Текст книги "Тринадцатый караван"
Автор книги: Михаил Лоскутов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
В повести о Серных Буграх есть одно любопытное событие, о котором в свое время говорили все Каракумы. Здесь оно сразу приняло пустынный, полуромантический оборот. Европейцам оно напомнило вдруг старые романы и рассказы о временах завоевания Америки. Еще сейчас среди работников песков можно услышать этот рассказ, успевший обрасти невероятными вымыслами. Начинают эту историю обычно так:
– А вы слышали, как один колдун спас серный завод? Любопытненькая историйка... Был в то время, знаете ли, ужасный ветер. До города добраться нелегко. А тут кто-то, как нарочно, цап все заводские денежки! Как в воду... Да-с-с. И вот – собрание партийной ячейки. Положение, конечно, аховое. Ветер. Нервы. Разговоры. И вдруг приходит на собрание неизвестный колдун и говорит: «Я все сделаю...»
– Все это – насчет колдуна – глупости. Вот как было дело. Однажды утром замки на дверях конторы оказались взломанными, а из кассы бесследно исчезли все деньги. Много значило, что это произошло в обстановке песков.
Когда на плывущем в океане корабле или в далекой экспедиции совершается преступление, люди прекрасно знают, что его совершил один из них. И дальнейшее путешествие они вынуждены совершать вместе и рядом с ним и не знать его. И это незнание еще больше подчеркивало загадочность преступления, нервировало людей. Но что было делать и кто разыщет следы исчезнувших тысяч? До ближайшего района милиции было ровно двести пятьдесят километров песков. В пустыне стоял один милиционер. Он стоял в ее центре – в серной долине, у домика ревкома. Солнце сверкало на горячем стволе его винтовки. Песок и солнце.
Что мог сделать милиционер?
О происшествии знали все через несколько минут, точно новости летели по ветру. О нем знали уже на далеких колодцах и узнавали все дальше, от кибитки к кибитке, через барханы и бугры, к железному полотну, к городу Ашхабаду.
Суммы никто точно не знал, но называли цифры до тринадцати тысяч рублей.
Директор ходил от землянки к землянке по рядам заскорузлых тужурок и загорелых лиц. Он вглядывался в пыльные молчаливые лица, провожавшие его глазами. Серьезные, улыбающиеся, хмурые, молодые, старые, злые и приветливые, но какие все новые, поразительно новые лица! Исчезли все старожилы, с кем вместе начали копаться в этих камнях. Многие, очень многие покинули огоньки котловины. Как много появилось новых, неизвестно откуда взявшихся людей!
Они размешивали цемент, вьючили верблюдов, просто сидели рядами на камнях, смотрели вслед директору, усмехаясь, или разговаривая, или посылая вдогонку едкие насмешки. Это были люди – живые и теплые части, из которых складывается тело коллектива.
Нужно было только уметь направить этот коллектив.
И все же кто-то из них совершил первое преступление...
И для того чтобы не было второго, нужно было во что бы то ни стало ликвидировать и смять первое,– решили руководители завода и ревком.
В 1930 году всех уезжающих из пустыни обыскивали у колодца Бохордок. Может быть, мысль была верна: кто-то в конце концов вывезет деньги из пустыни.
Очевидно, не для того их взяли, чтобы навсегда зарыть в песках.
Но из этого ничего не вышло.
«Товарищи! Мы в песчаном кольце. В трудных условиях. Каждый, кому дорог наш завод, пусть поможет изъять из нашей среды преступника» – примерно так звучало обращение к строителям поселка.
Тогда на помощь пришли те, от кого меньше всего ожидали помощи: рабочие-туркмены, полукочевники, люди песков.
Жизнь в пустыне наделила туркмен особым умением, которого нет у бледных людей, живущих среди трамвайных линий и каменных мостовых. Глаз кумли – песчаного человека – зорок, как микроскоп. Народ, живущий на песках, передавал из поколения в поколение редкое искусство читать отпечатки ног и пальцев. Среди этих людей еще и в наше время бродят где-то в глубине песков великие виртуозы этого искусства. Их называют следопытами. Они умеют разбираться в сложнейшей мозаике отпечатков на песке, как дактилоскопы в отпечатках пальцев. И недаром по-туркменски кол-басмак – печать руки, прикладываемая к деловой бумаге,– в переводе означает «ступать рукою».
В Каракумах ходят рассказы про особенно знаменитых следопытов. На западе есть целые аулы, славящиеся следопытным искусством. Это так же просто, как у нас может быть деревня опытных ямщиков или рыбаков-лоцманов.
Было так. Высокий человек в высокой бараньей шапке пришел к Буграм. Его провели в контору. Это был следопыт, живой следопыт, потомок следопытов. Его не звали Орлиным Глазом, и был он босой и обычный. Следопыту подали табуретку и коротко объяснили, в чем дело.
Туркмен покачал головой, потом прошел к взломанным замкам и нагнулся над землей. Там на полу нашел пыль и обрывки следов. Потом он сказал что-то, что на его языке означало: все в порядке.
Следопыт велел собрать всех людей – двести, триста, всех, сколько есть, больших и маленьких, старых и молодых. Люди выходили в котловину, на песок, чтобы разыграть редкое массовое действие. Люди покачивали головами: что, может быть, туркмен вздумает у всех рассматривать пятки?
Двести человек стояли на песке. Потом туркмен велел им пойти. Они пошли по песку, затем тот вернул их обратно. Ловкими босыми ногами следопыт ходил между следами и осматривал их. Потом он разделил людей на две половины и одну из них опять провел по песку.
Затем из этих он отделил новую группу. Группа все уменьшалась. Круг сужался, как аркан.
К вечеру два человека были арестованы. Один из них был счетоводом, а другой чернорабочим. Они тут же сознались в преступлении.
Поселок молча провожал следопыта.
Закат освещал долину и людей, стоящих там, загорелых, черных, в заскорузлых тужурках. Они были старые, молодые, хмурые, веселые, дикие и умные. Это были люди, на плечах которых подымался и вырастал будущий завод.
Они смотрели на следопыта. Тот спокойно и уверенно пошел за Бугры и вскоре скрылся в горячей пыли, пронизанной заходящим солнцем, за Буграми, в бесконечных песках, из которых он появился.
Различные сведения о пустынеВодяной способ плавки серы требует всего четырнадцати частей топлива на сто частей руды.
Топливо растет вокруг завода на огромном пространстве. Это саксаул, сюзен и другие кустарники.
В сере с Кырк-Джульба нет обычных вредных примесей – селена и мышьяка.
Все эти истины мы узнали, уже побывав на заводе. Они входили в нас с разных сторон: из дирекции, из палатки геологов, из чистеньких домиков, из лагеря караванщиков, из клуба, из будки киномеханика. Котловина давно уже стала большим и организованным поселком. Прошли и забылись тревожные дни неурядиц.
Шли караваны. На холме стучали молотки каменщиков, облицовывающих корпус завода. На цепях и веревках поднимались наверх привезенные нами котлы. Так кончился рейс тринадцатого каравана. Мы пришли к центру Каракумов. Дальше, за Буграми, на север, лежали пути к Хорезмскому оазису, в мертвую долину Узбоя, в степи Устюрта. Мне хочется сказать немного и об этой стороне пустыни.
Каракумский север известен очень мало и отрывочно.
– Туркмению вы пока можете описывать только вдоль железной дороги,– говорил мне в Ашхабаде геолог,– да еще немного к северу. А дальше? Что делается на трех остальных четвертях страны? Мы почти ничего не знаем о Заунгузском плато. Нам точно неизвестно, что такое Ун-гуз – то ли. бывшее русло реки, то ли результат работы ветра или подземных вод. На границе Каракумов и Устюрта почти никто не был. Что мы знаем о прошлом? К северу от Бохардена геолог Данов нашел отпечатки камыша и остатки речных моллюсков. Значит, здесь не всегда и не везде была пустыня? Хорошо. Мы думаем, что знаем район близ Зеагли – пески, и больше ничего. И вдруг там в колодце появляется запах нефти. А потом исчезает. Как? Почему? Отчего? Мировой авторитет по пустыням Вальтер говорит, что пески образовались в результате развевания третичных пород. Значит, долой теорию о бывшем дне океана. Ну, а в Каракумах вдруг находят в глубоком колодце каких-то морских моллюсков. Откуда они там? На Такыр-Минаре найдены развалины какой-то башни. А сколько их нами не найдено?
Сухое русло Узбой, о котором говорил геолог, широко известно и, очевидно, является бывшим руслом Амударьи, повернувшей некогда в Аральское море. Воды и значительной растительности там пока не нашли. Достаточно взглянуть на карту этого узла – Каракумы, Хивинский оазис, Амударья и Устюрт,– чтобы понять, почему вопрос о высохшем русле в Каракумах всегда вызывал такой интерес.
Существует предание, что когда-то Амударья протекала через Каракумы. Тогда в глубине песков цвели сады, росла зеленая трава и воздвигались города... Ушла вода, сады высохли, и пески набросились на города.
В 1713 году к Петру Великому явился туркмен Ходжа Нефес и заявил: далеко в стране, о которой в России ничего не знают, вокруг Амударьи и среди песков, живут два народа – узбеки и туркмены. Они вечно ссорятся из-за воды, потому что каждая капля воды в той стране ценится очень дорого. И вот узбеки возле урочища Харакай загородили реку, и река повернула в другую сторону. Она не течет с тех пор в Каспийское море, а течет в Аральское. Если повернуть реку обратно, то можно не только оживить пустыню, но и проехать-де по воде из России в Индию. Петр велел позвать капитана гвардии Бековича-Черкасского. Он показал ему на карту и провел пальцем линию по Каспийскому морю, вниз по Астрахани и до желтого берега. Здесь палец высадился на берег, но затем остановился в недоумении, так как кругом на карте было пусто.
«Вот и отправляйся в ту далекую пустыню и, может, пробудешь в оной пять лет или десять лет, но узнай, где проходила там мертвая река и можно ли оную оживить».
В апреле 1715 года десант высадился на полуострове Мангышлак. Вдали Бекович увидел казахские кибитки. Казахи, заметив неизвестный флаг, бросились бежать в степь. Солдаты их догнали и привели к капитану гвардии. Тот сказал:
– Ведите меня туда, где лежит умершая река Узбой.
Казахи попадали на колени, с ужасом показывая на юг:
– Там недостаток корма и воды, злые пески и злые люди.
Тогда Бекович собрал людей и, держась берега Каспия, осторожно двинулся на юг.
Вернулся он через шесть месяцев, потеряв половину людей. Он говорил о злых песках, о безлюдье и о редких колодцах с горькой водой, о ветрах и о самумах в песках, о жаре и песчаных болезнях... Петр выслушал и приказал отправиться обратно в Закаспию.
Бекович знал уже страну. Он прощался с Россией. С ним отправились жена его– Мария Голицына – и проводник Ходжа Нефес.
...В тот день у Астрахани свирепствовал сильный ветер. Флотилия из ста тридцати восьми кораблей поднимала паруса. Одно судно погибло в шторме вместе с Марией Голицыной, женой Бековича. В сентябре 1716 года высадились на берегу Болканского залива шесть тысяч шестьсот пятьдесят пять человек пехоты, кавалерии и артиллерии, один инженер, четыре лекаря, двадцать один дворянин, пятнадцать писцов, восемь чиновников, «из них два фискала для наблюдения за остальными шестью», вина по ведру на брата. Для купеческого каравана в Индию товаров на пять тысяч рублей – все это стоило «218 031 рубль и 30 алтын с полушкою».
Место было безлюдное, в колодцах вода «малым отменна от морской и пески от моря потоплые и вонь непомерная».
Очень мало сведений о дальнейшем сохранилось до наших дней. Это была темная история. В старое время считали, что Бекович был честный офицер, а туркмены-хивинцы – злые дикари и варвары.
После того как русские завладели Хивой, было напечатано много воспоминаний пленных русских, находившихся там в рабстве. Среди этих записок некоторые были запрещены царским правительством. В них пленные рассказывали о Бековиче со слов потомков участников его похода.
От шести тысяч шестисот пятидесяти пяти человек пехоты, кавалерии и артиллерии, четырех лекарей и восьми чиновников осталось к тому времени три с половиной тысячи человек. Остальные погибли от цинги, от недоедания, жары и схваток с туркменскими всадниками, налетавшими из-за песчаных барханов.
Из тех или иных сведений можно составить картину об одном вечере спустя год и четыре месяца после высадки десанта.
Лагерь раскинулся в глинистой долине у пятнадцати свежевырытых колодцев. Изможденные люди делали вокруг лагеря вал в форме полумесяца. Солнце закатывалось за пески.
Бекович стоял на валу и хмуро смотрел на запад. Целый год он не видел моря, не видел домов, зелени, не возвращался на настоящую землю. Да и нужно ли туда возвращаться? Родина ли это? Туда, откуда царь снова пошлет в страну песков? Он потерял жену, родину. Но может быть, он найдет здесь что-нибудь другое?
– Девлет,– сказал его брат, подошедший сзади,– казахи отказываются рыть ямы. Казахи говорят, что они мусульмане и хивинцы – мусульмане. Так зачем им воевать с хивинцами?
Бекович оглянулся назад. Он знал: это было началом конца. Давно уже половина казахов-проводников убежали. Даже верный Ходжа Нефес ночью покинул лагерь, чтобы исчезнуть навсегда.
Бекович подошел к толпе. Там два его помощника – офицеры Фракенберг и Пальчиков – направляли пистолеты на столпившихся казахов.
– Вы не хотите рыть ямы?..– спросил Бекович задумчиво и посмотрел на валы.
Валы курились пылью. Закат на горизонте. Родины не было.
– Как хотите,– сказал Бекович и хотел уйти. Тогда грянули два выстрела. Офицеры расстреливали казахов. Бекович недовольно блеснул глазами. Офицеры переглянулись.
– Что он задумал? – тревожно спросил Фракенберг Пальчикова, возвращаясь в палатку, и кивнул на Бековича, стоящего на валу.
Бекович не был русским. Он был когда-то мусульманином, черкесом из рода Гюрджи, и звали его Девлет-Гиреем.
Итальянский исследователь Флорио Беневини уверял, будто Бекович объявил себя ханом пустыни, султаном и «покорителем царства». Но это пока ничем не подтверждено. Правда, в тот вечер он обрил голову и вышел из палатки в черкесской одежде.
В тот же вечер от хивинцев из Хорезмского оазиса прискакали послы с приглашением прийти в оазис в гости. Бекович согласился. И в тот же вечер Фракенберг и Пальчиков отказались подчиняться ему. Они хотели начать битву. Но Бекович приказал им повиноваться.
В богатом оазисе разливалось вино и готовились столы для встречи дорогих гостей. Изнуренные и худые люди, полтора года бродившие по пустыне, шли в сады и виноградники, как толпы бледных привидений.
Но все войско нельзя разместить в Хиве, поэтому его разделили на пять частей. И пять армий вооруженных хивинцев в темноте садов кольцом незаметно окружали пышные столы.
– Безумие стратегическое,– делиться нам на пять частей! – восклицал Фракенберг.
– Ничего. К чему стратегия? – отвечал устало Бекович.– Я напишу научную книгу о здешних местах с описанием всех явлений удивительных...
И действительно, от Бековича остались очень ценные географические описания Прикаспия и части Каракумской пустыни, сделанные им после первого путешествия.
...Через пески по великим тропам в соседнее Бухарское ханство катилась торжествующая толпа. Дни и ночи сквозь пыль люди несли на длинном шесте отрезанную голову человека, набитую соломой.
– Это московский посол, гяур Бекович! – кричали люди встречным путникам.
Голова смотрела мертвыми глазами на барханы. Там до горизонта простирались одни пески. Узбоя не было. Родины не было.
В самом деле, кто был он: ученый, завоеватель, хан пустыни?
Из трех тысяч его спутников ни один не вернулся обратно. Узбой был обследован значительно позже. Это цепь руслообразных впадин к западу и северу от Серных Бугров. Их посетили Маркозов, Карелин, Обручев, Коншин, Глуховской, Молчанов и другие ученые-исследователи.
В Ашхабаде, в маленьком домике у самой железнодорожной линии, живет бывший сотрудник продовольственной комиссии Хивинского ревкома товарищ Забогатый...
– Я был по ту сторону песков. В Хиве...– говорил он, путешествуя с нами по окраинным барханам.– Я прошел пески насквозь пешком и на лошади. Города в Хивинском оазисе пыльны и сонны, на крышах домов поют петухи. На минаретах торчат аисты. Если влезть на минарет, то невдалеке видна пустыня. Вселенная состоит из двух полушарий – голубого и желтого. Плоские крыши спокойны, желты и растрескались от жары. Тогда кажется: ведь мир-то еще сто лет назад позабыл про эти города. Их вышвырнули в пески. И вот внизу живут средневековые улицы. Там проходят люди в чалмах. Скрипят огромные арбы. Идут ослы. Движутся халаты. Там не знают, что делается во всем остальном свете. Да и не мудрено: в одну сторону тянутся пески на пятьсот верст, в другую – тоже на пятьсот верст, в третью – море, в четвертую – река Аму.
По реке Аму до конца пустыни нужно плыть на каюках. Плыть нужно один-два месяца... Я работал служащим управления садоводства в Турткуле. Русские служащие пользовались в ханстве особым положением: фактически оазис принадлежал России. Правительство обирало ханство, назначало чиновников и открывало винные лавки. Внутри же страны хозяйничали хан и его слуги. В то время как у вас произошли уже две революции – Февральская и Октябрьская, мы жили еще в феодальные века. На крепостных стенах стояли эмирские стражники – нукеры. По вечерам ворота городов крепко запирались на засовы. Ночью за стенами выли шакалы и где-то позванивали караваны, идущие из песков. По воскресеньям мы отправлялись в камышовые заросли охотиться за дикими кабанами, и если, случалось, иногда убивали тигра, то везли его на арбе в город, и по улицам сзади бежала толпа – она кричала и плевала на убитого зверя...
Рассказ товарища Забогатого справедлив. В те времена, когда весь мир содрогался от ударов войны, в страну песков они долетели глухим и отдаленным эхом. Оазис жил собственными распрями и волнениями. Революция шла через пески медленно. Она позже всего достигла Хорезмского (Хивинского) оазиса. Но она докатилась и сюда, причем часто преломлялась здесь по-особому.
В 1915 году на Хиву из песков напал Джунаид-хан. С тех пор его имя в Туркмении шумит кровавой славой. Тогдашний хивинский хан Эсфендиар отбил полчища Джу-наида винтовками, присланными из далекого Петрограда военным министром Сухомлиновым.
– Кто такой Джунаид-хан? – продолжал Забогатый. – Это человек, который хотел сделаться властителем песков. Сперва он дрался с царскими слугами, потом с войсками революционной бедноты. Он хотел отдать пески богатым скотоводам – баям. Он налетал по ночам как вихрь, и его люди были как звери... Его звали Курбан-Мухамед-Сардаром, и был он вначале вождем племени джунаид, живущего в западных Каракумах. В 1918 году он убил хана Хивы Эсфендиара. Он сделал это за то якобы, что тот арестовал Бахши – главаря огузов, самого священного и почтенного туркменского племени. Но сам Джунаид не сел на хивинский престол. Он посадил Абдуллу-Саида. «Тебе,– сказал он,– отдаю Хиву, а себе беру Черные пески, со всеми такырами, колодцами, пастбищами, саксаулом и верблюжьей колючкой».
Посредине пустынь, в Хорезмском оазисе, в бывшем Хивинском ханстве, в апреле 1920 года восставшие рабочие провозгласили Хорезмскую Советскую Республику. Революция докатилась до нас. В городах вооружались русские рабочие и служащие, туркменская беднота. Русские зажиточные казаки-переселенцы жили у Аральского моря. Они подняли восстание против революции. Из песков опять пришел Джунаид-хан со своими джигитами и ворвался в Хиву. Наш красногвардейский отряд отправился на Хиву. Оазис вдруг всколыхнулся и выпрыгнул из средневековья... Через несколько дней отряд уходил в пески – преследовать отступающего Джунаид-хана. Было начало лета. Окраинные дороги пересохли от жажды, и деревья стояли желтыми. В арыках исчезла вода. На окраине оазиса нас встретили тучи песчаной пыли: скотоводы спешно гнали баранов с умирающих песков...
Забогатый ехал в головном отряде кавалеристов. Отряд на рысях вылетел в открытые пески и к вечеру покрыл расстояние в шестьдесят километров. Ночью остановились у колодцев, возле кибиток кочевников. Утром поскакали дальше. Отряд ушел в пески на несколько месяцев.
Иногда кавалеристы нападали ни следы басмачей. Тогда они мчались по следам, чтобы настигнуть Джунаида у колодцев. Добравшись до места, где раньше проводники видели колодцы, они не находили их. Басмачи накрывали колодцы войлоком и засыпали сверху песком. Иногда ночью, во время привала, подкрадывались басмачи и убивали часовых. Иногда днем, сбоку, из-за гребней барханов, неожиданно на колонну налетали конные басмачи, вооруженные карабинами, кинжалами, копьями... Отряд шел на запад.
В мае отряд вышел на глухие и неизвестные пространства, лишенные всяких колодцев. Ни одного кочевника не встретилось по пути. Начиналась совершенно мертвая страна. Вдали чернела какая-то бесконечная гряда, как будто бы здесь пустыню кто-то разрезал пополам и одну половину вдавил немного книзу. Это была граница, где кончались Каракумы. Наверху же начинался Устюрт, другая пустыня, лежащая между двумя морями – Каспийским и Аральским. Отряд остановился у последнего колодца. Забогатого с четырьмя разведчиками отправили на Устюрт.
– В могильной тишине поднялись мы на плато, ведя коней под уздцы,– рассказывал Забогатый.– Ужасная страна открылась нашим глазам: это был камень. Голый камень, или твердая глина, или что-то вроде этого, сухое и гладкое, как поверхность гигантского стола. Камню не было конца и края. Мы вступили на Устюрт. Оо смешанным чувством мы отправились в страну, о которой никому ничего не было известно и вместе с тем рассказывалось столько плохого. Мы ехали по ней, точно по громадной заброшенной комнате, и даже старались, чтобы кони не слишком громко стучали «по полу». Ничего не было: ни басмачей, ни кочевников, ни единой былинки. Если бы мне рассказали, то я не поверил бы, что есть такая страна. Проехав верст пятьдесят или больше, мы повернули коней. Солнце блестело на поверхности глины. Ветер мел песок по поверхности, шурша и сгребая его в кучки...
Много еще рассказывал Забогатый. Отряд сражался с басмачами без воды и без боевого снаряжения. Басмачи налетали с юга – их гнали оттуда, с противоположного конца пустыни, чарджуйские части. Однажды обе красные стороны сомкнулись. Это большое торжество было в глубине песков, где-то за Иербентом.
Но напрасно Забогатый полагает, что Устюрт неизвестен. Там бывали люди не раз.
Стоит, например, рассказать об экспедиции Перовского, известной в истории под именем «ледяного похода».
Он был очень давно, почти сто лет тому назад. После революции исторические исследования касались более важных фактов. Поэтому сейчас эта история почти забыта.
Однажды в Оренбургской губернии в своем имении выстрелом через окно был убит известный генерал Циолковский. Это было в сороковых годах. Убил генерала собственный повар, крепостной. Выяснили, что повар когда-то участвовал вместе с хозяином в походе на Хиву. Больше ничего узнать не удалось, и непонятный случай, мелькнувший в тогдашних газетах, был забыт. Никто не знал еще, что выстрел этот был финалом трагедии, которая разыгралась когда-то на ледяных полях Устюрта.
Генерал-лейтенант Перовский задумал смелое предприятие: пройти через Устюрт и завоевать Хиву. Это был храбрый генерал-лейтенант. Он мечтал о славе. Чингисхан прошел с двумястами тысячами воинов по снегу через степи Гоби в Китай и в 1219 году через степь Бетпакдала, идя сюда же, в Хиву. Почему же Перовский-хан не пройдет с пятью тысячами людей и двадцатью пушками через Устюрт?
Солдаты выстроились в снежной степи за Оренбургом. – Вас ожидают стужа и бураны,– сказали им после напутственного молебна. И они пошли.
Действительно, уже в пятидесяти километрах от Оренбурга их встретили стужа и бураны.
Четыре колонны встретились у Караванского озера. Колоннами командовали генералы Циолковский, Кузьминский, Толмачев и Молостов. Несколько тысяч верблюдов везли поклажу. Перовский ехал впереди, на лошади. Ожидалось интересное путешествие. Поэтому с армией ехали известные ученые: естествоиспытатель Леман, астроном Васильев, путешественник Чихачев, писатель и доктор Даль. Они сидели в крытых возках, и Даль набрасывал свои записки. Он хотел рассказать миру правду о походе. Но эти записки не были изданы при его жизни.
Было тридцать градусов мороза. Буран летел из пустыни. Даль выглянул из-под навеса и увидел странное зрелище. Оказывается, шли по снегу половины людей, а нижние половины были скрыты снегом до пояса. Люди не шли, а продирались сквозь снег. Навьюченные ранцами и ружьями, они падали и снова карабкались дальше. Впереди стояла белая стена.
Ночью восемьсот солдат отморозили носы, уши и пальцы. Их положили длинными рядами на снег у хирургических палаток. Когда отрезали уши и пальцы, то кровь превращалась в лед, ножи примерзали к ранам, их отдирали силой. В ту же ночь все лошади убежали из лагеря. Пало четыреста верблюдов.
Шел буран. Дул северо-восточный ветер. Массы снега летели такой стеной, что видно было только за двадцать шагов. Громадная армия, занявшая площадь в несколько километров, не была видна. Отстающие терялись в белой неизвестности. Отдельные части ушли в стороны. На одну роту напали голодные волки, и солдаты не могли стрелять, так как курки примерзали к пальцам. Солдаты били волков штыками. Части стали путаться и блуждать и, чтобы собрать всех вместе, начали стрелять из пушек.
Шел буран. Колонны сомкнулись плечо к плечу. Верблюды падали с отмороженными ногами. Даль опять выглянул из кибитки и снова изумился: несколько тысяч верблюдов шли обутыми в полусапожки – их специально захватили с обозом. Перовский уже ехал не верхом, а в теплом возке, крытом войлоком.
Шел буран. Он продолжался семнадцать дней, ничуть не ослабевая и не усиливаясь. За это время Даль много раз выглядывал из крытой кибитки, и много раз приходилось ему удивляться. Люди ползли по снегу. К верблюдам были привязаны лодки в тридцать пять футов длиною. В лодках везли больных, замерзших и изувеченных людей. Вечером армия легла. Просто легла на снег и лежала. Даль вылез из кибитки и пошел по лагерю. У края лагеря поставили часовых. Кто-то из солдат говорил, что мир окончился, начался конец света. Он, оказывается, находится на Устюрте. Один солдат пятого батальона вдруг встал, бросил ружье и побежал в белый туман. Его поймали далеко в степи, привели в лагерь и расстреляли. В белой вьюге горели сотни костров. Даль подошел к одному костру и увидел, что три солдата сняли штаны, смеялись и плясали на снегу босиком. В армии начались сумасшествия. Через два месяца Даль лежал у палатки и писал записки. Костры горели вокруг. Чихачев пел персидские песни и рассказывал о похождениях в Испании и Алжире.
«Пепел от пылающего костра,– писал Даль,– до того завалил писание мое, что у меня едва достало духу от-дуться».
Чихачев кончил с Алжиром. Он теперь рассказывал о том, как близ Квито, в Коломбин, он переходил экватор.
«Край Устюрт, – писал Даль,– лежит в пустыне целые столетия, вероятно тысячелетия, с тех пор как обнажился от морских волн. Кочевой ордынец ранней весной боязливо и торопливо прогонит по этим местам тощие стада свои в Каракумы, считая сыпучие пески отрадным убежищем в сравнении с этой могилой».
Вдруг из центра лагеря донеслись дробь барабана и пение горна. Все бросились туда. Около ям, выкопанных в снегу, стояла кучка казахов, отказавшихся продолжать поход. Взвод русских солдат направлял на них ружья. Расстрелом толпы руководил Перовский. Перовский был храбрый генерал. Он имел две раны: одну – пулей, в турецкую войну, и другую – поленом по голове, в 1825 году на Сенатской площади. Он участвовал тогда в усмирении восстания декабристов.
Теперь он стоял как когда-то на Сенатской площади в Петербурге.
– Расстрелять одного! – сказал Перовский. Солдаты выбрали казаха. Он обнялся с товарищами и стал у ямы. Грянул залп.
– Следующего,– сказал Перовский. Грянул залп.
Казахи твердо смотрели на дула ружей.
– Следующего...– продолжал Перовский.
На этот раз никто не кинул в него поленом. Лагерь был спокоен. Офицеры отправились в свои палатки.
Казахи бунтовали из-за жестокостей генерала Циолковского. Он хлестал нагайками часовых. Он бил казахов по лицу и заставлял чуть ли не круглые сутки идти без отдыха. В колонне Циолковского смертность, как говорят официальные отчеты, равнялась смертности трех остальных колонн.
Горнист сыграл отбой. Офицеры отправились в свои палатки. Там их уже ждал ужин.
«Запасы штаба были солидными,– пишет Даль.– Офицеры готовят блины и блины едят с яйцами, с луком, с маслом, со свежей икрой и прочим».
Через некоторое время солдат лишили дров не только для костров, но и для варки пищи. Да и варить было уже почти нечего. Солдаты растирали сено и мешали со щами. Голодные верблюды съедали веревочные намордники.
В начале декабря солдатам выдали последние запасы просмоленного морского каната вместо дров.
Шестого декабря праздновали тезоименитство императора Николая I. Было минус 32 градуса. Вся армия должна была для парада бриться на морозе, мазать усы мазью из сажи и сала и потом отмывать их.
Солдаты падали в снег, и не вышло никакого парада.
Эта армия не могла воевать. Но может ли она живой вернуться? «Куда же теперь бежать: дальше, в Хиву, или обратно, в Оренбург?» – в ужасе думали генералы.
Солдаты пожгли все деревянное, даже лодки и таблички с номерными знаками верблюдов. Начали жечь приклады винтовок. Офицеры в печках, сделанных из ведер, грели руки и пекли блины. Солдаты ругали офицеров.
Генерал Циолковский дал двести пятьдесят нагаек фельдфебелю Есыреву, раздетому на тридцатипятиградусном морозе.
Казахский мулла с тремя сыновьями шел с армией. Мулла отказался пугать аллахом волнующихся казахов. Тогда взяли одного сына муллы и расстреляли. Мулла молчал. Расстреляли другого. Молчал. Поставили третьего. Мулла упал на колени...
Но вдруг в русской пехоте вспыхнуло нечто вроде мятежа. И тут, как спустя много лет сам Перовский в Италии рассказывал редактору журнала «Русский архив» Бартеневу, он сделал то, что должно было вселить в солдат подчинение и ужас. Он вызвал зачинщика вперед. Потом приказал вырыть могилу. Потом велел похоронить зачинщика и спеть панихиду.
И когда ночью по кострам из снега и бурана вдруг начали стрелять хивинцы, это уже был не лагерь и не войско. Костры были потушены. Циолковский в штабе говорил о тени Александра Бековича, погибшего когда-то с войсками у Хивы, тени, которая начала преследовать его...
Бывшая армия бежала назад, по Устюрту...
«Шесть часов. Бьют зорю. Снег хрустит за кибиткой. Буран стихает. Я выглянул за двери... Лунный свет сверху, зарево огней снизу, а в середине – лазоревая тьма. На земле кипит еще кровь наша, выше земли – тьма, до нас непроницаемая»,– писал Даль.
