Текст книги "Тайна тринадцатого апостола"

Автор книги: Мишель Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

33

– Возвращайся в Рим, Моктар. Совету Братьев-мусульман удалось убедить ХАМАС в важности этого дела. Одних терактов недостаточно, чтобы защитить ислам, если божественную природу Корана или священную персону Пророка, благословенно имя его, запятнает хотя бы тень сомнений. Но есть одна вещь…

Моктар Аль-Корайш усмехнулся: он этого ждал. Его бронзовая кожа, мощная мускулатура и малый рост составляли живописный контраст с высокой узкоплечей фигурой собеседника – Мустафы Машалура, почитаемого всеми студентами каирского университета Аль-Азар.

– Речь идет о том, что ты поддерживаешь отношения с евреем. О самом факте твоей дружбы с ним…

– Он спас мне жизнь во время Шестидневной войны, в 67 году. Я оказался один, без оружия, в пустыне, наша армия обратилась в бегство, его танк шел прямо на меня, по всем законам войны он должен был меня раздавить. А он остановился, напоил меня и оставил в живых. Он еврей, но не такой, как другие.

– Тем не менее, это еврей! И уж кому, как не тебе, знать, что он не простой еврей.

Они остановились в тени минарета Аль-Гари. Даже теперь, на исходе ноября, бледная кожа старца не выносила солнечных лучей.

– Не забывай слов Пророка: «Будьте врагами евреям и христианам, они в дружбе между собой! Тот, кто принимает их за друзей, равняет себя с ними, и Аллах не направляет тот народ, который сбивается с пути». Пятая сура!

– Ты знаешь священный Коран лучше, чем кто бы то ни было, муршид [11]11
  Муршид – уважительное обращение к суфийскому наставнику (перс)


[Закрыть], – это обращение означало нечто вроде «верховного наставника», именуя его так, Моктар тем самым выражал особое почтение. – Но ведь и сам Пророк без колебаний вступал в союз со своими врагами для пользы общего дела, а его образ действия для нас закон и пример, даже во время джихада. Ни евреи, ни арабы не заинтересованы в том, чтобы вековые основы христианства были поколеблены.

Верховный наставник взирал на него с улыбкой:

– Мы пришли к этому заключению задолго до тебя, потому и предоставляем тебе свободу действия. Но помни всегда, что ты – потомок тех, кто видел, как в мир явился Пророк, благословенно имя его. Веди же себя так, как пристало тому, кто носит славное имя Корайш. Пусть дружбе, с этим евреем никогда не заставит тебя забыть, кто он и на кого работает. Масло и уксус могут оказаться в одном сосуде, но они никогда не смешаются.

– Будь покоен, муршид, Корайша уксус еврея ни за что не проест, у меня шкура дубленая. Я знаю этого человека. Если бы все наши враги были похожи на него, быть может, на Ближнем Востоке уже воцарился бы мир.

– Мир… Для мусульманина мира не будет до тех пор, пока вся земля не научится каждый день пятикратно склоняться перед Киблой, указывающей, в какой стороне Мекка.

Выйдя из спасительной тени минарета, они в молчании направились к входу в медресе, чей купол сверкал на солнце. Но прежде чем туда войти, старик придержал Моктара за локоть:

– А девушка? Ты ей доверяешь?

– В Риме ей сейчас лучше, чем было в Саудовской Аравии, в том борделе, откуда я ее вытащил. Пока она ведет себя хорошо. И, главное, совсем не хочет, чтобы ее отправили обратно в Румынию, к родне. Ее задача проста, ничего сложного, мы используем только старые проверенные методы.

– Бисмилля, аль рахман аль рахим! А теперь оставь меня, настал час молитвы.

Ибо верховный наставник Братьев-мусульман, преемник его основателя Хасана Аль-Банны, пред лицом Аллаха не более чем муслим – такой же покорный раб, как все прочие.

Моктар прислонился к колонне, прикрыл глаза. Ему вдруг снова привиделось: человек выпрыгивает из танка, направляется к нему, правая рука поднята – это знак пулеметчику, чтобы не стрелял. Вокруг безмолвие Синайской пустыни, египтяне обращены в бегство. Почему он все еще жив? И почему этот еврей не убивает его сразу, зачем тянет?

Израильский офицер, похоже, колеблется, его лицо застыло, будто окаменев. Потом он неожиданно улыбается и протягивает ему свою фляжку с водой. Моктар пьет, не спуская с еврея глаз, и замечает шрам, пересекающий его светловолосую, очень коротко стриженную голову.

Несколько лет спустя в Палестине разразилась интифада. Моктар производил зачистку на одной из улочек Газы, Там было всего несколько лачуг, откуда израильтяне только что отступили, неся потери. Он вошел в разрушенный гранатами двор – какой-то еврей, лежавший без сил под стеной, тихонько стонал, держась за раненую ногу.

Униформы ЦАГАЛ на нем не было, наверняка агент Моссада. Моктар направил на него свой Калашников, собираясь расстрелять. Увидев нацеленное ему прямо в грудь дуло автомата, еврей усмехнулся, его искаженное страданием лицо оживилось. Возле уха начинался длинный шрам.

«Еврей из Синайской пустыни!» Араб медленно поднял дуло своего автомата к небу. Прокашлялся. Сплюнул. Засунув левую руку под рубаху, вытащил пакет первой помощи и швырнул его еврею.

Потом обернулся и бросил своим людям краткий приказ: мол, пошли дальше, нет в этом бараке никого и ничего.

Моктар вздохнул, Рим – прекрасный город, и девушек там полным полно. Побольше, чем в пустыне, уж это точно.

Он вернется в Рим. Притом с удовольствием.

34

Три дня спустя отец Нил уже катил в Римском экспрессе, пытаясь устроиться на неудобном сиденье.

Он был озадачен неожиданным приглашением из Рима. Какие-то рукописи о старинной музыке! Отец настоятель вручил ему билет на поезд, тем самым лишив всякой возможности заехать в Жерминьи, чтобы еще раз сфотографировать плиту. Вместе со своими папками отец Нил прятал на дно чемодана негатив, украденный из кабинета отца Андрея, – ничего компрометирующего в келье оставлять нельзя! Но сможет ли он что-нибудь понять из этого негатива?

Не без удивления он заметил, что его купе почти пусто, хотя все места были забронированы. Единственный пассажир, худощавый мужчина средних лет, казалось, спал, забившись в угол. В Париже при встрече в купе, они обменялись кивками. В светлых кудрях попутчика терялся длинный шрам.

Отец Нил снял куртку, в какой лица духовного звания показываются в миру, и аккуратно сложил на сиденье справа от себя.

Потом он закрыл глаза.

Цель монастырской жизни – избавить человека от страстей, искоренить их подчистую. С тех пор как стал послушником, отец Нил прошел хорошую школу: аббатство Сен-Мартен было просто создано для того, чтобы совершенствоваться в самоотречении. Всецело захваченный поисками истины, он почти не ощущал тягот монашеской жизни. Зато ценил свободу от желаний, которые, к его великому прискорбию, порабощали род людской.

Он уже с трудом мог припомнить, когда в последний раз впадал в гнев, давал волю этой разрушительной страсти. А потому колебался, не зная, как назвать то состояние, в котором находился последние несколько дней. Отец Андрей умер, расследование проведено явно спустя рукава, дело закрыто с заключением «суицид», постыдным для его друга. В монастыре за ним шпионят, роются в его вещах, да еще и обокрали… А теперь его послали в Рим, как бандероль…

Что же это?

Гнев? По крайней мере, сильнейшая досада. Она поднималась в нем бурно, мучительно, как внезапная вспышка давно побежденной болезни.

Отец Нил решил, что нужно разобраться в природе этих нездоровых ощущений, но попозже: «В Риме. Этот город всего навидался».

Он терпеливо восстановил события, окружавшие смерть Иисуса, прослеживая их с того момента, как в поле его зрения замаячила фигура возлюбленного ученика. После собора в Иерусалиме этот человек был еще жив. Бежал в пустыню? Эта гипотеза представлялась отцу Нилу наиболее вероятной, ведь и сам Иисус удалялся туда, причем не единожды. Да и ессеи тоже там скрывались, и зелоты впоследствии прятались там же вплоть до восстания Бар-Кохбы.

И там, в пустыне, его след не затерялся. И, чтобы его отыскать, отцу Нилу нужно услышать весть с того света, голос погибшего друга.

К тому же продолжение исследований отвлечет его, поможет улечься растущему гневу, который он с беспокойством чувствовал в себе.

Он постарался усесться поудобнее, чтобы немного вздремнуть.

Шум поезда мягко убаюкивал. Мимо окна стремительно проносились огни Ламот-Бёврона.

Дальнейшее произошло чрезвычайно быстро. Человек, что пристроился в уголке, встал и подошел, как будто затем, чтобы взять что-то с верхней полки прямо над ним. Отец Нил машинально поднял глаза: полка была пуста.

Он не успел ничего сообразить: блондин уже склонился над ним, протянув руку к его куртке.

Отец Нил уже собрался запротестовать, возмущенный бесцеремонными манерами попутчика.

Но тут дверь купе с шумом отворилась.

Незнакомец разом выпрямился, отдернул протянутую руку, застывшее лицо оживилось, и он улыбнулся отцу Нилу.

– Извините за беспокойство, господа! – Это был контролер. – Пассажиры, которые забронировали свободные места в вашем купе, не явились. У меня здесь две монахини, им во всем поезде не удалось найти двух мест рядом. Ну вот, сестры, располагайтесь, в этом купе места хватит. Доброго пути!

Монахини вошли, церемонно поклонившись отцу Нилу, а попутчик тем временем, не сказав ни единого слова, вернулся на свое место, закрыл глаза и через мгновение уже спал.

«Странный субъект! Что на него нашло?»

Однако внимание отца Нила тотчас переключилось на вновь прибывших. Пришлось, освобождая им место, забросить свой чемодан на верхнюю полку, затолкать под сиденье свои толстые папки, а потом терпеть нескончаемую болтовню благочестивых монахинь.

Тем временем наступила ночь. Пытаясь заснуть, отец Нил отметил, что его загадочный визави как забился в свой угол, так с тех пор даже пальцем не шевельнул.

Когда, разбуженный на рассвете, он открыл глаза, угловое сиденье было пусто. Чтобы позавтракать, отцу Нилу пришлось пройти весь поезд от начала до конца, но того человека нигде не было. След простыл.

Возвратясь в купе, где одна из добрейших сестер заставила его попробовать жуткий кофе из своего термоса, он должен был признать очевидное: таинственный пассажир исчез.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

35

Пелла, Иордания, год 58

– Как твои ноги, аббу?

Возлюбленный ученик вздохнул. За прошедшие годы его волосы побелели, щеки запали. Поглядев на мужчину в полном расцвете сил, сидевшего рядом, он промолвил:

– Вот уже двадцать восемь лет прошло с тех пор, как умер Иисус, и десять – с того дня, когда я покинул Иерусалим. Моим ногам пришлось нелегко, они привели меня сюда, Иоханан, и, если то, что ты говоришь, верно, им, может быть, еще придется нести меня дальше…

Они сидели, укрывшись от солнца в тени перистиля, пол которого был выложен великолепной мозаикой, изображавшей бога Диониса. Пустыня начиналась в двух шагах отсюда, дюны подступали к перистилю.

Пелла, город, построенный ветеранами походов Александра Великого на восточном берегу Иордана, был почти полностью разрушен землетрясением. Когда пришлось бежать из Иерусалима, из-за угрозы, исходившей от сторонников Петра, ему казалось, что этот город, расположенный за пределами Палестины, достаточно безопасен для него. Он обосновался здесь вместе с матерью Иисуса, и вскоре к ним присоединились его ученики. Иоханан то и дело уезжал из Пеллы в соседнюю Палестину и даже в Сирию, поскольку Павел обосновался с целым штатом приближенных в Антиохии, одной из малоазиатских столиц.

– А Мария?

Привязанность Иоханана к матери Иисуса была трогательна. «Этот мальчик полюбил мать распятого Иисуса, как родную, а во мне увидел замену своего распятого отца».

– Ты с ней увидишься позже. Расскажи мне еще, что нового, я здесь как будто оторван от всего…

– Мои новости успели устареть на несколько недель. Иаков, брат Иисуса, в конце концов взял верх и стал во главе иерусалимской общины.

– Иаков?! Но… как же тогда Петр?

– Он сопротивлялся, как только мог. Попытался даже низложить Павла на его территории, в Антиохии, но добился только того, что его изгнали, как нечестивца! Кончилось тем, что он сёл на корабль, идущий в Рим.

Оба расхохотались. Здесь, у самой границы бесплодной пустыни, эта борьба за власть во имя Иисуса казалась смешной.

– Рим… Я так и думал. Если Петр больше не может первенствовать в Иерусалиме, только Рим может быть целью его честолюбия. В Риме, Иоханан, в центре империи – вот где церковь, о которой он мечтает, может стать могущественной.

– Есть еще одна вещь: твоих учеников, оставшихся в Иудее, все более притесняют. Они спрашивают, не следует ли им тоже бежать, чтобы присоединиться к тебе здесь.

Старик закрыл глаза. Что ж, он и это предвидел. Назореи не так одержимы иудаизмом, как Иаков, и не жаждут обожествить Иисуса, как Павел, зажатые между двумя яростно противоборствующими ветвями нарождающейся церкви, но не желающие примкнуть ни к той, ни к другой, они рискуют быть раздавленными.

– Пусть те, кто не может больше терпеть, перебираются сюда. Пелла для нас безопасна – пока.

Иоханан сел с ним рядом и спросил, указывая на пачку листов папируса, разбросанных по столу:

– Ты читал, аббу?

– Всю ночь. Особенно этот сборник, о котором ты говорил, что люди передают его из рук в руки и он достиг пределов Азии.

Он указал на стопку в три десятка скрепленных шерстяной тесьмой листов, что лежала у него на коленях.

– Все эти годы, – сказал Иоханан, – апостолы передавали слова Учителя из уст в уста. А теперь записали все это здесь, вперемешку, чтобы после их кончины память не была утрачена.

– Верно, это все его мысли, те, что и я слышал. Только апостолы ловчат. Они, конечно, не приписывают Иисусу того, чего он никогда не говорил. Они всего лишь довольствуются тем, что переиначивают понемногу – здесь слово, там оттенок мысли. Измышляют собственные комментарии, от своего имени вставляют замечания, каких в ту пору никогда бы не сделали. Я здесь, к примеру, прочел, что в один прекрасный день Петр пал на колени перед Иисусом и провозгласил: «Воистину ты Мессия, Сын Божий!»

Он бросил книгу на стол.

– Это чтобы Петр вымолвил такое! Иисусу никогда в жизни не доводилось слышать подобных признаний – ни от Петра, ни от кого-либо другого. Пойми же, Иоханан, отправив меня в изгнание, апостолы присвоили себе исключительное право свидетельствовать об Иисусе. Евангелие в их руках становится ставкой в борьбе за власть. Иисус в их воспоминаниях будет переживать превращения все более явные, это очевидно. Как далеко могут они зайти?

Иоханан опустился на пол у его ног, положил руки ему на колени:

– Ты не можешь позволить им сделать это. Они записывают свои воспоминания – запиши и ты все то, о чем рассказываешь здесь ученикам, и пускай твой текст ходит по рукам так же, как их записки. Поведай обо всем, аббу: о вашей первой встрече на берегу Иордана, об исцелении бессильного в купальне Вифезды, о последних днях Иисуса… Пусть он предстанет таким, каким я его узнал с твоих слов, не дай умереть теперь памяти о нем!

Он неотрывно, настойчиво смотрел в лицо своего приемного родителя, а тот взял со стола другую пачку листов.

– Что до Павла, он весьма сообразителен. Знает, что люди лишь благодаря вере в воскресение могут выносить свое жалкое существование. Вот он им и толкует: вы воскреснете, поскольку Иисус воскрес первым. А коль скоро он воскрес, стало быть, он Бог, ибо только Бог может воскресить самого себя.

– Так что с того, отец? Павел пишет послания своим ученикам? Действуй так же. Помимо своего рассказа, напиши и ты нам письмо. Послание, призванное утвердить ту истину, что Иисус не был Богом. А доказательство… ведь существует его могила.

Лицо старика замкнулось, и Иоханан взял его руки в свои:

– Не хотелось тебе говорить, но Елиезер Бен-Аккайя, глава иерусалимских ессеев, скончался. Неужели он унесет с собой тайну могилы Иисуса?

На глазах старого человека показались слезы. Со смертью ессея из мира уходило все, что было связано с молодостью.

– Тело тогда унесли сыновья Елиезера: Адония и Озия. Они знают, где он погребен. Значит, нас трое, знающих это. И довольно. Я научил тебя, как соединиться с Иисусом после смерти. Что даст тебе знание о том, где упокоились его бренные останки? Пустыня почтительно оберегает его последний приют – люди так бы не сумели.

Иоханан проворно вскочил на ноги и вышел, но тотчас вернулся. В одной руке он держал пачку чистых пергаментных листов, в другой перо из рога буйвола и глиняную чернильницу.

– Так пиши, аббу. Пиши, чтобы Иисус остался среди живых.

36

– Объявляю это торжественное заседание открытым.

Ректор Союза Святого Пия V с удовлетворением отметил, что некоторые из братьев избегают опираться на спинки кресел: бичуя себя металлическим хлыстом, они читали длинный псалом «Помилуй меня, Боже».

В зале появилось два новых предмета обстановки: прямо перед ректором, у подножия окровавленного распятия, был установлен самый обычный стул. А на пустом столе напротив – рюмка с бесцветной жидкостью, слегка пахнущей горьким миндалем.

– Брат мой, займите место согласно процедуре.

Один из присутствующих встал, обошел вокруг стола и сел на стул. Ткань, скрывавшая его лицо, трепетала так, словно он задыхался.

– На протяжении долгих лет вы безукоризненно служили нашему Союзу. Но недавно вы совершили серьезную ошибку, разгласив конфиденциальные сведения, имеющие для нашей миссии основополагающее значение.

Человек с мольбой простер руки к присутствующим:

– Плоть слаба, братья мои, я умоляю вас простить меня!

– Не о том речь, – в голосе ректора прорезались стальные нотки. – Плотский грех очищается таинством покаяния, подобно тому, как Господь наш простил грезы блуднице. Но, рассказав этой девушке о наших делах…

– Она более не опасна!

– Воистину. Пришлось позаботиться о том, чтобы причинить вред она уже не могла. Что всегда прискорбно и должно оставаться мерой исключительной.

– Но тогда… коль скоро вы были так добры, что уладили эту проблему…

– Вы не понимаете, брат.

Тут он обратился к собранию:

– То, что поставлено на карту, до крайности важно. До середины XX века только церковь могла толковать Священное Писание. Но с тех пор как папа Павел VI в 1967 году, к нашему великому сожалению, упразднил Конгрегацию индекса, ведающую церковной цензурой, мы потеряли контроль над ситуацией. Кто угодно может публиковать все, что вздумается, нет больше индекса, этого указующего перста, по знаку которого вредоносные сочинения отправлялись в библиотечные секретные хранилища – в так называемый «ад». Индекс рухнул, будто отвалился, палец, изъеденный проказой новомодных идей. Простой монах, порывшись в фондах библиотеки своего аббатства, может ныне представлять серьезную угрозу для церкви, ибо в его власти предать гласности доказательства того, что Христос был всего лишь обычным человеком.

Собрание тревожно зашевелилось.

– С тех пор как святой папа Пий V основал наш Союз, мы боролись за сохранение в сознании публики образа «Господа и Бога нашего» ставшего человеком. И всегда нам это удавалось.

Братья дружно покивали.

– Но времена меняются, властно требуя более серьезных мер. Нужны средства, чтобы искоренять зло, учреждать семинарии и ограждать их от духа вольнодумства, контролировать прессу по всей планете, предотвращая некоторые публикации. Чтобы оказывать давление на правительства в сфере культурной политики, чтобы помешать исламу и сектам заполонить христианский Запад, необходимы огромные траты. Вера может двигать горы, но рычагом ей служат деньги. Они могут все: став орудием в чистых руках, они спасут церковь, которой ныне грозит утрата самого драгоценного – догматов о Воплощении Господня и Пресвятой Троице.

Одобрительный гул пробежал по залу. Ректор устремил взор на распятие, под которым дрожал обвиняемый:

– Так вот, финансируют нас до жалости плохо. А помните ли вы, как внезапно баснословно разбогатели тамплиеры? Никто так никогда и не узнал, откуда нахлынули на них эти богатства. А меж тем неистощимый источник этого благоденствия сейчас так близок, стоит только руку протянуть. Если мы овладеем этим источником, в нашем распоряжении окажутся ничем не лимитированные средства для исполнения священной миссии. При одном условии…

Он опустил взгляд – туда, где злосчастный брат, казалось, на глазах таял, готовый растечься под слепящими лучами двух прожекторов, расположенных над распятием.

– При условии, что чья-либо невоздержанность не испортит дела. Вы же, брат, такую невоздержанность допустили. Нам удалось вырвать терновый шип, вонзённый вами в плоть Господа нашего, но нам это едва удалось. Мы больше не можем полагаться на вас, и значит, ваша миссия сегодня закончится. Прошу десятерых присутствующих здесь апостолов подтвердить голосованием мое верховное решение.

Десять рук одновременно простерлись к распятию.

– Брат, наша любовь пребудет с вами. Процедуру вы знаете.

Приговоренный открыл лицо. Ректору часто приходилось его видеть, но остальным – никогда. В исключительных случаях можно было увидеть только руки.

Маска упала, присутствующие увидели перед собой старика. Вокруг его глаз залегли глубокие тени, но взгляд ни о чем более не молил; этот финальный акт был частью миссии, которую принимает на себя любой член Союза. Его приверженность к Христу – Богу была всепоглощающей, и сегодня она не ослабнет. Ректор встал, десять апостолов последовали его примеру. Они медленно протянули друг другу руки, пальцы их соприкоснулись.

Перед запятнанным кровью распятием десять мужчин, соединив руки, устремили взгляды на своего брата, который тоже поднялся. Трястись он перестал, ведь Иисус, распростертый на деревянном столбе, не дрожал.

Ректор возвысил голос и безо всякого выражения произнес:

– Брат, три лица Пресвятой Троицы знают, сколь ревностно вы служили делу одного из них.

Они примут вас в свое лоно, озарив Божественным светом, который вы искали всю свою жизнь.

Он медленно взял стоящую на столе рюмку, на мгновение вознес ее вверх, а затем протянул старику.

Тот с улыбкой шагнул вперед.