулись к нормальной жизни, было примерно таким.
У нас не отмечали никаких религиозных праздников, не чтили субботу.
До двадцати пяти, а то и до тридцати лет я ни разу не переступил порога синагоги.
И примерно до этого же возраста не имел ни малейшего представления не только о Талмуде, но и о Библии.
Не могу вам передать изумления и уныния моего отца, когда в тридцатилетием возрасте я опубликовал книгу «Божий завет», прославляющую величие и философскую глубину Ветхого Завета.
«Как же это возможно? – словно спрашивал он. – Неужели все усилия, все старания порвать с прошлым, культура, образование, Эколь Нормаль, как у Помпиду, кандидатская, как у Сартра, взращивание молодого француза на сливках науки, на лучших в мире книгах, привели в конце концов (да если бы в конце – нет! – в самом начале!) в ту же жалкую хижину в Маскаре? Едва успел любимый сыночек всколыхнуть французское общество «Варварством с человеческим лицом», как сам погряз в болоте варварских предрассудков. Какое разочарование! Какая жалость!»
А ведь я писал книги и покруче.
Например, в романе «Дьявол во главе» у меня такой образ папеньки, который вряд ли бы понравился моему отцу.
И ничего, обошлось.
А вот «Божий завет» поразил его в самое сердце.
О ней, единственной из всех моих книг, отец, мой неизменный первый читатель, не сказал ни слова.
Именно она показалась ему преступлением против основ, на которые опиралась моя семья.
Так, или примерно так, воспринял он эту книгу.
И мама с ним согласилась.
Она была более непосредственной и свое мнение выразила с большей откровенностью.
Вспоминаю такой эпизод. Накануне выхода в свет «Божьего завета» Жан-Эдерн Алье [75]75
Скандально известный писатель, памфлетист, основатель сатирической газеты «Международный идиот», много раз выплачивал огромные суммы в возмещение морального ущерба за расизм, оскорбления и клевету.
[Закрыть], намереваясь меня скомпрометировать, опубликовал статью, где утверждал, что мать у меня не еврейка, а значит, я тоже не еврей, и, стало быть, моя книга, в которой с большой помпой объявляется о возвращении блудного сына к завету отцов, не что иное, как надувательство.
Где он разжился подобными сведениями?
Как в его голове зародилась столь бредовая идея насчет моей красавицы мамочки, дочери правоверного еврея, который был сыном и, кажется, внуком раввина? Моя бабушка тоже принадлежала к семье, словно сошедшей со страниц «Доблестных» Альбера Коэна; все ее братья, мои двоюродные дедушки, простые рыбаки из городка Бени-Саф, были привязаны к традициям так же сильно, как к морю, которое заполонило их жизнь. Братьев было четверо, и звали их Моисей, Иамин, Маклуф и Мессауд. Я прекрасно помню их всех – мы иногда приезжали в Бени-Саф на каникулы, – ясно вижу, как они сидят за столиком кафе на улице Карла Маркса. (Кафе находилось на первом этаже их собственного дома, и они, в черном, с кипами на голове, выпивали там, провожая субботу, по рюмочке анисовой.) При взгляде на них, можете мне поверить, у вас не осталось бы сомнения, что перед вами именно евреи, самые настоящие, солидные и искренне довольные своим еврейством…
Ума не приложу, откуда взялась столь нелепая выдумка.
Правда, зная, что за тип этот писака, не исключаю, что он мог просто выдумать эту басню с одной-единственной целью мне навредить.
Однако любопытно, что басня вызвала немалый шум (вновь избранный главный раввин Ситрук самолично заинтересовался ею, чем придал ей необыкновенную значимость), но еще любопытнее реакция моей матери. Когда новость дошла до местныхгазет, которых, кстати, мама не читала (но как знать?), я решил сам рассказать ей обо всем.
Разумеется, с изрядными предосторожностями.
Постарался как мог смягчить нанесенное оскорбление.
Пообещал, что оно не останется безнаказанным и что я заставлю Алье дорого заплатить за клевету (впрочем, с ним я поквитался сразу же, отправившись в тот же день к «Липпу» и предложив Алье выйти со мной поговорить. Он отказался, и я выдал ему все, что следует, прямо на месте, за столиком возле кассы. Сознаюсь, к скандалу отнеслись неодобрительно, и я надолго лишился права посещать «Липп», запрет сняли много лет спустя, только после смерти «Месье Казеса») [76]76
Один из прежних хозяев пивного ресторана «У Липпа» Марселей Казес учредил в 1935 г. литературную премию. Здесь речь идет о его преемнике Роже Казесе.
[Закрыть].
Однако по милой маминой улыбке, по непринужденному тону, каким она посоветовала мне не устраивать трагедий и сосредоточиться на будущей книге, я понял, что в ее мире, в той системе ценностей, где Стендаль, Жюль Ромэн или Роже Мартен дю Гар стоят сотни пророков вроде Исайи, отрицание нашего еврейства выглядело не такой уж большой бедой. Более того, я ощутил, что какой-то частичкой души, безусловно неосознанной, потаенной, она даже немного обрадовалась и почувствовала себя польщенной…
Вот в такой атмосфере я рос, безусловно еврейской, но еврейство таилось где-то под спудом, было едва уловимо.
Нужен был духовный Шампольон, чтобы найти и расшифровать наши стертые знаки иудейства.
Так что «детской веры», особой религиозности ждать было неоткуда.
А если не из семьи, то откуда?
Не секрет, что подобная амнезия вполне могла привести мальчика-еврея пятидесятых годов к какому-либо замещению: он мог обратиться, например, в христианство.
Такое вполне могло случиться.
Тому есть немало примеров.
Франция далеко не такая светская страна, как принято думать, и ребенку, воспитанному в полном неведении о своих корнях, не так-то легко устоять перед соблазнами христианства, пропитавшего воздух, которым дышишь и который, как ему и положено, заполняет все имеющиеся пустоты. Как устоять, например, перед Паскалем? Прекрасными картинами в музеях? Музыкой Баха? И не только. Чоран как-то обмолвился, что Богу он «обязан всем», ведь соборы, названия деревень, памятники национальной истории, праздники, грехи, добродетели – все проникнуто христианством в нашей «родимой Франции», которую мы листаем и перелистываем будто книгу. Помню свое детское изумление и даже отчаяние, когда мы, собираясь на рождественские каникулы, радостно обсуждали с приятелями ожидаемые подарки. Я признался, что жду проигрыватель «теппаз», и вдруг мой лучший друг, в самом деле лучший (мы дружим до сих пор, он преуспевающий парижский банкир, странно, но, встречаясь с ним, я ни разу не напомнил ему об этой истории, ни ему, ни другим), так вот, он посмотрел на меня с изумлением и без всякого злого умысла, не желая сказать ничего дурного, просто убежденный в очевидности истины, воскликнул: «Да ты что?! Какой подарок? Не может быть! Ты же еврей! А евреи не празднуют Рождество. Никакого подарка ты не получишь». Остальные приятели, видя мою растерянность, расхохотались. Этот безжалостный смех звучит у меня в ушах и теперь, спустя пятьдесят лет, как символ иллюзорного христианства, наследия «родимой Франции», ставшего уделом тех семей, что следуют традиции и живут от Рождества до Пасхи и от Пасхи до Троицы.
Но и это еще не всё.
Все складывалось еще парадоксальнее.
Из-за обилия нюансов ситуация была невероятно, просто-таки дьявольски запутанной. Дело в том, что мои евреи-родители не утратили чувства национальной гордости, хоть и стремились всеми силами позабыть о древнем Завете, не следовали обычаям и снисходительно роняли: «бедняга», встретив еврея-ортодокса, погрязшего, по их мнению, в предрассудках. Однако, хотя они понятия не имели о Мессии, обещанном в Писании, родители весьма непоследовательно брезговали всеми, кто подпадал под презренную категорию «стыдливых евреев».
Кто же такие «стыдливые евреи»?
Это те, кто понижает за столом голос, произнося слово «еврей».
Те, что во времена Сопротивления сменили фамилию и сохранили ее, когда война кончилась.
Как тот аптекарь, родственник Жака Деррида, которого я вывел в «Комедии». Он «косил под француза», носил перекрахмаленный белый халат, гордился, что его сыновья играют в поло, и гнусаво тянул: «Ма-а-адам баронесса», обращаясь к одной из своих соседок.
В их семьях мальчику в пятнадцать лет покупали первый смокинг.
И они были настолько благовоспитанны, что никогда не говорили и не делали ничего, способного спровоцировать их друзей на антисемитский выпад.
Признаюсь, и у нас был такой родственник, типичнейший образчик этой породы, живое свидетельство или, если хотите, стигмат повсеместной болезни, которую можно диагностировать как «стыд еврея за свое еврейство». О нем старались не упоминать, а если уж говорили, то с многозначительным видом. Таким был старший брат моего отца, Арман Леви.
Бедный дядюшка Арман!
