Текст книги "Сердце Аримана"

Автор книги: Михаил Ахманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Михаил Ахманов
Сердце Аримана
(под псевдонимом Майкл Мэнсон)

Вот краткая история деяний и подвигов Конана Киммерийца, короля великой Аквилонии.

В сорок лет он захватил тарантийский престол, свергнув власть Немедидеса, племянника и наследника покойного аквилонского владыки Вилера, а затем укрепился на троне, подавив мятежи тауранских и гандерландских баронов, осмелившихся восстать против него.

В год Дракона, когда Конану исполнилось сорок пять, грянула Немедийская война. Повелитель Немедии Тараск со своими сообщниками, при поддержке древнего мага Ксальтотуна, вторгся в Аквилонию; войско Конана было разбито, столица захвачена, а сам киммериец попал в плен к колдуну. Ему удалось бежать; и, собрав силы, он нанес врагам сокрушительное поражение. После тех славных битв он обрел три сокровища: мир и покой в своей стране, могучий талисман, называвшийся Сердцем Аримана, и королеву, прекрасную Зенобию, подарившую ему вскоре сына, принца Конна.

Через восемь лет аквилонские армии под предводительством короля сокрушили мощь южных хайборийских держав, Офира и Кофа, Аргоса и Зингары; Аквилония получила выход к морю, и ее гарнизоны встали на границе Стигии. Спустя три-четыре года Конан предпринял поход в Гиперборею, уничтожив колдовской орден магов Белой Руки. Еще через пять-шесть лет, когда ему было уже за шестьдесят, он обрушился на Стигию, разбил ее войска, рассеял и перебил жрецов Сета, чародеев Черного Круга, а главу их Тот-Амона долго преследовал, пока не настиг в дебрях Черных Королевств и не убил.

Совершив сие, Великий Киммериец счел, что долг его перед богами и людьми исполнен. Оставив аквилонский престол своему сыну, он, в возрасте шестидесяти пяти лет, отправился в Западный Океан на поиски новых земель и приключений.

И более о нем не слышали ничего.

Из Аквилонских Летописей, хранящихся в Королевском Архиве в Тарантии.

Глава 1. Талисман

Кровавый шар тлел затаенным блеском в полумраке сокровищницы. Огонь его был сейчас незаметен, скрытый пологом заклинаний, хранивших сокровище от чужой и жадной руки, и камень казался обычным рубином – багровым, темного оттенка и изрядной величины, без малого с кулак. Но в сундуках Конана, аквилонского владыки, нашлись бы рубины и побольше и поярче цветом, не говоря уж о редкостных алых алмазах, подобных сгусткам застывшего пламени. Были у него и другие красные камни, радующие глаз переливами утренней зари или тихим вечерним сиянием заката; были огненные опалы из Черных Королевств, были розовые жемчужины с островов Вендийского моря, был полупрозрачный багряный нефрит из далекого Кхитая. И другие камни хранились в сокровищнице, золотистые и белые, цвета солнца, луны и северных снегов, синие и голубые, оттенков моря и неба, темно-фиолетовые и прозрачные, цвета ночи и дня, серые с игристыми блестками и мрачно-черные, цвета драгоценной парчи и бархата, желто-коричневые и зеленые, напоминавшие тигриные и кошачьи глаза. Но красных самоцветов скопилось тут особенно много, ибо были они к лицу Зенобии, прекрасной королеве Конана.

Но все эти груды драгоценностей, включая и золото в слитках и монетах, лежали в ларчиках, ларцах и сундуках, в мешках и мешочках, в шкатулках и кошелях, тогда как багровому шару было отведено особое место – в дальнем конце помещения, в алькове под стрельчатыми сводами, на невысоком постаменте из черного мрамора. И всякий гость, коего Конан приводил сюда – дабы наградить или внушить уважение и страх своим несметным богатством – мог любоваться багровым рубином беспрепятственно и думать о том, что камень сей стоит дороже всех сокровищ земных. Не только лежавших здесь, в продолговатом длинном зале под тарантийским дворцом*) владык Аквилонии, но и тех, что принадлежали прочим императорам и королям, князьям и нобилям, купцам и торговцам, сколько бы не насчитывалось их на Туранском материке**) от западных до восточных морей.

Ибо этот тлеющий рубиновый шар был Сердцем Бога. Сердцем Аримана, источником космической силы, кровавым сердцем тьмы, пришедшим из самых глубин времени! Могучим и таинственным амулетом, хранителем Аквилонского королевства.

Двое стояли перед ним: огромный мускулистый мужчина в богатых одеждах, синеглазый, с темной гривой волос, и мальчик, гибкий и стройный, высокий не по возрасту, с такими же синими глазами и черными локонами, падавшими на плечи. Конан, король Аквилонии, величайший из хайборийских владык, и принц Конн, его единственный сын и наследник.

Конан был не молод, но годы не согнули его могучего стана, и лишь редкая седина в волосах да морщинки у глаз намекали, что повелителю Аквилонии уже за пятьдесят. Конну было семь, но выглядел он на все десять, ибо отцовская кровь в юном принце превозмогала материнскую: он обещал вырасти таким же гигантом с крепкими мышцами, и от хрупкой тоненькой Зенобии унаследовал лишь изящную форму пальцев, высокий лоб и длинные шелковые ресницы. Все остальное было отцовским – упрямый подбородок, широковатые скулы, смуглая кожа, глаза, гордый разворот плеч, рост и стать. Уже год, как юный принц покинул женские покои и, отданный в неласковые руки наставников-мужчин, обучался воинскому делу и прочим искусствам, необходимым будущему правителю могучей и славной державы.

В благородных аквилонских семействах мальчик считался юношей с двенадцати лет, но обычаи Киммерии были не такими мягкими; там уже на десятую весну мальчишкам вручалось копье, и каждый из них мог в одиночку справиться с волком. Для Конна и этот срок был сокращен – ведь он являлся принцем, а значит, ему полагалось раньше взрослеть и раньше взять в руки оружие. И не только оружие.

Задумчиво глядя на темный рубиновый шар, Конан, король Аквилонии, произнес:

– Вот сердце нашей страны, сын мой. И ты должен держать его так же крепко, как меч, корону и щит. Корона – знак твоей власти и силы; меч сразит твоих врагов, щит прикроет в бою. Но если нет сердца, то нет ни власти, ни силы, чтоб удержать оружие. Вырви сердце у человека, и он погибнет. Так погибнет и страна, лишенная своего талисмана и покровительства богов. Земли ее придут в запустение, рухнут замки и башни, песок засыплет каналы, поля станут лесом или степью, женщины перестанут рождать детей, храбрость покинет мужчин… И тогда придет враг! Придет и завладеет всем, что еще осталось!

– Это правда, отец? Правда? – Синие глаза сына тревожно смотрели на короля. Пожав плечами, он с неохотой признался:

– Правда, пока люди верят в эту правду и считают, что колдовские чары и сила талисмана на их стороне. Такая вера поддерживает их и ведет победам… Может, не камень, а вера в него и в богов – истинная сила! Но я… – он остановился, будто признание давалось ему с трудом, – я, сынок, не слишком рассчитывал на амулеты, волшбу и божественную милость. Я все взял сам: и власть, и богатство, и этот камень.

Взгляд юного Конна обратился к самоцвету, казавшемуся почти таким же темным, как постамент из черного мрамора. Он долго рассматривал его, и король не мешал сыну, не нарушая ни словом, ни жестом глубокую тишину подземного зала. На гладких каменных стенах хранилища мерцали светильники, по сводчатому потолку скользили тени, а пол было трудно разглядеть, так как скрывался он под грудами и горами всякого добра. В самом низу стояли тут огромные сундуки из кедровых досок, обтянутые кожей; в них, в строгом порядке, хранились драгоценное оружие, сосуды из золота и серебра, хрустальные и металлические кубки и чаши, изукрашенные самоцветами, кувшины и подносы, разнообразная дорогая утварь и рулоны тканей – бархата, парчи и кхитайского шелка, что привозили с восточной оконечности земли. На сундуках громоздились сундучки и ларцы поменьше, с наголовными обручами и диадемами, браслетами, золотыми цепями и ожерельями, заколками для плащей, поясами и всем прочим, что украшает одежду знатных. Еще выше стояли шкатулки, деревянные и серебряные, инкрустированные перламутром, с тонкой чеканкой либо резьбой, набитые серьгами, кольцами и перстнями, а также иными редкостными изделиями небольшого размера. Противоположный алькову конец сокровищница был до самого потолка завален прочными кожаными мешками, в коих хранились монеты пятидесяти стран, от Кхитая и Вендии до Стигии и Зингары. За мешками, в самом углу, высился штабель золотых брусков, каждый размером в ладонь и толщиной в два пальца.

Наконец юный принц оторвался от созерцания граненого багрового шара и поднял глаза на Конана.

– Тусклый… – прошептал он. – Тусклый камень… В чем его магия, отец?

– Тусклый, – подтвердил король. – Защитные заклятья скрывают истинный его блеск. Их наложил Хадрат, жрец Асуры… но о том ты не должен говорить никому, сынок.

– Я не скажу. Но магия… в чем его магия? – повторил Конн, подняв к отцу серьезное личико с огромными синими глазами.

– Сначало не о магии камня, а о чарах Хадрата, – произнес король. – Он сделал так, что лишь три человека в Аквилонии и во всем мире могут, прикоснувшись к камню, явить людям истинную его сущность. Первый – я, Конан, владыка Гандерланда и Пуантена, Боссона и Таурана, повелитель аквилонских земель. Вторая – наша госпожа, твоя мать и моя супруга. А третий… – Он сделал паузу и значительно посмотрел на сына.

– Третий – я? – спросил мальчик, вздрагивая. – Я, отец?

– Ты, – усмехнулся король. – Ты, Конн, мой сын и наследник. И сегодня камень впервые почувствует твою руку и признает тебя… тебя, будущего властителя Аквилонии… Возьми его! Не бойся!

– Я не боюсь, отец, – пробормотал Конн, однако пальцы юного принца, протянутые к камню, дрожали. Наконец он положил на талисман обе ладони, ибо в одной огромный камень не умещался, и поднес его к груди. В течение двух или трех вздохов самоцвет был темен, с едва заметной тлеющей в сердцевине искрой; но вот она начала разгораться, покраснела, налилась багровым, словно уголь, раздуваемый незримыми мехами, и вдруг вспыхнула павшей с неба звездой. Конн вскрикнул, но пальцы его не разжались. Теперь меж его маленьких ладоней пульсировал ослепительный свет, билось живое пламя, мерцало и трепетало подобно крохотному алому солнцу. Огонь этот, однако, не обжигал рук принца, и он, успокоившись, погрузил взгляд в в бездонные сияющие глубины кристалла.

– Сердце Аримана… – услышал Конан его шепот.

– Сердце Аримана, – ясно и звучно повторил он. – Талисман, пришедший из глубины веков! Держи его крепче и помни: ты видишь камень таким, каким он становится в наших руках – моих, твоих или королевы, аквилонской владычицы, твоей матери.

– Это – первое чудо? – спросил Конн.

– Да, сынок. Но чудо Хадрата, жреца Асуры… Сам же камень обладает многими свойствами: может исцелять и убивать, может возвратить мертвых из царства Нергала, может обратиться несокрушимым щитом и разящим мечом, может предсказать грядущее… В нем равно заключены спасение и проклятие, и лишь повелителю его решать, на горе или радость людям обратит он силу камня… – Конан помолчал и добавил: – Но главное его свойство еще удивительней, чем власть над жизнью и смертью, сынок. Талисман вселяет в людские сердца отвагу и веру, а войско отважных и уверенных в себе бойцов непобедимо!

Некоторое время принц, нахмурив чистый лоб, размышлял над этой мыслью, потом в глазах его мелькнуло понимание. Черноволосая головка Конна склонилась, и он бережно положил камень на мраморную подставку. Самоцвет погас.

– Скажи, отец, а может ли чужой прикоснуться к нему?

– Может! Может, ибо чары Хадрата лишь скрывают его суть, но не охраняют от вора и грабителя. Для того есть у нас замки, дверь с наложенным на нее заклятьем, и надежная стража! – Сделав паузу, Конан положил широку ладонь на плечо мальчика и прибавил: – Ты знаешь, сынок, что дважды в год, в дни весеннего и осеннего солнцестояния, мы выносим талисман к народу – я или твоя мать; выносим, чтобы люди видели его сияние и знали, что Сердца Аквилонии нетленно. В следуший раз, не этой осенью, а будущей весной, ты покажешь его тарантийцам… ты, мой сын…

– Весной? А почему не в день осеннего солнцестояния?

– Потому что скоро мы поедем на юг, к войску. На южные рубежи, где нас ждут Просперо и граф Пуантенский.

Глаза Конна радостно вспыхнули.

– И ты возьмешь меня с собой?

– Да. Клянусь Кромом, ты уже мужчина! Пора тебе привыкать к грохоту битв и виду крови! А солдаты пусть знают, кто поведет их в бой в грядущие года. На Стигию и Туран, если я не успею завоевать их для тебя…

– А остальные страны? Их так много, отец! Но я уже запомнил: те, что на юге, зовутся Зингарой, Аргосом, Офиром и… и…

– Их время сочтено! – Конан опустил руку на тонкие плечи сына. – Сочтено, мой юный воин! Ты будешь не завоевывать их, а держать в покорности и страхе! И Зингару с Аргосом, и Офир с Кофом, и Коринфию, и Шем. Быть может, и пиктов… Посмотрим!

Они медленно шли по узкому проходу к дверям, окованным железом, и сундуки с сокровищами нависали над ними подобно стенам, сложенным из золота и драгоценных камней. Перед дверью Конн остановился и посмотрел в дальний конец зала, на черный постамент с багровым магическим шаром.

– Ты сказал, отец, что чужие руки не могут обнаружить его сущности… Выходит, не надо его стеречь? Никто не сумеет его похитить?

Густые брови Конана сошлись в линию, лоб прорезали морщины.

– Нет, сынок, ты неверно меня понял. Сказано было, что магия не охраняет камень от вора и грабителя, а потому нужно стеречь и беречь его. К тому же, осторожность никогда не помешает.

– Но чары Хадрата?..

– Да, чары… – кивнув, король медленно повторил: – Чары… Магия Хадрата, жреца Асуры, сильна, однако он – человек… всего лишь человек… А то, что сотворено одним человеком, может быть разрушено другим… И потому, сын мой, помни об осторожности!

Дверь отворилась, и они вышли в обширный покой, где застыли четыре рослых воина из Черных Драконов, отряда гвардейцев Паллантида, охранявших дворец. В шлемах с высокими гребнями, в стальных панцирях и поножах, они казались металлическими статуями, исполненными мощи и бдительного внимания; отблески факелов играли на их нагрудниках и щитах с бронзовым чеканным аквилонским львом. Но Конан знал, что они – всего лишь люди, верные и храбрые, но подверженные всему, что угрожает смертной плоти и крови. Их нельзя было подкупить, но можно было убить – отравой, сталью, злым колдовством и сотней иных способов. А потому дверь, ведущую в сокровищницу, тоже охраняли заклятья и крепкий запор впридачу. Правда, и то, и другое сотворили человеческий разум и руки, а значит, другому разуму и другим рукам под силу справиться с защитой… Конан искренне надеялся, что таких рук и разума в Аквилонии не сыщется, но за Стигию, страну колдунов, и воровскую Замору ручаться бы не рискнул.

По-прежнему обнимая сына за плечи, он направился мимо строя воинов к широкой гранитной лестнице, что вела наверх, к залам и коридорам огромного королевского дворца.

____________________

*) Тарантия – столица Аквилонии, расположенная на реке Хорот (примечание автора). **) Гирканский материк – главный материк хайборийской эпохи, представлявший собой слитые воедино Европу, Азию и Африку (примечание автора).

Глава 2. Власть

Конан, повелитель могущественнейшей из хайборийских держав, в зрелых годах выглядел мужем высокого роста, широкоплечим, с крепкими мышцами и грудью, на которой могла бы улечься пантера. Он одевался в шелк и бархат; золотые львы Аквилонии украшали его тунику, и золотая цепь, словно пленявшая их, свисала с мощной шеи. Поверх гривы черных, с едва заметной проседью волос сиял и переливался драгоценный венец, но длинный прямой меч у пояса подходил ему больше короны и всех остальных королевских регалий. Одежды и дорогое убранство не могли скрыть его телесной мощи; его смуглое лицо, отмеченное шрамами, было лицом воителя и полководца, коему подчиняются с первого слова, с единого взгляда и жеста.

Таким он был, когда, восседая на троне в парадном зале королевского дворца в Тарантии, своей столице, встречался с посланцами иных земель и стран, приносивших слова дружбы или ненависти, дары или вызов, свидетельства мира или угрозу войны. Правда, после разгрома Немедии, случившегося восемь лет назад, в год Дракона, ненависть была опасливой и скрытой, вызов – неявным, а угроз не раздавалось вовсе. Кто мог соперничать с Аквилонией, с ее закованными в сталь рыцарями, с ее непревзойденной пехотой и лучниками, способными обрушить на врага железный град стрел? Разве что Туран или Стигия… Но с Тураном Конан пока воевать не собирался, а чтобы подобраться к Стигии, требовалось время.

Кроме тронного зала, были и другие места, где всякий мог лицезреть королевскую силу и власть. Например, на площади перед дворцом, когда король выходил к народу с сияющим талисманом в руках, со своей королевой и наследным принцем, со своими вельможами и соратниками, с гвардейцами в высоких гребнистых шлемах. Другим таким местом являлся эшафот перед Железной Башней, где казнили преступивших закон – воров, насильников и убийц, предателей и святотатцев, колдунов-чернокнижников и прочих злодеев, уличенных в мерзких деяниях. Король был справедлив, но суров; и такими же справедливыми, простыми и суровыми были законы, которые он дал Аквилонии. Убивший в умыслом расставался с головой, убивший в гневе платил выкуп, убивший в честном поединке наказанию не подлежал; ворам усекали уши, носы и руки, насильников кастрировали, святотатцев лишали языка, предателей ослепляли, а творивших злые чары колдунов, живучих, как кошки, приходилось сжигать. Королю, однако, претило мучить казнимых, и потому колдунов закалывали перед сожжением.

Власть Конана была зрима и в государственном совете, где он сидел в окружении баронов, графов и князей, первых рыцарей своей державы; и в походах, когда его бархатную тунику сменяли стальные доспехи, корону – шлем с высоким султаном, а окружающих вельмож – конные и пешие воины; и на охоте, когда он мчался в лесах и полях на быстром скакуне, с копьем у седла и луком за плечами; и в путешествиях, кои совершались им для развлечения или по делам королевства – на кораблях по быстрому и широкому Хороту, струившему воды от северных до южных аквилонских рубежей, либо конным порядком, а случалось, и пешком, если лошади вязли в боссонских трясинах или не могли взобраться на горы Гандерланда. Все эти места и занятия, где власть Конана была явной, грозной и неоспоримой, давно сделались ему привычными, ибо за дюжину лет правления он неплохо овладел своим королевским ремеслом; знал, где надо явить милость, где – твердость, а где – жестокость.

Но истинное место власти, самое главное и тайное, принадлежало только ему. Быть может еще трем-четырем людям, самым близким, таким, как Зенобия, его королева, как Паллантид, начальник стражи, как Троцеро и Просперо, его полководцы. Только им, да еще доверенным служителям, разрешалось входить в обширный зал с высоким потолком и стенами из потемневших дубовых панелей, примыкавший к опочивальне Конана. Тут был огромный камин и огромный круглый стол, который, если поставить его на бок, как раз прикрыл бы зияющую пасть камина; тут лежал на полу туранский ковер песочного цвета, напоминавший Конану о восточных пустынях; тут стояли массивные дубовые кресла с сиденьями, обитыми кордавской кожей; тут находились шкафы с прочными дверцами, хранившие то, что король желал иметь под рукой; и тут, над камином и на остальных стенах, было развешано оружие. Вероятно, потому Конан называл эту комнату своей оружейной.

Некогда эти покои принадлежали Хагену, аквилонскому владыке, отцу Вилера и деду Немедидеса, свергнутого Конаном. Апартаменты Вилера и Немедидеса оставались до сих пор не занятыми, ибо напоминали о событиях кровавых и неприятных; что касается давно пустовавшего чертога Хагена, то новый король велел отделать его для себя. В огромном королевском дворце, воздвигавшемся веками, хватало места и его семье, и сановникам и стражам, и многочисленным слугам, и чужеземном послам. Да, места хватало, и ни к чему было тревожить тени Вилера и Немедидеса.

Временами, когда король бывал разгневан или огорчен, он приходил сюда, в оружейную, и подолгу рассматривал свои сокровища. Вид смертоносной стали успокаивал его; он любовался аквилонскими и немедийскими мечами, прямыми и длинными, с двуручными рукоятями, гибкими клинками из Зингары, чьи эфесы походили на металлическое кружево, кривыми туранскими ятаганами и булатными саблями из Иранистана, по лезвиям коих струились прихотливые узоры. Были здесь и асгардские секиры, и боевые молоты, и цепы; были кинжалы – длинные и узкие афгульские, короткие – стигийские, а также изогнутые, с серебряной насечкой – вендийские и камбуйские; были метательные ножи, звездочки и диски, коими пользовались в далеком Кхитае и на островах Лемурийского моря. Отдельно стояли и висели копья и пики, рогатины и трезубцы, луки и арбалеты, и множество дротиков, с наконечниками в треть пальца, в палец или с огромными и широкими остриями; последнее оружие принадлежало чернокожим из Кешана, Пунта и Зембабве, которые ходили с ним на львов. Стену, противоположную камину, Конан отвел для всевозможных щитов, доспехов и шлемов, увенчанных шпилями, перьями, султанами и рогами, либо гладких и напоминавших видом половинку огромного яйца. На нижней полке, под рядом щитов, были разложены боевые перстни, пояса и шипастые браслеты.

Созерцание этой огромной коллекции не только успокаивало Конана, но и будило воспоминания. Он покинул родные очаги в пятнадцать лет бездомным нищим мальчишкой, а в сорок, достигнув зрелости и многое испытав, очутился на аквилонском престоле; четверть века – большой срок! – он странствовал по материку, по хайборийским землям и простиравшимся на востоке гирканским степям, по ледяным пустыням Асгарда и Ванахейма, по джунглям Черных Королевств и дебрям Пиктской Пустоши, по горам и долинам Вендии и Кхитая, Стигии и Гипербореи, Офира и Уттары, по морям, океанам и рекам, то широким, то узким, то обращавшимся в болотистые низины. За это время в руках его перебывало всякое оружие; сотни клинков, секир и копий, которые он находил, отнимал, крал или покупал, коими он сражался и которые, в конце концов, терял. Теперь все это возвратилось к нему; пусть не то же самое оружие, помнившее тепло его ладоней, но подобное ему. В сем чудилась Конану некая справедливось судьбы, предначертание рока; перешагнув за половину жизни, он обрел все, о чем мечтал в юности.

И даже больше! Кроме богатств, земель, замков, власти и этого оружия, у него была королева, кладезь ума и красоты, у него был сын, у него был волшебный амулет, Сердце бога, хранившее его державу. Можно ли желать большего?

Но он желал, ибо желанья человеческие воистину необъятны.

Временами мысли о будущем заслонялись картинами прошлого. Чаще всего они наплывали в сновидениях, по вечерам, когда он, утомленный дневными заботами, садился в большое кресло в своей оружейной и разглядывал сверкавшие на стенах клинки, вспоминая и погружаясь иногда в краткую дремоту. Сон всегда был один и тот же, и впервые Конан увидел его в долине Валькии, восемь лет назад, перед несчастливой битвой с немедийцами, когда его армия попала в ловушку, устроенную магом Ксальтотуном. День был плохим, а сон – хорошим, и король ожидал его возвращения с радостью и тихой грустью, ибо в том сне он снова был молодым.

Он вновь видел поле битвы, на котором был рожден – киммерийкой, женой воина и кузнеца, облаченной в домотканные одежды из козьей шерсти. Он видел себя нагим мальчишкой, в одной набедренной повязке из шкуры пантеры; видел, как мечет он копье в волка, крадущегося к овечьему стаду. Он снова был шадизарским грабителем и вором, вилайетским контрабандистом, наемным солдатом в Туране, Офире, Немедии, Зингаре, атаманом разбойничьей мунганской шайки, корсаром – Амрой-Львом, грозой западного побережья, пиратом с Барахских островов, слугой Митры, нашедшим и потерявшим божественный дар, разведчиком на пиктских рубежах, в дебрях Конаджохары, вождем афгулов, горцев Химелии. Он видел, как юным шестинадцатилетним воином взбирается на стены Венариума, как поднимает парус на мачте "Тигрицы", как стоит у ее руля вместе с подругой своей, прекрасной Белит, как бьется с каменными воинами Калениуса, древнего зингарского владыки… Он был каждым из этих людей, воинов, странников и моряков, и каждый из них был им; все они проходили в его снах бесконечной чередой, безмолвно приветствуя своего короля подъятьем рук и клинков.

Но сейчас, в тихий летний вечер, спускавшийся над Тарантией, аквилонской столицей, Конан не спал, не разглядывал свое оружие и не предавался воспоминаниям. Сегодня рука его сына впервые легла на багровый камень; талисман признал его, и это значило, что Конн сделался взрослым. Настолько взрослым, насколько доступно для семилетнего мальчугана; но отныне его игрушками будут не деревянные мечи и копья, а стальные, не куклы-солдатики, а живые воины, всадники, пехотинцы и стрелки. Мысли эти направили Конана к думам о грядущем, и он, достав из шкафа большую карту на пергаменте, расстелил ее поверх стола и погрузился в размышления.

***

Дверь в оружейную приоткрылась. Конан, не поворачивая головы, знал, что вошла Зенобия. Из всех, кто мог потревожить его в этот час, она, да еще Дамиун, старый слуга, обладали привилегией не стучать и не объявлять о своем появлении через стражников, что застыли в коридоре, охраняя покой короля. Мог прийти Паллантид, но даже он, доверенный из доверенных, спросил бы разрешения; что касается Просперо, полководца, и Троцеро, графа Пуантенского, то они были сейчас далеко от Тарантии, на южных аквилонских границах, с войсками.

Конан шагнул навстречу своей королеве. Она была прекрасна: точеные алебастровые руки и плечи, волна темных волос, сияющие черные глаза, алые губы и алое длинное платье, украшенное меж маленьких грудей розеткой из искристых рубинов. Его супруга, его женщина, его драгоценный приз, увенчавший победу над Немедией… Ради нее он пощадил Тараска; она стала тем выкупом, которым Бельверус*) расплатился с Тарантией за поражение в войне.

Обняв королеву, Конан приник к ее губам. Она тихонько вскрикнула, расставив руки – в левой был кувшин с охлажденным вином, в правой – поднос с двумя серебряными кубками. Кувшин ей удалось удержать, но поднос полетел на пол, и, спустя некоторое время, Конан, усмехаясь, поднял его. Случалось, манеры короля оставляли желать лучшего, особенно в вечерние часы, когда варвар-киммериец просыпался в нем, вспоминая, что заветная дверь опочивальни вскоре приоткроется перед ним.

Зенобия налила ему вина, потом уселась, оправляя волосы и поглядывая на короля тоже с затаенной усмешкой. На щеках ее выступил слабый румянец.

– Ты показал ему, мой владыка? – негромко произнесла она.

– Да.

Багряное аргосское струей хлынуло в глотку Конана.

– И?..

– Все в порядке, милая. Камень признал его. Моя кровь, мой сын, клянусь Кромом!

– А ты в этом сомневался?

– Нет. Никогда!

В чем он действительно не сомневался, так это в верности Зенобии. Она не одарила его богатством, землями или честью взять супругу из знатного рода, ибо восемь лет назад была всего лишь одной из многих девушек, полурабынь, полуналожниц, принадлежавших немедийскому владыке. К счастью, король Нимед, как и Тараск, сменивший Нимеда на троне в Бельверусе, ее не касались, и Зенобия взошла на ложе Конана непорочной. И хоть не было у бывшей невольницы ни богатства, ни знатности, всем прочим светлый Митра наделил ее с великой щедростью – и красотой, и умом, и отвагой. А кроме этих сокровищ, подарила она Конану свою любовь и верность. И он, знавший сотни женщин, позабыл о них. Так было, во всяком случае, последние восемь лет, когда знатные дамы лишь склонялись перед ним в поклонах, но юбок не задирали, а хорошенькие служанки тарантийского дворца стелили постель, но не прыгали в нее.

Зенобия вздохнула.

– Как летит время, мой повелитель! Наш сын становится взрослым! Иногда я жалею, что луноликая Иштар не даровала нам еще одно дитя…

– Не жалей, – сказал Конан. – Меньше будет споров из-за наследства. Хаген, отец Вилера, некогда разделил Аквилонию между своими потомками и едва не сгубил ее.**)

– Это могла быть девочка, – Зенобия подняла взгляд кверху, задумчиво изучая темные дубовые балки потолка.

– Ха, девочка! Опасное дело! Добро бы, она уродилась в тебя, а если б в меня, как Конн? Взгляни сюда, моя красавица, – Конан, улыбнувшись, коснулся своих скул и щек, покрытых давними шрамами. – Ты бы хотела, чтоб у нашей дочери было такое лицо?

– Ты очень красив, муж мой, – произнесла королева с глубоким убеждением в голосе. – Ты подобен льву среди мужчин!

– Но аквилонской принцессе подобает быть газелью, а не львицей. Мы – не звери, милая, и мужчина-лев предпочитает, чтоб его ласкала нежная рука, а не когтистая лапа.

Он окинул Зенобию откровенным взглятом, и та покраснела. А потом решила сменить тему.

– Ты возьмешь нас с собой, меня и Конна?

– Да. Все мы слишком засиделись тут, во дворце… Конну пора услышать звуки боевых труб, а тебе – взглянуть на земли юга. Среди моих солдат вы оба будете в безопасности.

– И камень? Наш талисман?

– Разумеется. Моя палатка в лагере столь же надежна, как тарантийская сокровищница. Солдаты же, зная, что Сердце Аримана с ними, будут сражаться вдвое яростней.

– Ты прав, – Зенобия кивнула. – Но об этом знают и аргосцы, и офирцы, и шемиты, и жители Кофа… Знают, боятся и попробуют тебе помешать.

– У Просперо тридцать тысяч воинов, у графа Пуантенского – тридцать две, и еще шестнадцать стоят у слияния Тайбора с Хоротом. Армия наша огромна, сокровищница полна золота, и талисман в наших руках… Кто сможет нам помешать?

– Армия – это люди, а люди смертны и склонны к измене; золото – вода, утекающая меж пальцев, а волшебные талисманы сегодня служат одному хозяину, а завтра – другому. Ты замыслил великое, муж мой, так будь же осторожен! И знай, что враги наши многочисленны и коварны, и они не дремлют! Им не сломить нас силой; значит, жди какой-то хитрости. Любой! Чародейства, измены, кражи!

Конан, вспомнив, что сам толковал сыну от осторожности, согласно кивнул.

– Это так. Но солдаты мне не изменят, а украсть мешки с монетой из сокровищницы нелегко – тут понадобится целый верблюжий караван!

– Они не станут похищать золото, – сказала Зенобия. – Есть вещи и подороже.

– А! – Конан с удивлением уставился на нее. – Так ты полагаешь… – Он нахмурил брови, потом задумчиво покачал головой. – Это невозможно, милая! Сердце Аримана под надежной защитой. Запоры, мечи моих гвардейцев и заклятья Хадрата – сделано все, что в человеческих силах! Хотя..