Текст книги "Звезды расскажут, комиссар Палму!"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Комиссар Палму сердито кашлянул.

– Или виновный в непредумышленном убийстве, – поправился я.

Но журналистам было уже не до того.

– Садисты и извращенцы, – сказал репортер из вечерней газеты, – это золотая молодежь резвится – извращенцы!

– Молчать! – рявкнул я. – Вы уже выступили в своей газете. Хватит! Больше ничего добавить не могу.

Старшие и более опытные репортеры стали дергать наглеца за рукав, и на их лицах я ясно увидел разочарование. Я смягчился.

– Могу вам только намекнуть, – медленно проговорил я; я тянул время, мучительно придумывая, что бы такое им сказать… – Так вот, – воодушевился я наконец, – ни в коем случае нельзя теперь вмешиваться в расследование, проводимое полицией, и оспаривать точку зрения полиции. Это серьезное предупреждение для всех. Однако мне разрешено сообщить вам, что в данный момент сам глава полиции находится на совещании у губернатора.

Никакого разрешения у меня не было, но, в конце концов, пусть тот тоже берет на себя ответственность!

– В совещании примет участие и министр внутренних дел, – расщедрился я. – Будет обсуждаться вопрос роста преступности среди молодежи, а конкретно – моральные и физические меры по борьбе с ней.

Вопрос упирается только в наше сотрудничество, – пылко продолжал я. – Это наша конечная цель. Данное дело – это частный случай. Я непременно хотел бы отметить… хотя, гм, с другой стороны, это служебная тайна… но все же: у полиции уже есть готовая версия. Давно. Полиция не дремлет. Полиция отнюдь не бессильна, как воображают себе некоторые умники, гордящиеся жидкой растительностью на щеках.

– Sut… sat sapienti[3]3
  Правильно: «Sapienti sat» – «Мудрому достаточно» (лат.).


[Закрыть], – торопливо вмешался Палму. – Важное совещание!

– Есть ли задержанные? – выкрикнул кто-то, и журналисты, все как один, повернулись ко мне.

– Я… я не имею права сообщать более никаких подробностей проводимого расследования, – успел проговорить я в то время, как Палму напирал на меня, подталкивая к выходу. – Вы ведь понимаете, – крикнул я с порога, – вы опытные журналисты!

Тут дверь за нами захлопнулась, и комиссар Палму с верным Кокки повлекли меня, зажав с двух сторон, бегом по гулким проходам вниз, сквозь лабиринты коридоров. Машина уже ждала нас. Шофер был одет в штатское, сирену он не включал и машину не гнал, стараясь не возбуждать ничьего любопытства, – ехал себе тихохонько, словно вез яйца.

– Законченный идиот. Самовлюбленный молокосос, – начал комиссар Палму сдавленным голосом.

– Хорошо, хорошо, – согласился я, но на всякий случай спросил, указывая дрожащей рукой: – Микрофон точно выключен?

Комиссар Палму со стоном схватился за сердце.

– И я, я сам протащил его в начальники – из корыстных побуждений, чтобы хоть немного облегчить себе жизнь. Это расплата!

Но я уже немного приободрился, у меня проснулось чувство собственного достоинства. Что ни говори, а я довольно ловко разделался с журналистами!

– Не забывай, – сказал я негромко, – что утром я самым учтивым образом попросил тебя пойти взглянуть на этого бродягу. Всего-то идти было пару кварталов. Бодрым шагом да по свежему воздуху. Но это оказалось ниже достоинства комиссара Палму. Разглядывать в газете комиксы куда приятнее, разумеется! Что, разве я говорю неправду?

Комиссар Палму посмотрел на меня с жалостью.

– Не трать драгоценное время, – сказал он наконец. – Лучше почитай.

И кинул газету мне на колени. Дергая душивший меня ворот, я принялся лихорадочно читать подписи под фотографиями и саму статейку.

Себе я не мог не признаться, что парень оказался сообразительным и очень складно представил дело. Он немедленно сопоставил разбитое лицо пьяницы с разбитой стилягами машиной, а потом со сломанным – из чистого хулиганства – телефонным аппаратом. Конечно, были тут и предположения, но были и очевидные факты, так что и вопросы были поставлены вполне законно. Неудивительно, что у меня по мере чтения уже начала в общих чертах складываться картина происшедшего.

Врезавшись ночью в дерево, угнавшие машину молодчики совсем взбесились. Им попался беспомощный пьяный старикан, и они в остервенении набросились на него, ударили в лицо, а потом – боясь, быть может, что он станет кричать и звать на помощь, – забили его до смерти и труп спрятали в кустах.

«Мы можем, разумеется, надеяться, что это происшествие – случай единичный и исключительный, – лицемерно писал автор, – но всякий здравомыслящий человек согласится, что этому разгулу все-таки есть предел. Такое случаться не должно. В Финляндии. В нашей стране. В центре Хельсинки. Пусть юнцы режут ножами друг друга, если им нравится. Но мучить и убивать беззащитных стариков мы не позволим».

«Что делает полиция?», – прочитал я жирный подзаголовок, и кровь прилила у меня к лицу.

«Этого я не знаю, – просто отвечал автор. – И не хочу знать. Зато я знаю, что хрупкая женщина, гулявшая со своей маленькой собачкой и нашедшая тело, была на грани нервного припадка от потрясения и что она, даже не назвавшая своего имени, была хладнокровно брошена в том же самом безлюдном парке одна и находилась рядом с телом, пока полиция наконец не явилась, чтобы забрать убитого. Чего же ждать от молодежи, когда власти предержащие ведут себя с подобной черствостью и бессердечием!»

Далее автор влез в шкуру ягненка и продолжал со всеми осторожностями:

«У меня и в мыслях нет подозревать полицию в том, что она не обследовала надлежащим образом место происшествия, и я спешу подтвердить, что те, кто осматривали разбитый автомобиль, продемонстрировали высокий профессионализм. Но все же если спустя некоторое время выяснится, что в расследовании имеются упущения, если обнаружится промедление в задержании преступников, то этого наше общество простить не сможет, и тогда придется заняться более основательной чисткой, а не отыгрываться на двух-трех подвернувшихся битниках».

Ну что ж, вряд ли писака мог сочинить что-нибудь похлеще. Я почувствовал себя конченым человеком. Скромная должность судебного исполнителя где-нибудь в провинции виделась мне как предел мечтаний. У меня были сомнения, нанимает ли конголезское правительство способных полицейских: ведь я знал французский, а это несомненное преимущество.

Я вздрогнул, очнувшись от своих скорбных мыслей, и обнаружил, что мы уже давно стоим перед патологоанатомическим отделением. Н-да, похоронные мечты, подумал я. Палму сидел рядом со мной с непроницаемым лицом, сложив руки на груди, а Кокки скромно глядел в пол.

Заметив, что я закончил чтение, Палму сказал:

– К счастью, это не попало на первую полосу. Наверно, по техническим причинам. Но ничего, завтра ты услышишь еще не такое. – И он многообещающе покивал головой. – В воскресных газетах. Передовицы, читательские письма…

Я перевел дух.

– Потому что нет настоящего сотрудничества, – с горечью сказал я. – Я ли не призывал к этому! Боже милостивый, да если бы передо мной лежал рапорт дорожно-транспортной группы, где было бы сказано, что в считанных метрах от этого места врезалась в дерево угнанная машина, то, уж наверно, я сложил бы один плюс один и начал бы принимать меры.

– Неужели? – Палму иронически посмотрел на меня.

Но сейчас его насмешки меня не трогали.

– Сотрудничество! – с унылым упорством повторил я. – Но нет. Вещь нереальная. Восток есть восток, а запад есть запад, и им никогда не сойтись.

– Ну, не стоит примешивать сюда большую политику, – ехидно заметил Палму и начал неуклюже вылезать из машины, кряхтя от боли – ревматизм в колене давал себя знать.

Вялый и покорный, я выбрался следом, и вдруг меня словно током ударило.

– А место происшествия! – в ужасе закричал я. – Его же надо оцепить!

– Там десять человек из полиции порядка и, кроме того – на всякий случай, – двое конных полицейских, – сказал Палму. – Я взял на себя смелость распорядиться. От твоего имени, разумеется. И еще человек двадцать прочесывают весь парк.

– Но, – удивленно пробормотал я, – но ведь это дело городского отдела по парковой зоне…

И тут я осекся. Кокки отвернулся в сторону, прикрывая рукой рот. Улыбался, наверно.

– Ну конечно, разумеется, парк необходимо тщательно обследовать, – поспешно продолжил я и опрометчиво шутливо заметил: – Но уж с конной полицией ты, пожалуй, переборщил.

– Полиция в парке не для того, чтобы охранять следы и улики, – наставительно сказал Палму, выколачивая трубку о каблук. – Все следы давно затоптаны. Но тебе пора наконец понять, что как только газета попадет к разносчикам, а от них к подписчикам, начнется такое перемещение народов, что не дай… Сегодня, между прочим, суббота – не забывай.

– Не забываю, – уныло повторил я.

– Поэтому возможна небольшая заварушка, – невозмутимо продолжал Палму. – Какой-нибудь стиляга или битник вздумает скорчить рожу, а его побьют. Вот чтобы этого не случилось, там и нужны полицейские. В том числе конные.

– Чтобы… чтобы защищать этих?! – переспросил я, не веря своим ушам.

У меня в мозгу началось какое-то брожение, мысли стали путаться, и я вынужден был потереть лоб.

– Именно, – с готовностью подтвердил Палму. – Они такие же люди. Как бродяги, например. Кроме того – возвращаясь к теме сотрудничества: я отдал распоряжение – от твоего имени, только от твоего имени, разумеется! – чтобы все подозрительное, что имело место вчера вечером в городе и в пригородах, было выбрано из всех рапортов и представлено нам. И впредь – обо всем подозрительном немедленно докладывать лично мн… – то есть тебе. Все равно, какая группа обнаружит.

Он с участием взглянул на меня, тщетно пытавшегося привести свои мысли в порядок.

– Это сотрудничество, – пояснил он. – Ведь ты к этому призываешь второй год. Ну вот – теперь ты этого добился. Поэтому мы поехали на машине, снабженной рацией. Иначе зачем, как ты думаешь, я стал бы на ней разъезжать. Тем более в субботний день, когда патрульных машин и так не хватает?

– Но… – сказал я.

Из машины послышался треск включившейся рации, передняя дверь распахнулась, и водитель крикнул мне:

– Вас вызывают!

Я кинулся бегом к машине, всунул голову внутрь и, запыхавшись, проговорил:

– У телефона командир группы по действиям, направленным на нанесение… а ч-черт, командир группы по расследованию убийств слушает!

– Говорит пятый, – прохрипела рация. – Нам было велено немедленно докладывать обо всем подозрительном. Так вот: тут на углу улицы Маннергейма и Бульвара какой-то базар. Вокруг продавца газет. Толкаются и даже дерутся. Продана пока только первая пачка газет.

– Пусть базарят, – сердито сказал я.

– Ага, – согласился голос. – Со стороны улицы Людвига бегут ребята, у них под мышками здоровые кипы. Экстренное сообщение, что ли. Ладно, пока все. А то я сам еще не успел посмотреть, сейчас куплю у них пару газетенок.

– Купите, почитаете в свое удовольствие, – иронически сказал я в микрофон. – Только не забывайте о служебных обязанностях!

На том конце не поняли иронии.

– Спасибо, – искренне поблагодарил голос. – Отлично!

А я направился в патологоанатомическое отделение.

Глава третья

За «бродягу» еще не принимались. Он даже не был помещен в морозильную камеру. Лежал на гладком столе, как его положили, сняв с носилок, – в той же одежде, тех же башмаках. Я сразу узнал его изуродованное лицо – по снимку в газете, сделанному крупным планом. В этом ледяном зале, под ослепительно ярко горящими лампами его лицо казалось куда меньше, чем на впечатляюще страшной фотографии.

У сторожа был виноватый вид, хотя, очевидно, никакой его вины тут не было. Иногда проходит много дней, пока у врача дойдут руки до клиента, если, конечно, случай не экстренный.

– Не было бы счастья… – многозначительно сказал Кокки и сложил молитвенно руки.

Палму кивнул. Я не понял. Неужто Кокки стал таким набожным?

Палму обернулся к сторожу и приказал:

– Живо ступай за доктором и приведи сюда. Кого угодно. Хоть самого профессора. Одна нога здесь, другая там. Действуй!

Сторож не решился возражать и потрусил к двери. Почти бегом.

– Дело в том, – сказал Палму, торопливо набивая трубку, – что он должен был раздеть старика, связать вещи в узел, а тело до прихода врача упрятать в морозильник. Н-да, – продолжил он, покачивая головой, – в наше время уже нельзя быть уверенным, что все будет сделано, как положено. Но нам это оказалось на руку. На этот раз.

– Здесь нельзя курить, – произнес я, не зная, что и сказать.

Палму, видимо, не услышал. Он зажег спичку и стал раскуривать трубку, разглядывая в то же время башмаки старика, штанины и руки.

– Кроме того, – медленно проговорил он, – это никакой не «бродяга». Разве я не спросил у тебя сегодня утром, откуда тебе известно, что это «бродяга»?

– Перестань говорить ерунду! – вспылил я. – Это было написано в газете. – Я с торжествующим видом похлопал рукой по газете: – Вот здесь напечатано. Крупным шрифтом. Можешь сам прочесть.

Кокки опустил голову и стал рассматривать свои ботинки. Теперь, я думаю, ему было неловко за меня.

– Это верно. Палму, то есть комиссар, прав, – сказал он. – Старик этот вовсе не «бродяга». Это же видно с первого взгляда. Я даже не понимаю, кто такое мог придумать. Есть же у человека глаза!

– Но ведь в газете говорится… – начал было я.

И вдруг словно пелена упала с моих глаз, когда я наклонился, чтобы приглядеться к покойнику. Пожилой мужчина, довольно хрупкого телосложения. Башмаки, хоть и не первой молодости, заботливо вычищены. Одежда запачкана землей. Вещи не особенно элегантные, но все же и не такие, как у настоящих бродяг. А лицо, на котором остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх, было скорее лицом мыслителя и созерцателя. Конечно, и среди пьяниц попадаются мыслители – кто там только не попадается! – но все-таки у них другие лица.

Подчеркиваю: даже будь этот старик мертвецки пьяным, а не мертвым, все равно – это не было лицо алкоголика. Не было! Хотя и было изуродовано и смотреть на него страшно.

Меня замутило. Должно быть, от съеденной соленой салаки.

Покойный недавно побывал у парикмахера. Его седые волосы были аккуратно подстрижены. Я посмотрел на его руки. Кожа на тыльной стороне была в старческих морщинах и коричневых пигментных пятнах, но совершенно очевидно, что эти руки не знали тяжелой физической работы по крайней мере много лет. Конечно, и среди бродяг… – но нет, это не были руки бродяги. Чистые руки, и никакой грязи под ногтями.

Я возликовал.

– Первое очко в нашу пользу! – заявил я. – Никакой он не бродяга, это выдумала газета.

Дверь с силой распахнулась, и в зал влетел профессор, собственной персоной. Он был мрачен, как туча.

– Что все это значит?! – грозно закричал он.

Сторож за его спиной отчаянно подавал нам какие-то знаки.

– Я, между прочим, не баклуши бью, а занимаюсь содержимым желудка – весьма любопытное исследование! – окончательной перегонкой и взвешиванием. Доверить такое ассистенту я просто не могу. Он даже не умеет обращаться с весами! Непонятно, чему теперь учат в университете?!

– Простите, профессор, – сказал Палму. – Будьте добры, не могли бы вы нам сразу сказать, от чего умер этот человек и как давно, предположительно, это произошло.

Профессор нехотя оглядел голову покойника.

– Ну, тут и младенцу ясно… – начал он, но вдруг осекся и как будто забыл о своем гневе. На его лице появилось странное выражение. – В первое мгновение, – сказал он медленно, – я подумал – мне показалось, что я его знаю…

– Мне тоже, – с готовностью отозвался я. – Потому что он был в газете.

– В газете… какой газете? – сердито буркнул профессор и уставился на меня, буравя глазами; потом потер лоб и снова внимательно посмотрел в лицо покойнику. – Такое впечатление, что я его знал прежде, в школе или… или в армии… Конечно, он давно уже мертв. Сторож сказал, что это бродяга. Хотя нет, не так давно, температура все еще выше нуля. Вот, это видно по его голове. Н-да, у кого нет школьных приятелей. У которых, бывало, стрельнешь на бутылку. Можно понять. Все мы, грешные, человеки.

– Господин профессор, – с нажимом сказал Палму, – сейчас не время для школьных воспоминаний. Поверьте мне, это так. Обычно я не люблю спешить и торопить других. Вы это знаете, профессор. Но на этот раз случай просто пожарный. Честь всего Управления… да что там, речь идет о государственном престиже. Поэтому…

Но профессор уже стоял на помосте и натягивал резиновые перчатки. Не такой уж он был вредный – сразу понял, что мы не стали бы беспокоить его по пустякам. Да и то, что я сам, лично, приехал, тоже кое о чем свидетельствовало.

Осторожными движениями он ощупал теменную и затылочную кости черепа и покачал головой.

– Довольно слабо стукнули, – заметил он, нащупывая опытными пальцами что-то невидимое. – Смерть наступила, скажем так, в результате одного удара. Но орудие какое-то новенькое, не обычный тупой предмет. Если вспомнить прежние времена, я бы сказал, его ударили мешком с песком. Но резиновая дубинка тоже подойдет. Да, пожалуй, она. Крови не вытекло ни капли.

Кокки тяжело вздохнул.

– Эх, ребята, ребята, – пробормотал он и опять сложил молитвенно руки.

– Но почему так пострадало лицо? – задал себе вопрос профессор. – Словно бы бедняга упал лицом вниз. Однако кровь отлила от лица, еще когда он был жив. Он уже ничего не чувствовал.

– Так что же, – осторожно сказал Палму, – сначала его ударили по голове, а потом уже было искалечено лицо?

– Я не могу это утверждать с абсолютной уверенностью, – ответил профессор. – Вообще, в нашей науке ничего нельзя утверждать с абсолютной уверенностью. Но таково мое мнение. Хорошо бы, например, узнать, хотя бы приблизительно, сколько он потерял крови, и сравнить с тем количеством, которое успело перегнать сердце в те считанные секунды, пока оно еще работало.

– Так-так, – торопливо сказал Палму. – А как насчет времени?

Профессор проверил окоченелость трупа, приподнял руку и покачал головой.

– Надо бы посмотреть, образовались ли уже синюшные пятна от кровоизлияния. Заодно узнать, как он лежал – на животе или на спине.

– Ага, ага, – заинтересованно подхватил Палму и кинул взгляд в мою сторону. – Да он ведь и у вас успел полдня пролежать.

– Тогда будем разоблачаться, – решительно сказал профессор, и я машинально начал снимать пиджак – у меня было впечатление, что я на приеме у врача.

Но, к счастью, я быстро опомнился, видя, как сторож торопливо подступил к покойнику и стал рывками стягивать с него пиджак.

Кокки пришел в ужас.

– Погодите, что вы так с ним! – засуетился он. – Мне же еще нужно взять пробы для анализов. И мы еще не фотографировали!

И Кокки торопливо начал вынимать из своей санитарной сумки и раскладывать на ближайшем столе маленькие бумажные пакетики.

– Нет, фотографий уже больше чем достаточно, – твердо сказал Палму, и на этот раз я был с ним совершенно согласен. – Лучше помоги-ка. Все помогайте!

Но сделать это было не так легко. Если вы когда-нибудь пытались раздеть окоченевшее тело, тогда вы меня поймете. У сторожа это получалось мастерски, да и профессор орудовал довольно ловко. Для очистки совести Кокки все же расстелил на столе чистые листы, брал вещи и заботливо заворачивал их, каждую отдельно. Палму ограничился тем, что стянул с покойника башмаки. А я… мне, говоря по правде, пришлось ненадолго отвернуться, и я поклялся никогда больше не есть картошки в мундире, сваренной вместе с соленой салакой.

Так что я слышал только монотонное бормотание Кокки:

– Платье готовое. Меток нет. В кармане ничего нет. В другом кармане тоже ничего. Чист. До основания.

Палму вполголоса:

– Носки аккуратно заштопаны. Аккуратнее, чем мои. Меток нет. Подштанники чиненые. Обшлага рукавов и воротник пальто потертые, но чистые. Опрятный старикан.

Я обернулся на восклицание профессора.

– А это что такое?

От чистого сердца прошу прощения у бедного старика за то, что мне пришлось хладнокровно взирать на его наготу. То есть мне случалось бывать вместе с кем-нибудь в сауне, ну и всякое такое, но я всегда был убежден, что нельзя, нехорошо смотреть на обнаженные тела умерших. Наверно, это правда, что полицейский из меня никудышный, как не раз замечал Палму. Прежде он, однако, утешал меня тем, что я отлично выгляжу за письменным столом, изображая деловитость и виляя хвостом перед начальством.

И вот я своими глазами увидел кошмарные черно-синие пятна на боках у покойника. И своими ушами услышал, как слабо хрустнули сломанные ребра под рукой профессора. Тот выпрямился, его лицо побагровело.

– Это… это что-то неслыханное, – сказал он. – По крайней мере, такого я еще не встречал. Хотя кое-что в жизни видел. Но насколько я могу судить, ему умышленно сломали ребра уже после смерти. Как это понимать?.. Чтобы уродовали лицо и ломали кости уже мертвецу!

– Бедняги, – прошептал Кокки, – бедняги, не ведают, что творят.

– Подонки! Мразь! – взревел я.

Именно так. Я нечасто ругаюсь. Я ведь должен служить примером для подчиненных. Ведь не все получили такое домашнее воспитание, как я. Но если бы в ту минуту передо мной оказалась ухмыляющаяся рожа какого-нибудь битника, я, ей-богу, врезал бы ему как следует!

– Ну-ну, – успокоительно проговорил Палму, словно читая мои мысли, – сначала разберись, а потом уже дерись. Закон и порядок необходимо соблюдать.

– Иногда, – неуверенно проговорил профессор, – иногда – поверьте, я вовсе не злой человек, но когда я вижу такое, то начинаю думать, что пора возвращаться к телесным наказаниям. Впрочем, что я говорю! – поторопился он взять свои слова назад. – Я погорячился, конечно. Простите. Мы, благодарение Богу, живем в правовом обществе. Гуманизм. Человеческое достоинство. Тут замешан, по-видимому, больной человек, а не преступник. А с преступлениями я борюсь всю жизнь и не собираюсь отступать.

– Ну так, переломы, – жестко заключил Палму. – Большое спасибо, профессор. Не сомневаюсь, что в завтрашних газетах будет с избытком рассуждений и о телесных наказаниях, и о смертной казни. Об этом можно не беспокоиться. Разве что кто-нибудь вздумает поплыть против течения. Все-таки слишком велик риск утратить все, что завоевывалось с таким трудом и так долго, в борьбе с предубеждениями и предрассудками. Но завоевано было. И нами в том числе.

– Что ты несешь? – завопил я. – Вообразил себя на трибуне, да? Ха! Позволь мне самому решать, как мне думать и что делать!

– Вот как, прекрасно, – с готовностью согласился Палму и отступил на шаг в сторону, словно умывая руки. – Тогда разбирайся в этом деле сам. Тем более что ты эту кашу и заварил.

Такое ложное и несправедливое обвинение просто ошеломило меня. Это я-то? Да я ни сном ни духом… Ведь это стечение обстоятельств, цепь злополучных случайностей, цеплявшихся одна за другую, о чем я уже писал в первой главе. Правда, тогда я еще не знал, сколько этих обстоятельств вместилось в такой небольшой отрезок времени. Но, даже и не зная, я содрогался при мысли, что комиссар Палму может сию минуту оставить меня один на один с этим кошмаром.

– Нет, нет! – пошел я на попятный или, лучше сказать, побежал. – Нет, что ты! Делай как знаешь. Пожалуйста, пусть все будет: человеческое достоинство, борьба и все прочее. Но ты должен продолжать расследование. Мне необходимо – то есть я хотел сказать, что ты можешь совершенно располагать мной.

– Да, насчет времени, – сказал профессор, возвращаясь к делу, и посмотрел на часы. – Сейчас около двух. Здесь он шесть или семь часов…

– А до того – в парке, ночью, на сырой земле, – поторопился я внести свою лепту.

– Средняя ночная температура – плюс три, то есть никак не ниже нуля, – сообщил Палму, и я удивился, когда и откуда он успел выудить такие сведения.

– Не могу утверждать, – просто сказал профессор, – могу лишь предположить. Скажем, это случилось между одиннадцатью и часом ночи. Примерно в двенадцать, мне кажется это наиболее вероятным.

– Значит, в двадцать четыре ноль-ноль, – повторил Палму и взглянул на часы.

Уже потом, позже, оказалось, что профессор угадал тютелька в тютельку. Большого ума человек, хоть и думает, что все преступники – больные люди. Впрочем, он ведь имеет дело только с умершими преступниками.

Но тогда я об этом не думал. Уставившись на часы Палму, я похолодел при мысли, что двадцать четыре ноль-ноль – это время, когда уходят в набор воскресные газеты. Это был последний срок, назначенный мне шефом полиции. И губернатором. И министром внутренних дел.

В дверь постучали. Водитель, войдя, лихо щелкнул каблуками.

– Вас вызывают, – обратился он ко мне.

– Ага, начальство вызывают, – заметил Палму и поблагодарил профессора. – Ну все, нам пора уходить.

– А вещи? – забеспокоился Кокки.

– Положи в пакет, – резко бросил Палму.

– А отпечатки пальцев? – заволновался уже я. – Разве мы не должны взять его отпечатки для ифенди… идентификации?..

У меня даже начал заплетаться язык, как иногда у Палму, когда он хотел щегольнуть каким-нибудь ученым словцом.

– Его в нашей картотеке наверняка нет, – ответил Палму, ткнув в сторону покойника трубкой. – Помяните мое слово. Ладно, Кокки, сними у него отпечатки на всякий случай. Ему уже хуже не будет. Только поживей. А наше начальство пока всласть по телефону побалакает.

Я побагровел: по моему убеждению, я был ничуть не разговорчивее, чем все нормальные люди. Однако считал, что следует обстоятельно и подробно объяснять подчиненным их задачу, а не ценить свои слова на вес золота. Ну, может быть, иногда я действительно увлекался и бывал многословен, как мне не упускали случая заметить. Вы понимаете, кого я имею в виду. Но ведь это отнюдь не значило, что я болтлив! И то, что Палму сказал это так пренебрежительно, оскорбило меня до глубины души. Но выяснять отношения и получить, быть может, еще один щелчок по носу мне не хотелось, и я почел за лучшее промолчать.

Все-таки, пока мы шли через двор к машине, Палму решил меня утешить и сказал, помахивая зажатой в руке трубкой:

– Не переживай, мы его быстро опознаем.

– Как? – спросил я. – Ведь ни клочка бумаги, ни меток на белье! А вещи самые обыкновенные, дешевые. И ты сам говоришь, что в картотеке его нет. Мы же не можем устраивать простое опознание! Для этого у меня… у нас нет времени.

– Успокойся, – насмешливо сказал Палму, – ведь даже профессор и тот, оказывается, с ним встречался.

Ну и что? Нет, я решительно ничего не мог понять. Все же по отношению ко мне он порой бывал… Впрочем, чего уж там, сказать я просто не решаюсь. Так вот: это правда, я должен это признать – да, да, да, я – болван. Вот вам мое добровольное признание.

Мы подошли к машине, и я рявкнул в микрофон:

– Слушаю! Что у вас?

Послышался запинающийся голос дежурного:

– Да я ничего, просто приказали докладывать обо всем подозрительном… Тут у меня на проводе постовой, он звонит от Пассажа…

– Соединяйте! – приказал я. – О чем вы там мечтаете!

– Н-но… У меня нет такого… ну, передатчика, чтобы соединить телефон с рацией… Я могу передавать.

– Достаньте! – распорядился я. – Срочно! Под мою ответственность. Нет – под ответственность начальника полиции: у меня полномочия. Ничьим передачам я доверять не могу, только своим собств…

Я запнулся на полуслове, увидев лицо Палму. Он, кажется, ухмылялся.

Из рации донесся неуверенный голос дежурного:

– Вот, сейчас. Если у меня получится. Я положу телефонную трубку к микрофону и попробую усилить звук.

Было слышно, как он что-то говорит в телефон. В рации затрещало, звук стал на тон выше, и чей-то голос внезапно заорал:

– Алло, алло! АЛЛО!

– Не орите! – приказал я. – Слушаю. Что у вас стряслось?

– Это кто? Это сам он, что ли? – недоверчиво переспросил постовой.

– Сам, – подтвердил я. – Командир группы по насильственным действиям… то есть группы по убийствам. Ну, что у вас, докладывайте.

– Да я что, я потому только, что приказано было… У нас тут в крытом дворе, в Пассаже то есть, собралась целая толпа битников. С такой блестящей круглой трубой. Она на подставке. В общем, вроде того. Вы меня понимаете? Они уже давно с ней носятся, нацеливают в разные стороны, смотрят в нее и гогочут. Девчонки тоже. Я сначала подумал – студенты балуются или эти, из политехнического, замеры высот делают, ну, в общем, что-то такое. Но тут ни одного студента нет, одни битники да стиляги. А я газету вечернюю проглядел, вот и подумал, что… что…

Постовой умолк.

– Продолжайте! – потребовал я.

– Ну, я сначала подумал, что, может, это какая-то особенная пушка… или ракета… Их ведь теперь даже дети мастерят. А когда газету прочел, то стал думать, что вдруг они из нее захотят стрельнуть – по полицейскому участку, скажем. Или даже… даже по государственному совету… Что мне тогда делать?

– Кто это говорит? – вдруг услышал я над ухом невозмутимый голос Палму.

– Кархунен докладывает, – удивленно ответил постовой.

– А-а, – протянул Палму и как ни в чем не бывало уселся поудобнее.

– Так делать-то мне что? – осторожно осведомился постовой.

– Отправить в отделение, в КПЗ! – приказал я. – Всю компанию.

– В-всю, то есть, компанию? – заикаясь, переспросил тот. – Их, знаете, человек, наверно, двадцать будет… Вот! И… и мне тут вообще-то одному страшновато. То есть теперь, когда я газету прочел.

– А вы что – в самом деле один? – ужаснулся я. – На таком посту?! Сегодня?!

– Ну да, сегодня; я в полдень заступил на вторую половину дня, на субботу то есть. А тут, вон – дебоширят, а у меня все ж таки жена и дети, – плаксиво сказал постовой.

– Все ясно! Ведите наблюдение. Ни во что не вмешивайтесь! Сколько вам понадобится людей?

– Да сколько, два-три… – голос констебля звучал неуверенно. – Пока вообще-то ничего плохого не было. Но вдруг…

– Получите десять человек, – щедро посулил я. – Или нет, двадцать. «Черный ворон», фургон то есть, скоро прибудет. Все. Отбой.

– О-отбой, – заикаясь, проговорил несчастный голос.

Телефон выключился.

– Дежурный! – гаркнул я. – Соедините меня с дежурным комиссаром. Срочно!!

– К-криминальным или по п-поддержанию п-порядка? – послышался запинающийся голос дежурного.

Мне показалось, что я сейчас тоже начну заикаться.

– Конечно, по поддержанию порядка! – раздраженно ответил я.

Рация затрещала.

– Дежурный комиссар полиции порядка слушает, – раздался сдержанный голос.

– Говорит командир группы по убийствам, – сказал я. – Срочно «черный ворон» и двадцать полицейских к Пассажу. Для облавы. Нет, лучше два «воронка».

Воля к власти была упоительна. Бешеное веселье овладевало мной всякий раз, когда я поддавался ее порывам!

– Один – на угол к Пассажу, другой – вниз, к Старому дому студентов. И людей – сколько потребуется. Главное внимание – на группу битников, они развлекаются там в крытом дворе с пушкой.

– С пушкой? – еще сдержаннее переспросил голос.

– Может быть, с ракетной установкой, – нетерпеливо проговорил я. – Блестящая труба на подставке, что-то в этом роде. Надеюсь, у ваших людей есть глаза. И постовой покажет. Всех до единого – в КПЗ, безоговорочно.