Текст книги "Барьер (сборник)"

Автор книги: Милорад Павич

Соавторы: Павел Вежинов,Кшиштоф Борунь,Вацлав Кайдош,Криста Вольф,Эндре Гейереш,Камил Бачу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– За воротами может оказаться яма, господин.

– Ямы нет. Я там побывал, знаю. Разве что вырыли с тех пор… ну, что ж… придется ее заполнить.

– Чем?

– Трупами.

Люди – подумав, быть может, о смерти, но скорее о жизни и представив, как, раненные, они падают в яму, как их сжимают, душат валящиеся сверху тела соратников, – содрогнулись, но, впрочем, на миг оробевшие их сердца тут же укрепились снова.

– Так и будет, – кивнул Дарк, – Иного пути нет. Я пойду первым. Ты же, господин рыцарь, когда тела наши заполнят яму, станешь нашим мстителем!

Ланселот тихо – «нет» – покачал головою и с огромной любовью, совсем иной и неизмеримо более глубокой, чем испытывал когда-либо к Артуру или сэру Галахаду, медленно обвел всех взглядом.

– В том приозерном доме, где породил меня молодой Годревур, жила и в озере утонула по воле Дракона моя мать – Вивиана, как вы мне говорили… И потому, едва ворота будут проломлены, я брошусь на приступ. Не ради мести, Дарк! За справедливость! Запомни, – посмотрел он на Дарка, однако присутствовавшие понимали, что он обращается сейчас ко всем, – запомни крепко: когда услышишь имя Мерлина, не затем смотри, что станется со мною. Шею Дракона пронзить ищи!

Дарк опустил глаза, он не посмел прекословить, но упрямо молчал.

– Да будет так, – прогудели все остальные, – мы налетим словно буря..

– Э, нет, – засмеялся Ланселот, и этот смех его сдул угрюмые мысли, и наполнились все сердца предчувствием радости и победы, – Плохо ведь сказано! Нет, мы не налетим словно буря. А только тогда и налетим, когда грянет буря!

– Только тогда? Почему?

– Потому что тогда нас не будут ждать.

И вот на рассвете мрачного предосеннего дня, когда было еще темно и небо раздирали молнии, а по крышам и окнам колотил дождь, начальник ночной стражи Дракона вошел к погруженному в сон Грозному Властелину.

– Господин мой, – воззвал он дрожащим голосом, – Под крепостью стоит войско.

Спавший с открытыми глазами Дракон даже не шевельнулся на огромном своем ложе.

– Властелин мой! – крикнул начальник стражи. – Великий Властелин! Проснись!

И тут обрушились на ворота первые страшные удары мощных стенобитных бревен. Дракон повернул неподвижное из-за чешуи лицо к потерявшемуся от страха псу своему.

– Я давно уже слышу их, болван! Перчатки, панцирь, кинжал, секиру. – Он слез с ложа, оглядел трепещущих от ужаса, но сейчас только на него одного уповающих подданных и узнал военачальника, который недовольно ворчал, когда он отпускал Ланселота; сейчас на его лице – как только услышал он приказание Дракона – отразился животный страх, ибо он понял: Дракон считает неизбежным, что ворота поддадутся и сражаться им придется вот здесь, во дворе крепости, в ее коридорах и переходах. А в такой тесноте им конец!

– Это ведь ты сказал, помнится мне: «Все одно он не посмеет вернуться»? Видишь, посмел. И стучится в наши ворота.

Ланселот хорошо рассчитал, потому что, когда, несмотря на обложной дождь, все же занялось унылое утро и псы разглядели широким полумесяцем растянувшееся войско, они в панике забегали по стенам, их прикрытые шлемами физиономии то и дело высовывались из-за башенных брустверов. Ланселот наблюдал за медленно проступавшей из сумрака черной крепостью, за передвижениями псов и за теми, что, откатившись назад с гигантским бревном, вдруг с яростным воплем бросались к воротам и обрушивали свой таран на кованые их створы под градом огромных камней, отодвигая в сторону трупы лишь настолько, чтобы не мешали они новому приступу. Раненых уносили назад, их место занимали у мачтовой сосны только те, кого выделили для этого загодя. И Ланселот улыбнулся, это увидя: до сих пор все его приказы выполнялись так, как умеют либо повинующиеся слепо наемники, либо сознательно – во имя победы – подчинившие себя дисциплине люди.

«Если, пробив ворота, они расступятся тотчас, – соображал он, – пожалуй, мы победим». И, глядя на существа эти, из скота обратившиеся в людей, Ланселот полнился радостью. «Ловкий паренек, ловкий паренек, – бормотал он, себя ублажая, любимую присказку Артура, – для коня рожден, для войны рожден, ловкий паренек!»

Он отогнал далекое, милое воспоминание и, успокаивая, положил руку на холку долгогривого коня своего, который предупреждающе и сердито всхрапнул, потому что сзади зазвучала та песня.

Возможно, ее затянули стоявшие позади него люди Дарка, возможно, кто-то другой, но песня ширилась, все более звучная, грозная, и охватывала со всех сторон черную крепость Дракона, и ни ливень, ни рев ветра не могли ее заглушить, а только придавали ей силу, так что после каждого раската грома она взвивалась еще неистовей и победней. Выстроенные полукругом люди, крепко сжимая в руках хлипкое свое оружие, мокрые с головы до ног, стояли и пели во всю силу легких. И Ланселот, хотя и так уж был близко к сыпавшимся из крепости камням, выехал еще вперед, ибо знал, что он, сын утопленной в озере Вивианы, поруганный Ланселот, не вправе – да и не хочет, душа его в том порукой, – заставить умолкнуть этот грозный напев. Поэтому он просто отъехал от певших подале и совсем приблизился к крепости – надобно ему было слышать грохот тарана-сосны. Ланселот прислушивался к ударам ухом воина – прежде не раз доводилось ему угадывать по этому громыханью тот миг, когда рвутся железные оковы ворот и проламываются мощные бревна. Он вслушивался, то вперед, то набок наклоняя голову, его правая рука покоилась – покоилась?! – на бедре, а долгогривый конь замер, насторожив уши; да только, как ни был он вышколен, все же белки его глаз поблескивали, а иногда бил он оземь передним копытом.

– Что, Ланселот, явился?

Ланселот подождал, пока воротобойцы отбегут, набирая силы для нового удара, и, перекрывая боевую песню, ответил, глядя твердо в неподвижные и сейчас глаза перегнувшегося через стену Дракона.

– Явился.

– Вижу, Ланселот, ты умен да и рыцарь отменный. Заставил меня поверить, будто убрался отсюда. Ан нет.

– Ан нет.

– Только все же не слишком умен ты. Ведь что сейчас будет? Ну, разобьете ворота, ворветесь. Старая песенка, Ланселот. Стены мы охраняем. И ворота охраняем тоже. Так что же? Ты здесь умрешь, – показал на ворота Дракон, – И тех всех, – он обвел рукой вокруг, – я уничтожу. Так будет.

– Пусть свершится божья воля.

– Ведь и я в подобных делах стреляный воробей. Одного лишь в толк не возьму… Загромыхало небо, потом стали бить по воротам сосной…

– А ты все еще здесь? Я уж думал, сбежал ты, – поглядел вверх Ланселот.

– Я никогда не отступаю. Мне некуда отступать.

– А коли так, здесь и подохнешь. Вместе с псами твоими. Или они разбегутся?

– Они? – Дракон рассмеялся, – Так они ведь столько черных дел натворили, что до тех пор только и живы, пока здесь жить могут. Слышу я, – указал он на поющее войско, – слышу, у них прорезался голос.

Ланселот вежливо переждал грохот нового удара по воротам, ибо, как и Дракон, хотел, чтобы тот уловил каждое его слово.

– Вот видишь? Ты не сумел заставить их забыть даже эту песню! Мне рассказали, какая меня ожидала бы участь, не смилуйся ты надо мною. Словно жалкий бродячий монах, молил бы о глотке воды, покуда не сгинул. Я, Ланселот!

Громыхали по воротам удары, стонали раненые, молча лежали мертвые. Их тела омывал дождь.

– Ты мне скажи, почему встал за них? Тебе-то какая печаль? Я же вернул тебе свободу!

Ланселот, хотя в лицо ему бил дождь, а говорить мешали и громы небесные и грохот тарана, внимательно следил за воротами; беседа же эта ему явно наскучила.

– Зачем нам уничтожать друг друга? – спросил Дракон.

– Кому это «нам»?

Тебе и мне. Я уважаю тебя, Ланселот. Ты славный воин. Мне жаль тебя.

– Ты, конечно, не знал Вивиану.

Дракон подумал, покачал головой.

– Она жила возле озера. С мужем своим и со мной. Ты утопил ее в озере. А ведь она была хорошая женщина. Те, что стоят здесь, за мной, перед псами твоими падали на четвереньки. Артур бежал от тебя! Сэр Галахад уже был у Мерлина и оттуда бежал.

– Мерлин не восстал по слову его.

– Мерлина сторожил ты! Тот, кто смерти предавал матерей, землепашца превращал в бессловесную скотину, рыцаря – в жалкого, трусливого попрошайку, а воина – в пса!

– Так поэтому ты меня осаждаешь?

– Ты уже, – Ланселот опять слышал только грохот тарана, – не хранитель Мерлина, ты тюремщик его и, быть может, убийца! И за то, что Мерлин… передо мной, Ланселотом, не посмел воскреснуть, ибо там был ты… вот за все это я убью тебя! Слышишь?

– Слышу, – кивнул головою Дракон, – надобны еще три удара.

– Теперь достанет и двух! Ну же, еще раз, еще!

– Ланселот, – отчаянным голосом возопил Дракон, – я вернул тебе меч!

– Свою долю от него ты получишь!

Последний удар обрушился на ворота. Знал Ланселот, что в следующий миг они треснут и, разбитые вдребезги, мощные створы падут. Он выхватил меч и больше не обращал внимания на Дракона. С опущенной головой тихо, хотя и невесело, улыбнулся: «А теперь погляди, Вивиана!» Потом поднялся в стременах, отсвет молнии блеснул на его мече, и крикнул он, перекрывая громыханье небес:

– Король Мерлин!

Его черный конь горячо всхрапнул, мощно взвился и, перескочив через стонущих раненых и мертвецов, затихших навеки, влетел в разверстую теперь черную пасть Драконьего замка.

Ямы не было. Посему Ланселот беспрепятственно мог обрушиться на выстроенную буквою «и» тысячеголовую песью фалангу, и он напал на псов с такой яростью, что первые шеренги устрашились одного лишь вида его и неистовства. Опомнясь, они попытались его растоптать, но люди Дарка уже влетели следом за ним роем шмелей, и с каждым мгновением все больше было тех, кто требовал и себе права сразиться. К чести псов, каждый из них умирал там, где стоял. Однако же Ланселот и следовавшее за ним по пятам, все возраставшее крестьянское воинство взломали их строй, и началась тут битва, ужаснейшая из известных нам в те времена.

Некоторые утверждают, что ужасна всякая битва. Но я – возможно, во мне говорит бывший воин – тут никак не могу согласиться. Борьба и сраженье, если выходят на бой мужи достойные и за достойное дело, дивно прекрасны. Для этого нужно лишь место, нужно уменье тех, что решили сразиться, а предводителю должно еще и провидеть весь ход борьбы. Вот тогда хорошее дело борьба. Ведь кто устрашится удара меча или копья, если можно сразиться за правое дело достойно?

Однако в битве, что развернулась во внутреннем дворе крепости, всякая красота боя пропала, вся его доблесть, и радость, и героизм обратились в ничто. Ибо псы не отступали ни на пядь, люди же Дарка шли напролом, и стоял такой оглушительный крик, вой и стон и стук клинков, какой редко услышишь, да и счастлив тот, кто не слышал вовек. На площадке людей было больше, чем могло на ней уместиться.

Когда Ланселот вновь увидел черный султан на шлеме Дракона – оба они сражались верхом и, ростом также превосходя своих соратников, могли видеть поверх их голов, – то стал он изо всех сил к нему пробиваться, наступая конем, орудуя кулаками, локтями, рукояткой меча в этой безумной, кошмарной пляске. Не удалось. Да и могло ли удасться, когда было там столько народу, что ни раненому, ни мертвому негде было упасть!

– Пропустите же! Дорогу! – чуть не со слезами кричал, вопил Ланселот, показывая Дракону меч свой. Но люди не могли его пропустить. А может, и не хотели. Месть, отчаяние свели всех с ума – видно было, что не многие выберутся отсюда живыми. Ланселот благодаря недюжинной силе попытался отшвырнуть с пути своих людей, псов же рубил на месте и все же мог ни на шаг приблизиться к черному султану, тому черному султану. Хотя и видел: Дракон с секирой и кинжалом в руках тоже изо всех сил старается к нему пробиться, но и он не может сделать ни шагу. Тогда Ланселот мечом своим указал вверх, на дворец, и крикнул Дракону:

– В тронный зал!

Дракон, конечно, не слышал слов его, но видел жест, видел меч Ланселотов и, подняв руку, показал, что подымется туда же. Обратный путь, когда пробиваться приходилось только между своими, был много легче. Вскоре Ланселот оказался у потайного хода, спрыгнул с коня и с одним лишь мечом и руке взбежал по каменным ступеням.

Дракон пошел с другой стороны. Навстречу ему бежали пятеро, четверо солдат и их начальник; желая как можно скорее оказаться в том чудовищном побоище, что разыгралось во дворе, они – неслыханное кощунство! – оттолкнули Непобедимого Властелина к стене. Увидел Дракон, что спешит на кошмарную битву как раз тот, кто рвался убить Ланселота еще на морском берегу.

– Ну-ну, ступай! Сейчас ты с ним встретишься!

Борьбе еще сколько-нибудь ведомо рыцарство, почтение к авторитету, но в такой кровавой сече ничего подобного нет и в помине: собственные солдаты отбросили в сторону Непобедимого Властелина и ринулись вниз, во двор. Этот их путь упирался в вой и рев, преграждался стуком оружия и свирепым хохотом Ланселота.

«Ну, а если сойдемся мы и он убьет меня? Часть себя самого убьет! Или мне сокрушить его?»

Без гнева, тихо положил Дракон на окно кинжал и секиру, плотней запахнул свой плащ и вступил в тронный зал.

Это было сраженье, где ненависть, месть, несмытые обиды многих десятилетий воевали сами; наконец-то перед ними открылась эта возможность, и они придали сил ворвавшимся в крепость, разъяренным до предела людям, а против них стояла свора натасканных на сражения псов, из коих ни один не надеялся на победу или милосердие. Здесь, конечно, и речи не могло быть о почетном плене или же помиловании. В такое время ничего подобного не бывает.

Ланселот, который многому научился за последние несколько лун, хорошо это знал и предоставил вести тот неистовый бой ужасным в гневе своем людям Дарка, сам же в душе воззвал к богу: «Разве нет у них права на то?!» – и допустил, чтоб лилась кровь и тех, и других. Ибо лилась она по-разному. Те, что стали людьми из скотов, умирали радостно – оттого, что могли перед смертью сразиться, но псы гибли злобно, хотя и отчаянно бились. Все они были уже бешеные.

Не хотелось бы мне поддерживать преувеличения легенд и хроник, но это верно, что ослепленный, от жажды мщения поистине лишившийся разума Ланселот и в таком, всякого неодобренья заслуживавшем состоянии духа, только благодаря силе своей, в плоть и кровь впитавшимся навыкам, словно серпом, срезал каждого, кого бросала пред меч его злая судьба.

Слово «срезал» покажется, вероятно, сомнительным тем читателям, кои читать обучены – то есть монахам, – но они же не знают, не могут знать по-настоящему этих схваток, их истинного облика и жестокости, поскольку им препятствует в том чистый образ жизни и покойная, неколебимая вера в милосердие господне. А между тем бывают минуты, когда человек, уже осмотревшись разумно и приготовясь, идет на последнюю схватку и, ценя жизнь свою не более, чем воробьев, чирикающих на большой дороге, хочет только лишь убивать и только лишь победить, никак не сообразуясь ни с вечным блаженством своим, ни с конечным умерщвлением собственной плоти. И вот так-то оно было тогда. Вот почему – свидетелей тому нет, ибо они ничего уж не могут сказать, – те, кто оказывался перед Ланселотом, получали в виде милости лишь скорую смерть, не успев даже понять, что произошло и как бы следовало им поступить.

Дракон невозмутимо стоял в дверях тронного зала и размышлял о происходящем.

«Побил-таки, – думал он. – Сопливый щенок, а ведь перехитрил меня. Я штурмовых лестниц ждал, регулярного войска, а вместо этого что произошло?»

Вопрос был риторический. Внизу, во дворе крепости, шло побоище, и люди Ланселота, которых вождь их не разбросал на отряды, а собрал воедино, нападали плотною массой, псы же, тявкая, не отступали ни на шаг и умирали там, где их настигла атака.

– Мерлин, Мерлин! Сюда идет Ланселот. Чему ж быть теперь? – пробормотал про себя Дракон.

– А ты бейся, покуда можешь.

Дракон круто повернулся.

– Ты здесь?!

Мерлин стоял посреди утопавшего в сумраке зала столь потрясающе величественный, что Дракон – а ведь знал его! – усомнился, тот ли перед ним Мерлин, коего он до сих пор хранителем был и охранником.

– Я здесь.

– Тогда скажи, что мне делать? – Много дурного можно сказать о Драконе по праву, и смерть, что его настигла, он заслужил, однако навряд ли можно упрекнуть его в трусости либо нерешительности.

– А вот это, пожалуй, решать не тебе. Это уж от Ланселота зависит.

– Подумай-ка, Мерлин! Ты доверил себя мне с незапамятных времен, ибо уповал лишь на меня, на мою силу. Долгие годы я оберегал тебя и защищал!

– Это так. И всех отпугнул от меня.

– Сейчас мне должно умереть?

– Да.

Стук мечей внизу, предсмертные вопли и торжествующие крики все приближались.

– Подумай! Никогда не найдешь ты слуги лучше меня!

– Вот видишь, здесь твоя ошибка. Мне ведь не слуги нужны, а приверженцы и высокое служение. Пришло время – не прислуживать мне, но любить меня нужно!

– Этот проклятый щенок-рыцарь… сопляк этот! И с осадой перехитрил! А теперь наступает на меня, словно тигр! Да он ли Избранный Рыцарь?!

– Не бойся, – сказал Мерлин, – не Ланселот убьет тебя.

И в этот миг в конце коридора голосом столь охмеленным кровью и хриплым, какой порождает лишь жажда и великая битва, Ланселот прокричал:

– Мерлин!..

– Слышишь, вот он идет.

– Известно тебе: я не боюсь смерти. Таким ли знаешь меня, кто отступает только затем, чтобы спасти жизнь свою?

– Нет. Тяжелый ты человек. А может… и не человек вовсе. Вначале, когда начал меня сторожить, я еще не заметил, что слишком уж любишь ты власть. Тогда ты еще был человеком.

– Я таков, каков есть. Ты воюешь за них?

– Нет, – сказал Мерлин. – Им нужно самим за меня воевать.

– Тогда бог с тобой.

Запахнул Дракон плащ четырехпалыми своими руками и, заперев дверь тяжелым дубовым засовом, вздрогнул. Он подбросил полено в пылавший камин и, подойдя к высокому с изукрашенной спинкою креслу, в него опустился. Спокойно ожидал он судьбы своей.

В эту минуту такой удар обрушился на дверь, что она треснула сверху донизу. И сразу последовал еще удар. «А ведь только левой рукой бить может, – с уважением кивнул головой Могущественный Властелин, помня о мече, сверкавшем в правой руке Ланселота, – ведь только левой…»

И в этот миг дверь проломилась от удара ногой, она с грохотом упала в зал, и в проеме, тяжело дыша, весь в поту, в крови, собственной и псиной, стоял униженный Драконом Непобедимый Ланселот. При виде зверского этого лица, скорее напоминавшего львиный, нежели человеческий, Дракон подался вперед. «Куда подевался смех его?!»

– Я пришел, чтоб снести тебе голову!

Встал Дракон, спустился со своего неправо захваченного трона и приблизился к Ланселоту.

– Ну что ж. Действуй!

А Ланселот испытал нечто ужасное. С трудом, но совсем близко подошел он к Дракону, однако же занести над ним меч и выполнить то, ради чего родился на свет, оказался не в состоянии.

Волшебная сила – с коей мы (хотя, верно, не все) знакомы с тех пор, как повелись у нас связи с чужеземными странами и стали нам ведомы труды заморских ученых мужей, – вроде бы красиво звучит, но по содержанию выглядит чем-то ребяческим, глупым. Пусть-де женщина либо дитя малое пугаются, если скрипнет столешница, заухает в трубе ветер, – мужчине все это только смешно. Мое время весьма суеверно, вот и путает, сообразовать не умея, волшебство и простые, из природы вещей происходящие явления жизни. Трус вздрогнет, если ветром захлопнет ворота конюшни, храбрец не ведает страха, даже если стоит перед Драконом. Куда как красиво все получается, верно? Но пойду далее – к выводам, сделанным, может быть, по скудости образования моего и неудачному рассуждению, а следовательно, легко опровергаемым. Так попробуем же повернуть иначе! Какой-нибудь трус, что трепещет от завывания ветра, об истинной опасности понятия не имея, со спокойной душой лазает по таким местам, где у храбреца волосы становятся дыбом, шлем подымая, и он весь деревенеет от страха. Трусость или храбрость – я уже говорил это много ранее – определяет не то, боится человек или нет, то, чего он боится и – во имя чего, во имя кого. И еще далее! Человек невежественный – и трусливый – боится просто того, кто никогда не знавал ранее, страшно ему, например, если из грозовой тучи вдруг посыплются рыбы. Хотя явление это есть лишь причудливая и необычная игра пролетевшего над рекою смерча. Но истинный страх познает, настоящий ужас испытывает тот, кто по природе своей не трус, даже прямо скаку – храбрец и кто, уже накопив немало познаний, сталкивается вдруг с чем-то таким, к чему загодя был приготовлен, знает и причины того, но власть – над собою по крайней мере – решительно отрицает и вдруг испытывает на себе эту власть. Вот когда – страх! Его-то и испытал Ланселот в грандиозную минуту победы.

В меру слабых моих способностей, памятуя также о разумной сдержанности, попытался я рассказать, каким человеком был сей рыцарь. Псов Драконовых он уже знал, испытал их и победил, не шарахнулся и от Дракона, ибо заранее был готов к безобразности вида его, к хитросплетеньям и коварному ходу ума, даже превзошел его в уменье вести войну и в воинской доблести. Он приобрел и то над ним преимущество, каким могли похвастать немногие: Дракон Ланселота боялся, однако же и любил немного, тогда как Ланселот без каких бы то ни было сомнительных усложнений существо это ненавидел и жаждал его гибели. И вот когда Ланселот ворвался в последнее убежище Дракона, когда уже разворотил двери последнего пристанища его, полагая, что в равной мере одержал победу над приспешниками Дракона и над его замыслами, – что ж оказалось? У Дракона сыскалось еще одно, правда, последнее, но мощное оружие. Пресловутая его волшебная сила. То, чего Ланселот не видел, не соизмерил, и теперь, когда он внезапно оказался перед этой волшебной силой, рука его и меч, знаменитый, победоносный Меч, остались недвижимы.

– Ну же, подойди, Ланселот!

Дракон его подразнивал, манил к себе четырехпалой рукой.

– Подойди и убей меня!

Ланселот тяжело дышал; тыльной стороной левой руки он утер кровь, стекавшую со лба ему на глаза, и облизал языком запекшиеся открытые губы.

– Что ж это… я…

И тогда Дракон встал во весь рост, и густой его голос прогудел негромко, но спокойно и с ужасающей силой:

– Сейчас ты стоишь в зале Власти! Здесь убить меня попытайся! Там, снаружи, рубить тебе было легко – это ведь все только псы, им и место на свалке. Но меня в этом зале ты не убьешь, Ланселот!

– Убью… Мой это долг!

– Ошибаешься. В зале сем никогда не лилась кровь. Только там, в коридорах. И уж там-то с избытком. Те же, кто приходил сюда… здесь не смертию оделяют, Ланселот. Здесь родятся союзы.

– Я пришел с оружием. Кровь твоих псов струится по моему мечу.

– Пустяки! В сей зал всегда врывались с оружием, и всегда – самые первые, самые лучшие. С их оружия всегда стекала кровь. Но всегда и только – кровь псов!

– Значит, тот… тот, кто приходит сюда… – Не было в жизни Ланселота омерзительней битвы, чем эта, – против свинцового, приятного оцепененья, невозмутимого голоса Дракона и собственной слабости. – …Что может он сделать?

– Договор заключить. Получить свою долю власти, сокровищ.

– А если я заключу… О, да что же это я?! – застонал… если договор заключу… тогда те…

– Что тебе за дело до них? Если будем мы вместе, если ты, который на голову выше, чем эти скоты твои, коих ты не погнушался возглавить, из-за кого по молодости своей, по глупости швырнул к моим ногам рыцарские перчатки и плащ, если ты и я, – это верно, меньше я, чем человек, но и – больше!.. Будь со мною заодно, Ланселот!

У двери убивали меж тем последних и потому самых тупых, самых оголтелых телохранителей-псов: ожесточение, глупость и смерть – ужасное братство. Ланселот тяжело переводил дух.

– Значит, мне…

– Да-да, тебе! Чего ты ждешь? Диктуешь не ты, тебе вон и меч поднять не под силу!

– Дарк! – закричал Ланселот, и с этим воплем мужчины, воплем отчаяния и мольбы, наступил решающий в битве момент; пал мертвым последний пес, и в дверь, выбитую Ланселотом, хлынули – потрясая грубо сработанными из мягкого железа топорами, хрупкими цепами, зазубренными ножами – победители.

– Дарк! – кричал опутанный чарами Ланселот, – Дарк! Да помоги же! Мерлин там!

И столь неистовый рев ответил на крик Ланселота, что Дракона объял ужас; люди бросились к трону и, освобождая себе путь к Дракону, вышибли Ланселота из зала Власти с такою силой, что тело его, подчиняясь признанным во все времена законам баллистики, описало величественную кривую и, высадив деревянную раму окна, покинуло место действия. В глазах Дракона – если бы видно было за чешуей – блеснуло досадливое неодобрение, затем признание и, наконец, горькая печаль расставания. После этого он уже спокойно дожидался первого удара, который и получил чин по чину и который в короткое время с крестьянской основательностью многократно повторен был.

Ланселот же, окончив героический путь свой на горе трупов, отделался после дьявольского полета переломом плеча, однако – много глубоких ран получив, кои сильно кровоточили, – потерял сознание.

Яростный бой, давным-давно уж решенный там, наверху, во дворе все еще продолжался. Люди и псы сбились клубками, накатывались на другие, тоже из людей и псов свившиеся клубки и столь же захмелевшие в битве, потом, распознав, где и кто, дрались в безумной сумятице и хаосе, и, даже близко подойдя, нельзя было отличить, где там человек, а где пес. Какие-то добрые души запалили смоляные факелы и, поджегши мостки, потайной ход и гонтовую кровлю, стали забрасывать ими сражающихся. В этом суровом зареве, отбрасывавшем мрачные тени, битва продолжалась, но хотя все чаще и громче несся крик: «За Мерлина!» – хотя и сникали, редели завывания псов, но до Ланселота все это уже не доходило. Вновь загремела та песня, она звучала все громче, и сие означало победу. Ибо в бою человек лишь вопит – от ярости или боли, но ему не до песен в то время.

Грудь и шею долгогривого коня покрывали раны, он покачивался от слабости и, низко опустив голову, принюхивался, широко раздувая ноздри. А когда нашел наконец поверх всех лежавшее тело Ланселота, то ворочал и толкал его до тех пор, пока поднял голову рыцарь и узнал его. И положил он тогда обессилевшую свою руку на холку коня, который, возрадовавшись, подкатился к нему, упираясь в груду еще не остывших трупов, и Ланселот. Легконогий, извиваясь, словно червь, вскарабкался к нему на спину, рухнул поперек седла и опять потерял сознание. А долгогривый конь, обойдя стороной тех, что еще сражались с отчаянными воплями и стонами, осторожно держась подальше от предательского света пожара, часто останавливаясь, то из-за слабости, то из опаски, побрел со своим хозяином прочь от места кровавой этой победы.

* * *

Ланселот покуда молчал и ни единым движением не выдал, что вчера уже пересчитал потолочные балки, а нынче утром, когда на минуту остался один, попробовал заговорить. Видел и слышал он хорошо, так что с этим все было в порядке. «Дарк, – сказал он, – Драконий замок, осада». Каждое слово четко и ясно произнесли губы, хотя и тихо, но он чувствовал, что при желании мог бы говорить и погромче. Однако, не имея представления о том, где он лежит, не зная даже, находится ли в доме врага или друга, Ланселот выжидал.

Оглядевши комнату, он решил, что лежит, видно, в усадьбе какого-нибудь мелкопоместного, но в достатке живущего дворянина или в доме свободного землепашца, так как из камня и бревен поставленный дом, чистый стол, кровать, стулья и старательно подметенный глинобитный пол – все говорило том, что здесь обитают чистоплотные люди и, пожалуй, веселого нрава.

Долог путь – путь даже не днями считаемый – от полного истощения и беспамятства до вполне уже ясного сознания. Поначалу в мозгу Ланселота все смешивалось в чудовищной пляске – осада, пылающий замок, смерть Дракона, Артур, Галахад, Гиневра, все и вся. Даже когда стали находить минуты просветления, отдельные лица и события путались все еще во времени – то он сражался с псами Дракона, то беседовал с Артуром, а там опять вел на последний, решающий приступ людей Дарка. Состояние это имело, должно быть, две причины. Ланселот потерял много крови и получил много глубоких ранений – в лицо, в голову, о прочих частях тела даже не поминая. Вот почему наипервейшим делом его было удостовериться, не пострадали ль глаза его, уши – зрение, слух, речь и, самое главное, разум. Когда же относительно этого успокоился – с хитростью, тяжелобольным столь присущей, он скрывал, насколько крепче чувствует себя, нежели выглядит, – то принялся наблюдать за людьми, его опекавшими. Очевидно, то была семья, так как видел он двух мужчин и двух женщин. Они словно плыли сперва над землей в странном каком-то танце. И как будто все время неясно дрожали телом, их облик менялся – то они были короткие и широкие, словно щит, то вытягивались, делались длинные, узкие, вроде копья. Поэтому Ланселот промолчал еще один день; давали ему молоко и воду, кормили легким фазаньим либо куриным мясом и оставляли спать в тишине.

Эта беспомощность, ожидание тоже мучили Ланселота, я бы даже сказал, унижали. Он – Непобедимый, но вот лежит здесь, нелепо спеленатый, и хотя владеет всеми своими чувствами, но едва в силах двинуть рукой или ногой, а если чуть-чуть шевельнется, от слабости лоб покрывается потом.

«Непобедимый Ланселот, приступом крепость берущий! – улыбнулся он не без горечи, но, впрочем, и забавляясь, конечно, собственным своим состоянием, – Сколь же хрупок человек и смертен! Вот несколько ударов меча, копье, угодившее, если я верно сужу, под ключицу – и что же из меня стало? Пустое место, и только!»

Прошло двое-трое суток со дня осады. Во дворе не утихла битва, а он уже был у Дракона в том зале. И эта гадина еще его подзывала! Он же – с мечом в руке – не мог сделать ни шагу. А Дракон смеялся, и Мерлин ничем не помог! Вот оно, волшебство, вот почему эта четырехпалая тварь приняла его так спокойно, вот почему он сказал, что здесь тому, кто возвышается над другими людьми, деянье свершить не под силу. Что сталось с Дарком, с крепостью, с Мерлином?

«Но ведь Мерлин был у меня, здесь был!» – вспомнилось тут ему. Он сказал: «От таких ран любой человек умер бы. Я вылечу тебя, Ланселот, как уже защитил от Дракона! Ибо тот, кто в меня верит и сражается за меня, выдержит много боле, чем живущий без цели. Веришь ли, что так это?»

Измученный Ланселот вскинулся на своем ложе и громко застонал.

– Это в горячке, в бреду…

В комнату вбежала юная девица и склонилась над Ланселотом. И увидел он, основательно поколоченный рыцарь, что лицо у нее ласковое, красивое, и попытался ей улыбнуться. Девица выбежала, и со двора донесся ее крик: