Текст книги "Роман с пивом"

Автор книги: Микко Римминен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Есть в этом слове что-то такое, даже не знаю, глобальное, что ли, прямо какое-то скопление катастроф, – заметил Маршал, – этакий эпицентр. По правде сказать, когда задумаешься об этом вот так вот внимательнее, то пропадает всякое желание увидеть такой эпицентр у кого-нибудь на коже. Тьфу ты, черт!

– Прошу заметить, что мы все еще в эпицентре игры, – неожиданно вставил Жира.

– Я только одного не понимаю, – сказал Маршал, еще раз внимательно посмотрев на коробку, очевидно, заучивая наизусть написанный на ней текст, потом вздохнул и смял ее в комок, – вот скажите мне, при чем здесь соски и попы? Какая между ними связь?

– Я, по крайней мере, никогда не слышал, чтобы у человека были лишние попы, – сказал Хеннинен.

– Шел бы ты лучше желудок прочистил или любовь поискал, ты же вроде собирался и туда и туда, – сказал Жира, зажав между ладоней те два кубика, которым предстояло пережить новый выброс на стол, и тщательно перетряхивая их в этой импровизированной мышечно-костной кубикомешалке. Вид у него был такой, словно его силой заставили выступать в группе и играть на простейшей погремушке.

– Я говорил о попах, а не о сосках, прошу заметить. И даже добавлю еще в конце «дорогой друг».

– Довольно благородная уловка, – прокомментировал Маршал.

– Вот именно, а еще меня больше не воротит. И вообще, Жира, ты спас меня тем, что напомнил мне о любви, моя потребность в ней заглушила все катастрофы и эпицентры, даже кожные.

– Ого-го, – сказал Маршал.

– Так что спасибо.

– Ладно, но у меня тут появился вопрос, а эти вот там тоже часть какой-то катастрофы? – как-то радостно и в то же время немного испуганно спросил Жира, вглядываясь в сторону остановки такси. – Сдается мне, что я их уже где-то видел.

И тут уж, конечно, сразу пришлось на некоторое время задуматься, что же там такое грядет, впрочем, на некоторое время – это сильно сказано, в общем, на то короткое время, что потребовалось для концентрации внимания на объекте, находившемся, как оказалось, в той же стороне, в которую и так все это время приходилось смотреть, так вот, подумалось, значит, про грядущее, ну и, конечно, сразу же полезли всякие недобрые мысли, типа, вот и пришел час расплаты, или еще что-то в таком духе, что кто-то решил свести счеты и теперь придется сполна ответить за содеянное, чтобы искупить грехи и злодеяния, в последнее время об этом частенько приходится задумываться, это тоже, как ни странно, удалось подметить.

Но видно, последний миг, о котором только что говорилось, был еще впереди. А навстречу шли Лаура и Густав, что на самом деле звучало довольно-таки ужасно, потому что настоящее ее имя было, конечно, совсем не Густав, а какое-то другое, и она его наверняка называла еще тогда, но почему-то этот Густав затмил все остальные имена, даже Марьятту, и тогда вдруг настал такой момент, который при других обстоятельствах, пожалуй, можно было бы назвать мимолетным, так вот, опять это так вот, ладно, настал так называемый мимолетный момент вынужденной политкорректности, когда под давлением всех этих свалившихся на твою голову обстоятельств, ты должен тут же решить, можно ли считать неким половым принуждением или даже принудительным ополовлением подобное бесцеремонное обращение с девушкой, когда все, не задумываясь, зовут ее просто Густав, хотя, конечно, кое-кто время от времени все же задумывается, но при этом довольно-таки мимолетно.

Как бы то ни было, они шли, укрываясь под двумя отяжелевшими от дождя зонтами. Глядя на них и вытряхнув наконец из головы все мимолетные, но на поверку весьма въедливые мысли, стало понятно, почему Жира упомянул про катастрофу: с ними вместе шли двое парней примерно их же возраста или около того, и даже в этой мокрой грязевой каше все они выглядели здоровыми и цветущими.

Хеннинен повернулся, чтобы взглянуть на них, в тот самый момент, когда они были уже метрах в пятнадцати от края террасы, до центрального стола которой было примерно метра три с половиной, итого общее расстояние по самым приблизительным расчетам составляло метров восемнадцать с половиной, хотя, конечно, оно успело сократиться метра на три за то время, пока приблизительные подсчеты привели к какому-то более или менее правдоподобному результату.

– Это их ты считаешь катастрофой? – уточнил Хеннинен.

– Не то чтобы нам грозила некая смертельная опасность, – сказал Жира и сморщил лоб до такой степени, что нос заметно вздернулся и все лицо стало похоже на смешную детскую маску. – Но я имел в виду тех, что идут с ними.

Однако развить эту мысль на безопасном от приближающихся фигур расстоянии не удалось, и прежде всего вследствие неоспоримого факта взаимосвязи времени и расстояния, в результате чего первоначально-предположительные восемнадцать с половиной метров как-то невероятно быстро сократились. Они были уже практически на месте, но прятались глубоко в недрах своих зонтов и, скорее всего, именно по этой причине прошли бы мимо, но тут как раз к месту стоянки промчалось очередное такси, окатив их с ног до головы целым залпом водяных струй, так что им пришлось остановиться, чтобы хорошенько выругаться и вдоволь намахаться кулаками.

– Добрый вечер! – крикнул им Хеннинен и улыбнулся так широко, словно был готов обнять целый мир, и, надо сказать, целый мир тут возник не случайно, ибо по всему было заметно, что если он сейчас ринется кого-нибудь обнимать, то этот кто-то должен быть никак не меньше, чем целый мир.

Один из ребят, или из парней, или из как их там называют, почему-то именно для этого возраста особенно трудно подобрать соответствующее определение, так вот, один из них повернулся и посмотрел на Хеннинена с видом человека систематически затраханного жизнью, потом перевел взгляд на Маршала и Жиру и просветил их, словно рентген.

– Эй, смотри, они здесь сидят, – сказала Лаура и потянула Густава, или Густаву, черт его знает, за рукав, ладно, пусть будет Густав, все равно это имя к ней уже приклеилось. Густав оглянулась, сказала «ну надо же», потом вернулась в исходное забрызганное положение и стала отряхивать мокрую половину, как будто в данной ситуации это могло хоть как-то помочь ей высохнуть.

– Ну так надо же, садитесь, пожалуйста, – сказал Хеннинен. – А то там дождь идет, если вы еще не заметили.

– А это кто такие? – спросил глазастый представитель мужской половины юного поколения, собственно, тот, который только что их разглядывал и в некотором роде продолжал это делать. Сложно сказать, что возбудило в нем такое недоверие, но, возможно, это было как-то связано с его сущностью или что-то в этом духе.

– Мы встретили их сегодня в парке, – сказала Лаура.

– Понятно, – усмехнулся глазастый, стараясь придать своему голосу некий ироничный оттенок: похоже, он, видимо, чувствовал себя немного не в своей тарелке.

Хеннинен тут же этот оттенок вычленил, хотя речь парня была немногословной, и поспешил высказать свое мнение по данному вопросу:

– Я попробую тебе объяснить, но боюсь, пацан, ты еще слишком молод, чтобы это понять, видишь ли, истинная ирония строится на отчаянии, тоске и целом ворохе экспоненциально накопленных неудач.

Похоже, что пацан просто ошалел от услышанного, он стоял под дождем и смотрел на Хеннинена, в прямом смысле открыв рот. Потом, вероятно, заметил беззащитность своего положения и снова спрятался под зонт Лауры, сказав только, «вот как», и больше ничего, просто «вот как», хотя и в этой фразе, безусловно, есть некая доля сомнения, если уж ее искать.

– Ну что, мальчишки, чем занимались? – спросила Густав из-под своего зонта, где вместе с ней болтался также еще один молодой человек, однако он все это время молчал, всем своим видом показывая, что предпочел бы быть где-нибудь в другом месте.

Над мальчишками пришлось серьезно задуматься, как-то никто из присутствующих толком не понял, что, а точнее, даже кого она имела в виду, говоря «мальчишки».

– Эй, оглохли?

– Ты это нам? – удивился Жира.

– Присаживайтесь, господа, – сказал Хеннинен и широким жестом светского человека указал на скамейку; жест, однако, получился широким не только в переносном смысле, но и в самом что ни на есть прямом.

– Пожалуй, нет, – сказала Лаура и захихикала. Стало видно, что прошедшие часы она провела недаром и успела здорово наклюкаться.

– Пожалуй, да, – сказал Хеннинен.

– Тоже мне командир нашелся, – возмутился глазастый.

– А можем и присесть, – хихикнула Лаура.

– Не можем, нах.

– По-моему, это отличное место, можно спокойно любоваться дождем и вообще, – сказал Маршал и посмотрел на небо. Небо поддержало его слова очередным раскатом грома.

– Вот и я о том же, – не унимался глазастый. – На улице дождь идет, какой идиот будет сидеть в ливень на открытой террасе.

– Боюсь, случилось так, что в данный момент здесь сидим мы, – сказал Хеннинен.

– Ну и сидите, придурки.

– Надо же, какое напряжение в воздухе, – заметил Жира.

– Молния, молния! – завизжала Лаура. – Вы ее видели? Она была просто огромная!

– Наверное, уже шестисотая за этот вечер, – подал вдруг голос тип, стоящий под зонтом Густавы.

– Черт, – сказал Хеннинен и стал чесать ноги. – У меня пиво закончилось.

– Хм, типа, не пора нам всем пойти спать, – сказал Маршал.

– Пожалуй, мы все же присядем, – сказала Лаура и перепрыгнула через низкий канат, который, по всей видимости, должен был обозначать границу между террасой и улицей.

– Я не сяду, – сказал глазастый. – У меня есть другие дела.

После этого произошел целый ряд всяческих событий, связанных с пространственными перемещениями. Прежде всего, тот лупоглазый тип, и откуда он только такой взялся, развернулся и отправился бороздить дождевые просторы, что послужило поводом для нескольких удивленных пожатий плечами и таинственных девчачьих переглядываний, так что даже стороннему наблюдателю стало понятно, что, типа, ничего поделаешь, он у нас немного того. Оставшиеся стали пытаться уместиться за столом, что вызвало волнение и заторможенность в рядах сидящих, а также заставило всех встать со своих мест. Жира, по всей видимости, вскочил, чтобы подвинуться и уплотнить ряды сидящих, Маршал, скорее всего, встал под воздействием некого общего и в данном случае довольно неактуального чувства вежливости, Хеннинен же отправился в бар за пивом. Уходя, он в последний момент вдруг вспомнил, что хорошо бы спросить у остальных, не хотят ли они тоже пива, но, пошарив по карманам, тут же, извиняясь, добавил, что принимает заявки только у платежеспособных клиентов, потому что Маршал выдал ему мелочи ровно на три кружки, после чего еще раз извинился и счел необходимым объяснить, что крайне сожалеет, но не имеет возможности щедро угостить девушек. К счастью, молодой человек из компании девушек прервал его речь, сказав, мол, я принесу, и бодро направился к входу в бар, Хеннинен засеменил следом.

Они ушли, оставив за столом двух оживленно перешептывающихся молодых девушек и двух ни на что другое уже не способных улыбающихся мужчин, а также дождь, который к тому времени стал заметно ослабевать.

Именно в тот момент, когда мысль о дожде пришла в голову и подумалось, не развить ли ее дальше и глубже, вдруг оказалось, что они уже возвращаются, неся с собой целых шесть кружек, что по сравнению с предыдущей заторможенностью было до загадочного быстро, но, возможно, просто во времени произошел некоторый сдвиг или какой-то высший орган забыл добавить именно в этот момент смазочного вещества, необходимого для нормального функционирования пространственно-временных взаимоотношений.

Хеннинен уселся на прежнее место на краю скамейки, его компаньон по добыче пива примостился рядом, что потребовало от него определенной ловкости, так как в объятиях он сжимал три пивные кружки. Как только все наконец расселись, обнаружилось вдруг, что на одной стороне стола почему-то оказалось четыре человека, тогда как на другой стороне всего только двое, и тот факт, что Жира по какой-то причине боялся сидящей с ним рядом Густав, как чужого дядьки, а потому изо всех сил прижимался к Маршалу, вряд ли мог облегчить то чувство сырой стесненности, что появилось в результате неравномерного распределения сил за столом.

– Может, нам как-то расставить приоритеты, что ли, – сказал Маршал. – Ну я не знаю, как это точно называется, но я подумал, точнее, я заметил, что нас здесь на этой стороне четверо, тогда как вас там как бы, значит, двое.

– Надо же, – сказал Хеннинен, отхлебнул пива, а потом так смачно отрыгнул, что по силе звукового влияния это было сравнимо разве что с известием о начале войны, но по смысловой наполненности было, конечно, не более чем пустым звуком, который в данном случае был пустым только относительно, потому что в тот момент в горле Хеннинена все еще бурлило только что выпитое пиво.

– Ну и рык, – сказала Лаура и стала прислушиваться, как грохочет в ответ грозовое небо. – Но мы, кажется, о чем-то говорили, – вспомнила вдруг она.

– Нет, это я просто подумал, – сказал Маршал.

– Вслух, – мрачно заметил Жира.

– Я могу пересесть, – сказала Лаура и тут же пересела на другую сторону стола, так что на этой стороне остались только Жира, Маршал и Густав.

Теперь на обеих сторонах было по три человека, все были довольны и с переменным успехом демонстрировали это удовольствие на лицах.

– Как благородно с твоей стороны… ну, это пересаживание, – сказал наконец Жира.

– Я тоже так думаю, – ответила Лаура.

Как только с пересаживанием на некоторое время вроде как закончили, наступил момент, когда каждый стал кумекать как бы о своем, и только тут стало заметно, что этот хрен-знает-как-его-там принес девчонкам не пива, а сидра, и, вероятно, именно потому так ловко справился со всеми препятствиями, что кружки были всего по ноль три. Смочив ради приличия рот, Жира, повинуясь внезапно нахлынувшему на него чувству долга, стал делать из мухи слона и спросил у них что-то типа, как прошел день, на что они ответили коротко и ясно, Густав сказала «нах», Лаура же, по всей видимости, решила несколько смягчить экспрессивность оценки и сказала «жопа», после чего последовала непременная и обязательная для данных случаев использования подобной лексики почтительная тишина, во время которой Маршал успел подумать, что надо было, вероятно, спросить что-то другое, и затем, набравшись невероятной по всем параметрам смелости, спросил, чего это они, Густав и та другая девочка, так рванули тогда днем из парка.

Сидящая рядом Густав повернула голову и, приблизив лицо на опасно близкое расстояние, сказала, что смывались от полиции, и посмотрела после этого так пристально, что могло сложиться впечатление, будто она хотела добавить что-то вроде: неужели ты, добрый человек, до сих пор этого не понял?

– A-а, – сказал Маршал. – Я, наверное, немного торможу.

– Кстати, – закричала Лаура оттуда, с другой стороны стола, и показала на сидящего рядом парня. – Это Эрно.

– Привет, – сказал Маршал и, собрав все свои силы, пожал ему руку, думая при этом, что ни в жизни, даже уже минут через пять, не вспомнит этого имени, это был, вероятно, какой-то особый вид юношеского склероза, о чем можно было лишь глубоко сожалеть и, может быть, даже всплакнуть, если бы и без того не было столь мокро и противно.

– Привет, – сказал Жира.

– Пливет, Эйно, – сказал Хеннинен. Его язык метался по нёбу в поисках места, где он мог бы произвести на свет нормальную «эр». – Можно, я не буду жать тебе руку? У вас у молодежи теперь такие странные рукопожатия, что я всегда начинаю чувствовать себя старым и никому не нужным вторсырьем.

– Понимаю, – сказал Эрно.

– То есть я хотел сказать, что не имел в виду ничего плохого.

– Все в порядке, – сказал Эрно. На лице у него застыло странное выражение отчаянной застенчивости, словно он все время с помощью какого-то невероятно опасного для жизни механизма сдерживал бушующий внутри него смех.

– А я, надо сказать, вообще не понимаю этих рукопожатий, – тут же прокукарекал Жира чуть взволнованным фальцетом, из чего складывалось впечатление, что он либо пытается сойти за подростка, либо, что из всех предложенных версий было наиболее вероятным, старается не дать этому чертову Эрно, имя которого вопреки всем законам склероза почему-то не выходило из головы, так вот, старается не дать этому Эрно разразиться ужасным скандалопровоцирующим хохотом, ибо Хеннинен находился в том самом состоянии, когда любая мало-мальская причина могла разбудить в нем зверя.

– Что ты этим имел в виду? – не понял Хеннинен.

– Ну, я имел в виду, что хотел сказать, что вообще никогда не понимал этих рукопожатий, ну то есть я это уже и сказал. И в общем, все это к тому, что весь смысл рукопожатия должен как бы сводиться к тому, что тем самым люди показывают, что они друг другу не враги, раз уж они пожимают друг другу руки, но, на мой взгляд, происходит обратное – рукопожатие разъединяет людей, оно словно замораживает вся и всех. Когда я был маленький, я думал, что руки надо пожимать только тем, с кем не хочешь в будущем иметь никаких близких отношений.

– Ты, стало быть, из тех, кто предпочитает сразу же бросаться на шею, – сделал вывод Маршал.

– Какой интересный ракурс, – сказала Лаура, поглядев сквозь стакан сначала на Маршала, а потом на Жиру. Глаза у нее уже явно косили, рот расплывался в широченной улыбке, а все это вместе составляло такую безумно офигительную архитектонику, что просто нет слов. Только сейчас вдруг стал заметно, какая воистину благолепная щербинка пролегла между ее передними зубами, в ее изящной форме видна была рука всевышнего мастера, ради нее хотелось тут же мгновенно умереть или еще что-нибудь в этом роде.

– Ну то есть, в общем, я хотел как бы, типа того самого, чтобы, значит, – затараторил Жира напряженно-дрожащим голосом, но вовремя понял необходимость прервать сию нарастающе раздражающую последовательность, а потому быстро и полюбовно закруглился: – Никто не хочет сыгрануть в кости?

– Дождь, похоже, уже на исходе, – сказал Хеннинен так скорбно и печально, что можно было подумать, он сам уже изошел на нет, доведя себя до степени крайней перманентной запаренности.

– В кости? – переспросил Эрно.

– Ага, в кости.

– А как вы в них играете? – спросила Лаура. – Ну, в смысле вы играете или просто швыряетесь ими туда-сюда?

– Ну, мы вообще-то стараемся, типа, играть, сегодня вот, например, не раз старались, – сказал Маршал.

– Обычно мы играем в покер, – засуетился Жира, ему хотелось поскорее все объяснить, коли уж наконец кто-то заинтересовался самой игрой, к тому же этот кто-то был человеком посторонним, а значит, появилась надежда привлечь к этому делу кого-то нового и неискушенного.

– Ну, это почти как тот английский музыкант, Джо Покер, – сказал Хеннинен, – или Кокер, в общем, произносится почти так же. Во, бля, запара, скажите на милость, ну почему каждый раз, как только я открываю рот, оттуда сыплется всякая архаичная несусветица?

– Вот-вот, – закивала Густав. – Но это, наверное, та самая милость и виновата или еще что-то, хрен его знает что, во, бля, сказанула-то.

Хеннинен снова открыл рот и тихо пролепетал крошечное, еле слышное «простите», потом тряхнул головой, да так и оставил ее болтаться на плечах.

– В общем, существует три различных варианта игры. Первый – это обычный покер на костях, но в него мы играем, если просто играем, то есть играем недолго. Потом еще есть крепостные и нацисты, но это уже особый случай, когда хочется каких-нибудь непреодолимых сложностей.

– То есть тот случай, когда ну абсолютно нечем заняться, – пояснил Маршал. – Или когда обычный покер уже приелся до невозможности.

– А который сейчас час? – спросил Хеннинен откуда-то из-за волос.

– Но между крепостными и нацистами тоже есть определенная разница, – сказал Жира. – Нацисты – это самая сложная игра, это просто охренеть какие мучения. Невыносимые трудности.

– И что же там, собственно, происходит в этой игре? – спросил Эрно. Похоже, что воодушевление, с которым говорил Жира, заставило его поверить в то, что в игре и на самом деле творятся ужасные деяния и безумные кровопролития, но, может быть, он спросил просто из вежливости, а может, в целях какого-нибудь антропологического анализа.

– По сути, весь ужас состоит в том, что в этой игре чертовски сложно набрать очки, – сказал Маршал. – Потому что можно кидать кости только два раз, а иногда и вообще только раз.

– Какой кошмар! – вскрикнула Лаура.

– Ну а как тогда эти, крепостные? – спросил Эрно, который, как это ни странно, все еще оставался Эрно. – Как в них играют?

– На хрена ты до них докапываешься? – сказала Густав. – Несут полную ахинею про какую-то там игру. Ты посмотри, они же погрязли в этой своей игре, как в навозе.

Хеннинена, очевидно, глубоко задели такие слова. Он пришел в себя от пьяного наркоза, или психоза, или где он там, к черту, до этого находился, и сказал:

– Простите, но я не понял.

– Чего не понял? – переспросила Густав.

– Мне тоже, знаете ли, осталась непонятной та часть, которая про навоз, – сказал Жира.

– Навоз и навоз, что мне теперь, каждое слово вам разжевывать?

– Да нет, я просто подумал… – стал объяснять Жира, и было заметно, что ему прямо-таки неймется, но он изо всех сил сдерживает себя. – Что как-то это прозвучало очень уж по-деревенски. Ах, ну да, ты же у нас жила в деревне, если я правильно помню.

– Да нет же, это же было, то есть нет же, то есть да, – сказал Маршал. – Ну вот, не обращайте внимания, а то совсем все запутается. Извините меня.

– Тоже мне, нашлись герои, прикопались к навозу, бля. А что такого-то, это ж все равно что, не знаю, какой-нибудь сок, нах.

– Я сегодня уже говорила, что они герои.

– Но тогда ты, наверное, еще не понимала, что мы и вправду герои, – сказал Маршал.

– А что вы вообще по жизни делаете? – спросил Эрно, с его стороны было довольно благородно попытаться таким образом сменить тему.

– Кого ты имеешь в виду? – не понял Жира.

– Мне почему-то не дает покоя этот сок, – сказал Хеннинен, – то есть я хотел сказать, что он гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

– А на второй? – хихикнула Лаура.

– Зашибись, – сказала Густав.

– Просто на первый взгляд кажется, что с соком должно ассоциироваться что-то возвышенное, или не обязательно возвышенное, но что-то особое – божественный нектар или какая-нибудь другая хрень, завязанная на плодородии.

– А что, не ассоциируется? – спросила Лаура.

– В том-то и дело, что нет. Мне вообще кажется, что сок – одно из самых жестоких слов, что я знаю.

– Какое горькое признание, – вздохнул Жира.

– Так и есть! От него во рту всегда остается этакий привкус разочарования и обмана, оно сочится обещаниями оргазменной сладости, но то, что на самом деле получаешь, – это всего лишь разбавленный водой концентрат слаборозового цвета, которым впопыхах запивают жалкий инисто-колбасный бутерброд на городских мурыжно-лыжных соревнованиях.

– У кого-то было явно очень трудное детство, – сказала Густав.

– А я своего детства совсем не помню, – вздохнул Маршал.

– Конечно, наверное, все время был в загуле.

– В основном так оно и было. У меня, кстати, с соком связаны все воспоминания о подростковых попойках, в том смысле, что мы всегда запасались на утро апельсиновым соком, и потом, когда у всех наступал страшный сушняк, мы пили его до одурения, до тошноты в горле, так, что казалось, еще немного и мощная апельсиновая струя взорвет мозг.

– Соки до добра не доводят, – сказал Хеннинен и снова стал раскачивать головой из стороны в сторону. Потом вдруг уперся лбом в плечо Эрно и промычал: – Господи, как же я пьян.

Эрно даже немного опешил от такого обращения.

– Может, кто-то еще хочет рассказать о своих воспоминаниях, связанных с соком, – спросил Жира голосом главного специалиста по душевным излияниям.

– А я пьян, а я пьян, – повторял Хеннинен, раскачивая головой в такт словам.

– Ну, что-то я так сразу и не припомню, – сказала Лаура. – У меня вообще к соку не столь болезненное отношение, как у вас.

– Что ж, очень жаль, – сказал Жира.

Затем последовало короткое и немного разочарованное молчание, во время которого пару раз прогрохотал гром, глухо отзываясь во всех дворах, улицах и переулках.

Дождь уже не шел, а как-то всеобъятно моросил, так что сложно было сказать, где, собственно, он начинается, на небе или где-то здесь на улице, где по-прежнему бурлил довольно полноводный поток, если не сказать стремнина.

Типы в кожаных куртках за соседним столиком допили наконец свое пиво, дружно поднялись и, ни слова не говоря, с абсолютно невозмутимыми лицами быстро разошлись в разные стороны. Тяжелые вытянутые капли, похожие на длинную вязкую слюну, то и дело, несмотря на навесы, падали на стекла барных окон, внутри же бара по-прежнему царило полное безразличие к разбушевавшейся за окном погоде, мрачные сгорбленные существа одиноко и безучастно сидели каждый за своим столом, словно в большой стеклянной клетке.

В углу пестрый музыкальный автомат с завидным энтузиазмом выдавал в зал размеренные порции цветастого изобилия, изрядно подпорченные монотонным ритмом, в противоположном углу женщина средних лет в помятом и видавшем виды берете изо всех сил пинала воспротивившейся ее воле игровой автомат. Когда она уже изрядно поколотила эту невменяемую машину, персонал бара решил-таки наконец вмешаться и прекратить рукоприкладство. Женщину тихо проводили обратно в ее «ложу», где на столе выстроились в ряд три недопитых коктейля, сплошь утыканные всевозможными соломинками, зонтиками и прочими ненужными украшениями.

– Не знаю почему, но мне вдруг пришло в голову, что здесь я чувствую себя в полной безопасности, – сказал вдруг Жира. – Это, конечно, может быть, звучит несколько странно, когда вокруг бушует стихия и все такое прочее.

– Но мы же вроде тебе не чужие люди, – заметил Маршал.

– У тебя, наверное, психологическая зависимость от близких людей, и, когда они рядом, ты чувствуешь себя спокойно, – сказала Лаура и потрясла пустой кружкой, где на дне тихо загремели кусочки нерастаявшего льда, потом неожиданно поднесла кружку ко рту и зарычала в нее, что, вероятно, должно было послужить знаком того, что она хочет еще.

– Я тут подумал, – сказал Хеннинен.

– Это очень хорошо, – тут же отозвался Жира.

– Да нет, вас тогда рядом не было, я это уже давно подумал, я даже не помню точно, когда это случилось, ну да ладно, так вот, я подумал тогда о законе всемирного тяготения.

– Ну надо же, – закашлялся Эрно.

– Похоже, ты очень вдумчивый человек, – заметила Лаура.

– А это никак не связано с той историей про дерево, которую вы нам днем рассказывали? – спросила Густав.

– Склонность к вдумчивости всегда являлась отличительной чертой характера Хеннинена и нашла отражение даже в его манере одеваться, – сказал Жира. – Я имею в виду, что такое смешение стилей, как у тебя, – это смелое проявление индивидуальности. Я, конечно, говорю про твой костюм в сочетании с экстрамодными туфлями.

Но Хеннинен на это не повелся. Он сидел и задумчиво постукивал ногтем по краю кружки, а потом неожиданно заговорил:

– Так вот, я подумал тогда о зависимости. Это ведь вопрос такой, как бы это сказать, довольно проблематичный. Тьфу ты черт, ведь не хотел же употреблять этого слова. Ну да ладно, так вот, пока я думал, у меня вдруг возник такой вопрос, может ли зависимый находиться выше объекта своей зависимости.

– Он это серьезно? – спросила Густав.

– Думаю. Или надеюсь. В общем, увы, но похоже, что да.

– Нет, но ведь если действительно задуматься, что зависимость напрямую связана с зависанием, если представить себе эту картину, то подумайте сами, что произойдет, если зависимого вдруг взять и отпустить, он же тогда, к черту, грохнется со всей дури. А это разве нормально?

– То есть ты хочешь сказать, что надо крепче держаться за свои многочисленные проблемы, да? – не понял Маршал.

– Да нет, я и сам толком не знаю, что я этим хотел сказать и хотел ли вообще что-то говорить. Я просто подумал, ведь что получается, по какой-то никому не известной причине зависимость всегда направлена сверху вниз. И наверное, все это из-за чертова закона всемирного тяготения, из-за того, что все, на фиг, в мире подчинено ему. Вот мне и подумалось, что если бы всемирного тяготения не было, то народ зависал бы прямо в небо, ну то есть ногами ввысь.

– Тогда это, пожалуй, сложно было бы назвать зависимостью, – сказал Жира.

– Вот-вот, именно это я и имел в виду, если, конечно, считать, что вообще что-то имел в виду.

– Из всего этого можно сделать вывод, что все в этом мире зависит от того, на чем висит, – сказала Густав и посмотрела на Хеннинена как бы невзначай, но при этом пристально и серьезно, так, словно задавала вопрос, правда, с самим вопросом оказалось сложнее, но, скорее всего, смысл вопроса сводился к тому, что не пора ли уже закрыть тему.

– Ну да, пожалуй, – сказал Хеннинен и добавил: – Вы, эта, извините.

А потом вдруг Эрно решил почему-то повторить свой вопрос о роде занятий, объяснив это тем, что ему интересно, какая профессиональная среда формирует такое необычное мышление, он, конечно, немного не так это сформулировал, но смысл был именно такой, на что Хеннинен стал было даже отвечать, что, типа, ничем мы толком не занимаемся, но тут его прервал Жира и сказал, что в некотором роде мы, можно сказать, предприниматели, Эрно, в свою очередь, заинтересовался и попросил подробностей, но как только Жира собрался пуститься в долгие объяснения, связанные с его прошлогодней неудавшейся попыткой организовать фирму по помывке окон, во всей округе неожиданно погас свет, и затея с рассказом сама собой сошла на нет.

А потом вдруг наступила кромешная темнота. Такая, что никто даже не осмеливался ничего сказать, казалось, она тут же поглотит все слова, даже если начнешь кричать.

Это была густая, тягучая, влажная, хлюпающая, всепроникающая темнота, неподвластная пониманию, но будоражащая самые глубокие инстинкты, темнота, которой тут же хотелось найти объяснение и наказать виновного.

Она была такой темной, что дрожащие всплески все еще бушующей где-то на краю города грозы делали ее лишь более непроглядной. Но в то же время было в ней нечто таинственное и пугающее, так что даже мысли стали короткими и сбивчивыми, нагнетая обстановку, как в детективном романе.

А потом вдруг ужасно захотелось спать.