Текст книги "Летописцы отцовской любви"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Вот оно что.

– Та черная. Из "IKEA".

– Схвачено, – говорю.

Папахен принимается радостно укладывать инструмент.

– Это так, про между прочим: а сестрица в курсе, что мы к ней сегодня ввалимся?

– Как-никак я могу раз в месяц навестить собственную дочь, – обиженно гундит фатер.

– Почему же нет? Кто говорит, что не можешь? – срезаю его, но тут же, как только он запирается с субботним приложением в сортире, быстро набираю сестрицын номер.

Телефон звонит многозначительно долго.

– Але, – отзывается наконец сестрица.

Ну ясно, она еще дрыхла.

– Высыпь пепельницы, убери бутылки. А того гаврика, что возле тебя слюнявит подушку, мигом выстави. Через полчаса мы с фатером у тебя. Если случайно тебе еще неизвестно, так знай: двигаем к тебе мастерить лампочку:

– Что-что? – не врубается сестрица – Какую, Господи, еще лампочку?

– Над кроватью, – сладко тяну я. – Ты же читаешь в постели без лампочки и портишь свои красивые глазки, sugar. Твой папка больше не может этого вынести – он через минуту пожалует и приделает лампочку.

– Какой он правда хороший:

– Самоотверженный, да?

– Только я никакую лампочку не хочу! И уж тем более в субботу утром! И вообще, я не одна, и, кроме того, тут дикий бардак:

– Стало быть, honey, ты в обломе! Фатер покакает, и мы мигом к тебе.

– Никаких гостей я не принимаю!

– Это ты ему скажи:

– Но почему, Господи, в субботу утром?!

Слышу – фатер спускает воду.

– Закругляюсь, монтер уже идет, – говорю я быстро и вешаю трубку.

По сей день не допру, как она изловчилась, но, когда полчаса спустя мы с фатером ввалились к ней, ее гарсоньерка была как стеклышко: посуда вымыта и убрана, пыль вытерта, с пола, как говорится, хоть кашу ешь (при условии, конечно, если какому мудафелю такое пришло бы в голову). И сама она свежекупаная, башка мытая, в выглаженном кремовом халатике. И ко всему видок у нее ничуть не усталый. Даже наоборот.

– Папочка! Братец! – приветствует она нас с интонацией Адины Мандловой. Какая приятная неожиданность!

– Мы не разбудили тебя? – притворно спрашивает папахен и пристально оглядывает убранную квартиру.

– Что вы! Я с раннего утра на ногах, – сладко говорит сестрица и усаживается в кресло с пяльцами, что достались ей от нашей бабушки. – Вот вышиваю. Я всегда утречком по субботам вышиваю. – Показывает фатеру иглу с ниткой.

Фатер явно не врубается. Я сажусь на кровать и, когда фатер отворачивается, чуть приподымаю перину – интересно, нет ли на простыне следов спермы. Вроде нет ничего, но от одной подушки едва слышится слабый запах мужского одеколона.

Сестрица предупреждает меня взглядом. Я корчу ей веселую рожу.

– У тебя тепло, – поддерживает разговор фатер. – Значит, он уже нагревается?

В прошлый наезд он спускал воздух из радиатора. ("Холодина у нее как в погребе", – твердил он.)

– Отлично нагревается, – говорит признательная сестрица с иглой во рту. И кран в кухне, что ты недавно исправил, тоже пока не течет:

Папахен в явной отключке. Он ходит по квартире и с удовлетворением осматривает свои непрошеные починки.

– Я решил зайти к тебе и приделать лампочку над кроватью: – говорит он наконец.

Сестрица как бы от неожиданности откладывает вышивание.

– Серьезно?! Золотой мой, тебе цены нет:

7.

Сегодня Кроха в дурном настроении. Все утро она лежит в тени под пиниями и не желает ни с кем общаться. Примерно раз в час мы с М. проведываем ее.

– Что-нибудь случилось? – прямо спрашивает М.

Кроха молча мотает головой.

Подойдя к ней в очередной раз, мы видим – она уснула.

Изнывающий отец прикрывает полотенцем ей спину.

К концу дня она просыпается совершенно преображенной. На щеке у нее еще вмятина от парусинового лежака, но она уже бурлит энергией.

– У меня идея! – восторженно оповещает она всех.

И пускается перед нами вскачь по горячему песку.

– Слушаем тебя, – говорит М., сразу же оживившись. (Его мысль реагирует на изгибы настроения Крохи традиционно мгновенно.)

– Давайте не пойдем на ужин, а:

– Исключено! – улыбается М.

– Погоди, выслушай: давайте не пойдем на ужин, а вместо этого устроим на пляже пикник.

– Great idea! – говорит Синди.

– Пикник у костра! – мечтательно говорит Кроха.

Она жестами в воздухе изображает пламя, а затем извивается в коротеньком, но очаровательном восточном танце.

Оба присутствующих отца наблюдают за ней с упоением, которое ни Синди, ни я при всем нашем желании разделить до конца не можем.

– Правда, потрясная идея? – Кроха упорно добивается от них согласия.

М. переглядывается с моим отцом. Потом обращается к дочери:

– Девочка моя, безусловно это прекрасная, романтическая идея, но, к сожалению, неосуществимая. Даже в том случае, если мы откажемся от ужина в гостинице, что, естественно, делать не намерены.

– Я – запросто, – говорю я.

– Почему неосуществимая? – не отступает Кроха. – Ну скажи, почему?

– Да потому, что на этом частном пляже – это ты можешь прочесть вон на той табличке на нескольких европейских языках – разводить костры запрещено под угрозой высокого штрафа.

– Не будь таким невыносимо консервативным, – говорю я и мужественно встречаю его осуждающий взгляд. – Найдем другой пляж, что особенного?

– Sure ! – поддерживает меня Синди.

– Здорово! – восклицает Кроха. – Какой-нибудь общий пляж, так?

М., слегка поднимая брови, пробегает взглядом разноцветные прямоугольники отдельных пляжей, тянущихся вдоль моря до самых скалистых утесов на весьма отдаленном горизонте.

Братец громогласно смеется.

– Ну хорошо, – говорит М., – тогда предположим, что теоретически нам удается найти пляж, на котором разводить костры разрешается. Но вопрос второй: из чего мы разложим этот костер и что в течение всего пикника будем в него подкладывать?

– Для этого есть плавник, – произносит Кроха авторитетно.

– Правильно! – восклицаю я как можно радостнее. – Правда, Синди?

– Правда, – соглашается Синди. – А что такое плавник?

М. оглядывает нас обеих, словно видит впервые в жизни.

Мой отец делает веселый и одновременно всепонимающий вид.

Братец одурело держится за голову.

Кроха, глядя на него, упрямо скалится.

– Хорошо, – говорит М. спокойно и серьезно. – Допустим тогда, что мы нашли подходящий пляж с необходимым количеством сухого плавника, с помощью которого мы легко разведем костер.

Уголки губ у него весело подрагивают, но он подавляет улыбку.

– Допустим далее, что прилив нам неустанно будет подбрасывать сухой плавник, скорее всего обломки потерпевших крушение деревянных кораблей, так что у нас будет чем поддерживать огонь.

– Ты противный, папка! – мрачнеет Кроха.

– Остается последний вопрос: что мы будем есть?

– Нормально возьмем с собой ужин из столовой, – торжествует Кроха. Незаметно сделаем свертки!

В наступившей тишине мы все, несомненно, думаем о том, как незаметно вынести из переполненной гостиничной столовой ужин на шестерых человек.

– А в конце концов почему бы и нет? – озорно говорю я.

– Я скажу тебе, почему нет, – говорит мне М., с виду обиженный моим поведением (но на самом деле я продолжаю расти в его глазах).

– Oh, shut up, – смеется Синди. – Let ' s have a picniс !

Часа через три мы сидим под теми дальними скалистыми утесами у костра, разложенного из остатков случайно найденной камышовой циновки, нескольких бумажных стаканчиков и трех кусков плавника. Мы едим из свертков, вынесенных из гостиничной столовой на глазах у возмущенных официантов.

У нас пикник.

За нашими спинами гудит прилив, и искры, взметающиеся от костра, похожи на заблудшие светящиеся звезды, которые тщетно пытаются снова попасть на небо.

Самым большим счастьем светится, конечно, Кроха.

Когда она не видит, М. посылает мне влюбленные взгляды.

Отец и Синди идут плавать.

Мы с братцем все это записываем.

8.

– Ну, дело сделано, – говорит фатер и принимается укладывать обратно в сумку инструмент.

Лампочка вкручена и горит.

– Спасибо, папочка, – говорит сестрица.

Между тем она приготовила кофе. Я мигом выхлебываю его и лезу под стол записывать. Наверху пьют кофеек и беседуют. Сестрица по обыкновению старается говорить о настоящем, тогда как папахен больше всего любит повспоминать сейчас как раз о каком-то докторе Хароусе, к которому сестрица ходила в детстве.

– Пап, – внезапно прерывает его сестрица, – в следующее воскресенье ты придешь к маме обедать? Я хотела бы представить тебе одного человека.

– Он фотографирует? – говорит фатер с такой обалденной находчивостью, что мы с сестрицей награждаем его коротким смешком.

– Никоим образом. Не беспокойся:

– А чем он занимается? – бросает папахен вроде непринужденно, но если бы вы сидели под столом, то видели бы, как он нервозно мнет ладони между коленями.

– Он: инженер, – осторожно говорит сестрица.

Фатер поначалу не замечает ее смущения.

– Архитектор, – уточняет сестра.

Звучит это почти что виновато.

Руки фатера взлетают вверх и хватаются за край стола.

Идиллия кончилась.

Тот самый архитектор? – заводится он. – Я правильно понял?

– Да, правильно.

– Тогда с обедом на меня не рассчитывайте, – говорит фатер ледяным тоном.

Он даже встал.

– Папа, – говорит сестрица мирно, – это интеллигентный, порядочный и вежливый человек. Разве ты не считаешь, что, прежде чем осуждать людей, надо сначала узнать их лично?

– Я его слышал и сыт этим по горло.

Он рассерженно обувает свои офицерские полуботинки.

Похоже, мы уходим.

– Папа, он не прокаженный: – убеждает его сестрица.

Вид у нее не сказать чтобы happy.

– Он никому не приносит вреда. Да, он определенным образом увечный, но ведь и мы все немного с прибабахом? – подводит черту сестрица с явным намеком на наш семейный заворот – сидение под столом.

И все же фатер хлопает за собой дверью. Обыкновенный семейный хипеж. Надо бы, решаю я, разрядить духоту, приколоться малость.

– Ну что, сестрица? – говорю. – Этот инж уже продул тебе сифон?

Думаете, она мою хохму оценила?

Тем не менее в следующее воскресенье мы с фатером у мамочки как часы – я, в натуре, ждал этого с самого начала. Пожаловали мы даже с утра пораньше, чтобы, дескать, он мог с матерью спокойно обо всем потолковать. Говорили они non stop несколько часов кряду. Когда потом в полдень сестрица с этим интеллигентным и вежливым извращенцем позвонили в дверь, фатер напоминал герметический котел, в котором все утро под высоким давлением варились твердые намерения и настоятельные просьбы.

– Добро пожаловать, – старательно произносит фатер. – Не снимайте обувь, пожалуйста, мы тоже никогда не разуваемся.

– Мы всегда обязательно разуваемся, – информирую я коллегу-девианта из-под стола. – Отец заливает.

– Перестань, – осаживает меня фатер. – В самом деле, не разувайтесь.

Но покуда он облизывает сестрицу, инженер за его спиной смущенно снимает шузы. На нем коричневые пропотевшие носки – вид у него сразу становится ужасно комичным.

– Вы действительно сняли обувь? – говорит мать, однако в руках у нее уже домашние тапки. – Зачем же вы, право?!

– Не оставил ли тебе фатер засос? – кричу я из-под стола сестрице. – Как и в прошлый раз?

– Вылазь! – советует мне фатер.

Я слушаюсь.

Папахен недовольно оглядывает меня и пожимает плечами :

– Вот, познакомьтесь с Ренатиным братом, – говорит он кисло. – Он у нас немного того, юморист.

– Приветик, – говорю я архитектору, и мы пожимаем друг другу руки.

– Кроме того, он, должно быть, раз в пятый переживает переходной возраст.

– Точняк, – говорю я и правой рукой изображаю знак V. – Forever young, правда?

– Проходите, садитесь, – вступает в разговор мать. – Суп будет через минуту, вот только нарежу омлет.

– Вы к супу подаете омлет? – кричит ей в кухню извращенец. – Я буквально обожаю омлет!

"А раковины?" – мелькает у меня в голове. Но я держу язык за зубами.

– В ресторанах его уже практически нигде не подают, – держится затронутой темы инженер.

– Я делаю абсолютно простой, – весело кричит мать. – Немного муки, взбитый белок и, разумеется, соль.

– Точно такой делает моя мама, – говорит инженер.

Я весело улыбаюсь сестрице. Но ее взгляд скорей всего умоляющий.

Архитектор для разнообразия обращается ко мне.

– Разумеется, я читал твою книжку, – заявляет он весело, в то время как фатер рассаживает нас вокруг стола. – Право, мне понравилась. Особенно этот причудливый образ отца, залезающего под стол, – он поистине восхитил меня.

Во взгляде сестрицы мольба стоимостью в тысячекронную гербовую марку.

– Спасибо, – говорю нейтрально.

– Уже готово! – кричит из кухни мать. – Знаю, вы умираете с голоду!

– Не с голоду вовсе, – замечаю я.

Сестрица сверлит меня глазами.

–Ну что, инженер, – говорю я быстро, стараясь исправить дело. – Завтра снова, как говорится, к станку?

Видок у инженера малость напуганный.

– Что ж поделаешь, как-то существовать надо, – выдавливает он из себя.

– Прошу прощения за смелость, но что именно вы сейчас возводите?

Он выдает мне то, что хоть маленько возвращает ему уверенность.

– И где же это?

Он благодарно, но чересчур пространно объясняет. Мутота страшная, но я самоотверженно изображаю интерес. Обдумываю, о чем бы, блин, еще спросить.

– А во что обходится эта мраморная хреновина?

Архитектор начинает извергать какие-то цифры, но тут эстафету разговора перехватывает, к счастью, фатер, и уж оно пошло-поехало: стоимость строительного материала, его качество, субпоставщики, стоимость строительных работ, архитектурный надзор, тупые хранители памятников, передатчик на Жижкове и прочая мура. Да, видать, папахен к сегодняшнему обеду специально подковался. Он типа как ботаник – напичкан знаниями.

– Три минутки – и готово! – кричит мать. – Потерпите!

– Прошу извинения, – неожиданно говорит инженер. – Я могу сполоснуть руки?

– Естественно, – говорит сестра. – По коридору налево.

Архитектор отваливает в ванную. Слышу, как он запирает дверь. Секунду-другую ничего не происходит. Потом он спускает воду.

Спервоначалу я и бровью не повел, но затем не выдерживаю и усмешливо гляжу на сестрицу.

Папахен несколько раз откашливается.

Сестрица кидает на нас угрожающие взгляды.

– Перестаньте! – шипит она. – Человек нормально пошел перед обедом вымыть руки – вот и все.

– А я что? Ничего, – говорит фатер.

Но видок у него нехороший.

Мать вносит дымящуюся супницу.

– Где же пан?

– В ванной! – отсекает сестрица.

Мать раскладывает на тарелки куски омлета. Вода в ванной продолжает течь. Мы ждем. Фатер постукивает вилкой об стол. Он в нервном напряге, как сани перед зимой. Чувствую, что эту светскую духоту за столом хорошо бы слегка разрядить.

– Сходи проверь его, – говорю я сестрице, – прежде чем он снесет тебе умывальник.

Как всегда, я единственный, кто смеется.

Архитектора все нет и нет. Только слышно, как течет вода. Фатер откладывает ложку.

– У меня не хватает на это нервов, – говорит он тихо. – Не сердитесь.

Голос у него дрожит.

– Я старался, видит Бог, что я правда старался, но:

И он залезает под стол.

Инженер наконец возвращается.

– Омлетом пахнет! – кричит он с показным восторгом. – Ням-ням!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОЙДУ КУПЛЮ ПРОХЛАДИТЕЛЬНОГО!

1.

Однажды летом девяносто четвертого года фатер приготовил на ужин йештедские драконы, то есть не что иное, как фаршированные свиные котлеты, запеченные с сыром, однако в любом случае это тебе не хухры-мухры, а работа трудоемкая. Особенно фарш. "Фу-ты ну-ты, что творится?" – говорю я про себя. Когда же фатер вытащил еще ботлу итальянского сухого вина, тут уж я смекнул, что у него для меня припасен какой-то симпатичный сюрприз. Я, в натуре, чуял какой, но и ухом не повел, делая вид, что рубать на ужин йештедские драконы и к тому же хлестать итальянское вино – в нашем доме вещь нормальная.

– Недурственно, папуля, – тем не менее похвалил я его, когда мы все начисто подмели.

Я даже сполоснул посуду, чтобы лишних разговоров не было, что, дескать, от меня никакого проку, и залез под стол. Практически я и не написал ничего, так как все время ждал, когда же наконец фатер типа расколется.

Вот он уже откашлялся, но опять ни гу-гу.

– Ты что-то сказал? – прорвало меня.

Он опять кашлянул.

– Я хотел завтра кой-кого представить тебе, – выскакивает из него наконец. – Одну женщину.

– А почему бы нет? – говорю. – Хоть двух.

– Мы встречаемся.

Лица его я не видел, но судя по тому, что он делал под столом со своими руками, он здорово мандражировал.

– Но если ты против, чтобы она сюда ходила, я настаивать не буду...

– Нормально, приводи свою кралю, – говорю я великодушно. – С удовольствием погляжу на нее.

– Hi, – говорит мне на другой день Синди. – Я Синди!

Ей лет тридцать пять, малость задастая, но в целом кадра ничего себе.

Иногда и фатер умеет удивить.

– Синди? – говорю. – Это ваша кликуха или имя?

– Синди – мое имя. Если хочешь, можешь говорить мне ты. Что такое кликуха ?

– Примерно то же, что имя, – объясняю.

– Имя для какой-нибудь девушки?

– Нет, но это не важно. Ты, видать, не здешняя, правда, Синди?

– Правда. Я из Цинциннати, Огайо.

– Клево, – говорю я и киваю на фатера. – И ты летела в такую даль, чтобы захомутать его ?

Она не понимает меня.

– Говори медленнее, – замечает фатер. – И повежливей.

– Почему ты, блин, выбрала его? – повторяю я Синди медленнее. – Объясни мне. Объясни мне, почему ты возишься с этим старпером?

– Ну-ну, – замечает фатер обиженно.

Синди улыбается ему и обращается ко мне (у нее красивые зубы):

– Ты хочешь в шутку или сказать тебе правду?

– Правду. Ничего, кроме правды, Синди.

Синди всерьез задумывается.

– Потому что он ласковый, – говорит она, чуть погодя.

– Ласковый?! Не спутала ли ты словечко? Ласковый! Это мне надо взять на заметку!

Синди снова типа смущается.

– На каком языке, блин, вы разговариваете? – спрашиваю.

– Наполовину по-чешски, наполовину по-английски, – говорит Синди.

– Он не знает английского! – смеюсь я.

– Он уже хорошо знает.

Я только глаза таращу. Оказывается, Синди три раза в неделю учит английскому фатера и еще нескольких таких же зеленых мозгов, чтобы якобы подготовить их к НАТО!

Это даже для меня перебор.

– К НАТО?!

Я пододвигаю к себе ноутбук и набиваю на нем печатными буквами: DON 'T YOU KNOW HE WAS A KOMMUNIST? Потом поворачиваю монитор к Синди так, чтобы папахен не видел его.

– I know , – смеется она. – Но думаю, холодная война уже кончилась.

Ее акцент вполне sexy.

– Ведь ему под пятьдесят! – сообщаю я Синди.

– Не перехватывай! – отбивается фатер.

– Ты вообще-то знаешь, с кем ты мудохаешься, Синди? Со старой структурой! С разведенным хмырем, у которого двое взрослых детей! Один из них к тому же бабахнутый. Конкретно я. I am a disabled person, do you know it? I am obsessed by writting. I write and write and write. I can never stop doing that. Did he tell you that?

Украдкой взглядываю на фатера: заметил ли он , как я ловко шпарю на иноязе.

– Yes, he did, – кивает Синди. – I like your obsession. And i like him.

Отпад, ей хоть кол теши:

– Ты еще не все знаешь, Синди!

– Что я не знаю? – смеется она.

– Я предупреждаю тебя: самое худшее впереди.

– Что самое худшее?

Я делаю типа драматическую паузу.

– Он будет тебе показывать фильмы о моей сестрице! Бесконечная хренотень детских песенок и танцев! Ничего ужаснее ты и вообразить не можешь!

– Могу. Я уже смотрела все эти фильмы, – смеется Синди. – Отняло у меня много времени.

– Не все, – отбивается фатер.

Он вытаскивает наши лучшие тарелки, и Синди кладет на них бутерброды с омаром, которые купила в "Деликатесах". Я смотрю на этих двух голубков-перестарков и, ей-богу, не знаю, смеяться мне или плакать.

А бутерброды и впрямь классные.

2.

На сей раз придется начать в несколько эпическом духе: в среду 10 июля 1997 года в мое окно с самого утра светило солнце. Возможно, именно поэтому я проснулась чуть раньше обычного, где-то около половины восьмого. Какое-то время я просто нежилась в постели, любуясь золотым сверканием в просвете темных оконных штор, а потом меня потянуло пройтись по этим утренним солнечным улицам, чтобы купить газеты и что-нибудь к завтраку. Я встала и прямо на голое тело (деталь немаловажная, учитывая последующие события) натянула короткие старые джинсы и мятую (доставшуюся мне от кого-то) белую майку с логотипом фирмы "Agip" (из-за чего ношу ее в основном дома). Наскоро почистив зубы, я сунула ноги в пляжные сандалии и вышла из дому. Воздух приятно холодил. Я никуда не спешила и с удовольствием щурилась на солнце. У зеленщика купила огромный ярко-желтый грейпфрут, в булочной – три посыпанных сахаром пончика, а затем направилась к газетному киоску.

Очередь маленькая, человека три-четыре. Передо мной высокий темноволосый молодой человек лет за тридцать, покупающий "МФ днес" и "Лидове новины" .

– Мне то же самое, – говорю я киоскерше. Молодой человек довольно бесцеремонно пялится на меня. Мне неприятно – тем самым он, почти на подсознательном уровне, несколько разочаровывает меня. Я поворачиваюсь и, выразительно подняв брови, в упор смотрю на него.

Он как-то меланхолично улыбается.

В одной руке у него купленные газеты и огромный желтый грейпфрут, в другой – пластиковый пакет с тремя посыпанными сахаром пончиками.

Мне становится смешно, но он с виду серьезен.

– Мы очевидно предназначены друг для друга, – произносит он медленно. Столь знаменательный знак судьбы нельзя проигнорировать – это было бы кощунством. На следующей неделе мы должны обвенчаться.

– На следующей неделе не получится, – включаюсь я в его игру. – Следующая неделя забита у меня до отказа.

– Я готов на неделю отложить свадьбу, – говорит он, не спуская с меня глаз. – Но ни на день дольше. Не применяйте ко мне выжидательной тактики.

Я весело усмехаюсь. Мы стоим друг против друга с нашими одинаковыми покупками и молчим.

Становится немного неловко.

Молодой человек приподнимает пакет с пончиками.

– Кстати, не хотите ли позавтракать вместе? Скажем, у меня? Такой завтрак вдвойне приятнее, – говорит он абсолютно спокойно.

До свадьбы? – прикидываюсь я возмущенной. – Я приличная девушка. До свадьбы – исключено.

– Все же подумайте. Дома у меня свежие пончики. И где-то должен быть грейпфрут.

– Грейпфрут? Серьезно? Звучит привлекательно.

– Естественно, я хочу молча позавтракать, – предупреждает он. – Ибо не выношу, когда за чтением газет кто-то со мной заговаривает.

– Я тоже.

Опять молчание.

– Ну как, пойдем? – приглашает он как ни в чем не бывало.

– И все-таки нет.

Впервые он по-настоящему улыбается. Красивая улыбка.

– Нет?

Решаю быть искренной.

– Несколько необычно все же. Скажу откровенно: боюсь.

– Понимаю. – говорит он. – Синдром Иротки .

До меня не доходит:

– Синдром Иротки?

– То есть панический страх, что ваши сотрапезники начнут бросать в вас пончиками.

Он в самом деле мне нравится. Однако идти к нему в дом – полный бред.

– Ну что ж: до свиданья, – говорю я, но не ухожу.

– Жаль, в телевизоре всегда получается, что вы понимаете нас, девиантов.

– Оптический обман, – сообщаю ему. – На самом деле девиантами я по горло сыта.

И особенно после того, добавляю я про себя, как почти полгода потеряла с одним таким, что изменял мне с каждым вторым умывальником, встреченным на пути.

– Этого я и ждал.

– Какая, впрочем, у вас девиация?

– Иногда не люблю завтракать в одиночестве .

– О Боже, – улыбаюсь я. – Тяжелый случай, правда?

– Безнадежный, – говорит он так же меланхолично. – Определенно в конце вашей передачи людям я не откроюсь. Не хочу, чтобы соседи указывали на меня пальцами: Вон тот мерзкий извращенец, который любит завтракать вдвоем:

С минуту я разглядываю его.

– Знаете что? Пошли! – слышу я вдруг самое себя. – Где вы живете?

– Здесь близко, за углом, у ратуши, – говорит он спокойно. – Когда через две недели пойдем под венец, не придется далеко топать.

3.

Ренате захотелось, чтобы я написал что-нибудь и о своей приятельнице Синди. Что ж, попробую. С Синди я познакомился у нас в части, когда посещал специальный двухлетний курс под названием "Подготовка офицеров для взаимодействия с войсками НАТО", там она преподавала английский. Синди американка. Сперва долго жила в городе Цинциннати, штат Огайо, вышла там замуж, но с мужем общего языка не нашла – он был менеджером фирмы по продаже автозапчастей и признавал в жизни совсем другие ценности, чем Синди. Поэтому спустя немного времени она развелась с ним и переехала в город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк. В Нью-Йорке в принципе ей нравилось, но по прошествии нескольких лет она почувствовала необходимость перемен и потому после нашей революции прилетела к нам в Чехию (тогда, правда, это была еще Чехословакия, но это не имеет значения), в которой уже в те годы жили многие ее соотечественники и о которой она много слышала. Я, естественно, никогда не думал, что смогу подружиться с американкой, и даже после первого года обучения, когда кое-как уже мог объясниться по-английски, я все равно не представлял себе этого, хотя Синди, скажу прямо, нравилась мне с самого начала. Заявляя, что не представлял себе этого, я тем самым, натурально, имею в виду не то, что Америку или американцев как-то слишком обожествляю, как теперь многие наши, особенно молодежь, а скорее то, что с кем-то, кто здесь не родился и говорит совсем на другом языке, могу найти взаимопонимание. И дело, конечно, не в языке, ибо в этом плане нет проблем, потому как Синди живет в Праге уже более шести лет и говорит по-чешски лучше, чем я по-английски, и мы все равно общаемся по-чешски, но вы же понимаете, что я имею в виду. А это, натурально, общие мысли и взгляды на жизнь, на работу, на времяпровождение, на детей и тому подобное. И тут мы с Синди, как ни странно, прекрасно понимаем друг друга, чему, скажу прямо, я до сих пор не перестаю удивляться. Хотя у Синди все еще легкий иностранный акцент и в чешском она делает ошибки (главным образом в падежах и предлогах, но это нормально), я эти погрешности, по правде говоря, уже не очень замечаю и иной раз вообще забываю, что она, собственно, иностранка. Я просто свыкся с мыслью, что дружу с американкой, и не вижу тут ничего особенного. Может, временами только, когда Синди с кем-то по телефону говорит по-английски или читает "The Herald Tribune", я вдруг снова осознаю, что она иностранка (или еще когда она за завтраком оладьи смачно закусывает салом или куски жареного цыпленка обмакивает в мед, что мне представляется уж и впрямь, с позволения сказать, похабством). Либо когда вспоминаю, что еще несколько лет назад в каждой стенгазете нашей части висели фото боевого оружия американской армии, потому как согласно коммунистической идеологии это был главный наш враг, а теперь оно вот как обернулось. Однако Синди относится к таким вещам по-другому, она вообще многое близко к сердцу не принимает, и это, возможно, как раз то, что мне в ней нравится (тем самым не хочу сказать, что она не нравится мне физически, но вы же понимаете, что я имею в виду). Когда я после опыта с Линдой сказал ей прямо, что в данный момент еще неясно представляю, чего хочу от остатка моей жизни и хочу ли вообще еще иметь детей, она ответила мне "OK", то есть что это нормально и что в моем положении она ничего другого и не ждет. Кстати, никаких великих планов на будущее она вообще не строит, живет как-то больше в настоящем и в отличие от многих чешских женщин не считает (как и я) брак самым лучшим делом на свете. Она, к примеру, вмиг согласилась, когда я сказал ей, что хотел бы и дальше жить вдвоем с парнем, потому как думаю, лучше людям видеться тогда, когда они обоюдно хотят видеться, а не потому, что волей-неволей живут вместе. Иными словами, я не перестаю удивляться, на какое множество вещей у нас с ней одинаковые или по меньшей мере сходные взгляды и что с какой-то американкой из Цинциннати штата Огайо я скорее нахожу общий язык, чем с большинством чехов и даже пражан.

4.

Он живет в маленькой квартирке под самой крышей шикарного модерна. Пять этажей без лифта. Он идет впереди, идет сравнительно быстро, я стараюсь не отставать и при этом не кряхтеть. Вплоть до четвертого этажа двери всех квартир инкрустированы. Облезлая железная противопожарная дверь, через которую мы входим в его квартиру, особого доверия не вызывает.

Помимо всего, на протяжении этого альпинистского восхождения он упорно молчит.

Я ненормальная, говорю себе. Ненормальная.

Подозрительно оглядываю темную прихожую.

– Вход не внушает особого доверия, да? – говорит он.

– Да, конечно, – отвечаю с облегчением.

Как только он открывает вторую дверь, картина сразу меняется. Окна квартирки выходят в парк, и она полна утреннего солнца. Я осматриваюсь: обшарпанный пробковый пол, белая встроенная кухонька, полная грязной посуды, круглый стол с интеллигентскими газетами и журналами, рабочий уголок с компьютером и принтером, большой набитый книгами антикварный шкаф, черный диван, столик с переносным телевизором и массивная двухъярусная кровать с крутой деревянной лесенкой.

Просто и вполне уютно.

Кроме того, приятно, что он не говорит фразы типа "Извините за беспорядок" или "Может, какую-нибудь музыку?" и что избегает всяких обычных клише при знакомстве. Причем настолько успешно, что я до сих пор не знаю его имени.

– Садитесь, – только говорит он.

Молча начинает готовить завтрак. Его молчание создает в комнате, конечно, определенное напряжение, но при этом мне нравится, что он не мелет языком попусту. Он включает чайник, моет чашки, тарелки и выжимает грейпфрут – для этого у него есть специальный изогнутый ножик.

– Классный нож, – отмечаю, – а я всякий раз прорезаю корку, и половина сока вытекает в тарелку.

Он кивает и собирает на стол. Затем приносит наши четыре газеты.

– Забыл, какие ваши, – говорит он. – Кажется, эти.

И подает мне.

– Нет, это ваши, – говорю я. – Если не возражаете, я возьму свои.

– Естественно, – говорит он почти без улыбки, но чувствую, что заработала один балл.

Он наливает чай, надкусывает первый пончик и действительно углубляется в чтение. Хотя, похоже, его что-то все время гнетет, но сейчас вид у него спокойный. Единственное, что в эту минуту, пожалуй, волнует его, – это чтобы джем не капнул на газету.

Я растерянно наблюдаю за ним и в отличие от него сосредоточиться на чтении не могу. Что будет, когда мы прочтем газеты? Он станет на меня кидаться? Разрежет меня на куски своим изогнутым ножиком? В какой-то момент я подумываю, уж не педик ли он – впрочем, я всегда мечтала дружить с каким-нибудь интеллигентным, остроумным гомосексуалистом.

Снова эта красивая улыбка.

– Хотите услышать последнее открытие журналистов-аналитиков "Лидовых новин"? – спрашивает он.

Я киваю.

– "

Туристов привлекают пражские памятники старины", – читает он заголовок крупным шрифтом. – Вы могли бы такое предположить?

– Нет, – говорю я. – Это настоящее открытие:

Он снова погружается в газету, а я тем временем перевожу взгляд на три обрамленные фотографии на противоположной стене. На всех трех одна и та же юная девушка. Красивая.