Текст книги "Друзья в небе"

Автор книги: Михаил Водопьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

ХОЗЯЕВА СИНИХ ВЫСОТ

Авария на Байкале

…Как бы очнувшись от сна, я схватился за голову – она забинтована. Лежу на кровати. Пахнет лекарствами.

– Как же так? – вслух подумал я. – Только что летел над Байкалом, видел освещенною станцию… Где я?!

– Вы, товарищ летчик, – ответила медицинская сестра, – находитесь в Верхнеуденской железнодорожной больнице. Вас доставили сюда тринадцатого, а сегодня —

шестнадцатое. Вы грохнулись в Байкал, и доктор говорит, что у вас сотрясение мозга.

– Где мой бортмеханик Серегин?

Сестра замешкалась и нерешительно протянула:

– Его положили в другую больницу… У нас не было больше мест…

Сестра сказала неправду. Серегин погиб при катастрофе.

В феврале 1933 года мы совершали скоростной перелет Москва – Петропавловск-на-Камчатке с целью испытать самолет и мотор в тяжелых зимних условиях. Кроме того, нам поручалось обследовать маршрут для будущей почтово-пассажирской линии.

Я очень спешил, почти не спал на стоянках, к тому же в Омске из-за нерасторопности работников аэродрома задержался на целые сутки. Из Иркутска, узнав, что в районе озера Байкал хорошая погода, вылетел почти не отдохнув. Я переоценил свои силы…

На Байкал мы вышли левее устья Ангары. Ледяная поверхность озера пестрела белыми и черными пятнами. В прозрачной, морозной дымке висела половинка луны.

Через несколько минут самолет качнуло – признак того, что близко противоположный берег. Я тотчас же повернул влево, курсом на Верхнеудинск. Справа, на берегу, видна была хорошо освещенная станция.

Мы не успели дойти до устья реки Селенги, как вдруг впереди выросли темные облака, пошел снег. Пришлось вести машину по приборам, вслепую, но опасность врезаться в гору была очень велика, и я решил вернуться в Иркутск.

Что было дальше – не помню.

…Врачи обнаружили у меня несколько рваных ран на голове, перелом нижней челюсти, семь выбитых зубов.

Позже, когда меня привезли в Москву и положили в протезный институт на «полный капитальный ремонт», из материалов аварийной комиссии я узнал подробности катастрофы.

Я упал на лед Байкала. От сильного удара самолет прочертил по неровному льду около двадцати метров. Меня выбросило из кабины вместе с сиденьем, и я отлетел в сторону. По следам видно, что я некоторое время лежал без движения, мороз остановил кровотечение, потом встал, подошел к самолету, вытащил из обломков бортмеханика и посадил его на лед. Я о чем-то беседовал с механиком, а когда увидел подходивших людей, попросил развести костер п, показывая па Серегина, сказал: «Ему холодно». Потом попросил закурить. Полученную папиросу положил в карман, попросил вторую и… потерял сознание.

Врачи долго возились со мной. Я думал – конец полетам! Но здоровый организм и отличное лечение выручили.

Медицинская комиссия признала меня годным к дальнейшей летной службе. Я решил повторить полет на Камчатку. Получил новый самолет П-5, переоборудовал его для полетов на Севере, но полет пришлось отложить. Открылся XVII съезд партии. Нужно было доставлять матрицы «Правды» в Ленинград. Вот тут-то мой самолет показал свои отличные качества! Он не только был утеплен и оборудован приборами для полетов вслепую, но имел еще добавочные бензиновые баки. Это очень пригодилось. В Москве было много снега, и вылетать можно было только на лыжах. В Ленинграде не было снега, и посадка там была возможна лишь на колесах. Я прилетал в Ленинград, сбрасывал в условленном место матрицы, а затем возвращался в Москву без посадки.

Во время последнего рейса из-за непогоды у меня была вынужденная посадка у деревни в районе Вышнего-Волочка. При посадке на колхозное поле немного поломалась машина. Я очень боялся, что начальство после этой аварии отберет у меня самолет и решил отремонтировать его тайком. Оставив бортмеханика, я на поезде приехал в Москву, в редакцию «Правды», где все чистосердечно рассказал. Редактор газеты Лев Захарович Мехлис и корреспонденты помогли мне достать запасные части, и с тремя рабочими я вернулся к самолету. За сутки мы привели машину в порядок, я втиснул рабочих в кабину и прилетел с ними в Москву. Ремонт был сделан не плохо, только вот на правом крыле образовалась некрасивая выпуклость, летать, правда, она не мешала.

Все сошло благополучно.

Самолет едет поездом

Началась челюскинская эпопея. Штаб спасения и его председателя Валериана Владимировича Куйбышева буквально осаждали сотни телефонных звонков, писем, теле

грамм с различными, часто фантастическими способами вызволения челюскинцев. Так, один товарищ хотел спасти их канатами с кошками-крюками, при помощи которых людей зацепили бы и втянули со льдин в самолет. Другой проектировал особый конвейер – канат с корзинами, забирающими пассажиров на движущийся самолет. Третий придумал какие-то шары-прыгуны…

Все эти «изобретения» появились потому; что мало кто верил, что самолеты в тяжелых зимних условиях смогут сесть на неровный лед. И все-таки основная надежда возлагалась на самолеты.

Правительственную комиссию засыпали просьбами. Все хотели принять участие в спасательной экспедиции. Писали рабочие, студенты, служащие, журналисты, моряки, а особенно, конечно, летчики.

Я пошел к начальнику Трансавиации и рассказал ему, что самолет, на котором собираюсь лететь на Камчатку, мною переоборудован так, что я могу летать на нем в любых условиях.

Что вы хотите от меня? – спросил он.

– Я хочу просить вашего разрешения лететь не на Камчатку, а спасать челюскинцев.

Начальник поднялся из-за стола.

– Никуда вы не полетите. Сколько человек на льдине?

– Сто четыре, – ответил я.

– А когда прилетите вы, будет сто пять. Сломаете там машину, вас еще спасать придется. – И, немного подумав, добавил: – Полетите на Сахалин и обратно с почтой. К двадцать пятому февраля представите мне календарный план на утверждение. Все!

На другой день вызывает меня заместитель начальника Трансавиации и говорит:

– Полет на Сахалин отставить!

– Как? – удивился я.

– Полетите на Каспийское море спасать тюленьих бойцов, их отнесло в открытое море на оторванной льдине.

– Слушаюсь! Будет выполнено!

Товарищи из редакции «Правды» посоветовали мне написать письмо Куйбышеву, а товарищ Мехлис взялся его передать.

В два часа ночи звонят из Кремля.

– Товарищ Водопьянов? – услышал я голос в трубке. – К десяти часам товарищ Куйбышев просит вас явиться к нему в Кремль.

– Утром вылетаю на Каспийское море спасать людей, – ответил я.

– Туда поедут другие летчики, не опоздайте в Кремль!

Когда я вошел в кабинет, навстречу мне поднялся высокий человек в темно-синей гнмнастерке, подпоясанной узким кавказским рением, на ногах белые фетровые сапоги. Его вьющиеся волосы были зачесаны назад над высоким лбом.

– Самолет ваш готов к полету?

– Я должен был сегодня утром вылететь на Каспийское море, но…

– Понятно…

Валериан Владимирович пригласил меня к географической карте:

– Покажите, каким маршрутом думаете лететь в ледовый лагерь?

– От Москвы, – волнуясь, ответил я, – до Николаевска-на-Амуре я буду идти по существующей трассе. От Николаевска я полечу в Охотск, бухта Ногаева, Гижига, Анадырь, а дальше – через Анадырский хребет, Ванкарем и – на льдину.

Куйбышев попросил меня зайти на следующий день.

Сутки мне показались вечностью – что я только не передумал. Лететь от Москвы до Чукотки? Да еще зимой? Наверняка откажет комиссия, безусловно, откажет. И это проклятое правое крыло!

Я догадывался, что мой П-5 будет осматривать комиссия.

Рано утром помчался на аэродром. Действительно, вскоре появились члены комиссии. В ангаре, где стояла машина, было не очень светло, и я заслонил спиной злополучное место на правом крыле. Его не заметили.

И вот я снова в Кремле.

– Полет комиссия разрешила, – коротко сказал мне Куйбышев, но не из Москвы, а из Хабаровска. А сейчас разбирайте самолет, погрузите его на платформу, ее прицепят к курьерскому, – и… счастливо!

– Что же получается? Я – летчик, и буду трястись в хвосте у поезда!

– А вы посчитайте, от Москвы до Хабаровска поезд идет девять суток, а сколько участков надо пролететь?

– Десять, – ответил я.

– Это значит, лететь вы будете десять суток. Что же выгоднее?

– Я хотел днем и ночью лететь.

– Спасибо! Вы в прошлом году летели ночью, а долетели только до Байкала, а нужно, чтобы вы до Чукотского моря дошли.

И на прощание Валериан Владимирович добавил:

– Летите спокойно, не торопитесь, помните, что люди ждут, чтобы их спасли летчики.

В Хабаровске я присоединился к летчикам Доронину и Галышеву.

Семнадцатого марта в десять часов утра три самолета вылетели на Чукотку.

Пробиваясь через пургу и циклоны, выжидая погоду на базах, одиннадцатого апреля мы с Дорониным долетели до Ванкарема. У Галышева испортился мотор, и он отстал в Анадыре.

На челюскинской льдине к тому времени побывали Ляпидевский и Слепнев, прилетевший сюда со стороны Америки, куда он был командирован вместе с Леваневским, а также Каманин и Молоков. Они уже успели перевезти на Большую землю большинство челюскинцев.

Эвакуация пленников льдов завершалась.

Двенадцатого я тоже вылетел в лагерь. Курс пятьдесят градусов. На горизонте я должен увидеть черный дым от костра – это и есть льдина челюскинцев.

Более пяти тысяч километров пролетел я от Хабаровска до Ванкарема, но так не волновался, как на этих ста пятидесяти километрах. До боли в глазах я смотрел на горизонт, стараясь увидеть черный дым костра.

Погода была ясная, мороз тридцать градусов, горизонт чист. И наконец, через сорок минут полета справа от курса я увидел черный дым. Наконец-то долетел! Я вспомнил слова товарища Куйбышева: «Лети спокойно, не торопись, на льдине ждут тебя люди».

Я сделал круг над лагерем. Среди ледяных нагромождений приютились закопченные палатки. Вблизи палаток – наскоро сколоченный барак. На мачте – красный флаг, четко выделяющийся на снежном фоне.

В стороне – посадочная площадка, границы которой сама природа резко обозначила торосами. Она была похожа на вытянутый треугольник.

В тот день я сделал два рейса и вывез со льдины семерых челюскинцев.

Начало биографии

…В эту ночь никто не спал. Завтра – тринадцатое число – «невезучее», как в это многие верят. К тому же к концу дня стала портиться погода.

Люди то и дело выходили и прислушивались, не начинает ли завывать ветер. Они с опаской посматривали на небо. Сквозь туманную дымку еще просвечивали зеленоватые звезды. Стоял крепкий мороз.

Челюскинцы, доставленные па материк, тревожились за судьбу своих шестерых товарищей, еще находившихся па льдине. Они знали, что те тоже но спят, пристально вглядываются в черную даль, привычным слухом ловят каждый шорох, каждый скрип льда, каждый вздох неспокойной арктической ночи. Вероятно, они собрались все вместе в штабной палатке, из которой радист поддерживает связь с миром. Здесь светит коптилка – единственный огонек на сотни километров мрачной ледяной пустыни. Шестеро ждут не дождутся рассвета. Не затмит ли его пурга? Смогут ли подняться в воздух самолеты? Не помешает ли им циклон, готовый вот-вот нагрянуть в этот район Ледовитого океана. Вдруг начнется торошение и станет ломать ледяное поле лагеря. Трещина может разрезать «аэродром». Был тут большой, дружный, работящий коллектив, и тому приходилось туго, когда наступало сильное сжатие льдов. А теперь только шесть человек! Что они смогут сделать в неравной борьбе с разбушевавшейся стихией! Если попортит взлетно-посадочную полосу, они но в силах будут построить новую. Что с ними будет? Тогда ведь самолеты на льдину не посадишь.

Думы о погоде властно отгоняют сон от людей п на плавучей льдине, и на твердой земле в Ванкареме. Этот крошечный чукотский поселок волей судьбы стал одним из самых известных мест в мире. Население его удесятерилось в эти апрельские дни. Челюскинцы нашли времен шли приют в специально поставленных для них ярангах. Летчиков поместили в единственный здесь дом-факторию. В маленькое помещение мы набились как сельди в бочку.

Я ворочаюсь с боку на бок. Рядом на полу в такой же меховой «упаковке» лежит Каманин. В тесноте мы с трудом влезли в спальные мешки. Лишь худощавый Каманин легко нырнул в меха. Он самый молодой из нас.

– Николай! – прошу я его. – Расскажи что-нибудь! Может, под разговор скорей уснем. А знаешь, как важно отдохнуть перед полетом?

– Знаю! – отзывается Каманин, высовывая из мешка свою крутолобую, вихрастую голову. – А что рассказать?

– Про свою жизнь!

– Что мне рассказывать о себе?.. Год рождения 1908. Происхождение? Сын сапожника и ткачихи. Образование? Девятилетка. Специальное образование? Военная летная школа. Партийность? Член ВКП(б). Род занятий? Служу в Особой Краснознаменной армии. Вот и все.

– Ты мне не анкету заполняй, а биографию свою расскажи.

– А ее у меня пока нет. Биография моя только начинается…

Десять лет – разница в возрасте у меня и Каманина. Это и мало и много. Мало – потому что не помешало нам в одном строю выполнять ответственное задание Родины. Много – потому что из-за этой разницы дорога в авиацию для меня была значительно трудней и длинней, чем путь Николая Каманина. На то, на что Молокову и мне понадобилось по восемь-десять лет, у Каманина ушло два-три года. Мы шли от сохи к штурвалу самолета. Юноша, выросший уже в советские годы, прямо из средней школы пришел в летное училище.

Что стало бы с ним, если бы не было Великого Октября? Возможно, его постигла бы участь отца. Тот с утра до вечера сидел в полутемной каморке, сучил дратву, латал обувь для жителей заштатного, пыльного городишка Меленки.

Во время первой мировой войны отец перешел работать в сапожную артель, выполнявшую заказы для армии Здесь уже стучали не один, а десяток молотков. Но это была только внешняя сторона жизни Каманипа-старшего. Лишь после февральской революции выяснилось, что тихий сапожник еще в начале войны стал активным членом Коммунистической партии. В 1919 году он заболел сыпным тифом и умер.

Коля рано был предоставлен самому себе. Его мать – ткачиха на текстильной фабрике – работала в разных сменах. Воспитанием сына заниматься ей было некогда. Колю воспитывала советская школа.

Естественно, что школьник не думал о «карьере» холодного сапожника, перед ним, как и перед всеми детьми, открылась широкая дорога. Хотелось посвятить свою жизнь чему-то большому, важному, нужному людям, а чему – он, не знал. Все решил вывешенный в школе плакат, на котором был изображен самолет над призывом вступать в Общество друзей воздушного флота. Коля Каманин тут же отдал в качестве вступительного взноса полтинник, полученный от матери на завтраки. Он стал членом ОДВФ. Это добровольное общество затем влилось в Осоавиахим, а позднее было преобразовано в ДОСААФ. Кто мог думать, что через двадцать три года школьник из маленького русского городка станет председателем Центрального совета ДОСААФ, наставником советских космонавтов. Конечно, меньше всего сам Каманин. Но мечта стать летчиком зародилась именно тогда.

– Трудно ли мне было стать летчиком? – сказал как-то Николай Петрович. – Нет! Если были трудности, то лишь те, которые я сам создавал. Торопился очень, не терпелось…

Собрав документы, юноша отправил их в отделение ОДВФ с просьбой направить его в летную школу. Месяц, другой, третий. Нет ответа… Потом кто-то догадался:

– Ты, друг, торопишься. В авиационную школу принимают с восемнадцати лет, а тебе еще нет шестнадцати. Подожди еще пару годиков.

Ждать было не в характере Коли Каманина. Он не захотел смириться со своим «поздним рождением» п вновь послал документы на следующий год.

После пяти удачно пройденных медкомиссий, Николай Каманин был зачислен в ленинградскую школу.

Очень скоро он привык к мерному распорядку дня воинской части, к солдатской дисциплине. Дисциплина приучила его к точности, четкости, умению беречь время. Эти качества выгодно отличали сначала курсанта, затем офицера, а позднее генерала Николая Петровича Каманина.

У него оказалась, как это говорится, «военная косточка» – умение подчиняться самому и командовать другими. Будучи дисциплинирован, он па протяжении всей долголетней службы в армии требовал дисциплины от подчиненных.

Каманин всю жизнь был очень занят, и всегда у него хватало на все времени. Он живет и работает по расписанию, всегда планирует предстоящие дела, заседания, встречи. Сколько раз позвонишь ему по телефону, чтобы договориться о встрече, и слышишь в ответ: «Подожди минутку. Сейчас посмотрю… Да, приезжай завтра в тринадцать тридцать» – или что-нибудь подобное.

Еще в молодости, будучи курсантом, он записал в дневник слова известного теоретика военного дела Клаузевица:

«Маленький прыжок легче сделать, чем большой. Однако – желая перепрыгнуть через широкую канаву, мы не начинаем с того, чтобы половинным прыжком вскочить на ее дно».

Каманин взял себе за жизненное правило – не делать половинных прыжков.

Ему исполнилось только девятнадцать лет, когда он стал военным летчиком. Очень хотелось съездить домой, покрасоваться новой формой, с «птичками» на голубых петлицах, но от положенного отпуска Каманин сам отказался. Тревожно было на дальневосточной границе.

Каманину казалось, что маньчжурский экспресс идет очень медленно. Он боялся попасть к «шапочному разбору». Так оно и вышло.

Когда молодой летчик рапортовал командиру части: «По приказу Реввоенсовета младший летчик Каманин прибыл в ваше распоряжение», боевые операции на КВЖД уже были закончены.

Но все-таки ему повезло. Он попал в боевую эскадрилью имени Ленина, прошедшую славный боевой путь. Эскадрилья громила белогвардейцев, участвовала в воздушных боях на КВЖД и за всю историю не имела ни одной катастрофы.

…День за днем катились военные будни, полеты, прыжки с парашютом, воздушная стрельба в цель, бомбометание, командирская учеба.

Поздно вечером Каманин сидел дома за книгами, готовясь к очередному командирскому занятию, когда за ним пришел вестовой из штаба. Он догадывался, зачем его вызвали. Еще днем стало известно, что Москва приказала выделить летчиков для участия в спасении челюскинцев. Все занимались своим делом, но каждого втайне мучила мысль: кого пошлют?

Два часа ушли на сборы. Самолеты погружены на железнодорожные платформы. Летчики попрощались с же-пами, взяли с собой в дальний путь наспех собранные ими чемоданы.

«Голубая двойка»

Чукчи в Ванкареме звали Каманина Аачек – что значит молодой человек. Молокова же называли Ымпенахен – старик.

Старику было тогда 38 лет, а молодому человеку —" 24 года.

Оба они не разговорчивы, а Молоков был даже известен как «молчальник». Расспрашивать его о жизни нелегко.

…Революция застала солдата царской армии Василия Молокова в штрафной роте. Он попал сюда как недисциплинированный и «упрямый» за отказ чистить сапоги взводному командиру. Штрафников послали строить ангар для аэропланов на острове Нигербю. Молоков выгружал лес, копал землю, когда случайно узнал, что авиационным механикам нужны пять помощников. Брали солдат, которые умеют слесарить и окончили сельскую школу. Молоков был слесарем со стажем. Он зарабатывал на жизнь с одиннадцатилетнего возраста, когда мать привезла его из родной деревни в Москву. Одно время Вася был помощником механика нефтяного двигателя на фабрике. А вот с грамотой обстояло дело хуже. Он не умел ни читать, ни писать. Однако явился все-таки на экзамен – авось пронесет. Его очередь была последней. Офицеру-экзаменатору надоело расспрашивать солдат, кто что умеет. Он устало ткнул пальцем в кусок железа, медяшку и деревяшку и спросил, что это такое. Конечно, Молоков ответил правильно.

– Слесарное дело, значит, знаешь. Ну, иди… принят…

Молоков попал в помощники к очень хорошему механику и довольно быстро освоил мотор. Потом в школе механиков начал изучать грамоту. Но учебу пришлось прервать и отправиться на фронт под Самару, затем авиационный отряд, в котором служил механик Молоков, перебросили на Север, под Котлас, на борьбу с английскими интервентами.

В 1919 году на общем собрании отряда товарищи единогласно проголосовали за посылку Молокова в летное училище.

…Севастополь. Школа морских летчиков. Курсант Молоков может собрать любую машину, починить мотор, может летать. Но с теорией обстоит дело плохо. Он еще с трудом пишет и неважно читает. Тайком от товарищей он берет уроки, изучает русский язык, физику, алгебру. Настойчивость дала результаты: Василий Молоков хорошо окончил школу летчиков и был оставлен при ней инструктором.

Инструктор из Молокова вышел отличный. На редкость спокойный и уравновешенный, он добивался, чтобы обучаемый сам замечал свои ошибки и сам исправлял недостатки. Достаточно сказать, что из семи первых Героев Советского Союза, трое – Леваневский, Ляпидевский и Доронин – ученики Василия Сергеевича Молокова. Он учил их, как и всех своих воздушных питомцев, летать легко и четко, «не волновать» машину грубыми тяжелыми движениями. Инструктор требовал от учлетов хорошего знания материальной части. «Машину нужно знать, как самого себя», – говорил он и советовал: «Копайтесь побольше в машине, ближе познаешь ее, и она тебя не подведет!»

В 1927 году инструктора В. С. Молокова послали учиться в Военно-воздушную академию имени И. Е. Жуковского, на курсы усовершенствования командного состава. Уехал он в Москву командиром звена, вернулся в Севастополь командиром отряда.

К 1931 году Молокову уже порядком надоело «утюжить» небо над одним и тем же аэродромом. Потянуло на летную работу, связанную с дальними перелетами. Школу можно было оставить спокойно: его ученики сами стали неплохими инструкторами.

С трудом Молоков добился демобилизации.

Его пригласили работать на Север.

В то время самолеты были обезличены – сегодня один летчик на нем летает, завтра – другой. А ведь каждая машина имеет свои особенности, свой неповторимый «характер», к которому надо привыкнуть.

Молоков стал требовать, чтобы летчик, которого он сменял, подробно рассказывал о поведении машины в последнем полете. Это не всем нравилось, и Молокова даже отстраняли от полетов под предлогом, что он, дескать, боится летать.

В конце концов из-за этой обезлички Василий Сергеевич попал в катастрофу – первую и последнюю в его летной жизни… Он летел в Новосибирск на незнакомой, старой машине, с мотором, выработавшим все ресурсы. Полету сильно мешал дым горящих внизу лесов. Летчик потерял трассу. Он стал делать правый вираж и… и очнулся на лесной полянке. Его шлем и очки валялись метрах в пятидесяти от разбитого самолета. У Молокова были смяты ребра. Потом выяснилось, что у машины была «странность» – на правом вираже она имела обыкновение заваливаться.

Молоков полюбил Север. В бескрайних, холодных просторах его, в постоянной белой тишине, в терпеливом ожидании погоды, в тяжелых условиях полета и есть что-то привлекательное для мужественного, умелого человека.

Молоков летал за пушниной, помогал осваивать месторождения тунгусского угля, искал оленьи стада в тундре, перебрасывал изыскателей, разведывавших нефть, руду, возил партийных работников, врачей, учителей.

Он был частым гостем на Енисее, Лене, в Норильске, Дудинке, Игарке…

Однажды Молоков прилетел из Красноярска в Игарку. Здесь он получил телеграмму: «Срочно возвращайтесь в Красноярск». Тут же окружили летчики:

– Вася, слыхал: «Челюскин» в Ледовитом затонул, народ весь на льдину высадился.

Скорее в Красноярск. Только прилетел, получает распоряжение: забирайте летное обмундирование и немедленно во Владивосток. Тут уж Василии Сергеевич понял, что посылают его спасать челюскинцев.

Во Владивостоке Молоков впервые встретился с Каманиным – молодым командиром военного летного отряда, вместе с которым ему предстояло лететь.

Надо прямо сказать, первая их встреча большой дружбы пе предвещала. Каманин летел со своими военными летчиками и не очень одобрительно смотрел на включение в состав его отряда летчика «со стороны». В отряде Каманина было пять нилотов и пять самолетов – полный комплект. Молоков понимал молодого командира и не осуждал его, злая, что Каманин руководствуется исключительно интересами дела: он верил в своих военных летчиков, верил в то, что они справятся с поставленной задачей и не видел необходимости в замене кого-нибудь из них.

Все это честно и открыто Каманин высказал в беседе с Молоковым.

Самолеты уже были бережно погружены в трюм парохода. Прощальный гудок, и «Смоленск» неторопливо отваливает от стенки. Впереди – морокой путь на Камчатку. Как водится, отъезжающие толпятся на палубах, посылая берегу последние приветы.

Молоков на берегу. Он тоже кричит, машет руками, от всей души желая ребятам успеха. Он не плывет: самолета нет, а просто так путаться под ногами незачем.

«А жаль, – думал Василий Сергеевич. – Хотелось бы слетать на льдину. Доказать, что не зря готовился, учился все эти годы. Выполнить долг летчика-коммуниста… А разве сейчас, оставшись без самолета на берегу, я выполняю свой долг? Ведь ребята поехали молодые, горячие, а у меня – опыт полярного летчика, знание Севера… Нет, к черту самолюбие! Дело важнее!»

И в Москву, в Правительственную комиссию отправлена телеграмма, в которой Молоков сообщает о том, что из-за отсутствия машины не может принять участие в спасении челюскинцев, и просит, учитывая его опыт, знания и твердую уверенность в успехе, дать распоряжение о выделении ему самолета. Москва решала недолго. Тут же был получен ответ: «Дано указание о выделении вам самолета, догоняйте пароход».

Четыре часа бешеной езды на катере, и вот он, пароход.

Не медля ни минуты, Молоков попросил Каманина показать самолет. Спустились в трюм, Каманин указал на фюзеляж самолета, выкрашенного в темно-голубой цвет, с цифрой «2» на борту. Так и вошла потом эта машина в историю челюскинской эпопеи как молоковская «Голубая двойка».