Текст книги "Франция. Убийственный Париж"

Автор книги: Михаил Трофименков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Некто Пигалио повез Сашу в его шале в Савойю, но заносы задержали в пути на два дня, а в доме замерзли трубы и жить там оказалось невозможно. Пришлось снять другое шале, потом третье – в Шамониксе, с видом на Монблан. Из газет Саша понял: его дело превратилось в ДЕЛО национального масштаба, полетели головы покровителей. Саша опустился: не открывал ставни, спал до двух, не брился, питался макаронами, постарел на десять лет, носил лыжные брюки с шелковыми рубашками, не расставался с револьвером. Время его жизни стремительно пошло вспять. Он необратимо превращался в того, кем был изначально, – «мелким торговцем не в ладах со своим бизнесом»: таким увидел Ставиского в расцвете его величия будущий нобелевский лауреат поэт Сен-Жон Перс, тогда еще чиновник МИДа Алексис Леже.

Саша догадывался, что его сдали, но не знал, что в ходе полуторачасовой беседы президент Альбер Лебрен и министр внутренних дел Камиль Шотан приняли некое решение на его счет. Два его сообщника своевременно ушли на прогулку 8 января 1934 года, когда в 14.40 у дома появились хозяин шале и «флики», притворявшиеся новыми съемщиками. Они забрались в приоткрытое окно второго этажа, побродив по дому, нашли запертую дверь, которую не стали ломать без консультации с Парижем, на осмотр четырех комнат потратили полтора часа. Комиссар Шарпантье отослал спутников осмотреть четырех-метровый погреб, где они провели двадцать минут. По официальной версии, в 15.45 он постучал в запертую дверь – «Полиция! Дом окружен!» – и услышал выстрел и стук упавших на пол бесценных Сашиных часов.

* * *

Саша стрелял в правый висок, держа оружие в левой руке. В больницу – за два километра – его отвезли только в 18.00, когда в нем остался едва ли не литр крови. Он умер 9 января в 3.15. Газета «Канар аншенэ» издевалась: «Ставиский покончил с собой выстрелом с трех метров. Мы знали, что у него длинные руки. Но не до такой же степени!»

Если принять версию об убийстве, «тайну запертой комнаты» разгадывать не обязательно. В роковую комнату вела еще одна дверь – из сада, через которую мог зайти убийца. Стрелять в Сашу могли через окно: услышав выстрел, «флики» почему-то не выломали дверь, а проникли внутрь, разбив окно комнаты, которую в тот же вечер буквально выскоблили добела. Вероятнее, впрочем, доведение до самоубийства. Затаившийся Саша два часа вслушивался в шаги и разговоры «фликов»: его нервы не выдержали психологической пытки.

Франция 1920-х привыкла жить в ритме сменявших друг друга финансово-политических скандалов, но выстрел в горах вызвал политическую лавину. Ставискому пришлось ответить за все и за всех: за аферистов, за аферистов-евреев (а все крупнейшие аферисты эпохи были евреями), просто за евреев, за продажных политиков, за лживую демократию. Именно его дело раскрыло французам глаза на масштабы коррупции: пошли аресты, отставки, чистки масонских лож от продажных «братьев». Чиновники и адвокаты резали себе горло в Венсенском лесу, глотали яд прямо в кабинете генерального прокурора, топились в Сене. Общество отказало в доверии политическому классу, газетам, полиции.

Обиднее всего было то, что мэры, депутаты, прокуроры – с их цилиндрами, розетками Почетного легиона, красноречием, честными буржуазными бородками и пышными усами – служили на побегушках у ничтожного местечкового вора. Многие абстрактно бунтовавшие интеллектуалы – писатель Дрие Ля Рошель, кинокритик Робер Бразийак – именно в те дни выбрали свой, фашистский и антисемитский, лагерь. Леон Доде (23) назвал Шотана, успевшего за считаные дни пересесть из кресла министра внутренних дел в премьерское кресло, «вожаком банды воров и убийц», убившим жулика, прикрывая своего зятя, продажного прокурора Прессара. Газета «Ле либре пароль» перекрестила дело Ставиского в «еврейский скандал», Луи Фердинанд Селин выразил сокровенную уверенность, что Саше «удавались все его коленца только в силу его еврейства», Шарль Моррас расставил точки над i: «Республикой правит иностранец: Александр Ставиский – еврейский ублюдок».

Уже 9 января вышли на улицы боевые дружины ветеранов – «Королевские молодчики», «Патриотическая молодежь», «Огненные кресты» полковника Франсуа де ля Рокка: «Долой воров!», «Похороним Ставиского в Пантеоне!», «Эй, живей, живей, живей! На фонари всех депутатов!». Париж привыкал к вывороченным из мостовой булыжникам, перевернутым скамейкам, выломанным решеткам садов. 27 января Шотан подал в отставку. 6 февраля парламент утверждал кабинет Эдуарда Даладье: и правые, и левые призвали к демонстрациям. Место встречи – площадь перед парламентом – изменить было нельзя.

От тридцати до шестидесяти тысяч молодых мужчин, выживших в аду Вердена ради того, чтобы процветал Ставиский и ему подобные, рвались в фантастическом свете горящего газа с площади Согласия, через мосты – на штурм Бурбонского дворца. Кессель писал: «Ветераны, „Кресты“, „Молодчики“ и даже коммунисты – все как один, разъяренные, сломали полицейские заслоны, опрокинули мобильную гвардию, вышибли из седел муниципальную гвардию, резали лошадям сухожилия и прорвались на мост. Тогда мобильные гвардейцы потеряли голову и открыли огонь. Затем пришли подкрепления и зачистили площадь». По официальным данным, погибло пятнадцать мятежников и один полицейский; шестьсот пятьдесят пять манифестантов и тысяча шестьсот шестьдесят стражей порядка были ранены. Мэрия Парижа приспустила флаги в знак траура по павшим. Но казалось: республика оплакивает Сашу из Слободок, а заодно и саму себя.

Стрельба в Париже продолжалась еще несколько дней. Улица осталась за коммунистами, потерявшими под полицейским огнем двенадцать товарищей, но заложивших – спасибо, Саша! – основу Народного фронта с социалистами. Луис Бунюэль сохранил кошмарное воспоминание о тех днях: поэт-сюрреалист Пьер Юник «таскал в кепке остатки мозга убитого рабочего» [11]11
  Перевод А. Брагинского. Цит. по: Бунюэль о Бунюэле. М.: Радуга, 1989. С. 137.


[Закрыть].

* * *

Судьба семьи Ставиского бурлескна и печальна – под стать его собственной судьбе. Трагический цирк, да и только. Цирк – в буквальном смысле слова.

Отсидев шестнадцать месяцев под следствием, Арлетт была признана на процессе «банды Ставиского», открывшемся в ноябре 1935 года, непричастной к махинациям мужа. Едва освободившись в январе 1936 года, она отбыла в Нью-Йорк, выступала в ревю «Фоли де фамм» – за неплохие пятьсот долларов в неделю, однако недолго. Уже в октябре вернулась на родину, где бедствовала, особенно в годы оккупации: распродав драгоценности и меха, шила на дому. После войны вышла замуж за капитана американской армии Рассела Т. Кука, с которым жила, не зная горя, на Пуэрто-Рико. Третьим ее мужем станет тоже янки – инженер-лесотехник.

Все бы хорошо, но вот взяла Арлетт в свои странствия только пятилетнюю Мишлин. Восьмилетний Клод после ареста матери начал свое странствие – по психиатрическим лечебницам, куда попал по неизвестной причине на бесконечные двадцать лет и где обрел, по его словам, дар левитаЦии и мистического общения с мамой.

На мальчике, казалось, можно было поставить крест. Но, помимо левитации, он освоил искусство фокусника. Освободившись в 1956 году, Клод получил ангажемент в цирке Бауэра, где блистал под псевдонимами Фужестас, князь Франкестас, Витискас и князь(!) Ставиский. То ли на афише (жестокий юмор работодателя), то ли на визитной карточке самого Клода (отменная самоирония) значилось: «Ставиский – потомственный иллюзионист».

В 1960 году Арлетт побывала на выступлении сына в цирке под Бордо и предложила ему переехать за океан. Что-то в его голове, наверное, переклинило. В ноябре Клода арестовали за бродяжничество: при нем нашли ничтожные восемь франков. Франция сплотилась в сочувствии к «бедному мальчику»: шансонье Шарль Трене предложил ему работу садовника. Но Клод вернулся на манеж, теперь уже – в легендарный цирк Медрано, женился на своей ассистентке Жоэль Каррингтон, дочери знаменитого иллюзиониста. Коллеги помнят его как «маньяка-перфекциониста», изобретателя невиданных фокусов, одного из ведущих экспертов своего цеха. Забавно: адвокатом профсоюза фокусников и президентом Ассоциации любителей цирка был фокусник-любитель, великий адвокат Морис Гарсон (14), некогда защищавший Ставиского-старшего.

Последний раз Клод привлек к себе внимание скандалом на премьере фильма Алена Рене «Ставиский» (1974) на Елисейских Полях. Он безуспешно судился с Рене, «очернившим» память его отца, хотя должен был бы гордиться тем, что бедолагу-папу сыграл сам Жан Поль Бельмондо.

P. S. Долгие годы цензура вымарывала из фильмов любые упоминания о Стависком. «Банк „Немо“» (1934) Маргерит Вьель, в котором цензоры увидели нежелательные ассоциации со скандальным делом, урезали на двадцать минут. В «Топазе» (1950) Марселя Паньоля слова «афера Ставиского» заменили на «панамскую аферу». Впрочем, опасную параллель в «Преступлении господина Ланжа» (1935) Жана Ренуара цензура проглядела: жулик Батала (Луи Жуве) воспользовался железнодорожной катастрофой, чтобы украсть сутану священника и создать видимость своей смерти.

В апреле 1942 года в оккупированном Париже театр де л’Амбигю поставил пьесу «Пираты Парижа», «клеймившую специфически еврейский характер Ставиского». Укрывшимся под псевдонимом Мишель Даксья автором был критик-скандалист Алэн Лобро. Франсуа Трюффо сделает его одним из персонажей «Последнего метро» (1980).

Помимо «Ставиского» (1974) Рене с Бельмондо в заглавной роли, в телефильме Франсуа Вилье «Это случилось в Париже» (1977) прохвоста сыграл Анри Жак Юэ, в фильме Алена Малика «Жан Гальмо, авантюрист» (1990) – Бенуа Режан. Существует также итальянский телефильм Луиджи Перелли «Дело Ставиского» (1979). События 6 февраля 1934 года упоминаются в антимасонском пропагандистском фильме Поля Риша «Оккультные силы» (1943).

ДЕСЯТЫЙ ОКРУГ

Глава 25
Бульвар Маджента, 68
Изнасилованные скелеты (1871)

Бывает, что в детстве случайно увидишь или прочитаешь во взрослой книге нечто, что пугает, как встреча с призраком, но еще недоступно пониманию. Память об этом страхе, смешанном с постыдным любопытством, остается навсегда. На меня так подействовали, наравне с «Убийствами на улице Морг» Эдгара По, два рисунка Наполеона Шарля Луи де Фронда из альбома «Революционная карикатура Парижской коммуны».

Первый рисунок назывался «Наши добрые кюре». Два отвратного вида священника с похотливо вывернутыми губами – один из них без штанов – тащили прекрасную обнаженную бесчувственную девушку к двери морга с надписью «Мир праху». На полу – склянка с этикеткой «Опиум», на стене – распятие, на заднем плане – стол с пустыми бутылками. На втором рисунке – «Монахи и монашки» – два не менее омерзительных монаха, пьяных до положения риз, восседали за таким же столом с монашками, щедро демонстрировавшими свои груди. Третий монах блаженно спал под столом.

Рисунки напоминали иллюстрации к романам маркиза де Сада. Но коммунарам было не до маркиза, кроме того, лишь XX век признает его не выродком и маргиналом, а предшественником современной литературы и незаконным отпрыском Просвещения. Фронда, двадцатипятилетний служащий мэрии и плодовитый революционный карикатурист-самоучка, издававший в дни Коммуны собственную газету «Пилори», не воплощал свои больные фантазии, а откликался на реальные события, происходившие – во всяком случае, как считали 246 коммунары – в Париже середины XIX века. Первый рисунок сопровождал комментарий: «Галантный способ, которым пользуются господа из церкви святого Лаврентия, чтобы избавиться от женщин после кутежа». Второй: «Вот что творилось в монастыре Пикпюс до революции 18 марта».

Церковь святого Лаврентия – Сен-Лоран (бульвар Маджента, 68) – один из старейших соборов Парижа. Первую церковь на этом месте построили еще в VI веке: в 885 году ее разграбили и сожгли норманны. Новый храм возвели на пепелище в 1180 году. Потом снесли и его. Ту церковь, которую можно увидеть теперь, начали строить в начале XV века, а закончили только в 1867 году, буквально накануне Коммуны. Необходимость финальной перестройки возникла, поскольку фасад не вписывался в новую топографию Парижа, заданную строящимися бульварами – Маджента и Страсбургским. Но мастера XIX века постарались соблюсти оригинальный стиль пламенеющей готики.

Коммунары, антиклерикалы и богоборцы, по словам Карла Маркса, «штурмовавшие небо», овладели Парижем 18 марта 1871 года, а уже 2 апреля отделили Церковь от государства: имущество конгрегаций национализировали, церкви превращали в народные клубы. Жоржа Дарбуа, парижского архиепископа, взяли в заложники, а 24 мая расстреляли в ответ на зверства контрреволюционеров-версальцев. Хотя у коммунаров были неотложные дела – шла как-никак гражданская война, а под Парижем стояли немецкие войска, – они зачем-то устроили в Сен-Лоран, откуда предусмотрительно сбежали кюре и викарий, даже не обыск, а раскопки.

Зачем они туда вообще полезли? Да вот, отвечали коммунары, решили проверить годами ходившие слухи о странных шумах, доносящихся из собора. Вспомнили вдруг, что десять лет назад одного гражданина, невзначай уснувшего в церкви, разбудили женские стоны. Тогда дело замяли, стоны списали на пьяные галлюцинации гражданина.

Результаты раскопок оказались для коммунаров то ли шоком, то ли невероятным – или ожиданным – подарком. Под алтарем нашлись четырнадцать женских скелетов, у одного из которых сохранились волосы пепельного цвета, и туннель, якобы ведущий в женскую тюрьму Сен-Лазар. У публицистов разыгралось воображение, в том числе сексуальное.

Один из лидеров Коммуны Жюль Валлес (35) безапелляционно утверждал в газете «Ле Кри дю пепле» («Крик народа»): это, безусловно, скелеты монахинь и заключенных, которых садисты-монахи позаимствовали для своих забав в женской тюрьме. Принимая во внимание, что Сен-Лазар, пользовавшаяся жуткой репутацией, славилась прежде всего как тюрьма-госпиталь для лечения венерических заболеваний, смелости развратных монахов можно лишь позавидовать. Валлес реконструировал, точнее говоря, домыслил постигшую женщин участь в духе готических романов о тайнах средневековых подземелий. Статьи Валлеса стоит рассматривать именно в рамках романтической литературной традиции, возродившейся в сугубо утилитарных, пропагандистских текстах. «Этих женщин, должно быть, усыпляли хлороформом, а потом насиловали. Им связывали руки и ноги. <…> Представьте себе эту ужасную сцену, представьте, как эти молодые женщины, эти девушки, завлеченные обманом или надеждой на удовольствие, просыпались здесь: связанные, замурованные, заживо погребенные». Другой журналист пошел еще дальше, сочинив текст от лица жертвы, очнувшейся от дурмана и мучительно задыхающейся под толщей земли: «Потрогайте наши сведенные судорогой, распахнутые челюсти».

Статья Валлеса, перепечатанная в органе Коммуны «Журналь офисьель де ла Коммюн де Пари» (таким образом его версия стала официальной), завершалась назидательно: «Легковерные матери семейств, доверяющие священникам честь ваших детей, приходите посмотреть, что скрывали отвратительные подземелья старинной церкви Сен-Лоран». И они пришли – и матери, и отцы. Толпы, стекавшиеся к церковным стенам поглазеть, как туда врываются комиссары Коммуны, не были разочарованы.

Во второй половине апреля скелеты, загадочные подземелья, «инквизиторские орудия пыток» – железные кровать, корона и корсет, – наставление, как делать аборты, и двести женских платьев обнаружились в церкви Сакре-Кер монастыря Пикпюс и в монастыре Святого Креста. Но, самое главное, из Пикпюса освободили трех монахинь, проведших по десять лет в стальных клетках: сестер Виктуар, Бернардину и Стефани. Да, соглашались коммунары, все они пребывали в невменяемом состоянии, но обезумели уже в заточении. Да и где это видано – тут коммунары были абсолютно правы – обращаться с больными женщинами как с животными, вместо того чтобы передать в руки врачей. В редкие минуты просветления пятидесятилетняя Бернардина вспоминала, что ее морили голодом и ежедневно избивали за желание даже не покинуть монастырь, а повидаться с родными.

Впрочем, коммунары не ограничились готическими фантазиями, а инициировали официальное расследование. Судебно-медицинским экспертом 28 апреля назначили человека, уважаемого и политически нейтрального. Сорокадвухлетний доктор Поль Гаше, проходивший службу в Девятом батальоне национальной гвардии, специализировался на нервных болезнях, диссертацию посвятил меланхолии. Но его имя осталось навечно в истории не медицины, а искусства. Коллекционер и художник, он был другом художников нескольких поколений – от реалистов до постимпрессионистов: Камиля Коро, Шарля Франсуа Добиньи, Эдуарда Мане, Огюста Ренуара, Камиля Писарро, Поля Сезанна. В своем доме в Овер-сюр-Уаз он приютил Винсента Ван Гога, который написал знаменитый портрет доктора и умер после двухдневных страданий на руках у Гаше, пустив себе пулю в область сердца. Впрочем, недавно появилась конспирологическая версия, что художник был убит.

Начинать расследование доктор не торопился: за первым приглашением изучить жуткие находки 30 апреля и 8 мая последовали настойчивые и сухие, если не угрожающие, напоминания. Приступил ли он к делу вообще? Скорее всего, его целиком поглотили новые обязанности главного врача военного госпиталя Сен-Мартен: раненых с каждым днем прибывало.

Коммуна обратилась к иным специалистам. Датированный 3 мая, но опубликованный в «Журналь офисьель» только 16-го, доклад подкрепил обвинения в адрес монахов научными выкладками. Разинутые челюсти жертв и то, что черепа всех скелетов повернуты в сторону вентиляционного отверстия, доказывают: их похоронили заживо. Все жертвы молоды – у всех сохранились зубы. Найденный в захоронении гребень слоновой кости – современного производства. Энтомолог, участвовавший в расследовании, обнаружил насекомое-трупоеда: значит, тому было чем поживиться. Авторы доклада даже взяли на себя смелость идентифицировать одну из жертв: череп со светлыми волосами, очевидно, принадлежал пропавшей несколько лет назад дочери виноторговца с соседней улицы. Более того: жертв было, возможно, еще больше. Под четырнадцатью скелетами обнаружилось еще одно, пересыпанное негашеной известью, захоронение.

Второй доклад, датированный 13 мая, опубликован не был. Его составил престарелый светило Академии медицинских наук, семидесятишестилетний Пьер Адольф Пиорри, автор диссертации «Об опасности, которую представляет для светских людей чтение трудов по медицине» (1816). Восемнадцать (?) беззубых (за исключением одного) скелетов, обследованные им, принадлежали старухам, две из которых страдали от рахита. Их плоть разложилась в незапамятные времена, когда в церквях еще хоронили, – конец этому обычаю был положен за восемьдесят лет до Коммуны.

Похоже, уважаемые эксперты исследовали какие-то разные скелеты.

Между тем набеги на церкви продолжались. 17 мая настал черед Нотр-Дам-де-Виктуар. У церковного порога выложили тринадцать еще смердящих останков, зевакам продемонстрировали найденные женские золотые браслеты и даже – это уже попахивало бредом или стопроцентной фальсификацией – отпечаток ладони, оставленный на стене жертвой, сопротивлявшейся насильникам. Настоятеля арестовали.

Уже 22 мая в горящий Париж ворвались версальцы, улицы покрылись десятками тысяч трупов коммунаров, и жалкие четырнадцать – или сколько их там было – скелетов из церковных подземелий перестали – на фоне немыслимой классовой бойни, вошедшей в историю как «кровавая неделя» – казаться воплощением ужаса. Всякие дискуссии о них были исключены победой контрреволюции. Отныне официальная версия гласила: захоронения фальсифицировали коммунары, чтобы оправдать антицерковные репрессии. За орудия пыток они выдали «ортопедические кровати», а останки – притащили с окрестных кладбищ. Более деликатный вариант той же версии: коммунары потревожили кладбище, на месте которого восстановили церковь после норманнского погрома.

Скорее всего, так оно и было. Хотя кто знает…

P. S. В фильме Богдана Порембы «Ярослав Домбровский» (1976) Валлеса сыграл Морис Готье. Доктора Гаше среди прочих играли Эверетт Слоан («Жажда жизни» Винсента Минелли, 1956), Жан Пьер Кассель («Винсент и Тео» Роберта Олтмена, 1990), Жерар Сети («Ван Гог» Мориса Пиала, 1991).

Глава 26
Северный вокзал
«Графиня» из гестапо (1937)

17 марта 1937 года в 18.00 на Северном вокзале эффектная, подержанная дама, похожая на вамп из голливудского фильма средней руки, двумя выстрелами легко, хотя стреляла почти в упор, ранила в пах отбывавшего в Бельгию графа Шарля де Шамбрена. Будущий академик, граф-литератор, пять месяцев как оставил пост французского посла в Италии. В раскаленной предвоенной атмосфере сомнений в политическом характере покушения не могло возникнуть. Отношения с Италией у правительства Народного фронта и так были хуже некуда. Агенты дуче охотились во Франции за политэмигрантами, политэмигранты – за агентами дуче, тлел пограничный спор, Италия подпитывала фашистский заговор кагуляров (36). Но следствие не отнеслось к «международной террористке», тридцатидвухлетней Магде Фонтанжес, она же – Мадлен Корабеф, она же – по мужу-чиновнику, за которого ненадолго выскочила в семнадцать лет, – мадам Лаферьер, строго: ей даже разрешили ездить из тюрьмы на допросы не в автозаке, а на такси. На суде 29 июля она давала показания в черной соломенной шляпке набекрень и кокетливом черном платье с белой опушкой на воротнике и бантами на рукавах. Магда отделалась годом тюрьмы условно и ста франками штрафа.

Политика имела к покушению косвенное отношение. Политика несколько комического толка, как в кинокомедиях, где соблазненные бесстыдными шпионками опереточные балканские монархи кидали к их ногам свои княжества. Магда мстила графу за то, что он «лишил ее величайшей любви ее жизни». Говоря проще, она сочла графа виновным в том, что ее выслали, даже выставили, из Италии, где она представляла женевскую газету «Ла либерте».

В апреле 1936 года редакция заказала ей интервью с Муссолини. Она была старательной журналисткой, хотя практиковала это ремесло недавно, и, дабы интервью носило эксклюзивный характер, переспала с дуче. А как девушка не только привлекательная и добросовестная, но и прагматичная, продала сразу двум журналам – «Тайм» и «Конфесьон» – статью с броским заголовком «Я была любовницей Муссолини», где цитировала дневник дуче: «После двух часов с Магдой Эфиопия для меня больше ничего не значит».

Легко понять бешенство дуче. Италия завязла на двух фронтах: в Эфиопии не видно конца войне с партизанами, в Испанию огромные силы брошены на помощь Франко. А эта истеричка выставляет его на посмешище перед всем миром. Магда, не понимая, что натворила, еще дважды – в июле и ноябре 1936-го – пыталась пробиться к Муссолини. Министр печати и пропаганды Дино Альфиери кормил ее обещаниями. А полицейский чин осведомил: граф де Шамбрен, которому Магда как на духу рассказала все свои треволнения, предостерег итальянские власти от контактов с ней, ославив агентом французской разведки – «Второго бюро». Оперетта превратилась в светскую мелодраму: попытка – не исключено, что притворная, – отравиться вероналом; прощальное послание дуче – чек на пятнадцать тысяч лир, чтоб было чем расплатиться за гостиницу, и настоятельный совет убираться восвояси; выстрелы в посла.

Возможно, Магда не отделалась бы так легко, но ее защищал Рене Флорио (1902–1975), самый дорогой адвоката эпохи, демон деталей, отличавшийся фантастической памятью и склонностью к афоризмам, окрашенным черным юмором, которому позавидовали бы и сюрреалисты. Он стал звездой, гарантируя богачам развод за неделю, – обычно на это уходило два-три года.

Магда входила в число двадцати тысяч, если верить «Тайм» (1967), его клиентов: причем ко времени публикации этой немыслимой цифры его карьера продолжалась. Только десять из них были расстреляны, а двое, включая чудовищного доктора Петио (38), гильотинированы.

Флорио был одним из любовников Магды: их число неведомо. Таких женщин легче представить на экране, чем в жизни: авантюристка, «золотоискательница». Отец, светский портретист Жан Корабеф, был в ужасе от «подвигов» дочери и испытал колоссальное облегчение, когда она назвалась Фонтанжес в честь любовницы Людовика XIV – выбор, много говорящий о ее вкусе и амбициях. Она немного играла в театрах «Одеон» и Капуцинок, в кино, однажды – в короткометражке Андре Шотена «Ни слова моей жене» (1931) – даже в паре с Фернанделем. Но кинострасти – это так картонно, так пресно. Она предпочла превратить в кино свою жизнь.

Одним из ее любовников был Жозеф Поль-Бонкур, недолговечный премьер, затем министр иностранных дел. Когда они расстались, Магда безуспешно шантажировала его любовными письмами. Она пренебрежительно звала его «мой Робеспьеро»: громыхает с трибуны, а так совершенно безвреден. Магда ошибалась на его счет. Семидесятилетнему Жозефу хватит сил, чтобы 6 июня 1944 года уйти в партизанский отряд. Одно из его писем косвенно уличает Магду в том, что «дневник дуче» – ее творчество. Слова Муссолини об Эфиопии – парафраз гривуазного признания министра: «Если я произнес столь удачную речь о Лиге Наций, то эта Лига, на которую мне наплевать, тут ни при чем. Я просто перепутал ее с твоей восхитительной обнаженной грудью».

Из шантажистки она переквалифицировалась в журналистку: укладывая в постель главных редакторов, добивалась перспективных миссий, так и попала в Рим. Скандал принес желанную славу. Она стала мировым ньюсмейкером, за ней следили «Лайф» и «Тайм». В ноябре 1937 года иммиграционная служба, мотивировав это ее «моральной мерзостью», не выпустила Магду с теплохода «Нормандия» в Нью-Йорк, где она собиралась – забавная параллель с вдовой Ставиского (24) – танцевать в кабаре. Ожидая обратного рейса в карантине на острове Эллис, она дала интервью, где утверждала, что хочет «жить честно».

* * *

Она не заметила, что прошло время оперетт и мелодрам – наступило время трагедий. Высылка из США еще была бесплатной рекламой. Когда – с началом мировой войны – ее стали футболить от границы к границе, Магде стало не до пиара. В сентябре 1939 года ее выслали из Германии. Она нелегально проникла в Испанию – в июне 1940-го ее выдворили на родину, рушащуюся под ударами танков вермахта. Но уже на родной границе, в Байоне, ее упрятали в тюрьму. Выручил абвер: немцы предложили Магде работу в разведке. Почему бы и нет: ей вспомнилась Грета Гарбо в роли Маты Хари. Ее псевдоним – Елена. Прикрытие – корреспондент «Пари суар». География миссий – Брюссель, Марсель, Париж.

«Я служу победителям – немцам, моим друзьям, моим спасителям», – декларировала Магда. Но не ради идеи, а из любви к интригам сливала режиму Виши информацию об итальянской политике. Ее ценность как агента не очевидна. Газета «Либерасьон» (1947) назвала ее дешевой подделкой под Мату Хари. Английский официальный источник заверял: «Количество информации, переданной Магдой нацистам, было одним из самых значительных во всей Европе». В любом случае она вылетела из абвера за эксцессы, несовместные со шпионажем, ее ославили как алкоголичку, наркоманку, истеричку. Но оказалась не на улице, а в постели Анри Лафона, шефа «французского гестапо» (37). Так Магда вошла в одно из самых причудливых порождений мировой войны – сообщество «графинь гестапо».

В общем-то, там ей было самое место.

«Графини» тоже были затянутыми в эпицентр трагедии героинями светских комедий о гостиничных «мышках» – воровках на доверии, щеголявших краденными титулами или выходившими замуж за таких же, как они, изгоев – жиголо, аферистов, карманников, тоже когда-то нарисовавших себе впечатляющую родословную. Или о доподлинных, но нищих русских беженках-аристократ-ках, притворяющихся, что в обморок они падают не от голода, а от утонченности чувств. Впрочем, и до войны их жизнь была далеко не комедией, а если и фарсом, то трагическим.

В оккупированном Париже животная интуиция безошибочно привела их в гестаповский штаб на улице Ло-ристон, 93, где всем было все равно, подлинный у тебя титул или нет, где гудел беспрерывный праздник на крови. Где никто не говорил «После нас хоть потоп», потому, что потоп уже случился, и они пировали на тонущем корабле, и от этого всё – и жестокость, и сладострастие, и ложь, и страх – разрасталось до немыслимых, гротескных масштабов.

Красавица – модель и киноактриса – графиня Мара Чернышева-Безобразова. Маркиза Сильва д’Абрантес – рыжая провинциалка, еще недавно работавшая пишбарышней и продавщицей. Принцесса Эванн Мурузи и «маркиза» де Вьет. Графиня Ильд фон Секендорф и графиня Соня Олинска.

Настоящие шпионки, еще до войны завербованные гестапо, и мифоманки, столь удачно изображавшие шпионок, что получали сроки за измену родине. Отчаянные игроки на черном рынке, настолько не разбиравшиеся в его законах, что или срывали куш, или, потеряв за ночь все, шли на панель. Морфинистки, бисексуалки, нимфоманки, переходившие из постелей гестаповских шишек – Лафон, тщеславный уголовник, любил свежее мясо с голубой, пусть и вымышленной, кровью – в койки их шоферов. Героические, невменяемые, бесчеловечные, несчастные.

Магда, по меньшей мере, никого не убила. А из рук, скажем, Марги д'Андюрен, в 1930-х работавшей на Ближнем Востоке минимум на две разведки, было опасно принять даже стакан воды. Первого ее мужа загадочным образом убили в собственной ванной комнате. Второго, погонщика верблюдов, за которого Марта вышла замуж, чтобы проникнуть в Мекку, она отравила, когда в его помощи отпала необходимость. В гестапо ее привел болгарский грабитель Иванов, выдававший себя за мага. В 1946 году она избежала суда за убийство племянника, которому подарила отравленный шоколад. А через два года ее саму сбросил в море немецкий жулик Ганс Абеле, с которым они перевозили контрабанду в западном Средиземноморье.

Согласитесь, Магда по сравнению с Маргой просто святая.

* * *

В 1944 году Лафона расстреляли, «графини» разлетелись, кто куда успел, а Магда укрылась в родной деревне Пуйеле-Кото на Атлантическом побережье, но в марте 1946 года ее арестовали. Все было гораздо серьезнее, чем в 1937-м: измена родине – не шутка. На помощь снова пришел Флорио: теперь он специализировался на коллаборационистах и военных преступниках, спас от расстрела нацистского посла во Франции Отто Абеца. Несмотря на его красноречие, Магду в январе 1947 года приговорили к пятнадцати годам каторги и пожизненному национальному позору. «Я жалею лишь о том, что вместе с дуче повесили не меня, а Клару Петаччи» – так Магда, восхитительно верная своему стилю, отреагировала на приговор.