Текст книги "Звезды расскажут, комиссар Палму!"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Он вывел автомобиль на аллею и дал газ – мотор взревел, машина рванулась вверх к Обсерватории, барышня Пелконен вцепилась обеими руками в спинку переднего сиденья.

Но она вовсе не испугалась, потому что, к ее несказанному изумлению, водитель во все горло запел: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля» – и стал очень чисто, но оглушительно громко выводить песню о милой его сердцу Финляндии.

Его товарищ указал на него большим пальцем и пояснил:

– Он у нас в хоре поет. Вчера была спевка, и он ни одной ноты не мог взять. Думали, не сможет поехать с нами в Копенгаген на концерт.

В эту минуту машина остановилась у Памятника. Общительный полицейский выскочил первым и предупредительно открыл дверцу для барышни Пелконен.

– Так, – деловито сказал он, оставляя шутливый тон. – Посмотрим, где тут труп.

Глава вторая

Я начал свой роман с испытаний, выпавших на долю барышни Пелконен в то субботнее утро, не только для того, чтобы опробовать перо и расписаться, но прежде всего потому, что меня гложет совесть и до сих пор прошибает холодный пот, когда я вспоминаю об этом деле. И вот в первой главе я хотел деликатно дать понять читателям, что непоправимые и роковые ошибки совершаются порой в самых обыденных случаях и что мы, полицейские, – обычные люди и сделаны из того же теста, что и все прочие.

Когда я в первый раз осторожно упомянул в разговоре с комиссаром Палму о своей работе над детективным романом, он покачал головой, тяжело вздохнул и сказал:

– Надеялся я дожить до могилы или по крайней мере до пенсии, не опозорив свою седую голову, да, видно, не судьба!

Я горячо запротестовал и принялся уверять, что, напротив, собираюсь отнестись к его имени и репутации с величайшим почтением. Он ответил просто:

– О чем ты говоришь, какая репутация! Ведь всему миру откроется моя неспособность разбираться в людях! Конечно же, неспособность, раз я мог потратить столько сил на подобных никчемных субъектов, вроде тебя. А уж тебе тем более придется заняться самообличением, иначе не стоит и книжку затевать!

Сердце у меня упало. Я как раз подумывал именно о книге-оправдании, в которой мог бы хоть отчасти доказать, что не являюсь таким уж законченным болваном. И мне представлялось, что детектив для этой цели наиболее подходящая форма, позволяющая при помощи воображения и подтасовки некоторых деталей совершенно спутать и затемнить реальную картину событий, столь нелицеприятную для меня.

– Что ж, пиши, – безжалостно продолжал комиссар. – Пиши, мой мальчик, о том, как ты сплоховал в том деле разнесчастного «бродяги». И уж, будь добр, не темни. Не забудь указать, что в данном конкретном случае была виновата не вся полицейская система, а именно ты. Цепочка, как известно, рвется в тонком месте. Вот ты и был у нас этим тонким местом, слабым звеном. Так что для нас, профессионалов, пожалуй, и неплохо как можно дольше удерживать тебя за письменным столом. Что и говорить, должность вскружила тебе голову. Напиши и об этом, мой мальчик. Поиронизируй и посмейся над всеми нами – горемычными трудягами, ломовыми полицейскими лошадками. Заставь меня до слез хохотать над всей нашей системой. Она того заслуживает, спору нет. Используй свое воображение, покажи нас живыми людьми, но – не щади и себя, сынок!

Я слушал его, и улыбка сползала с моего лица. Ведь я в самом деле уже принялся потихоньку отбирать подходящий материал, то есть ошибки и упущения других, чтобы навесить на них собственную вину, а себя выгородить. Конечно, детектив – не судебное расследование, к такому легкому жанру и требования иные. Но это дела не меняло – мои намерения не были бескорыстны, и я убедился в этом, заглянув в себя поглубже.

Палму дымил трубкой, поглядывал на меня, а потом непривычно серьезно сказал:

– Наша система – это машина. Ее части – люди. И ни один из них не застрахован от ошибок. Но машина эта работает. Нам не хватает транспорта, помещений, людей, даже столов, за которыми надо нацарапать отчет. Но у нас есть результаты. Мы кое-чего добиваемся. И часто – с невероятной быстротой, к собственному нашему удивлению. Нам нет нужды похваляться. Наша работа сама говорит за себя.

Я молчал и думал. И занимался самоанализом. Наконец тяжело вздохнул – на этот раз был мой черед – и спросил:

– Послушай, Палму, скажи честно, одобряешь ли ты саму идею писать роман о таких серьезных вещах и делать их предметом дурацких шуток? Ведь я, говоря по правде, насочинял кучу всякой чепухи, которой в действительности и в помине не было. То есть одобряешь ли ты эту идею, с тем, конечно, условием, что я приложу усилия, чтобы описать и свое кретинское поведение во всей красе.

Палму хмыкнул.

– Ну, особенных усилий от тебя не потребуется. Ты просто опиши, как оно было, и все будет ясно. Но если ты в самом деле наконец-то кое-что понял, то это уже шаг вперед…

И все же я повторю еще раз: ошибки могут случаться и в полицейской работе. А в этом деле с «бродягой» сошлись все неблагоприятные обстоятельства, какие только возможны, навалились так, что едва не придавили меня. Во-первых, шеф нашей группы уже второй год как находился в командировке за границей – перенимал опыт в разных странах, и я, оказавшись старшим по званию, номинально исполнял его обязанности. Я страшно возгордился и уже прикидывал, что по возвращении он так или иначе пойдет на повышение, а я – я стану настоящим руководителем группы, если только не случится каких-либо чрезвычайных происшествий по моей вине.

Во-вторых, начальник отдела, обычно державший меня в поле зрения, имел неосторожность взять отпуск на несколько дней и уехал на остров пострелять морских птиц.

А в-третьих и в-главных: барышня Пелконен так упорно твердила про «бродягу», что совершенно заморочила всем голову. А ведь это было чистое предположение – и только. Вот, например, наши патрульные – опытные ребята: народ ученый и обученный. Чего только они не повидали и с чем только не имели дело, так что удивить их трудно. К тому же они люди непредубежденные и беспристрастные. Но вот на тебе! А все потому, что барышня Пелконен с самого начала как заводная твердила «бродяга» да «бродяга».

И когда ранним сумеречным субботним утром констебль вылез из патрульной машины, направился к кустам и внимательно осмотрел место, ничто явно не указывало на недостоверность информации барышни Пелконен. На земле таки лежало тело; ноги были обуты в стоптанные ботинки, а голова вполне правдоподобно укрыта пальто – так обычно и накрываются спящие бродяги, и казалось, что он так вот и испустил дух – во сне. Правда, бутылки нигде рядом видно не было, но зато и следов насилия или потасовки тоже не наблюдалось.

Констебль резко встряхнул тело, чтобы удостовериться, полностью ли оно окоченело. Но, согласно инструкции, больше до него не дотрагивался. Потому что дальше – дело уже нашей группы. Конечно, он мог бы откинуть пальто с головы, но – но, в общем, однажды я поднял страшный шум вокруг подобного пустяка, и теперь полицейский поостерегся что-нибудь трогать.

Он просто, как ему и было положено, доложил дежурному, что действительно обнаружил «бродягу», что тот мертв – мертвее не бывает, что никаких следов насилия не видно и вполне возможно, что тот заснул навеки в состоянии алкогольного отравления. Дежурный патруля передал сообщение нашему дежурному уже в отредактированном виде: в Обсерваторском парке в кустах возле Памятника жертвам кораблекрушений обнаружен труп бродяги, заснувшего в состоянии алкогольного отравления, – примите к сведению! Таким образом все «может быть» и «возможно» из рапорта исчезли, что позднее подтвердила и проверка.

Наш дежурный сообщение принял, сказал, что все ясно, и стал в недоумении почесывать затылок. Дело в том, что в то утро дежурство нес не очень опытный… Нет, все не так! Это беспардонное вранье с моей стороны. Никакой он не неопытный! А корень зла был в том, что воля к власти ударила мне в голову, и я временами становился излишне нетерпелив и изрекал непререкаемым тоном сентенции, типа: «Нужно уметь критически оценивать ситуацию», или «Не стоит задействовать весь полицейский аппарат из-за одной пустой башки», или «Такие люди уйдут на пенсию не из нашего учреждения». И дежурному не хотелось давать мне повод высказать все это лично ему; кроме того, он знал, что в предыдущий вечер я вернулся поздно с репетиции хора. С Палму он тоже не мог посоветоваться, потому что тот был человек немолодой и его утренний сон надо было беречь. С другой стороны, в этом деле не было ничего такого, к чему можно было бы применить свою способность мыслить критически. Единственным вопросом, требовавшим разъяснения, был: какую именно отраву употребил внутрь «бродяга» перед тем, как прилечь вздремнуть в последний раз.

И дежурный вызвал полицейский катафалк, чтобы тот подобрал труп и доставил его в патологоанатомическое отделение для судебно-медицинской экспертизы. Для очистки совести он прибавил, что было бы неплохо заглянуть в буфет и захватить кого-нибудь из нашей группы, на всякий пожарный случай. Констебль, прикомандированный к этой «черной» работе, действительно заглянул в буфет, но никого из наших там не обнаружил: именно в это время наш дежурный сыщик отправился в клозет – и решил, что все это дело не стоит выеденного яйца, а потому отправился выполнять приказание вдвоем с другим полицейским.

Родом он был из деревни и… нет-нет, я не собираюсь снова оправдывать себя. Виноват я. Какое начальство, такие и подчиненные. То есть: в нашей группе постепенно установилась склочная, базарная атмосфера, хотя понял я это только потом, мысленно возвращаясь к тем дням. Не удивительно, что у полицейского не возникло желания уточнить у дежурного какие-нибудь детали, он прямиком отправился исполнять приказ, и все.

Дежурный патруля, со своей стороны, был совершенно уверен, что наша группа подъедет к месту через пару минут. Мы этим славились. И заслуженно. К тому же в порту, на беду, разгорелась драка, пошли в ход ножи, другой патрульной машины вблизи не оказалось… Нет, у меня просто нет сил снова и снова описывать все злополучные обстоятельства того утра! Короче, дежурный решил действовать на свой страх и риск и приказал патрулю съехать вниз, в порт, благо, по прямой туда было рукой подать – несколько десятков метров. Патрульный констебль попытался возразить, что, согласно инструкции, он обязан ждать группу на месте. Как раз в это время он с записной книжкой в руках домогался у барышни Пелконен ее имени и адреса, а та ни в какую не хотела их давать. Дежурный нервно ответил, что все это теперь в ведении нашей группы, с этим покончено.

Следующую глупость совершил водитель патрульной машины, который все еще был вне себя от счастья (вы помните, у него родился сын) и всю дорогу вниз развлекался воем сирены. Подобное оповещение о приближении наряда полиции противно всем установленным правилам, и хотя это было произведено без злого умысла, но, увы, было произведено. И тут нельзя не учитывать так называемый человеческий фактор, то есть психологию людей.

Я пытался изложить все это как можно короче и теперь чувствую, как у меня пересыхает от волнения горло, потому что я подхожу к теме шерстяного пальто. Но напоследок я все-таки должен отметить, что неизменные ротозеи, слоняющиеся перед крытым рынком, и редкие в субботнее утро прохожие устремились, как назло, не за завывающей полицейской машиной, чтобы поглазеть, кого и где убивают, а наоборот – вверх, на Обсерваторский холм. По-видимому, их потрясла эта уникальная картина: летящий вниз с холма завывающий полицейский патруль.

По правде говоря, нельзя винить и парней, работающих на труповозе, за то, что они не были так проворны, как оперативники из нашей группы. Но это имело свои последствия: им не пришлось искать труп, потому что вокруг кустов собралась уже порядочная толпа, полностью уничтожившая все следы на земле. Нам еще повезло, что зеваки не затоптали барышню Пелконен вместе с ее собакой. Впрочем, нельзя сказать, чтобы все это не обеспокоило полицейских, когда они с носилками пробирались сквозь толпу.

Они, конечно, сдернули пальто, перевернули тело на спину и увидели, что лицо человека изувечено и покрыто кровоподтеками, как после драки, но эта сторона дела их не касалась. Поэтому они по возможности быстро погрузили покойника на носилки и накрыли с головой одеялом, чтобы не давать пищи для лишних разговоров. И вот тут-то они и заметили какого-то типа с фотоаппаратом, нацеленным прямо на них, и заорали, что делать снимки запрещено! Но и здесь они опоздали. А барышня Пелконен тем временем тихо удалялась по направлению к своему дому, благо никому больше не была нужна, что, однако, не помешало проворному репортеру щелкнуть и ее тоже и тиснуть снимок в вечерней газете. Ее и собаку. Но что нам был этот снимок! Нам нужна была она сама, и мы долго потом ломали голову, как ее найти. Оба полицейских из патруля клялись, что ее фамилия Пелтонен. Что фамилию она пробурчала, хотя и очень неохотно, но с самого начала наотрез отказалась давать свой адрес, потому что, по ее мнению, эта история ее не касалась. Мало ли что случается!

Позже я из любопытства, из чистого любопытства, выяснил, кто был этот расторопный репортер, который так кстати оказался на месте. Я нисколько не хочу его чернить, нет, конечно, он делал свое дело, но все же, все же… Так вот: примерно до трех часов ночи он, как кретин, торчал в гриль-баре, попивая дармовой коньяк, потом отправился на боковую и пару часов поспал. В их вечерней газете рабочий день начинается довольно-таки рано. Ну, проснулся он, я думаю, еще сильно под градусом и решил проветриться, то есть пойти на работу пешком через парк – он обитал как раз в тех краях. Ну а камера, понятно, болталась у него на шее, потому что она там всегда болтается, это ее извечное место. Как такого типа винить? Это я виноват, что из-за некоторых старых дел лично ко мне он питал неприязнь.

А в этот раз он быстро смекнул, что к чему, когда увидел полицейскую машину. Но как он догадался про сломанный телефонный аппарат, сказать не берусь. Может быть, просто пытался позвонить оттуда в редакцию и объяснить свое опоздание. Но так или иначе, фотография этой будки тоже появилась в газете. То есть даже две фотографии – вид внутри и вид снаружи.

Н-да, а на земле оставалось кровавое пятно – там, куда «бродяга» ткнулся лицом. Небольшое такое пятнышко. И это было единственное, повторяю, единственное место, не затоптанное копытами зевак. И мы получили отличный кадр, запечатлевший это место. Я имею в виду – в вечерней газете. И еще отличный кадр с лицом потерпевшего.

Разумеется, я впервые услышал, а вернее, прочитал о «бродяге» утром, когда пришел на работу. То есть сразу после девяти, потому что если я и опоздал, то на самую малость, минут на пятнадцать. И, разумеется, первым делом я ознакомился со всеми скопившимися у меня на столе за ночь рапортами – не произошло ли каких-нибудь особых происшествий. Вернее, так: сначала бегло просмотрел заголовки в утренних газетах, а потом занялся рапортами.

Значит, еще не было десяти часов – перед этим я заказал в нашем буфете чашку кофе и пару бутылок минеральной воды, от которой у меня не бывает изжоги, – так вот, что-нибудь без двух-трех минут десять в моих руках уже было сообщение о том, что прогуливавшая собаку барышня Пелтонен сделала в 6.13 заявление об обнаружении ею в Обсерваторском парке, в кустарнике, трупа спящего «бродяги». Патруль подтвердил смерть неизвестного, наступившую во сне от отравления. В 6.31 было дано распоряжение о доставке трупа в патологоанатомическое отделение для вскрытия. В 7.12 приказ был выполнен. Время в рапорте было указано точно. Это единственное, в чем я не сомневался ни тогда, ни теперь.

Увы мне! Я не придал должного значения этому рапорту. Были и другие небольшие сообщения, но ни одного серьезного. По крайней мере для нашей группы. А рапорт о врезавшейся в дерево машине передали в отдел дорожных происшествий, и мне об этом вообще никто не доложил.

Вот в таком приятном расположении духа, не чуя беды, сидел я в своих хоромах, недавно обновленных ремонтом. Стены были покрашены, в комнате не пахло въевшимся во все поры табачным дымом и ветхостью, и ничто не напоминало прежнего запустения. Обновлена была и кое-какая мебель, поскольку старая просто разваливалась на части. Например, прежний письменный стол был сделан в 40-х годах прошлого века! Почти антиквариат. Он распадался прямо под руками. И я, конечно, настоял, чтобы мне поставили совершенно новый письменный стол!

У читателей может возникнуть законный вопрос: как я умудрился стать начальником. Так вот: именно комиссар Палму упорно подбивал меня продолжать юридическое образование. «Для тебя это как раз то, что надо, – говаривал он. – А статьи закона способен вызубрить кто угодно, даже ты». Тогда мне и не снилось, что когда-нибудь – хоть временно – я смогу занять место нашего шефа, стану главнее самого комиссара! Повторяю: именно Палму заронил эту идею в мою голову.

То есть он прозрачно намекал на это. «Не хотелось бы, – сказал он как-то задумчиво, – чтобы на место шефа, когда я уже буду старым, пришел какой-нибудь еще больший болван, чем ты. Хотя такого, конечно, трудно найти. Но все же возможно, учитывая, что времена меняются. А с тобой я мог бы спокойно продолжать работать, не ожидая щелчка по носу».

И я, правда, никогда не думал щелкать его по носу, никогда! Но ведь и у меня нервы не канаты. И я однажды в сердцах намекнул-таки ему, что у нас незаменимых работников нет. В то время я уже был вице-судьей и вовсю заседал на сессиях уездного суда…

Но до сих пор у меня мороз дерет по коже, когда я только слышу это слово – «бродяга»!

В то утро я пока еще не подозревал, в какую попал передрягу. Напротив, с удовольствием выпив чашечку кофе и обе бутылки воды, я перелистал газеты, чтобы убедиться, что наш бренный мир по-прежнему стоит на краю пропасти и даже продвинулся еще немного к самой кромке, так что уже почти висит, просмотрел рапорты и подумал, что все у меня, в общем, неплохо, хотя вчера вечером и затянулась утомительная репетиция нашего полицейского хора, а потом мы еще задержались, чтобы окончательно решить, поедем ли с ответным визитом в Копенгаген, и опять придется еще раз собраться – уже для обсуждения самой поездки. Я поднялся из-за стола и с приятностью для себя отметил, что над узким ущельем Софийской улицы солнышко прорвало пелену и ярко светит в безоблачной осенней синеве.

Хорошо жить! С радостным сердцем я раскинул руки и тихонько, пробуя голос, запел: «Великое чувство, священное чувство навеки останется в сердце моем…»

Я пел негромко, да и стены в нашем древнем здании изрядной толщины, но когда я прочувствованно тянул «мое-ем», то увидел, что в кабинете стоит комиссар Палму и смотрит на меня с неприятным выражением на лице. Что и говорить, прискорбно иметь посредственный слух, да и голос тоже не ахти какой. Поэтому иногда он просто не может удержаться, чтобы не отпустить какое-нибудь ядовитое замечание по поводу моего увлечения хором.

Конечно, это зависть, но нужно войти и в положение стариков: каково им всю жизнь оставаться на уровне простых хористов, в то время как солистами становятся мальчишки! Или сознавать, что для разучивания новой хоровой песни требуется высокая одаренность, какой у них, скажем, нет, а у меня есть! Разумеется, для того чтобы слить все голоса в единый голос хора, требуется большая и напряженная работа, но именно это и увлекает нас. И не такое уж это плохое увлечение, смею вас уверить! У взрослых мужчин встречаются куда худшие увлечения, много, много худшие!

Так вот. Комиссар Палму молчал и смотрел на меня, и взгляд его мне очень не нравился. Поэтому я тоже решил съехидничать – как он, так и я! И когда он само собой разумеющимся жестом протянул руку к газетам на моем столе, я придержал их и спросил:

– Что – к работе потянуло, а?

– Да, – безмятежно сказал комиссар. – Старею вот, ревматизм совсем одолел, а делать нечего – молодые-то все норовят по Копенгагенам разъезжать.

– Но ведь у нас же выступал хор копенгагенской полиции! – горячо возразил я. – И показал себя весьма и весьма достойно! Это так естественно с нашей стороны – поехать с ответным визитом. Но поехать туда – и опозориться?.. А что касается работы, – после недолгой паузы продолжил я, – то какой-то бродяга протянул ноги в Обсерваторском парке. Можешь пойти осмотреть его перед вскрытием. Вдруг найдешь какую-нибудь бумажку в карманах.

Конечно, я сделал это нарочно – мне хотелось побольнее уколоть его. Но комиссар с самым послушным видом ответил:

– Слушаюсь!

Отдав честь, он сделал поворот кругом и, печатая шаг, пошел к двери.

Сердце мое растаяло. Я положил руку ему на плечо, вручил газеты и сказал:

– И не вздумай обижаться! На вот тебе газеты, сиди и читай спокойно. Здесь есть парни и помоложе, чтобы сгонять туда. И вообще, это не к спеху.

И вот тут я ошибся. Ужасно. Правда, и Палму еще не чувствовал, что запахло жареным.

– А откуда ты знаешь, что там бродяга? – спросил он для порядка, только чтобы оставить за собой последнее слово.

– Из рапорта, – объяснил я и похлопал рукой по стопке бумаг на моем столе.

Всю первую половину дня ко мне забегали люди с обычными нашими повседневными делами, я отвечал на звонки, и ничто не могло испортить мне настроения. Вечерняя газета обычно приходила в полдень, а в тот день она немного запоздала, примерно на час, но я и не думал волноваться по этому поводу, тем более что на моем столе она появилась в сопровождении чашки кофе.

Примерно в половине первого я отправился завтракать в наш буфет, где, к своему удовольствию, увидел поджидавшего меня Кокки, сыщика из криминальной полиции, взявшего для меня порцию картошки в мундире, сваренной вместе с соленой салакой. Лучшего нельзя было и придумать. Именно этого просила моя душа в тот день. Кокки, к слову сказать, тоже пел в нашем хоре.

Стоит, пожалуй, упомянуть и то, что у нас на лестнице, ведущей на Софийскую улицу, очень приятный резонанс. Не помню уже, кто это предложил – может быть, Кокки, а может, и я, – но, возвращаясь на свои рабочие места с приятной тяжестью в желудках, где соленая салака весело плескалась в кружке пива, мы дуэтом затянули – просто чтобы попробовать, как звучат голоса, а заодно и поупражняться лишний раз: «Матушка сыночка в дорогу собирает, горькие слезы мальчоночка роняет».

Но едва мы успели добраться до «закопченного угла убогой лачуги» и площадки второго этажа, как входная дверь с грохотом отлетела в сторону, засверкали фотовспышки, и в мгновение ока мы оказались в кольце репортеров. То есть фотографировали не Кокки, а меня. На одном снимке, появившемся в газете на следующий день, я так и стою с разинутым ртом. Не то чтобы я собирался поражать их своим пением, напротив, я немедленно и очень плотно закрыл рот, как только засверкали вспышки. Сказал лишь одну фразу, на всякий случай: «Ведем розыск». В таких ситуациях я всегда демонстрирую свою смекалку и недюжинное актерское мастерство. Что делать – суровая жизненная школа и не тому научит! Потом я еще раз обнадеживающе повторил: «Ведем розыск. Прошу простить, но нам необходимо посовещаться, через пять минут буду в вашем распоряжении».

Движением фокусника Кокки вытащил из кармана у теснившего его репортера еще влажную газету. Очень добросовестный работник. Особенно в мелочах. И мы – я впереди, он сзади – проследовали в мой кабинет. Я поспешно захлопнул дверь и даже, поддавшись панике, повернул в замке ключ. Палму уже сидел на месте и спокойно набивал трубку. Перед ним лежала развернутая свежая газета. Та самая. И сразу зазвонил телефон. Это был шеф, глава полиции, собственной персоной. Я вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.

– Ведем розыск! – как автомат доложил я. – Через пять минут представлю первый рапорт.

– Не будем так торопиться, – с обманчивым благодушием возразил шеф. – Мне только что звонил губернатор.

– Губернатор, – бессмысленно повторил я.

– Да, он пригласил меня к себе, посоветоваться по поводу роста преступности среди молодежи, – пояснил шеф своим ровным голосом. – Полагает, что пора перестать нянчиться с золотой молодежью, с этими стилягами. Наконец-то. Так что общественное мнение поддерживает нас. Ты понимаешь? В твоем распоряжении весь аппарат. Губернатор любезно предложил нам в помощь армейские соединения, но вряд ли они нам понадобятся или ты полагаешь иначе?

В голосе шефа, мне показалось, была насмешка.

Пока он говорил, я успел пробежать глазами заметку на первой полосе, снабженную жирным заголовком: «Убийство в Обсерваторском парке». И ниже: «Гибель несчастного бродяги. – В центре Хельсинки орудует банда юнцов? – Убийство на гангстерский манер. – Бессильны ли власти в борьбе с растущей преступностью среди молодежи?»

– Ведем розыск, – осторожно повторил я. – Нет, войска нам не нужны. Пока нет. Лучше не торопить события. Мы проводим серьезное совещание и вырабатываем окончательный план действий.

Комиссар Палму закашлялся. Дым, видимо, попал не туда. За долю секунды я окинул взглядом фотографии на первой странице и перевернул листы, чтобы посмотреть, что на последней полосе. Сплошь – снимки, снимки, снимки. У похмельного репортера был великий день. Тяжесть его состояния не отразилась на качестве снимков. Впрочем, одну фотографию ему вряд ли удалось бы сделать на трезвую голову. Это фото запечатлело смятый автомобиль и классическую процедуру снятия отпечатков пальцев. Приятно было убедиться в том, что полиция функционирует исправно.

– Если я понадоблюсь, вы сможете найти меня в резиденции губернатора, – объявил шеф. – Ты, надеюсь, помнишь, что сегодня суббота.

– Так точно. Разумеется. Все ясно, – с готовностью подтвердил я, хотя со всей этой круговертью напрочь забыл, какой сегодня день.

– Хочу подчеркнуть, что виновные должны быть найдены до того, как воскресные газеты уйдут в набор, – пояснил шеф. – Ты, полагаю, представляешь последствия, если этого не случится. Полный переворот. В общественном мнении тоже. Министр внутренних дел, вероятно, также будет присутствовать на совещании. Ты, надеюсь, понимаешь. Так что действуй. Считаю, могу пообещать, что виновные окажутся за решеткой сегодня же, до полуночи, если это будет зависеть от нас.

– Да, конечно, если это будет зависеть от нас, – заверил я, чувствуя, как от холодного пота намокает на спине рубашка, и положил телефонную трубку.

– Это уж слишком! – в мучительной тоске заорал я на Палму и Кокки. – Чем вы, собственно, здесь занимаетесь, за что вам деньги платят?! На черта у нас вообще сыскное отделение и группа по расследованию убийств? И вообще – что за сыр-бор такой! Из-за «бродяги» они будут войска присылать!

Палму решил взять дело в свои руки.

– Так, пошли, – сказал он, спокойно поднимаясь со стула и придавливая в трубке табак своим огнеупорным большим пальцем.

– Куда, в Обсерваторский парк? – удивился я.

– Да нет, в патологоанатомическое отделение, – сказал Кокки, проницательно глядя на Палму.

За долгие годы совместной работы он научился читать мысли Палму по лицу.

– А зачем нам туда? – тупо спросил я, потому что еще не начал толком соображать.

– Нет-нет, с тобой нам там делать нечего, ты нам не нужен, но ведь иначе тебе придется здесь прятаться от журналистов, – спокойно сказал Палму. – Не из-за себя, разумеется. Спасая честь полиции. Только ради этого.

В кабинете была одна дверь. Я посмотрел на нее. Потом на окно. Третий этаж. В эту минуту я твердо решил, что обязательно пробью еще одну дверь. Если буду здесь сидеть. Если это от меня будет зависеть.

– Я… я не знаю, – честно признался я, ибо у меня не было больше сил притворяться, – не знаю, что сказать журналистам.

– Прозрачно намекни им на что-нибудь, – посоветовал бессердечный Палму. – Это входит в твои прямые обязанности. Ты у нас в таких делах изобретательный! Употреби все свое искусство. Тогда они помчатся, как стая гончих, и будут следить только друг за другом, как бы кто не поспел раньше или не сделал лучшие фото. Их надо науськать, чтобы развязать себе руки. Иначе они будут ходить за нами по пятам. Действуй, мой мальчик!

Я попытался перечесть заметку, чтобы уяснить, в чем, собственно, дело. Но Палму взял меня за плечо и подтолкнул к выходу.

– В машине прочтешь, – сказал он.

Кокки повернул в замке ключ, распахнул дверь и почтительно отступил, пропуская меня. Несмотря на весь свой ужас, я отметил, что Палму приладил во рту трубку, придал своему лицу глубокомысленное выражение и, расправив плечи, шагнул вперед. Вспышки засверкали с новой силой. Кокки к популярности не стремился. Он отошел в сторонку, стыдливо потупил голову и стал чертить носком ботинка по полу.

Я откашлялся.

– Уважаемые господа! – начал я звучным и, как мне казалось, полнокровным голосом, хотя Палму потом утверждал, что я каркал, как хриплая ворона. – Прошу прощения, – тут же поправился я: – Дамы и господа! – Потому что за это время компания пополнилась двумя журналистками, очень миленькими девушками, хотя на одной, к сожалению, были брюки-дудочки и полосатые носки. Наверняка фоторепортерша! – У меня нет никаких претензий к прессе, – сурово сказал я, учтиво поклонившись при этом обеим девицам, – я имею в виду утренние газеты. До сих пор наше сотрудничество ничем не омрачалось и взаимное доверие не было нарушено. Не сомневаюсь, что вы, господа, можете подтвердить это.

Один из репортеров саркастически улыбнулся – по всей видимости, своим воспоминаниям. Я рассердился не на шутку.

– Но сегодняшнее происшествие перешло границы допустимого, это непростительный поступок! – грозно обрушился я. – Впервые за все время, гм, время моего пребывания на посту начальника, одна газета, гм, в погоне за сенсацией позволила себе перебежать дорогу полиции, без предварительного согласования.

– Однако… – возразил некий молодой человек с воспаленными, похоже от беспробудного пьянства глазами, с фотоаппаратом, болтающимся на груди, и кинокамерой в руке. И с реденькой короткой бороденкой.

Движением руки я заставил его замолчать.

– Сейчас не время для бесплодных споров, – заявил я. – Хочу только заметить, что полиции удалось раскинуть сеть, и она, полиция то есть, со всей возможной энергией приступила к расследованию данного прискорбного происшествия… Так что я не разглашу служебной тайны, если скажу, что у нас, то есть у главы полиции и у меня, были все основания полагать, что виновные…

– Подозреваемые, – сухо поправил меня Палму.

– Подозреваемые, – поспешно повторил я и добавил, чтобы сохранить лицо: – …или подозреваемый… То есть в нашей стране никого нельзя называть «виновным» до тех пор, пока суд в соответствии со всеми законами не установит доподлинно виновность подсудимого и не вынесет окончательный приговор. Пресса слишком часто допускает подобные ошибки. – Я бросил тяжелый взгляд на жидкобородого блондина, и моя антипатия к нему усилилась. – Но произошло то, что произошло, – продолжал я, – и если прежде у нас была достаточно твердая уверенность, что винов… подозреваемые будут задержаны и окажутся за решеткой сегодня же вечером – до того, как газеты уйдут в набор, то теперь… Теперь, когда одна газета, гм, преждевременно и непростительно разгласила сведения, наши усилия могут быть сведены на нет. Убийца предупрежден…