Текст книги "Роман с пивом"

Автор книги: Микко Римминен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

~~~

Поскольку дождь прекратился, а электричество наконец вернулось, то все эти перемены были мало-помалу народом замечены, и люди постепенно стали вновь выползать из дверей и других норок, словно испуганные грызуны. Все они вначале смотрели на небо, как будто обдумывали, не прячется ли там еще какая-нибудь неожиданность, но через миг уже забывали об этом и просто шагали вперед, и мимо, и вокруг, и было сложно сказать, что за дела спешат они доделать на улице в столь поздний час, но, может, они просто пытались вернуть таким образом упущенное время.

Хеннинен по-прежнему лежал на земле, Жира и Маршал сидели рядом на каменном фундаменте железной ограды, молчали, кряхтели и время от времени клевали носом, но вскоре от всего этого сидения и кряхтения стали изрядно подмерзать.

Хеннинен застонал и, придерживая ногу рукой, попытался встать, но не удержал равновесия и снова рухнул в лужу.

– Подожди, я помогу, – сказал Маршал, слез с ограды и стал помогать Хеннинену, правда, поначалу очень номинально. Но потом, когда и Жира догадался наконец прийти на помощь, вместе они сумели-таки поставить Хеннинена на ноги, да так и держали его теперь в вертикальном положении.

– Больно, – сказал он, и было видно, что ему и в самом деле очень больно. Слезы стояли у него в глазах, и, вероятно, от слез ему тоже было больно.

– Где больно? – спросил Маршал.

– А ты как думаешь?

– Внутри больно, – сказал Жира.

Хеннинен ответил, что именно там, и попытался затем сделать хотя бы шаг на израненных ногах; в этот момент подумалось, что все его существо – это целый клубок поводов для многократной жалости, особенно ноги испытали на себе сегодня прямо-таки ворох неудач.

– Как они теперь? – спросил Маршал.

– Плохо, я даже ступить, на хрен, не могу, – сказал Хеннинен и, постанывая, стал покачиваться на здоровой ноге из стороны в сторону, словно дерево на ветру.

– Это был жестокий удар по мужскому самолюбию, – заявил Жира и вновь натянул на себя этакую издевательски-насмешливую маску, после чего Хеннинен демонстративно высвободил свою руку из его объятий и целиком повис на Маршале, и в этот момент он был таким мокрым и жалким, что прямо хоть плачь.

– Я сейчас зарыдаю, – сказал Маршал и попытался зарыдать, но ничего не выходило, как ни старайся, вероятно, усталость дошла до того предела, когда вся жидкость в организме застыла и уже не двигалась.

– Черт бы их побрал, этих гребаных ангелов, – простонал Хеннинен где-то у него под мышкой, и уж понятно, что кому-кому, а ему-то, пожалуй, не составляло сейчас никакого труда орать благим матом, поэтому казалось уж совсем странным, что он вспомнил вдруг про этих ангелов, хотя, конечно, бедолага, скорее всего, вообще плохо представлял себе, что и как он говорит и какими словами ругается.

Затем, еще некоторое время пораскачивавшись и поохав, Хеннинен вдруг остановился и стал просить прощения, и Жира, со своей стороны, тоже, после чего Жира вновь взял Хеннинена под руку, и все стали как бы счастливы и довольны, хотя за что и почему они просили прощения, так и осталось непонятным.

– Ну давайте скажите теперь, что вы друзья, – сказал Маршал, и это прозвучало совсем как речь воспитательницы в детском саду, а потому пришлось тут же разбавить ее парочкой крепких словечек.

– Друзья, – промычал Жира и вытащил руку из-под Хеннинена, дабы протянуть ее для дружеского пожатия, но вынужден был тут же засунуть ее обратно, ибо жалкий калека снова чуть было не упал.

– Друзья, – сказал Хеннинен. И протянул руку, так ее изогнув, что можно было подумать, будто суставы у него на шарнирах или вообще изначально так запрограммированы, что способны выворачиваться в любую сторону.

– Ну вот и хорошо, – улыбнулся Маршал.

– Трахтибедох, – сказал Хеннинен. – Лучше не бывает.

И тогда решили, что пора уходить. Правда, сначала толком не могли понять, куда же идти, Жира потянул в одну сторону, Маршал в другую, а Хеннинен соответственно повис посередине, заорав, мол, черти окаянные, не бросайте же меня, и только тогда сообразили остановиться и подождать, покуда он решит, в какую же сторону двигаться.

– Мне надо в больницу, – сказал он.

– Черт знает что, – проворчал Жира.

– У меня, на хрен, все пальцы на ногах переломаны. Я не могу домой спать.

– Хорошо, хоть сейчас вспомнил, – сказал Маршал.

– Они все равно сейчас ничего не сделают с твоими пальцами, – сказал Жира. – Или ты думал, они тебе шину наложат на каждый палец?

– Да какая, на хрен, разница, что они там будут делать, я просто хочу назад свою ногу.

– Ты просто хочешь в больницу.

– Да, я просто хочу в больницу. Может, там меня хоть кто-нибудь пожалеет.

– Я понимаю, – сказал Маршал, – если нет любви, то хорошо бы хоть в больницу попасть.

– Другого выхода нет, – вздохнул Жира и, словно сам вдруг заметив безвыходность сказанного, весь как-то помрачнел.

И тогда Хеннинен сказал, мол, идем же. Жира попытался еще раз уточнить, куда же идем, спросив, подразумевает ли Хеннинен какую-то конкретную больницу, может быть частную, или же его конечностям вполне подойдет обычный тайский массаж. Хеннинен некоторое время поморщил лоб и заключил, что, пожалуй, единственно верным решением будет отправиться в приемный покой Мариинской больницы, что, в свою очередь, вызвало у Жиры бурю ворчания, впрочем, довольно яростного, он закричал, что это же, на хрен, почти на другом конце города, но, когда Маршал, чтобы хоть как-то успокоить его, сказал, что туда можно поехать на такси, сразу же смирился: видно, и у него тоже совсем не осталось сил на здоровое полнокровное бушевание.

До остановки такси, как уже можно догадаться, было совсем недалеко, вот только развернуться в нужную сторону оказалось не так уж просто, и этот процесс занял определенное время. На остановке же возникла еще одна проблема, ибо к этому времени все машины снова загадочным образом испарились, и тут вообще стало складываться такое впечатление, что это какой-то природный, не поддающийся описанию процесс, они то были, то их снова не было, они появлялись и исчезали, когда хотели, точно какое-нибудь северное сияние. Но ничего другого не оставалось, кроме как остаться там, ждать и надеяться, что какой-нибудь дух такси соизволит-таки направить к данной остановке хотя бы одно свободное и оснащенное мотором средство передвижения с извозчиком, то бишь водителем. И таким вот образом стояли, глазели на пустынную улицу Хельсингинкату, время от времени поворачивая голову то вправо, то влево, словно бы наблюдали за теннисным матчем привидений.

Стояла безмолвная, какая-то даже нехорошая тишина. Небесный дворник уже тщательно подмел все остатки туч и молний куда-то в дальний угол двора, и над крышами протянулась яркая желто-розовая полоса, похожая на рекламу пива. Вода перестала струиться по тротуару, а на проезжей части в свете бледных фонарей и стыдливо зардевшегося неба блестели огромные неподвижные лужи-океаны, словно напоминание о значительности недавнего природного катаклизма. Откуда-то из-под земли доносилось приглушенное бульканье, словно бы захлебнувшаяся устремившимися в нее водными массами система городской канализации периодически пыталась глотнуть свежего воздуха.

В парке на противоположной стороне улицы запел черный дрозд. Казалось, он сидит на ветке клена и роняет стальные капли на клавиши странного, похожего на ксилофон инструмента. Время от времени его игру оттенял шелест срывающейся с деревьев дождевой воды. Весь парк наполнила эта довольно-таки напрасная музыкальная звуковязь, казалось, ее сплетения можно даже разглядеть в воздухе, на улице же к ней примешивался далекий ропот некой вентиляционной системы и откуда-то сверху – тихое потрескивание мигающей лампы уличного фонаря.

Все это было так умилительно, что Хеннинен даже заговорил полушепотом.

– Меня одолевают мрачные предчувствия, – прошептал он, – что стоять нам здесь до скончания веков.

Но как только он произнес это свое горькое предположение, издалека послышался шелест движения, который в этой пустоте прозвучал настолько громко и отчетливо, что даже подумалось, а не приближается ли это то самое скончание веков, о котором говорил Хеннинен, но тут из-за поворота вывернула машина с приветливо сияющей желтой лампочкой на крыше, и в конце концов стало совсем уж очевидно, что речь идет не о конце, а даже, наоборот, предвещает некое новое начало.

– Я не знаю, может, я уже говорил об этом сегодня, но скажу еще раз, знаете, мне кажется, что этот мир еще не совсем испорчен, – сказал Жира.

– Очень даже похоже, что так оно и есть, – согласился Маршал и сделал три довольно резвых шага вперед, подойдя к самому краю дороги, и стал размахивать руками, пытаясь остановить эту самую приближающуюся машину, и в тот же самый миг, когда были сделаны три этих важных шага, в голову вдруг пришла мысль о друзьях, а как же они там, были же рядом, и ведь один из них калека, а на другого и вовсе нельзя положиться, но оказалось, что им тоже как-то удалось продвинуться вперед, а потому отчаянное махание было не менее чем шестируким.

– Тормозит, – радостно сказал Жира вполне нормальным голосом: как видно, приближение таксомотора освободило всех от навязчивого желания шептать.

Черный блестящий «мерседес» и правда замедлил ход, он двигался все тише и тише, так что стали уже появляться самые разные предположения и опасения от внезапного сердечного приступа у водителя до растерявшегося террориста-смертника в салоне. Но потом, когда он все-таки подъехал на довольно близкое расстояние, сквозь ветровое стекло стал виден водитель, крупный мужик с большими, как у моржа, усами и кислой миной: он, видно, заранее с пристрастием вглядывался, что за стадо толпится на остановке. Метров за двадцать он практически совсем остановился, намеренно растягивая время, чтобы успеть пошевелить мозгами, и, понаблюдав некоторое время за безумным размахиванием рук, принял окончательное решение, выключил лампочку на крыше, нажал на газ и бесцеремонно прошуршал мимо остановки; при этом, словно бы желая убедиться в том, что его сообщение дошло до адресата, он проехал по самому краю дороги, обдав стоящих на тротуаре фонтаном холодной воды.

Все это было настолько показательным и закономерным, что не хватило сил даже выругаться в ответ. Хеннинен тяжело вздохнул и уселся прямо на мокрый асфальт. Вид у него был совершенно сломленный, он держался за больную ступню, которую не спасли от увечий даже новые невероятно прочные туфли. Жира полез за сигаретой, а так как у него таковой не оказалось, обратился за помощью к Маршалу. Закурив кое-как нечто довольно мокрое, Жира сказал, что с него, пожалуй, хватит, что все винные пары уже давно вышли, а значит, самое время отправиться спать.

– А что делать с этим? – спросил Маршал. – То есть у меня, ты же знаешь, возражений нет, но должны же мы позаботиться о Хеннинене.

– Мы неудачники, – промычал откуда-то снизу Хеннинен. – Это я теперь окончательно понял, искупавшись в этом мокром унизительном дерьме.

– Мои поздравления, – усмехнулся Жира, – удачно подмечено!

– Вот увидите, все еще измениться, удача – дело наживное, – сказал Маршал, и голос его был точь-в-точь как у какой-нибудь мамочки, которая пытается выманить из туалета закрывшегося там юного хоккеиста, просидевшего все три периода игры на скамье запасных и вознамерившегося теперь покончить с собой.

– Если уж подводить итоги, – начал Хеннинен, – то весь этот день не заладился, на хрен, с самого утра. Все эти передряги, нет, ну правда, просто какой-то передряжный день, взять, к примеру, эту мою асексуальную травму, ведь это ж, твою мать, что такое, не говоря уже о всех предыдущих, у меня даже перечислять их сил нету, пусть, на хрен, кто-то другой это делает, если ему так хочется, а я хочу в лазарет!

– Во черт, – сказал Жира, – я к тому, что туда же, блин, на своих двоих плестись хрен знает сколько. Не говоря уж о том, какое сафари нас ожидает с этой твоей культяпкой.

– Тебя, брат, куда-то не туда понесло, – сказал Маршал.

– Я сам знаю, куда меня понесло, а куда нет, дай мне, на фиг, высказаться, просто закрой рот и все. Мне крайне важно именно сейчас поднять этот вопрос, потому что, блин, на кой хрен нам надо тащиться в эту долбаную больницу из-за какого-то там пальца на левой ноге, они все равно ничего с ним не сделают, только дадут каких-нибудь обезболивающих таблеток, а потом этот пьяный хрюндель проглотит их целую кучу и помрет, на хрен, от острого отравления.

– А может, у меня перелом педалища, – пробурчал Хеннинен.

– Встань уже с земли, – сказал Маршал, – а то еще и седалище отморозишь.

– Нет, неужели ты правда думаешь, что тебе там сразу дадут палату с кружевными занавесочками и кроватку с воркующими вокруг медсестрами? Хрен с маслом! Они положат тебя где-нибудь в коридоре или в кладовку со швабрами, или еще лучше по соседству к какому-нибудь гнилохаркающему зыссыхе.

Эта пламенная речь Жиры привела наконец к тому, что Хеннинен решил-таки встать с земли. Рука привычно потянулась ему помочь. Хеннинен со скрипом поднялся и, слегка раскачиваясь, стоял теперь между Жирой и Маршалом, надо заметить, что всевозможных подъемов, опусканий и бесцельных раскачиваний вышел здесь явный переизбыток, так что иной слабонервный драматург уже давно бы запутался.

– Конечно, мы туда пойдем, – сказал наконец Хеннинен.

И конечно, как-то вот так собрались и пошли. Хотя, безусловно, шагать с Хенниненом было довольно трудоемко. И несомненно, легче не делалось от мысли о том, что дорога предстоит долгая и мучительная, не говоря уж о маячащих впереди похмелье и стонах пациентов в мареве приемного покоя. Однако, несмотря на охватившее вдруг отчаяние, надо было продолжать двигаться, попеременно поднимая ноги, одну за другой, медленно продвигаясь вперед маленькими неуклюжими шажками, чему ко всему прочему мешала также полная асинхронность движений, вызванная необходимостью координации сразу на трех разных уровнях, и все же вышли к пешеходному переходу, а там, двенадцать мучительных белых полос, словно никому не нужный рапорт, распечатанный на допотопном принтере, и очередной угол дома, вычурная непреклонность фундамента, и наконец неожиданно образовавшийся вокруг канализационного стока искусственный водоем, обходя который конечно же захотелось в него заглянуть, а там, на дне, маячила она – затопленная при строительстве дамбы китайская деревня, целые вереницы комнат, залитые холодной водой, где застывшие в привычных позах семьи тихо плавают вместе с мебелью от стенки к стенке, от пола к потолку или даже от времени к вечности.

Но остаться там жить, в этом самом переходе, было нельзя, а потому просто пошли дальше.

Мокрая земля и ноги, о которых уже так много говорилось, довольно быстро наскучили, пришлось гордо поднять голову и посмотреть вперед. По краю тротуара прямо навстречу Маршалу шел мрачного вида молодой человек, очевидно, из некогда вполне приличной семьи, но превратившийся со временем в этакого городского сумасшедшего, коих бродит по ночам великое множество во всех городах и на всех улицах, они ищут, кому бы на этот раз отомстить за внезапный уход жены, за бестолковость алкогольной политики или же за собачьи сосиски, случайно забытые на батарее центрального отопления. Самое лучшее было заблаговременно уступить ему дорогу, что и сделали, и в целом этот процесс прошел довольно успешно, однако из-за невероятной протяженности пьяного фронта Жире, который замыкал этот трехчастный ряд с противоположной от Маршала стороны, пришлось подойти так близко к стене здания, что он ненароком врезался в водосточный желоб.

Правда, особо переживать по этому поводу он не стал, вероятно, удовлетворение, вызванное тем, что удалось избежать столкновения с опасным мрачным типом, затмило все другие чувства. Убедившись, что дела обстоят именно так, продолжили путь по длинному переходу между двух кварталов, по улице Хельсингинкату, которая была еще длиннее, в другую часть города, до которой было так далеко, что даже представить себе сложно.

Вокруг было пусто и почти светло, и с каждой минутой становилось все светлее, казалось, свет постепенно заполняет все улицы и переулки, как утренний туман, и скапливается где-то в поднебесье, уже и без фонарей было все прекрасно видно, впрочем, только фонари, пожалуй, и удерживали ночь подле себя. На углу все еще работала пиццерия, название которой было таким заковыристым, что его невозможно было запомнить, даже в тот момент, пока на него смотришь. За столиком у окна над засохшей сто лет назад пиццей сидел сонный мужичишка, как-то ему странным образом удавалось все время удерживать нос на критическом расстоянии в полсантиметра от неприглядной сырной корки, покрывавшей эту затхлую лепешку.

Вышли к следующему кварталу. Здесь было множество всевозможных странного вида офисов: безымянные конторы, чьи одетые в жалюзи пыльные окна не вызывали никакого желания заглянуть внутрь и спросить, чем же там, собственно, занимаются; аккуратный, светящийся даже в ночи разноцветными огнями магазин по ремонту и продаже велосипедов, готовый в случае необходимости оказать помощь владельцам швейных машинок; при этом почему-то вспомнился обувной магазин, он ведь тоже был неподалеку, но, к счастью, на другой стороне улицы, как-то не очень сейчас хотелось встречаться с прошлым, пусть даже в такой форме. Дальше на очереди был маленький, не более десяти квадратных метров, закуток, по всей видимости вырезанный в стене дома уже гораздо позднее, на его занавешенных окнах было написано «свежие завтраки», но похоже, что идея давно изжила себя; после чего до перекрестка оставался лишь старый, видавший виды интим-магазин, на витрине которого стояло несколько пыльных фаллоимитаторов и целая стена профессиональной литературы и учебных видеокассет, где на обложках красовались лица одурманенных красногубых существ во всем многообразии форм выраженного процесса эякуляции.

Таким образом, вышли к той самой точке, откуда был виден торчащий на перекрестке знакомый ларек, изрядно подмоченный прошедшим дождем, но все-таки тот же самый, только, конечно, закрытый, и почему-то вдруг стало казаться, что все эти заведения прекратили свою работу навсегда, это было какое-то глубоко внутреннее чувство, но анализировать его в теперешнем состоянии просто не было сил.

– Ну а теперь и до дома недалеко, – сказал Жира.

– Все, что сейчас нужно, это лишь толика сострадания и немного любви к ближнему, – прошептал Хеннинен.

Однако различные формы выражения сочувствия не стали все-таки озвучивать вслух, ибо идти предстояло еще долго. Итак, молча шли вперед этакими пульсирующими триолями, пересекли перекресток, пучеглазые светофоры которого неустанно чертили на мокром асфальте желтые полосы, словно сигналы точного времени, прошли мимо террасы, где стулья были под углом приставлены к столам, но и этот маневр не спас их от затопления, казалось, что пройдут годы, прежде чем все здесь наконец просохнет. Прошли еще один квартал, мимо подъездов, из которых отчаянно несло мочой кошек и пьяниц, и подумалось, как странно, что эти запахи настолько похожи, а потом впереди показался ночной гриль, надо сказать, изрядно пострадавший во время бури, перед ним сидел одинокий голубь, копаясь в мокрой куче грязных салфеток и пакетиков из-под горчицы.

А затем вдруг мимо практически беззвучно скользнул черный матовый «мустанг» или еще какая-то там карета, и что только за моду они взяли ездить по ночам так медленно, чуть ли не шагом, впрочем, заводить знакомство с его пассажирами на пустынной улице ночью, в два тридцать два, или сколько там было времени, как-то не хотелось, уж лучше сразу броситься под колеса.

Однако «мустанг», к счастью, решил ползти, не останавливаясь, до самого перекрестка, а там повернул налево и скрылся из виду. Лишь удаляющийся шум мотора говорил о том, что он все еще продолжает патрулировать улицы. Шли и шли вперед. Мимо парка, из которого тогда, днем, забрали Хеннинена, мимо живой зеленой ограды спортивной площадки. Темное футбольное поле было сплошь покрыто чайками, словно снегом, их было не меньше ста, они явно нашли там какой-то невиданный деликатес. Время от времени птицы начинали истошно кричать и размахивать крыльями, словно играли в какой-то исторической костюмированной драме, где все время демонстративно машут накидками. Их крики поднимались высоко над крышами, и в ответ им вторили их далекие собратья, и тогда они снова им кричали, и обычно тихий в предутренние часы город наполнялся подростковым шумом и гамом.

А потом фонари вдруг снова погасли.

На этот раз их отключение не было столь драматичным, как во время грозы, когда неожиданно пропало все электричество, и все же это как-то обратило на себя внимание, может быть, потому, что сразу после отключения стало почему-то гораздо светлее, а не темнее, как обычно и вполне справедливо бывает в таких случаях.

Пришлось даже остановиться, чтобы это прочувствовать. Стало вдруг необыкновенно красиво и даже немного страшно, такое поистине искреннее, чистое, незамутненное чувство, словно тебя застигли врасплох в самой неестественной позе, в которой ты вдруг остановился.

На другой стороне футбольного поля в окнах высотных домов отражался поднимающийся на востоке алый росток нового дня, и можно было подумать, что восход – это всего лишь яркий, хорошо организованный праздник где-то там внутри здания. Мокрые машины с запотевшими стеклами, припаркованные по обеим сторонам улицы, выглядели декорациями к какой-нибудь рекламе лимонада, мигающие желтым глазом светофоры опять вернулись к полному циклу, казалось, они втянули в себя весь туман, что собрался вокруг них за то время, что земля была черной, а небо темным. Откуда-то издалека послышался звон трамвая, вероятно, это был один из тех двух, что целый день мотались туда-сюда перед глазами, в этом было что-то утешительное, но в то же время что-то ужасно печальное, ведь как представишь того бедолагу, что просидел всю ночь в кабине… И почему-то подумалось, что даже внутри этой скрипяще-гремящей машины можно найти истинный покой и умиротворение.

– Красивый город, – прошептал Жира, со скрытым восхищением в голосе и во всем его существе. Рот у него открылся, и было понятно, что говорит он на полном серьезе и даже несколько стыдится этой серьезности.

Хеннинен поднял больную ногу, сморщил лицо, немного покряхтел для важности и сказал:

– Пожалуй, ты прав. Красивый город.

А потом уже снова надо было идти.