Текст книги "Роман с пивом"

Автор книги: Микко Римминен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Ее мать умерла, – прошептала бабка, беззвучно подкравшись к самому уху.

Понять все это было сложно, почти невозможно. Маршал посмотрел на свои руки, они застыли в полуподнятом положении, словно бы на полпути к тому, чтобы что-то сделать, спасти, исправить. Так и застыли и руки, и эти люди вокруг, оставалось только смотреть на них и ждать чего-то, чего угодно. А в голове проносились осколки каких-то мыслей, и, прежде всего, конечно, кто они такие все эти люди здесь, в квартире Габриэлы. И так как это молчаливое стояние все продолжалось, постепенно возникло острое желание, прямо-таки насущная потребность, нарушить эту сцену каким-нибудь глубокомысленным высказыванием, да все равно каким, лишь бы только выйти из этого ступора, например, поразмыслить о том, кто из них кем кому приходится: молодая девушка, похоже, дочь этой плачущей, в этом можно быть почти уверенным, а плачущая, в свою очередь, как нетрудно догадаться, дочь той, самой старой. От мысли, что все они матери и дочери, стало как-то гораздо легче – в такой тяжелой ситуации не хотелось просчитывать другие, более сложные отношения родства. Но потом, когда мысль опять вернулась к тому месту, с которого ушла, она пробудила целую череду сомнений, вызвавших непреодолимые сложности для дальнейших рассуждений, что-то было не так, что-то не давало покоя. По всей видимости, то, что эти женщины никак не могли быть матерями друг друга, или уж если все-таки были, то, по крайней мере, кто-то один должен был, как они сами говорили, уже умереть.

И только тогда вдруг произошло озарение, осознание или что там, оно подплывало медленно, но верно, словно большая измученная рыба с выпученными безумными глазами. Но и этого оказалось достаточно.

Это была Габриэла. Это она умерла.

«Скажи что-нибудь», – подумалось в этот миг. «Скажи что-нибудь». А потом снова стало тихо. Ее родственники стояли и смотрели так, словно ждали какого-то слова, какой-то речи, но и без этого ожидания было понятно, что надо хоть что-то сказать, и опять стояли молча, и вновь подумалось, что надо что-то сказать, и когда мысль эта наконец созрела, стало ясно, что слова уже готовы сорваться с губ, что вот-вот что-то случится.

Скажи что-нибудь.

– Вот дерьмо! – сказал Маршал.

Они достигли ушей с некоторым опозданием, свои же слова, вернулись тяжелым вздохом, с трудом оттолкнувшись от пыльных стен.

– То есть простите, я не хотел грубить.

На какое-то время все превратилось в какие-то обрывки и паузы. Маршал потел, кряхтел, постанывал и извинялся, завершив все это действо нелепым поклоном, и был уже вроде как у дверей, когда возникло новое испытание, тот мужик, то ли Кари, то ли Ари, или как там его, кажется, Яри, он где-то там отлынивал от работы и теперь возвращался обратно с таким видом, словно за пазухой у него была приготовлена хорошая отговорка. Однако отговорка забылась прямо в дверях, он схватил Маршала за рукав, вытащил его в коридор и стал громко шептать что-то про гнетущую обстановку и опостылевшие родственные отношения. По его шепоту стало очевидно, что ходил он за советом в соседний бар, он еще что-то говорил про напряженные отношения между девушкой, внучкой Габриэлы, и той женщиной, которая, собственно, и была дочкой, а также женой этого Яри, женой нижеподписавшегося, как сам он выразился, и между той самой старой, которая, как оказалось, была сестрой Габриэлы. Он все продолжал и продолжал говорить, но следить за его мыслью было невероятно тяжело, взгляд то и дело искал спасения на обоях, где беспомощно трепыхались грязные солнечные пятна. В воздухе пахло мусором, и казалось, что именно от этого запаха тело становится дряблым и расслабленным. И все же его слова частично достигли своей цели, попав-таки на органы чувственного восприятия, речь шла о чувстве вины, которое они, родственники Габриэлы, испытывали в связи с тем, что так мало дорожили ею, Габриэлой, и теперь это чувство вины грызло их за то, что она вязла вот и умерла в одиночестве, упала, напившись, и долбанулась головой о какой-то там угол, и провалялась три недели в этой долбаной квартире, как выразился Яри, пока какая-то соседка не позвонила в полицию, когда труп уже завонял.

Кошки каким-то образом выжили, похоже, что все это время они понемногу щипали свою хозяйку. Нельзя сказать, чтобы все это было приятно слушать, честно говоря, это вызвало даже некоторую слабость в членах, так что пришлось схватиться за поручень, если не от глубокого потрясения, то, по крайней мере, от чувства искреннего сопереживания. Откуда-то, словно сквозь толщу ватного одеяла, в сознание по-прежнему проникало настойчивое бормотание этого мужика по имени Яри, который говорил что-то про растения и заботу, но сил, чтобы слушать и понимать, уже не было. Несмотря на это, основная мысль оставалась абсолютно ясной: кто-то умер, кого-то больше нет, и хотя в голове мелькнула мысль, что они с Габриэлой не были особенно близкими друзьями, однако стоит признать, что даже просто знакомые люди умирают вокруг нас далеко не каждый день. Было во всем этом и еще одно потрясение, которое в общей сложности сводилось к тому, что общее состояние нестояния и последовавшаая за ним речевая импотенция вызвали чувства не менее отвратительные, чем сообщение о смерти. И только когда чувство нахлынувшей социальной нестабильности постепенно прошло, а вместе с ним сгладилась и боль утраты, когда вновь вернулась способность реально оценивать окружающий мир, только тогда стало вдруг со всей очевидностью ясно, что все Яри, Ари и Кари куда-то исчезли.

– Ну вот и повеселились, – сказал кто-то там, в комнате.

Маршал стал спускаться вниз по лестнице. На каждой второй ступеньке приходилось останавливаться: после посещения верхней площадки в голове образовалось какое-то трагическое напряжение, и казалось, что только игра, только наивная выдумка, позволит выстоять посреди этой вселенской несостоятельности и неспособности. И снова пришлось остановиться, и торжественно потрясти совершенно пустой головой, а потом, оправившись от этого движения, опять задуматься, какого лешего он застрял на этих оперных подмостках, и казалось, что если этот театральный спуск по лестнице продлится еще хотя бы минуту, то он вытянет вперед руку и благим матом затянет арию. Поэтому пришлось ускорить шаг и поскорее покинуть эти проклятые ступени.

Хеннинен и Жира сидели все в том же положении, словно время над ними было не властно.

– Ну? – просил Хеннинен.

И Жира тут же добавил:

– Ну?

– Ну, в общем, она померла, – сказал Маршал, сел за стол напротив Жиры и попытался зажечь сигарету. Это заняло некоторое время, чем привлекло к себе особое внимание.

– Ого, – сказал Жира.

– Ого, – сказал Хеннинен.

– Мать твою за ногу на хрен, скажу я вам.

– Так что случилось-то? – спросил Хеннинен.

– Да, бля, померла она.

– Это-то понятно, но как?

– Грохнулась где-то там у себя в квартире. А потом, бля, еще три недели там провалялась, кошки ее там, на хрен, жрали с голодухи.

– Вот дерьмо, – сказал Жира.

– Теперь понятно, почему на лестнице тухлой рыбой воняло, – сказал Хеннинен. – То есть я это с полным уважением.

– Не знаю, бля, но как-то это не укладывается у меня в голове, я ее и не знал-то толком, но все равно, ёпть, пот прошибает.

– Да уж, невесело, – сказал Жира. – Я только хотел сказать… я не знаю, что я хотел сказать.

– Там вообще ужас что творится. Приехали ее сестра и дочь, ну та баба, что была на лестнице, а потом еще дочь дочери, или как ее там, на хрен, не помню. Я совсем там растерялся, и то сказать, попал в такую квартиру, где, на хрен, покойник, и пошел нести какую-то чушь, а потом, на хрен, вылетел оттуда, как пробка.

– Вполне естественно, – сказал Хеннинен голосом шамана-ясновидца.

– Господи Иисусе, как же все это ужасно. Понимаете, дело даже не в Габриэле, и так было видно, что она одной ногой в могиле, это вообще ужасно, на более высоком уровне, вся эта смерть, бля. Хотя даже смерть сама по себе дело нехитрое, закусил и все тут, но находиться в одной комнате с этими людьми, с родственниками покойника, это просто невыносимо, это напрягает больше всего.

– А как же плантация? – спросил Жира и попытался поймать в кулак заблудившуюся на столе муху. Она почувствовала угрозу и взмыла до самой люстры, отчаянно жужжа и возмущаясь. Это внезапное движение Жиры как-то вдруг заставило кровь снова прилить в испуге к голове, хотя все утро она только этим и занималась.

– Наверное, увезли куда-то, этот мужик что-то там говорил, но я был в таком ауте, что уже ничего не слышал. И не видел их нигде.

– Будет родственничкам занятие, – усмехнулся Хеннинен.

– Ага, там была ее сестра, но она, похоже, вообще не в себе, твердила все время «здрасьте» да «здрасьте», и ни слова больше. Я, конечно, тоже ни на какие красноречия не был способен. Но только вот ведь какой вопрос, у меня же по-прежнему здесь лежат ключи от ее квартиры, а я теперь даже не уверен, смогу ли я их туда отнести, а вдруг они начнут спрашивать и все такое.

– Думаю, сейчас у них там забот хватает. Думать им больше не о чем, кроме как о твоих преступных намерениях, – сказал Жира.

Немного посидели, и вдруг все встало на свои места. То есть комната осталась на месте и все вещи тоже: стол, стулья, матрас и радио, которое так и не работало. Все было на месте, но в этом-то вся и соль, что все стало другим, словно бы освещение вдруг поменяли, сделали более тусклым, и как-то вдруг стало понятно, что все это никогда не кончится, будет меняться свет, цвет, оттенки, но не более того. Это было как-то очень значимо. Словно этот уход и эта смерть придали всему миру ощущение незыблемого цементного постоянства.

– Как же я устал, – сказал Маршал и зевнул для верности.

– А ко мне, похоже, снова вернулось похмелье, – простонал Жира. – Я чувствую себя так плохо, что мне прямо ужасно плохо.

– Чего?

– Поясняю. В связи со всеми этими событиями мое похмелье как бы немного прошло. А потом мне снова стало плохо, когда я услышал про Габриэлу, и теперь оно снова как бы вернулось. Я чувствую себя так ужасно и физически, и душевно, это просто какой-то замкнутый круг, они словно подпитываются друг от друга.

Похоже, что Жира не на шутку увлекся описанием, возбуждаясь с каждым словом все больше. Иногда он впадает в такое состояние, и тогда его уже трудно остановить.

На сей раз Хеннинен прервал речь Жиры на полуслове:

– Я предлагаю оставить это бренное жилище для того, чтобы несколько взбодриться и немного приподнять настроение.

– Приподнять? – переспросил Жира.

– Ну, вообще-то я подумал, не выпить ли нам для начала немного пивка.

– Мм, – промычал Маршал и, запустив пальцы в волосы, стал медленно приподнимать шевелюру. Когда между пальцев остался ровно один волос, он взял его подушечками и резко дернул: по всей голове разлилась удивительно мягкая и приятная боль, пожалуй, это было похоже на то, как если бы на голову вылили целую кастрюлю горячего черничного киселя.

– Что «мм»? – спросил Хеннинен.

– А то «мм», что я мог бы чуток вздемнуть.

– Похоже, ты все еще от шока не отошел, – сказал Жира.

– Да не-е, просто устал от всей этой беготни.

– Несмотря на это, все же осмелюсь напомнить вам, господа, об игре в кости, – сказал Хеннинен, потом сгреб все игральные кубики в кулак и погрозил им присутствующим. – Хотя, честно говоря, мне тоже расхотелось играть. Пора малость взбодриться. Конечно, люди умирают, но с этим, увы, ничего нельзя поделать.

– Резонно, – согласился Жира.

– Да я не об этом. Я хотел сказать, что если вы решите куда-нибудь свалить, то я тем временем немного посплю. Правда, одну просьбу вы, наверное, могли бы для меня выполнить.

– Начало не предвещает ничего хорошего, – сказал Хеннинен.

– Эх, не люблю я эти просьбы, – вздохнул Жира.

– Ну, вы могли бы по дороге занести ключ на верхний этаж? Я сам не смогу, мне и правда стало там очень-очень плохо.

– Ха, – сказал Хеннинен.

– Ладно, давай сюда, – проговорил Жира, вытянул навстречу свою тоненькую руку и стал ждать торжественного момента передачи ключа. Как только Маршал снял его с кривого гвоздика, вбитого где-то высоко над сушильной машиной, Жира схватил ключ, зажал его в кулаке и поднял руку вверх, как рабочий-передовик на советских плакатах.

Хеннинен и Жира ушли. Они проделали это так резво, что мозг этого даже как-то и не зафиксировал. Лишь в том месте, где они стояли, остались два светлых, быстро остывающих пятна.

~~~

Звонил Хеннинен.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответил Маршал. Возможно, так было необходимо.

– Я тебя разбудил?

– Долго же я спал.

– Это был вопрос или утверждение? Ну, эдак прилично, я на часы не смотрел, я время измерял пивными кружками, поэтому где-то так прилично с чем-то часов.

– Странное у меня состояние.

Маршал потерся щекой о мятую слюнявую подушку и уточнил координаты. Голос был густым и заплетающимся. Хеннинен сообщил, что они отошли от дома метров на триста или пятьсот, он забыл измерить расстояние точнее, и теперь сидели на террасе, которая называется «Грешница», то есть в ресторане. А он стоит на улице Хельсингинкату, то есть не он, а ресторан там расположен.

– Мы отнесли ключ, – сообщил Хеннинен. Потом рассказал, что эти люди отнеслись к ним по-доброму, даже самая молодая сказала про Маршала «странный товарищ».

– А я до последнего момента был совершенно уверен, что о товарищах говорят только пожилые, – пробубнил Маршал в трубку, зажатую где-то между ухом и подушкой. – То есть я хотел сказать, что товарищи это, по-моему, уже исчезающий вид, так же как в свое время батрак или прачка, или какой-нибудь управляющий имением. Таких теперь днем с огнем не сыщешь.

– Вот как, – удивился Хеннинен. – Какие-то странные сны тебе снятся. В любом случае там все продолжалось в таком, значит, духе. Если помнишь, у Габриэлы в квартире всегда были целые горы пустых бутылок, ну так мы и предложили свою помощь в этом вопросе и вынесли, на фиг, все бутылки.

– Куда вынесли?

– В магазин, болван, точнее, в пункт приема стеклотары, точнее, в храм спасения грешных душ. Их там до хрена было, этих бутылок, каждый нес по четыре пластиковых пакета, а я вообще целых пять. Нам за них денежку дали.

– Сейчас приду, – сказал Маршал, выключил телефон и стал собираться. Сборы были самые непродолжительные: встал с кровати, умылся и вышел.

На улице было уже жарко, можно даже сказать ужасно или смертельно жарко. Абдула переместился на улицу и теперь сидел на грязном оконном карнизе какой-то фирмы, однако все же недалеко от родного дома. «Привет», – сказал он. «Привет», – ответил Маршал и зашагал вниз под горку налево от перекрестка.

Солнце жарило нещадно. Асфальт ли, подошвы, ноги или душа – все стало вдруг мягким и податливым, словно бы в процессе ходьбы у тебя появилось некое новое свойство, словно бы кожа и воздух стали вдруг одним целым, и с каждым шагом ты все больше и больше растворялся в этом воздухе. Клены, находясь в тисках этой невыносимой жары, поникли и стали совсем черными, внушительными и даже какими-то грозными. Они нависли над железным забором школы с таким видом, что будь у них глаза, непременно бы их выпучили. Однако парк с его человеческими чертами быстро остался позади, и теперь шагать было невероятно легко. Казалось, что-то случилось, произошла какая-то перемена, и утро со всеми его гнетущими и смердящими часами отошло на второй план, словно бы спрятавшись за стеклом витрины, а впереди ожидало что-то свежее, все еще немного сонное, но уже рождающее значительные фразы о новом дне и новой пище. Впрочем, почему бы и нет, ведь удалось же вздремнуть на какое-то время, так что вполне резонно было говорить о новом дне, коли уж все в этот миг было в наших руках.

А затем уже показалась терраса. Там сидело довольно-таки много народу, учитывая, что день был будний, а время еще рабочее. И когда всю эту как бы сцену удалось наконец разглядеть, в гуще толпы, где-то за крайним столиком, нашлись Жира и Хеннинен. Они сидели красные и завороженно смотрели на полные, вероятно, только что принесенные кружки пива.

Столиков на этой стороне террасы было всего пять, но стояли они в один ряд, словно в общественном транспорте, прочные, выкрашенные в зеленый цвет неуклюжие сооружения. Вся декорация находилась за условным заграждением, сооруженным из металлических столбиков и натянутого между ними волосатого каната. Маршал перепрыгнул через канат и встал около столика.

– Дайте денег, а?

– У тебя же свои есть, – сказал Жира.

– Мне полагается доля за Габриэлины бутылки. Она все-таки была моей соседкой.

– Была да сплыла! А мы зато перли все эти бутылки до магазина.

– И все-таки, – проговорил Маршал.

Жира стал выворачивать карманы и поначалу нашел только какие-то порванные чеки, но потом достал и высыпал на стол целую пригоршню монет. – Держи вот, – сказал он. Сел и стал перебирать свои бумажки, осторожно разворачивая их и складывая из обрывков. В лице его сквозила неподдельная озабоченность происходящим процессом. Наконец он порвал их на мелкие кусочки, засунул обратно в карман и вернулся опять к общественной жизни.

– Ну, чего ты стоишь, как столб, ждешь чего-то?

– Я просто засмотрелся на эту твою бухгалтерию, – сказал Маршал. – Ты так вдумчиво рассматривал их.

– Но кой тебе сдались все эти бумажки? И зачем их рвать? – спросил Хеннинен. – Все это было похоже на какой-то гражданский акт или что-то в этом роде.

– Кто знает, кто знает, – пробормотал Жира и сморщил лицо, не желая больше разговаривать на эту тему.

– Знает что? – спросил Маршал.

– Ничего.

Тем самым с этим делом вроде как разобрались, и стало очевидно, что пора идти за пивом.

В баре царил всепоглощающий сумрак, который тут же окутал глаза липкой паутинообразной пеленой, словно ты пытался смотреть какой-то старый черно-белый фильм в пузатом ламповом телевизоре, выставив его на самое солнце. Воздух был плотным и горячим, и насквозь пропах иссушающим табачным дымом. Все это тут же породило в душе некую героическую браваду – словно вступаешь в горящий тропический лес, привычным жестом смахивая со лба капли пота и усталости. За столиками сидели одинокие, обезображенные жизнью старики, сосредоточенно стараясь донести до беззубого рта трясущуюся кружку. С потолка свисали елочные украшения. Толстая неповоротливая баба за стойкой тупо таращилась в маленький немой телевизор, стоявший здесь же, на стойке, недалеко от автомата с солеными орешками. Шел какой-то идиотский, по всей видимости, немецкий сериал про полицейских. Маршал попросил большую кружку пива и робко протянул свои монеты. Она сгребла их и скинула в кассу, затем налила в кружку пива и привычным жестом бухнула ее на стойку. Все это она проделала, словно на автомате, так что невольно подумалось, что вот он – истинный профессионализм.

С кружкой в руке пришлось долго протискиваться между столиков в самый дальний угол террасы, и, только когда наконец удалось сесть, стало понятно, что на улице действительно очень жарко. Какое-то время ушло на закатывание рукавов.

– Ну, – сказал Маршал, после того как несколько минут посидели молча.

– Да ничего особенного, с тех пор как последний раз виделись, – отрапортовал Хеннинен.

– И все же кое-что, – вставил Жира. – Пока тут Хеннинен зачитывал свой рапорт по телефону, я был поблизости и все слышал, не нарочно, конечно. Так вот, он представил, так сказать, отредактированную версию происходящего.

– Ну уж, скажешь прямо, – отозвался Хеннинен. – Ну, сплоховали немного в самом конце, точнее, Жира сплоховал. В общем, там, в конце произошло следующее, не знаю уж, откуда он это взял и кто был виноват, но это уж совсем не мое дело, короче, все закончилось тем, что этот идиот пошел к ним туда и пожелал приятно провести время в наших краях.

– Ээ.

– На самом деле я просто перевозбудился, – сказал Жира. – От всего этого бутылочного богатства и оттого, что все сложилось так замечательно. Даже мое блудное похмелье снова исчезло, и на сей раз как-то совсем незаметно, просто пуф! пуф! и растворилось в воздухе. А потом я вдруг подумал, что мы уже уходим и надо сказать им что-нибудь приятное, как-то подбодрить их, что ли, и прежде чем я успел что-либо сообразить, я уже стоял в комнате, желая хорошо повеселиться на похоронах. Конечно, я потом сразу понял, что ляпнул сдуру, но оно просто само собой сорвалось с губ, типа, желаю хорошо повеселиться.

– Это был просто кошмар, – сказал Хенинен, потом задумался и, усмехнувшись, добавил: – В общем, повеселились.

– Да нет, у них там уже хорошая была обстановка, – стал объяснять Жира. – И про ключ они ничего не спрашивали, откуда и почему. Вот я и обрадовался, что все прошло так хорошо.

Досказав эту свою мысль, Жира вдруг поменялся в лице, словно только сейчас понял, какую глупость совершил. Он стал ритмично постукивать толстым лунообразным ногтем среднего пальца по кружке, завывая при этом что-то на мотив «уа-уа». Вероятно, это его успокаивало, во всяком случае, он довольно быстро снова пришел в себя.

Потом просто сидели и тупо таращились в кружки. Солнце жарило все сильнее, заставляя закатывать рукава все выше и выше, однако вскоре закатывать стало некуда. Таксисты лениво полувозлегали на своих «мерседесах», курили и потели, оставляя на синих форменных рубашках мокрые следы. Мимо прогремел трамвай. На первом этаже дома напротив располагался штаб какой-то религиозной секты, из открытых дверей которой доносились громкие песнопения. Проносившиеся мимо машины смешивали эти завывания с шумом дороги, и они, словно гонимые ветром грязные полиэтиленовые пакеты, тихо перекатывались по асфальту.

– Я вот о чем, – сказал Жира.

– Я догадываюсь, – прервал его Хеннинен. – Точнее, у меня такое предчувствие, я не знаю откуда, может, внезапная тишина так на меня повлияла, но мне вдруг отчетливо подумалось, что кто-то из нас сейчас предложит сыграть в кости, поэтому я и решил об этом сказать, вот так на одном дыхании, пока кислород не кончился. В общем, смысл в том, что я «за».

– Что ж, – вымолвил Жира и посмотрел на Маршала. От этого его взгляда появилось такое чувство, что вроде как надо сказать что-то умное и весомое, но не выходящее за рамки размышлений об игре в кости. Однако зародившаяся было попытка что-то сказать, прервалась самым неожиданным образом – поблизости стало разворачиваться некое действо, требующее особо пристального внимания.

Из-за угла выскочил вдруг какой-то парень лет тридцати в рваном, вероятно из соображений вентиляции, свитере, с мышиным хвостиком на затылке, то ли наркоман, то ли алкоголик, то ли просто криминальный элемент, в любом случае вычислить его проблемную специализацию по внешнему виду было очень сложно, в нем словно бы отразилась некая всеобщая и всесторонняя изношенность. Под мышкой он зажал литровую бутылку пива, которая как-то сильно выделялась из всей этой обшарпанности и поношенности. Причина этого явления вскоре стала ясна: буквально вслед за парнем, из-за угла вынырнул верзила-охранник в сером форменном костюме. Костюм был летний и какой-то излишне нарядный, что вызывало скорее недоверие, чем уважение, особенно по сравнению с тяжелым зимним комбинезоном, который, казалось, уже сам по себе говорил о предстоящей жестокой расправе.

И вот около самой террасы из кармана у парня выскользнул телефон, грохнулся об асфальт и разлетелся на части. Какое-то время парень все еще продолжал бежать, но потом словно вспомнил, что этот телефон ему почему-то крайне дорог, может, в сим-карте были его данные или просто какие-то важные телефоны. Он остановился, и в тот же миг увидел, что охранник подоспел туда раньше и уже подбирает с асфальта разлетевшиеся части телефона.

Некоторое время парень словно взвешивал все возможные варианты, оставаясь на месте, потом пришел к какому-то выводу, и здесь только и успеваешь подумать, что «браво, чувак». Он медленно возвратился назад и остановился прямо перед охранником. Сперва они молча стояли друг напротив друга, а потом вдруг оба закатились от хохота. Наркоман сделал вид, что сдается, и протянул охраннику бутылку пива, а тот в ответ отдал ему мобильник, или, по крайней мере, какие-то его части.

Как только вопрос с мобильником был решен, парень тут же дал деру. Но, пробежав метров десять, остановился и, прыгая на двух ногах, вновь захохотал. Вначале даже казалось, что охранник вот-вот ринется за ним следом, но потом его охватил очередной приступ смеха, и они оба, теперь уже на расстоянии, долго гоготали. Потом охранник наконец выдохся, торжественно отдал честь, что очень шло его летней форме, и они с парнем медленно разошлись в разные стороны.

– Надо же, – сказал Хеннинен.

– Да, – задумчиво произнес Жира.

– Я вот что скажу, друзья, – начал Маршал, – хоть я и не намерен делать какие-то выводы или вообще как-то анализировать все то, что здесь сейчас произошло, но я хочу сказать, что мне все это чертовски понравилось. Они словно были заодно.

Хеннинен промычал в ответ: «угу». Жира снова стал ритмично стучать по кружке, и, как только репетиция этого псевдокорабельного от-нечего-делать-оркестра подошла к концу, он сказал:

– У меня появилось такое чувство, что не все в этом мире так уж безнадежно плохо.

– Будем считать это хорошим знаком, – сказал Хеннинен.

– Одобряем, то есть я одобряю, – поправился Маршал.

– С этого момента день будет только хороший! – провозгласил Хеннинен. – Я так решил.

Высказав эту фразу, он посмотрел кругом столь победоносно, что пришлось немного помолчать. Пива становилось все меньше, пива становилось все меньше, пива становилось все меньше, и вскоре в результате такой вот элементарной математики осталось лишь три пустых кружки.

– Вот ведь еще какая штука, – вспомнил вдруг Жира. – Кости-то игральные остались там, в комнате, на столе.

Засим последовали различные жеребьевки, что вполне соответствовало духу игры в кости, а также всевозможные интуитивные предположения и гипотетические споры, главной целью которых было определиться с тем, как же поступить в дальнейшем. Сошлись все же на том, что само решение стоит пока на некоторое время отложить, а действовать по плану, основная мысль которого, как сказал Хеннинен, заключалась в том, чтобы двигаться вперед согласно ландшафту. И хотя главное решение оказалось, таким образом, смещенным куда-то в призрачное далеко, все же решено было встать из-за стола, перешагнуть через канат, отделяющий террасу от пешеходной дорожки, пересечь улицу, купить в ларьке напротив холодного пива, скорее про запас, чем ради действительного удовлетворения сиюминутной потребности, и затем продолжить путь вплоть до следующего привала, который единогласно постановили сделать в парке, расположенном всего в нескольких кварталах отсюда, и который, вследствие отсутствия сведений из авторитетных источников, назывался в народе просто Верхним! Верхний парк находился на вершине холма, о чем можно было догадаться и без пространственных объяснений. Его также называли площадью Небесного спокойствия, но никто не знал, как же он называется на самом деле. Залезть на верхотуру в такую жару и в таком вот состоянии оказалось совсем непросто. Как только пиво было припеваючи куплено, направились к холму, пройдя по дороге через еще один парк, однако все это была еще равнина. Согласно информационному стенду, по обеим сторонам пересекавшей парк дорожки совсем недавно были высажены редкие виды клевера, саженцы все еще скрывала белая водонепроницаемая пленка.

– Видать, и правда, редкая травка, раз чиновники решили скрыть ее от глаз народа, а то ведь, не дай Бог, народ перепугается и устроит дебош. – Хеннинен остановился и стал смотреть на это белое покрывало, площадью в десятки квадратных метров, время от времени оно вздымалось на ветру, словно поле пыталось дышать слабыми своими легкими.

– Я, похоже, все еще сплю и что-то в этом духе, – сказал Маршал. – Мне показалось, что газон засадили не клевером, а ливером.

И опять пошли дальше. Миновали напрочь заросшее диким виноградом здание университета, на ступеньках которого какой-то студент, а может быть, и террорист, оставил мятую спортивную сумку. Здесь, наверху, царила полная тишина. Пришло вдруг на ум, что и воздух здесь, наверное, как-то тоньше. Когда проходили мимо кустов, они вдруг зашелестели и выбросили в воздух целую стаю маленьких зеленых мошек.

На углу переулка, выходящего к парку, издревле стояла небольшая пекарня. На двери висела потертая картонка, сообщавшая о том, что сиесту в этом заведении устраивают с часу до двух. Вдоль стены тянулось несколько похожих на молнии трещин. Лежа на крыльце, нежилась на солнце черная кошка.

Последний отрезок пути был самым трудным. Добравшись наконец до парка на вершине горы, еще долго стояли на коленях, стараясь отдышаться и тревожно прислушиваясь к гулким ударам сердца в висках.

– Как-то мне кажется, что мы сегодня слишком много работаем, – сказал Маршал.

– Да? – удивился Жира. – А мне так кажется, что ты полдня благополучно проспал.

На краю игровой площадки стоял стол, вытесанный из половинки большого пня, здесь же примостились две деревянные скамейки. Сели за стол, чтобы хоть немного отдышаться, ибо это требовало определенной сосредоточенности. Хеннинен достал из нагрудного кармана коричневые очки-капли и нацепил их на нос. Его красная физиономия плотно обступила очки со всех сторон, и уже через пару минут казалось, что они составляют с кожей единое целое, словно вырастая из нее. В нескольких метрах от стола на большом гранитном валуне сидела безликая молодая мать и читала женский журнал. Некое бесполое существо полутора лет ползало у нее в ногах и жевало песок. Площадка была отделена от остального парка низким заборчиком, за которым тянулась длинная пешеходная дорожка с лавочками по обеим сторонам. На лавочках тихо дремали или читали газеты старики и старушки. При виде всего этого создавалось такое впечатление, что ты не только взобрался сейчас на самую высокую гору, но и что гора эта находится где-то далеко в южных странах.

Жира почал поллитровую бутылку пива. Сей жест его приобрел в эту минуту какое-то особенное значение, некий пророческий смысл, он словно разбил бутылку дорогого вина о борт только что спущенного на воду корабля.

– Приветствую вас, – сказал Хеннинен, не обращаясь к кому-то конкретно, а просто потому, что это слово показалось ему наиболее подходящим для данного момента.

– Приветствую, – ответил Маршал.

– Приветствую.

Некоторое время после этого никто не мог придумать, что еще в таком случае можно сказать. Хеннинен достал из пакета бутылку пива и протянул ее Маршалу, бутылка была холодной, а потому непременно захотелось лбом прочувствовать этот холод. Какое-то время это действительно было приятно. Потом голова заныла, пришлось бутылку открыть и выпить для поправки этой самой головы. Жира ключом вырезал на поверхности стола картинку, по всей видимости звезду. Хеннинен стал тихонько напевать какую-то непонятную мелодию, которую при внимательном прослушивании можно было принять за что угодно. Маршал разглядывал сквозь коричневое стекло бутылки окружающие дома. Все окна были открыты настежь, из них то и дело доносился звон посуды, жужжание пылесоса, чья-то интимная семейная ругань и монотонный голос работающего радио. Мягко струящийся ровный бас из одного окна смешивался с благоприятным прогнозом погоды из другого.