Текст книги "Кто я для себя"

Автор книги: Михайло Пантич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Михайло Пантич
Кто я для себя

Что происходит в Квартале 21
@Перевод Евгении Шатько

Я давно туда не хожу. Во мне слишком много прошлого. Этот городской квартал, построенный в песчаной пустыне на другой стороне реки, я давно вытеснил на периферию сознания. Годами он здесь мерцал, как бледная картинка, бледнее самой бледной тени, почти в забвении. Куча зданий-громадин, в одночасье пробившихся из земли, по которой люди никогда раньше не ходили. Слепое пятно для всевидящего ока даймониона. Нарост из панельных высоток, в стерильной симметрии кубов и прямых углов, на черной мессе крещеный проклятым, хромым номером 21. Вновь прибывшие жители, опьяненные мескалином повседневности, заперты в своем коллективном одиночестве. Да, да, повседневность – это темница, с девятью невидимыми замками. Здесь я вырос и потом, воспользовавшись первой же возможностью, сбежал, не оглядываясь, двумя кварталами дальше, к Дунаю, с желанием никогда не возвращаться. Не только с желанием, но и с твердой решимостью, и с еще более твердым обещанием. Самому себе. Такие обещания – самые сложные, обещания, данные другим, после всех мучений, как-то получается сдержать.

Себе – никогда.

Иногда, проезжая мимо на автобусе или на машине, я бросал взгляд на Квартал 21. Не более того. Иногда, конечно, я думал, где сейчас те, с кем я когда-то проводил время, те, кто по неосторожности делал мне больно, кому и я, по тем же или схожим, по большей части бессмысленным причинам причинял боль. Так, походя, – ведь живешь, чтобы принимать боль, существуешь, чтобы причинять ее другим…

Долгая история. Но эта – не о том. Или о том, как посмотреть. Ведь все истории разные. Будь иначе, их бы не было. Но все они, о любви или о боли, одинаковые. Всегда о постоянной нехватке любви, всегда о постоянном избытке боли. Не будь они таковыми, мы бы не знали, о чем они, а когда ни о чем – они ничто. Бесполезные слова понапрасну…

История с Петаром случилась внезапно. Когда я в прошлую пятницу возвращался с прогулки по Дунайской набережной, мимо прошел пожилой человек моих лет. В коляске он вез близнецов, двух или двух с половиной лет, в этом я не очень-то силен, в похожем фильме играл уже давно. По пятницам истории не рассказывают, пятничные истории плохи, как и автомобили, собранные в этот день, потому что мир спешит дожить до выходных, чтобы упиться и нажраться до коматозного состояния, чтобы хоть ненадолго забыть о ежедневном рабстве. Как есть, так есть, за редким исключением. Вот оно. Прохожий и я взглянули друг на друга. И пошли дальше. А потом я, через шаг– другой, оглянулся и меня осенило: «Да я же его знаю».

Неудивительно, он тоже оглянулся. Он тоже меня знал. Откуда-то.

Когда-то.

– Мы знакомы… – скорее сказал, чем спросил я.

– И мне так кажется.

– Давно?

– Как-то так.

– Очень-очень давно.

– Сто лет назад?

– Примерно. На самом деле, немногим меньше.

– Стойте, стойте, вы, должно быть, учились в гимназии в Квартале 21.

– Именно. И вы, верно, там же.

– Конечно. У меня вели Джамбасович и Бекрилович, Мешинович и Дудукович. Колунджия был классный руководитель…

– Эй, Петар, это ты?

– Я, а ты – Михайлович.

– Именно. Ну, как ты, Петар? Внуки у тебя молодцы.

– Да вот, Михайлович, я здесь. Только…

– ?!…

– Это не внуки. Это мои дети.

– Ого, как здорово. Славные. Смотри, какие спокойные крошки

– Милош и Ивана, близнецы. Да, они…хорошие

– Тебя не напугало «у старого отца дети сироты», – я попытался быть остроумным.

– Да я об этом и не думал. Просто так случилось. На старости лет. Скажу я тебе, раз уж мы обмениваемся народной мудростью, «родились – надо качать колыбельку». Все сначала.

– Что ты имеешь в виду, сначала?

– Ну, по второму разу. У меня две взрослые дочери от первого брака. Обе замужем, одна живет в Канаде, вторая – в Будапеште. Та, что в Канаде, архитектор, а вторая преподает гендерные отношения.

Мы разговорились. И как-то незаметно, шаг за шагом, продолжили прогулку. Дунай делал то же, что и каждый день – тёк, величественно, в ранних сумерках, и я припомнил слова той бабки из Бановцев: «Если не попаду в рай, то пусть в Дунай».

– Моя первая жена умерла. Я остался один, был еще относительно крепок. Дети разъехались, жизнь свелась к растворению в работе. Компания из квартала давно распалась, кто-то умер, кто-то пропал, на сорокалетие окончания школы нас собралось всего человек десять-двенадцать, все постарели. Едва узнали друг друга. Потом опять ничего. А у тебя?

– Что сказать. Роман с продолжением. Все видел, все слышал. Бесконечные повторы. Живу один.

– Дети у тебя есть?

– Да, есть, только уже не дети, а взрослые люди. Каждый со своей жизнью. И как ты справляешься во второй раз?

– Как должно. Что должен, то и умею.

Бабка из Бановцев сказала бы: «То и буду».

– Где твоя жена? – спросил я, не особенно заинтересованно. Но, раз уж начали разговор, надо его и закончить.

– Ушла.

– В магазин?

– Да нет, совсем ушла. Бросила меня с детьми, навсегда.

– Да что ты такое говоришь! Как это – бросила?

– Да вот так. Говорит, обрела веру. И хочет себя ей посвятить. Сейчас она послушница в монастыре, там, на юге. Мы как раз ее навещали. Я чуть не задохнулся от слез, представляешь, а она на нас смотрит спокойно и все повторяет: «Божья воля, Божья воля».

– Вы не развелись?

– Мы и не женились. Она подруга моей дочери, той, что в Будапеште, они были коллегами. Однажды, когда дочь приезжала ко мне в гости, она нас познакомила. Даже не могу сказать, как это случилось. Просто случилось. Как в кино, пожилой мужчина и молодая женщина. Запутался до головной боли, а на самом деле все просто, слепое влечение, прежде всего. Ну и все остальное. Мы даже не жили вместе. Первые месяцы я ездил в Будапешт или она приезжала ко мне. Она забеременела.

– И?

– И года не прошло, как родила – а прерывать беременность она не хотела – когда сказала, что нас оставляет. Я не знал, что делать. Но со временем привык. Плачу двум женщинам, чтобы о них заботились; и сейчас не отпускаю их от себя, ни за что. Приходили из Центра социального обеспечения, я сказал: «Нет!» Я знаю, что не слишком хорош для их будущего, но это бы ни на что не променял. Я старею, а они моя радость.

Один ребенок обернулся, словно знал, что мы говорим о них. Петар дал ему бутылочку с водой. Второй спал ангельским сном.

– Ну, Петар, я рад, что мы увиделись. Спустя два тысячелетия.

– И я, Михайлович, и я. Не пропадай.

– Ты в старом квартале?

– За пятьдесят лет не сдвинулся с места. Все изменилось. Я теперь даже не знаю людей, которые живут в моем подъезде. Старые поумирали, наследники продали или сдают квартиры. Встречаю только новые лица, ни одного знакомого. В лучшем случае здороваемся, и то не всегда. А ты, ты где?

– Здесь, на набережной, смотрю на Дунай.

Я ущипнул девчушку за пухлую щечку, погладил мальчика по головке.

Обменялись номерами телефонов.

Он позвонил уже на следующее утро. В то время дня, когда я, как обычно, преисполнен отчаяния. Такого необоснованного, субботнего. Самого тяжелого, потому что невозможно узнать его причины, если только это не сама жизнь. На рассвете мысль плотнее всего, чувствуешь и бессмысленность, и стыд, и пустоту, и просто излишнее присутствие самого себя. Только утром во мне еще есть какие-то фразы, днем они растворяются и бледнеют. После этого я нахожу какое– нибудь занятие, что-то, что съедает время. Я пишу. Работа, по себе знаю, уменьшает отчаяние, и тогда мы погружаемся в самозабвение. «А рабочий человек не может остановиться», как, конечно, сказала бы бабка из Бановцев. Да уж, до всякой мудрости доходят случайно, словно та падает с неба, главным образом, скудоумным созданиям, тем, кто по незнанию изрекают великие истины.

Я поднял трубку после третьего звонка.

– Да!

– Я тебя разбудил? Доброе утро, это Петар.

– Нет, Петар, не разбудил. Я рано встаю, сколько соберу из накопившегося за ночь, столько у меня и есть… Со дна соскребаю.

– Ха, это ты хорошо сказал, это с возрастом происходит. Знаешь, зачем я тебе звоню?

– Говори.

– Мы словно накликали мою суженую. Объявилась вчера вечером, без предупреждения, словно черная птица. Постриглась в монахини. Поцеловала детей, мы немного поговорили. А потом в разговоре, так вышло, к слову пришлось, я ей рассказал, что днем встретил кое-кого, кого давно не видел. Назвал тебя. Знаешь, я добавил, что ты мой школьный друг, что мы встретились случайно, сто лет спустя, ох, как люди меняются, но мы все же друг друга узнали, а после этих слов она побледнела. Я спросил, что с ней. Сказала, что читает твои книги.

– Неужели! Прямо в сердце.

– Да, да. А я вообще не знал, что ты писатель. Инженерный склад ума, я как-то никогда особо не читал. Кроме как по работе. Книги для меня что-то лишнее. А она, видишь, вот как. Говорит, что хотела бы с тобой познакомиться, ты ей помог, этими своими книгами, так она сказала, когда ей было тяжело.

Отчаяние не проходит. Отчаяние как самый плотный эгоизм, внутренняя тьма во тьме. Девятая комната, с семью замками. Это первое, что мне пришло в голову в то утро.

– Знаешь, она завтра уезжает. Переночевала здесь, при новой церкви; она бы хотела с тобой увидеться. Если ты сможешь, я был бы признателен. Понимаешь?

– Хорошо, я приду. Только скажи, куда и когда.

– Сегодня, около полудня. Иди туда и спроси сестру Ангелину…

Я пошел. Рядом с Кварталом 21 несколько лет назад построили церковь. На том месте, где когда-то мальчишкой я слонялся по зарослям и ловил в лужах рыбу. А сейчас люди, потомки безбожников, здесь собираются на богослужение…

Я спросил сестру Ангелину. Когда она вышла в церковный двор, я узнал ее издалека, – я сидел на лавочке под липой. Очень перспективный молодой теоретик, я знал ее по телепередачам и публичным выступлениям, мне кажется, даже читал две-три ее работы в журналах.

Когда она подошла, я встал поздороваться.

– Здравствуйте, Анна..

– Ангелина. Здравствуйте, Бог вам в помощь. Теперь я Ангелина.

– Рад вас видеть.

– И я рада. Я хотела с вами познакомиться. Удивилась, когда Петар рассказал, что вы знакомы и что вчера встретились. Теперь, приняв все три обета и уходя служить, я просто хотела вас поблагодарить. Не нужно спрашивать, почему, я сама скажу, что вы помогли мне узнать себя. И ничего более. Все последующие решения по милости Божьей мои и только мои.

– Я вас все равно спрошу, зачем вы это делаете. В расцвете лет, оставляете своих детей на попечение старого человека.

– Это промысел Божий. Я чувствую, что должна так поступить, и что Господь поддержит меня в этой решимости. Я дала себе обещание.

– Я не спорю. Просто говорю, что у каждого чувства есть причина. И у решения есть причина.

– Конечно. Я себе это объяснила. Все, чем я занималась, все, чему себя посвящала, всегда целиком, все понятия, все люди, да и предметы, – утратили свою суть. Мир вокруг меня превратился в туман и дым, исчез, потерял свои границы. Я отчаялась. Я перестала верить словам и сказала себе: «Теперь ты будешь молчать, больше сказать нечего. Молись безгласно». Сомнение было так сильно, что я задумалась о петле. Не то нормальное сомнение в том, что я испытываю в своей профессии, и которое свойственно любому разумному существу. Нет, не такое, а глубокое, черное, уничтожающее все, с чем сталкиваешься. Все, с чем соприкасаешься. И тогда я поняла. Или думаю, что поняла. Мне нужно безмолвие, чтобы как-то выдерживать жизнь, ее стихию. Вы знаете, без подлинности веры нет жизни…

– Вы имеете в виду истину?

– Нет, я имею в виду подлинность. Это разные вещи.

– Как так?

– Все просто. Истина хочет быть правдивой для всех, и именно поэтому однажды она превращается в агрессию, в насилие, в исключительность.

– А, вот как… Понимаю.

– А подлинность – это личная истина. Глубинное убеждение.

– И принадлежит только тому, кто несет ее в себе.

– Не обязательно, может и другому. Но без меня – не может. Не существует. И чтобы пройти этот путь, нужна вера. А вера требует какого-то учения, формы, обряда. И она безусловна. Верую, и точка.

– Для этого нужна была смелость.

– Что вы имеете в виду?

– Изменить жизнь. Уйти. Забыть о многом.

– Так и я думала, до тех пор, пока в молитве мне не открылось, что смелость была лишь оправданием страха. Нет, нет, бояться надо, конечно, надо, но не мирских вещей и решений. На самом деле, теперь я знаю, что боялась только неуверенности и пустоты, страсть и любовь ни при чем, любовь – это прощенная страсть, ее преодоление.

«Я напишу об этом рассказ, – подумал я. – Рассказ о том, что происходит в Квартале 21».

Она встала.

– Извините, – сказала она на прощание. – Я хотела все это кому-то сказать, но не исповедаться, а закрыть книгу.

Мы пожали друг другу руки. Я задержал ее ладонь в своей на секунду-другую дольше, чем это принято. Какое-то смирение, если это подходящее слово, исходило от этого прикосновения.

Она вошла в церковь. А я развернулся и покинул Квартал 21. Думая, что в этот раз навсегда.

Не бывает навсегда. На следующий день я прочитал в газете, что инженер Петар М., из моего старого района, повесился. У него остались близнецы… Сообщалось, что о них позаботятся органы опеки.

(…)

После похорон я отправился на долгую прогулку по набережной, смотрел на дома и на молодых матерей, как они катают в колясках своих малышей. На Устье развернулся и пошел обратно. Поздний послеполуденный свет падал на панельные высотки Квартала 21. Шаг за шагом, думая о том, что рассказы не нужно выдумывать, ведь их сочиняет сама жизнь, я поднялся на свой этаж, отпер дверь и вошел в квартиру. Застоявшийся воздух требовал покаяния. Я начал бредить, и мне требовалось звездное небо, и лодка, из которой я бы в него всматривался, мне нужна была мантра, плач первенца, шерстяное рядно… хотя бы какой-нибудь гортанный звук. Ничего. Ладно, думал я, как написано, так и будет, остаться в одиночестве – это не плохой выбор (тогда обет не нужен), только иногда, именно в тот момент, оно может быть надсадным, непреодолимым. Я открыл окно и, давясь от злости на самого себя и на все небесные тела, захотел закричать в еще бледную раннюю ночь, Дунаю. В глухую и безразличную тьму, укрывшую зримый мир.

О незримом я позабочусь сам.

Так должно быть. Если я хочу разобраться с самим собой. Я думаю, это могло бы быть моей подлинностью.

Хорошо, когда тебя зовут не Ян
@Перевод Сергея Борисова

Я сел в поезд.

В этом нет никакой особенной истории. Сесть в поезд – уже целая история: вы ищете место, раскладываете багаж, ожидаете, когда состав тронется, встречаетесь взглядами с людьми, которых никогда до этого не видели, вдыхаете аромат их духов, вступаете в короткие, обрывочные разговоры, просите посмотреть газеты, на секунду задерживаясь на заголовках, читаете книгу, не погружаясь в нее, глядите в окно, пересчитываете столбы (гляди-ка, олени в поле!), засыпаете под стук тяжелых колес; отовсюду наползают мысли, которые ни в каком другом месте не пришли бы в голову, затем пробуждение, когда на мгновение вы не можете понять, где находитесь… И так далее.

Ах, да, я в поезде, еду. Точнее, ехал: это было давно, когда я еще верил, что все вокруг меня и я, погруженный в это вокруг меня, имеет некий смысл, что есть причины, нужно только искать, открывать их. Ничто не откроется нам само, думал я тогда, а теперь, отданный во власть случайности и чистой стихии, я ни о чем особенно не думаю. Разумеется, если я вообще знаю, что такое это сейчас, ведь через мгновение пройдут те три секунды, о которых говорят «сейчас», и все это уже прошлое, наступает новое сейчас, три новых секунды, которых хватит, чтобы перебежать площадку, прицелиться для броска в корзину и быть остановленным финальным свистком судьи.

Конец.

Или, лучше сказать, один из возможных концов. Просчитывают всегда наперед, только наперед, но образы приходят отовсюду, со всех сторон: возвращаются, падают с неба, проникают во взгляд и мысль, но чаще всего, тем не менее, они приходят из так называемого прошлого, которое действительно длится слишком долго и копит образы, они накладываются один на другой, пока не сольются и не отвердеют, как камень, в многослойную скалу… Сейчас, дважды помноженное на сейчас… равняется вчера. И только превратившись в позавчера, позапозавчера или даже позапозапозавчера, все это станет давней-давнишней давностью; так сказать, воспоминанием, хотя я не знаю, что можно назвать воспоминанием, всякий момент – воспоминание, в любое мгновение я помню себя – да, я помню, как однажды ехал на поезде.

Да, на поезде.

Поездка была долгой. Долгое путешествие в ночь, как в той книге, содержание которой я позабыл,[1]1
  «Долгое путешествие в ночь» – драма американского драматурга Юджина О'Нила (1886–1953). – Здесь и далее примечания переводчиков, если не указано иное.


[Закрыть] хотя сам как-то раз, было дело, однажды прочитал ее, не отрываясь. У меня после нее не осталось никаких так называемых воспоминаний, кроме названия, которое само собой прилепилось к этой моей поездке, одной из многих моих поездок, на поезде, сам не знаю, куда, туда и сюда. То путешествие, о котором я пытаюсь рассказать, помню отлично, но никак не могу на нем сосредоточиться, так как образы и мысли всегда влекут меня туда, куда хочется им. Никто не хозяин своим мыслям, а раз никто не хозяин, с чего бы мне им быть. Мой властелин – шум в моих ушах; постоянно, и днем, и ночью, я слышу внутри себя приглушенный стук колес поезда, что несется сквозь ночь, спеша к известной цели. Этот поезд во мне, властелин моего слуха, точно знает, куда он, идет. Я тоже знаю, вернее, чувствую, что он по неведомому мне расписанию прибудет туда, куда направляется, точно вовремя, если я вообще знаю, что такое время. Он прибудет на вокзал, и через мгновение после остановки состава, свистящего, грохочущего, скрипящего и стучащего в моем внутреннем ухе, исчезнут все звуки и образы, там будут отсчитаны последние три секунды. Раз никто не знает, что такое время, с чего бы это знать мне – чем я отличаюсь, чтобы знать, что такое сейчас, что такое время, что такое воспоминание, почему мой мозг гудит, как трансформатор, зачем и когда…

Слишком много сложных вопросов, признаю.

Так или иначе, я ехал на поезде. Путешествующий поездом обязательно должен знать, куда он едет – возможно, какой-нибудь Летучий Голландец или Агасфер не знает, куда лежит его путь, но я еще ребенком выучил, что Агасфер идет пешком, а Голландец плывет на корабле – в поезде их не встретишь. Конечно, в поезде, как и на улице, и где угодно еще, едва выйдя из комнаты, вы кого только ни встретите: в супермаркете – татарина, в театре – Иэна Андерсона,[2]2
  Шотландский флейтист и мультиинструменталист, лидер британской рок-группы «Jethro Tull» (р. 1947).


[Закрыть] ну, знаете, того сатира с флейтой, что скачет на одной ноге; а если вы гуляете вдоль Дуная, то можете встретить и Красавицу Яну, дочь старого рыбака;[3]3
  Нидерландский гитарист (р. 1946).


[Закрыть] а вот, совсем рядом, в ста шагах, Ян Аккерман,[4]4
  Красавица Яна, дочь старого рыбака – персонаж стихотворения хорватского поэта и романиста Августа Шеноа (1838–1881), а также песни югославской рок-группы «Баяга и инструкторы».


[Закрыть] поставив перед собой шляпу для мелочи и глядя куда-то за реку, плетет узоры на гитаре: боже мой, как этот человек играет… а вот Янко из «Ветра», который время от времени приходит в богоугодное заведение «Лаза К. Лазаревич»[5]5
  Лаза К. Лазаревич (1851–1891) – сербский писатель и психиатц чьим именем названа психиатрическая больница в Белграде, открывшаяся в 1961 г.; Янко – персонаж его рассказа «Ветер».


[Закрыть] к доктору Аве, чтобы спросить у него, не появилось ли чего-нибудь нового для лечения тиннита, а то этот звон в голове его убивает, глаз не сомкнуть.

Дальше…

Однажды в пражском метро я видел Грабала. «Пан Грабал», – хотел я окликнуть его, но вдруг понял, что это было бы очень невежливо: в пражском метро ездят спокойные и вежливые пассажиры; и никто никак не реагировал на столь поразительный случай – при условии, что это случай (что, впрочем, такое, этот проклятый случай?) – когда вместе с ними в этом сейчас, в сотне раз по три секунды, едет и пан Грабал. Едет, ну и что такого, тоже мне, чудо, да каждый день – это чудо, ну едет человек в метро, не на своих же двоих ему чапать… я поймал себя на том, что пробиваюсь сквозь толпу, намереваясь обратиться к Грабалу, поприветствовать его самым почтительным образом, передать ему, как я восхищаюсь его божественным лепетом. Это на самом деле так. По пути я случайно наступил на ногу какой-то старушке, на ее лице отобразилось выражение испуга, смешанного с болью, она побледнела, потом тут же покраснела. Пока я извинялся и извинялся, мы приехали на станцию «Каетанка», и Грабал вышел, если это был Грабал. Я уверен, что он, но никогда ничего нельзя знать наверняка: воспоминание и вымысел – самые близкие родственники, и кто сможет доказать, что все то, что он помнит, было так, как оно было.

Таких людей нет, и я не таков.

Может, это был и не Грабал, может, мне только показалось, что он, может, я хотел, чтобы это был он, может, я его выдумал, сотворил из манны небесной – не важно, так это или нет, знаю только, что, пока я через окно вагона следил за ним взглядом, этот старик, который мог быть Грабалом, мог не быть Грабалом, немного подволакивал правую ногу, и это не должно обязательно что-то значить. Старики тяжело ходят, их мучают тазобедренные суставы, грыжи, прокталгии, простата, черт знает что еще: медицина настолько шагнула вперед, что даже среди молодежи теперь нет абсолютно здоровых, – а та старушка, которую я неосторожно задел своим башмаком 46-го размера, бедняжка, едва не упала в обморок, и вокруг нее тут же образовалось пустое пространство. Одна молодая дама, сидевшая на уровне моего, слава богу, здорового тазобедренного сустава и без всякого интереса читавшая книгу, вдруг очнулась или, лучше сказать, вынырнула из несуществующего, но такого реального книжного мира. В этот мир она погружалась ежедневно, пока ехала от станции до станции. В один миг она поднялась и уступила место ошарашенной бабуле, онемевшей от боли и полной сумки медицинской документации, в то время пока я, как крыса, с чувством вины, был провожаем взглядами пассажиров, которые – я имею в виду взгляды, а не пассажиров – жгли мне затылок. Так говорят, хотя взгляды не могут жечь, и, по правде сказать, только сами пассажиры могли бы меня сжечь, но, как я уже сказал, это были приличные люди, и сожжений у них уже было в избытке: я имею в виду Яна Гуса и Яна Палаха, – и выходя, я спросил себя, как это имя связано с сожжением, и обязательно ли сжигаемые или самосжигаемые должны зваться Ян. Может быть, само имя налагает проклятие. После всех размышлений и вычислений я пришел к выводу, что мне повезло не быть Яном.

Если это можно назвать везением. Я объясню. Но не сейчас.

А в другой раз, уже в парижском метро, я видел Хандке. Правда видел, у меня есть свидетели. Не один, а целых два. Два свидетеля плюс мое заявление, данное под присягой, имеют в суде силу, так сказать, неопровержимого доказательства. Что касается Грабала, кто– то усомнится: да ну, что ты выдумываешь, тебе показалось, ты толкнул несчастную бабульку, а потом в своем так называемом «воспоминании» сочинил оправдание, мол, это произошло, когда ты бежал за реальным или вымышленным Грабалом, но тут проявилась твоя неуклюжесть и невнимательность. А та старая женщина, какая досада, как раз возвращалась от врачей, которые сообщили ей, что каждая без исключения жизнь неминуемо заканчивается смертельным исходом, и этот страх перешел с нее на тебя, поэтому-то тебе нужно было найти причину… С этим я, быть может, и мог бы согласиться: это произошло в то время, когда я еще искал причины, оправдания, подтверждения тому, что что-то есть, потому что оно есть, а чего-то нет, потому что его нет – все равно – готов поклясться, что это был пан Грабал, честное слово, но, зная, что лжесвидетельство карается сожжением или вечным горением в аду, я сделаю небольшую reservatio mentalis.[6]6
  Мысленная оговорка (лат.), лишающая клятву обязательности ее исполнения.


[Закрыть]

А что, если так делал Торквемада, то и я могу.

Так что, как бы я ни сомневался, я все равно свидетельствую, что это был пан Грабал, либо кто-то еще, он приволакивал правую ногу и, бесспорно, вышел на станции «Каетанка». И была там, об этом нечего и говорить, та старушка, сто процентов, с тяжелым прогнозом. А насчет Хандке я уверен безоговорочно, без фиги в кармане: у меня есть два свидетеля, Горан и Младен. Можете спросить у них, они подтвердят, один и другой, у меня есть их адреса. Вот только встреча с Хандке меня не слишком впечатлила: страх вратаря перед одиннадцатиметровым[7]7
  «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым» – роман П. Хандке.


[Закрыть] все же не страх смерти, даже фигурально. В вагоне было совсем мало народу, я мог спокойно подойти к нему и спросить: «Эй, слушай, Хандке – это твое имя или фамилия?» – но я этого не сделал, во-первых, потому что до меня это уже сделал один мой приятель, когда Хандке был здесь, у нас, и пригласил несколько писателей на обед; во-вторых, потому что это было бы совсем не оригинально и не остроумно, и в-третьих, самое главное, потому что я считаю себя вежливым, впрочем, иногда неуклюжим и робким созданием. Признаюсь, хотя никто от меня не требует признаний: мне самому было бы неприятно, если бы какой-то неизвестный мне грубиян средних лет с трехдневной щетиной, по которой невозможно понять, неряшливость это или так, художественная небрежность, подошел бы ко мне в метро и спросил о чем-то подобном. Шансов, конечно, нет никаких, ведь в моем городе, из которого я давно ни на шаг, метро нет, а есть только катакомбы, да и потом, кто я такой, чтобы ко мне кто-то подходил: ведь я не Хандке, а там был Хандке, однажды в парижском метро.

Он вышел на «Шатле», а мы поехали дальше.

Но и в моем городе можно наткнуться на кого угодно, это большой город: в кварталах Нового Белграда можно заблудиться, и в узких извилистых улицах тоже, там, на окраинах, откуда видны поля, по которым бродит Агасфер, либо в лабиринте аэропорта, в который, может быть, прямо сейчас прибывает Ян Железный. Это еще кто, спросите вы. Знаете, тот парень, легкоатлет, копьеметатель, который играючи бросил копье через весь стадион, и из-за которого пришлось изменить конструкцию снаряда. Мало ли что: старым копьем он вполне мог попасть в какую-нибудь несчастную бабульку, возвращавшуюся от кардиолога мимо столпотворения людей и машин и не подозревающую, что внутри, в утробе огромного строения, из которого доносится гул толпы, в этот самый момент проходит чемпионат мира по легкой атлетике.

Ух, действительно хорошо, когда тебя зовут не Яном. Расскажу, почему. Нет, не сейчас.

А знаете, кого я еще как-то раз видел? Правда, видел, честное слово. Мне было не больше десяти, когда в недавно открытом подземном переходе в центре моего города я увидел Никицу Маринович.[8]8
  Никица Маринович (1947–2008) – югославская фотомодель, первая «Мисс Югославия» (1965), вице-мисс Мира (1966). В СМИ ее называли «Красавица Ники, дочь рыбака», по аналогии с героиней стихотворения А. Шеноа.


[Закрыть] Было солнечное весеннее воскресенье, праздный и любопытствующий народ толпился в переходе и глядел на новое чудо – блестящие витрины и рекламу, а мы, ребята с того берега реки, где кварталы росли на песке с такой скоростью, что всякое сравнение их с грибами после дождя было излишним, до одури катались на эскалаторе. Это было первоклассное развлечение: эскалатор везет тебя вверх, ты сбегаешь по двадцати пяти ступенькам в подземелье и, хоп, снова стоишь на движущейся вверх лестнице, ждешь скорейшего прибытия наверх, пробиваешься через тех, кто спокойно едет, наступаешь на них ботинками сорокового размера (ноги у меня уже и том возрасте были большими), игнорируешь замечания и периодические шлепки – хоп, хоп, хоп, давай снова, вверх, вниз, вверх, вниз… И так сто, двести раз, пока тебе не надоест и вся компания не устанет, потом вы идете на перекресток и смотрите, как регулировщик, весь в белом, балетными движениями рук направляет и перенаправляет редкие автомобили. И имя у него было почти что Ян, только наша версия этого имени.

Вдруг время, если кто-нибудь из нас знает, что это такое, остановилось. Просто остановилось, не шелохнется.

На вершине эскалатора появилась она, Никица Маринович, прекраснейшая Мисс мира. Толпа на мгновение застыла, сейчас мне даже кажется, что от удивления остановился и эскалатор. Никого не волновало, всем было безразлично, что ей где-то там, бог знает где, присудили второе место. Она была самой красивой, точка. У меня и этому есть свидетели, вернее, были: со временем они, к сожалению, испарились, пропали, исчезли, разбежались, кто куда, или, что хуже всего, поумирали, хм, прибыли на конечную станцию своего собственного поезда. Красота завораживает, тут не о чем говорить. Она появилась, ступила на первую ступеньку, на спуск, и в пространстве вокруг нее воцарилась такая тишина, какой, полагаю, не бывает даже на том свете, впрочем, кто бы мог это знать. То есть, тех, кто знает, уже нет с нами, как и самой Никицы. Не спешите: в любом случае каждый из нас рано или поздно это узнает – поезд стучит колесами в ночи, гремит и острым глазом фонаря, словно ножом, рассекает безграничную тьму.

Вы слышите? Его протяжный свист?

Все стояли неподвижно и молча смотрели на нее, а она, красивее которой нет и никогда не будет, неся свою красоту так, как день несет ночь, спустилась в подземелье и потом исчезла. Годы спустя, будучи уже практически взрослым мужчиной, я шел в задумчивости по тому же городу, гоняясь за собственными мыслями, кидаясь то в одну, то в другую сторону и не замечая прохожих, которые в муравьиной спешке переносили свои гениальные идеи «экстра-сайз» (XXXXL) с места на место, желая, чтобы их кто-то выслушал, но такой, готовый выслушать, родился только однажды. Если вообще рождался. Большинство верит, что да. И вот я, занятый носками своих ботинок, сами знаете какого размера, потому что всегда хожу так, чтобы не наступать на края тротуарной плитки, никто не знает, зачем и почему, вдруг поднял взгляд. И встретился с теми самыми глазами, снова, на одну миллисекунду, как перед пробуждением в поезде, когда не можешь вспомнить, где ты, и почему тебе все знакомо. Я прошел мимо и, не оглядываясь, сынок,[9]9
  «Не оглядывайся, сынок» – югославский кинофильм (1956), реж. Бранко Бауэр (1921–2002), по мотивам одноименного романа для детей и юношества Арсена Диклича (1922–1955).


[Закрыть] шаг или два спустя, выкопал из подсознания, из мертвого воспоминания ту давнюю сцену в подземном переходе, перед которым больше не стоит человек, которого зовут Ян. Та же походка, то же самое лицо, на которое упала вечерняя тень, в прямом и переносном смысле.

И, да, глаза, те же глаза.

Взгляд не стареет, говорила моя бабушка с материнской стороны, моя кормилица – у нее и в девяносто лет были ошеломляющие глаза шестнадцатилетней девочки.

Ладно, сел я, наконец, в тот поезд. Было это, как я сказал, давно, но я буду рассказывать так, будто это случилось только что: когда мы думаем о чем-то – оно здесь, «сейчас» – это всегда сейчас, если вы понимаете, что я хочу сказать. Если не понимаете – ничего страшного, это не единственная недосказанность, на свете и без нее полно недосказанностей, а поезд, с тех пор как придумали паровоз, и рельсы сетью опутали мир, стал передвижным складом недосказанных историй: о любви, о кражах и убийствах, об изгнании и бегстве, о скитаниях и блужданиях, о встречах и исповедях, о знакомствах и узнавании, об отъездах на похороны, на войну, на семейные праздники, в гости к родственникам и так далее, и так далее.

Заходишь в поезд – история тут как тут.