Текст книги "Тринадцатый караван"
Автор книги: Михаил Лоскутов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Банкет в Актюбинске
Несколько суток мы гнались за горизонтом. Но горизонт отступал и, отступая, оставлял нам только степь и ветер, а все остальное бежало, собираясь за горизонтом в толпы, они бежали от нас – города, деревья и люди.
Эта огромная степь шла до самого города Актюбинска, степные зарницы и ночные пожары трав бродили по земле, по небу. Черные тучи шли целыми караванами.
Под тучами, на пустой земле мы разжигали костры и кипятили чай, молча сжав зубы. Мы ничего не ждали от Актюбинска: увидев степной городишко, мы снова уйдем в степь.
Больше всех злился один хмурый водитель, ехавший с нами. Он был чудовищно подозрителен. Он полагал, что все люди, небо и земля сговорились напакостить его машине.
– Тонна перегрузим! – кричал он на остановках.– Смотрите, смотрите все: у меня прогнулись рессоры. Это он нарочно – завхоз – навалил мне два ящика сыру и полон кузов консервов. Я выкину его сыр! Я выкину консервы!
Когда он перегонял нас, он говорил, что мы остановились нарочно, чтобы срезать ему дорогу, чтобы испортить тормоза.
В Актюбинск мы вошли днем, в ветер, и увидели следующее.
Около низенького дома стояли человек двенадцать стариков, выстроившись в две шеренги под аркой. Один из них был без руки, другой стоял на деревянной ноге, равняясь одной оставшейся ногой по шеренге и поднимая бороду, которую трепал ветер. Огромное внимание и напряженные лица поразили нас; старики готовились к какому-то необычайному моменту, затаив дыхание, следя за старшим. И вот, когда первый автомобиль наш поравнялся с толпой зрителей, старший махнул рукой, шеренга подняла вдруг винтовки и выстрелила в воздух, небо над городом загремело, и так как винтовки были старыми, то многие выстрелы отстали и лишь спустя некоторое время полетели вдогонку другим. Шеренга поставила винтовки к ногам. И тотчас же сбоку заиграл небольшой оркестр. Он играл в степь, и ветер трепал и рвал на куски марш; на улице оставались отдельные обрывки медных и торжественных звуков. Начался митинг.
Напряжение суток вдруг разорвалось. Бессонные ночи и степь мотали нас. Сейчас нам хотелось лечь на землю и забыть автомобиль. «Я выкину сыр!» – крикнул было где-то хмурый водитель, но сейчас же умолк. Мы не трогали даже пыль на наших лицах, и грязь падала с комбинезонов. Широкий город, положенный среди степи, продолжал бежать под нашими ногами, как детские сны. Мы шли по улицам, и улицы бежали, низкие деревянные дома бежали вдаль, плыли мимо лиц необыкновенные старики с ружьями, хотелось прислониться к дереву, но деревьев не было.
– В этом городе негде было бы даже повеситься,– сказал один водитель.
Так мы шли и ехали через город, и впереди гордо шла шеренга с винтовками, причем все время я видел деревянную ногу, отмахивающую по земле такт с другими. Потом шеренга покрылась туманом и вдруг исчезла.
Мы приехали на стоянку, к новому каменному дому. Он был высок и поднимался над городом, как скала. На крыше рвался красный флаг, домогаясь оторваться и улететь вместе с тучками, бегущими по небу. Мы ввели автомобили во двор. И вдруг перед нами опять появились странные актюбинские старики – шеренга людей с винтовками. Они молчаливо, по неслышной команде повернули направо, пошли парами, разошлись и стали по углам, держа винтовки на караул.
Захватив узлы и спустив на машинах генты, мы отправились к дому. В этот момент двери открылись, и на двор вышла странная процессия: парами друг за другом шли женщины, причем каждая из них держала в одной руке ведро, а в другой, через плечо, точно ружье, длинную щетку. Так они прошли по тропинке, проложенной в траве, обогнули автомобили, остановились сзади, потом поставили ведра на землю и молча стали мыть машины, мыть водой, соскребать грязь с колес, вытряхивать пыль из тентов.
– Идите, идите, товарищи! – крикнул кто-то.– Ступайте же за нами.
Нас ввели в просторный дом, там мы прошагали через коридоры и вошли в комнату, из которой валил пар. Это был горячий душ. Здесь у нас отняли комбинезоны и унесли стирать. Потом появились мыло, горячая вода, полотенце – степь и пыльная дорога, степные ветры спали с нас и исчезли в тумане. И вдруг мы очутились в роскошной необъятной комнате, похожей на оранжерею. Перед огромными стеклами окон стояло множество кроватей с чистыми простынями и одеялами. Все бросились на кровати, чтобы размяться. Мы гоготали и кричали друг другу какие-то смешные и непонятные слова, рассматривая стекла, чистый пол, белоснежные стены, и вдруг у дверей увидели опять стариков. У дверей – возле рядов кроватей – молчаливо стояли два человека в пиджаках, с винтовками к ноге. Они смотрели сурово и не мигая в воздух. Это нас смутило, и все притихли. «Кто вы? Что вы?» – хотелось нам спросить часовых, но никто не решался. Почему они стояли везде на нашем пути, почему мы видели их перед входом в залу столовой, перед машинами, в коридорах? Может быть, эти старики пришли из степи, из расстроенного воображения, мираж и сон?
– Кто вы, товарищ? – спросил кто-то тихо у одного. Старик молчал и смотрел мимо нас, переминаясь...
– Зачем вы стоите? – решительно подступили мы тогда к нему.
Но старик супил брови и молчал. Он набирался воздуху, потом наконец прорвался, смущенно кашлянул в руку и открыл рот.
– Мы, товарищи, не должны говорить, мы в почетном карауле и помним устав караульной службы.– Он испугался и скосился на дверь; дисциплина боролась в нем со страстным желанием исполнить нашу просьбу.– Я ничего вам не говорю,– сказал он наконец нам твердо.– Я только скажу вам между нами...
Мы красные партизаны,– прервал здесь его другой, не выдержав. Волнуясь, они стали перебивать Друг друга.– Мы же красные партизаны...
Актюбинская организация красных партизан и красногвардейцев,– гордо сказал другой,– нас тут сила. Организовали все загодя, за две недели до вашего приезда. Две недели мы ждали колонну...
– Прошли, как один, военный строй.
– Жены наши организовали мойку там, стирку барахлишка.
– Опять же постели, ужин, столовая. Город у нас, конечно, вот маловат, товарищи, против Москвы...
Но нам не удалось на этот раз дослушать партизан. За окном загудела машина, и все, кому нужно было на почту, бросились во двор. Несколько водителей, журналистов и инженеров влезли в дырявый кузов местного грузовика. Перед домом стояла толпа. Она смотрела на огромную карту, нарисованную местным художником,– маршрут каракумского пробега. Это была фантастическая география: моря красного цвета, земля фиолетовая, города переменились местами. Каспийское море висело сморщенное, как резиновая колбаса, из которой выходит воздух.
Около карты стоял теленок с голубым ошейником и терся о Каспийское море. Теленка изо всей силы милиционер гнал прочь. Мы поехали.
Выехав на главную улицу, мы увидели сыпучие пески. Это были первые барханы, встреченные нами в пробеге. Машина прошла полквартала и завязла. Мы соскочили и стали ее подталкивать. Она не шла. Наконец нашелся кусок доски, который мы бросили под колесо, и автомобиль двинулся. Но, пройдя сажень, он снова завяз. На помощь нам бросились прохожие. Некоторые из них шли с работы, другие шли смотреть колонну, третьи просто вышли на улицу; город был возбужден, колонну ждали уже полторы недели и два месяца готовились к ее приходу. Партизаны маршировали по улицам, клуб чистился, женщины шили новые платья. Для сегодняшнего вечера, оказывается, были скуплены все цветы в Актюбинске.
Так, беседуя с прохожими и толкая перед собой машину, мы пришли к почте. Мы поднялись в темную конуру, которая оказалась телеграфом. Двери стояли открытыми, но телеграф был пуст. Мы могли унести стол, могли сами отправить любые телеграммы по всему свету, но появился сторож – босой старик в рубахе без пояса, с лампой в руках. Он сказал, что дежурный телеграфист побежал к нашей колонне, чтобы на самой стоянке открыть для нас отделение по приему телеграмм. За ним вдогонку была пущена девочка. Через две минуты телеграфное отделение вернулось. Оно состояло из раскрасневшегося молодого человека, кипы бланков, чернильницы и стула, который человек нес в руках. Все это было немедленно предложено нам, но вдруг оказалось, что на телеграфе есть одна ручка, но она без пера. За пером была послана девочка.
Мы вышли на улицу, когда уже стемнело. Мы отказались от грузовика и побежали к себе в клуб. Нас опять сопровождали прохожие. Весь город был осведомлен о новостях, интересующих нас. Они кричали, что дальше, за городом, дорога очень плохая. Ездил пробный грузовик. Он мог пробраться только за девяносто километров. Дальше идут пески.
В клубе ревел духовой оркестр, и зал наполнялся людьми. За столами собирался весь городской партактив, делегаты профсоюзов, красные партизаны.
По длинным коридорам фланировали люди в праздничных платьях и белых воротничках. Борис Николаевич, наш ученый, сменивший комбинезон на черную пару, спешил куда-то рядом с невысоким, коротко остриженным человеком.
Вот наш новый пассажир,– сказал он,– директор Репетекской песчаной станции. Еще тут приехал один товарищ из Приаральской станции...
Я взглянул на директора и вспомнил глухую станцию Закаспийской железной дороги, на которой шесть лет работал этот человек: научная станция стоит посреди песков, где-то в самой большой тишине мира, она там занимается растениями пустыни. У ученого завязано горло. Он простудился в степи. Ученый был радостно взволнован, видно, получил хорошие новости с песчаной станции.
Я вошел в зал. Там все уже оыло готово к торжественному моменту. Ряды бутылок стояли, как войска перед сражением. На нашем конце стола сидели в ряд партизаны. Как главные организаторы вечера, они были по-хозяйски важны. Рядом со мной недвижно, как стоят на часах, подняв головы и не произнося ни слова, сидели двое в вычищенных люстриновых пиджаках. Банкет начался, и шум заколыхался в зале. Против меня, рядом с партизанами, сидели хмурый водитель наш и Бо-ковский, толстый и крепкий человек со шрамами на лице. Мы предложили партизанам выпить за их здоровье, мы расспрашивали их об актюбинских делах и рассказывали анекдоты, они охотно отвечали «да» и «нет», смеялись и, в свою очередь, старались всячески развлекать нас. Хмурый водитель подмигнул мне и ахнул стакан водки, хотя и был уже изрядно «на глазу».
Окно комнаты распахнулось, и ворвавшийся ветер помчал по столу песок с улицы и из степи. Партизан захлопнул окно.
– Город у нас степной,– сказал высокий партизан.– Ветер кругом, город – как кол в поле. Когда мы дрались с Дутовым, степя были жесткие, зимой было дело. На ветру лицо в один момент обмораживалось. У нас здесь в организации народ со всего Казахстана и с Сибири.
Видно было: он хочет рассказать нам то, что его волновало. Он откашлялся и рассказал:
– Мы в автомобиле, конечно, понимаем на копейку. Но зато степь мы свою знаем. Много наших товарищей полегло за Актюбой, в заиргизских, в тургайских песках, да и где их не легло – от Урала до Байкала! Мы эти степи помним все наизусть. Тому прошло сколько лет; которые теперь на советской работе, которые в инвалидной кооперации. Жизнь в другое русло вошла. Но когда дошло до нас сообщение, что пройдет через наш город, это большое дело для Союза, пройдет колонна пробега,– все мы, актюбинские партизаны, как один, поняли, что наша труба опять трубит. Весь Советский Союз, сказали мы, смотрит сейчас на актюбинского партизана. Нужно сделать все, что необходимо будет колонне, когда она пойдет в степь. На машинах, признаться, мы ездили маловато, больше пешком да на конях... Но кто же ведет эти машины? Их ведут наши кровные товарищи. Когда-то мы четверо суток шли через степь, и винтовки держали помороженными руками, и ничего не ели, а пили талый снег, и нам негде было уснуть,– но то ж была гражданская война. Дутов наваливался. Средняя Азия отрезана, Урал горел. Горел! Я партизанил за Уралом, у Минусинска, в Сибири. Командир нашего партизанского фронта был балтийский моряк. Когда в Кронштадте произошла революция семнадцатого года, он взял командование над своим кораблем и привел его из Гельсингфорса в Кронштадт. Два раза он был ранен. Потом он пошел с экспедицией по Ледовитому океану, судно его погибло в океане, и он со спасшимися товарищами высадился у Енисея. Здесь его белые три раза арестовывали, потом повели расстреливать и товарищей его расстреляли, а он, раненный в грудь и в ногу, уполз. В лесах он собрал четыре тысячи партизан, бился с белогвардейцами. За всю свою жизнь был он ранен, между прочим, ровно шестнадцать раз. Однажды его партизанский отряд под Огинском окружили интервенты. Здесь были побиты многие партизаны, и командир получил три пули в голову, одну в плечо, и одна разбила ему челюсть. Белогвардейцы тут окончательно окружили нас. Тогда он упал на землю и велел всем отступать и его приколоть штыком на месте. Партизаны стали плакать и уговаривать его, но он категорически велел исполнить приказание. Тогда один из партизан взял винтовку и приколол командира штыком насквозь к земле.
Партизан кашлянул в кулак и исподлобья посмотрел на слушающих. Хмурый водитель был то ли пьян, то ли взволнован, он моргал глазами. Боковский сидел с красным лицом, вытирая со лба пот и нервно крутя салфетку.
Откашлявшись, партизан продолжал:
– Его, значит, прикололи. Прикололи его штыком, но тут его судьба еще не кончилась. И вот сейчас он сидит рядом с нами, товарищ Иван Трофимович Боковский, бывший балтийский моряк,– вот он. Сейчас он едет в вашем автопробеге. И все товарищи его помнят, как его, командира Боковского, которого ни пуля, ни штык не берет, несли на носилках 1200 километров, отступая через тайгу в Монголию...
Хмурый водитель вскочил и побежал во двор. Боковский окончательно вспотел и не знал, что делать с салфеткой, и что-то говорил ей. Я вышел за водителем. На дворе была ночь. Из окон через ветер и пыль пробивались снопы света. Теленок еще стоял у карты и грыз уголок Каспийского моря, завернувшийся от ветра. Водитель вдруг выбежал на середину двора и стал ругаться неизвестно на кого в ночь, он ворчал, швырял из-под ног камни, потом подбежал к своей машине, открыл почему-то капот и стал возиться в моторе.
– Сволочи, сволочи! Фильтры засорились,– сказал он мне.– Надо фильтры прочистить.
Когда я вернулся в зал, там партизаны качали Бо-ковского. Он был тяжел. Партизаны поднимали и опускали его. «Ура, ура!» – кричали они, вежливо размахивая руками. Потом один партизан сказал речь:
– Мы хотим передать через пробег просьбу нашему правительству,– сказал он.– Пусть будут спокойны за актюбинских партизан. Они не забыли здесь своего дела и стоят всегда начеку.
После того выступил Борис Николаевич, торжественно поднимая тарелку.
– Товарищи! – сказал он в наступившей тишине.
Я должен вам сделать радостное сообщение. Вот первые огурцы и капуста, выращенные в песках нашей Чел-карской станцией.
Тогда тишина прорвалась громом аплодисментов, и все закричали «ура». Это было необычайное «ура» огурцам и капусте наших пустынь. Мы приветствовали их все – водители пробега, ученые, актив степной Актюбы, шоферы местных троп, партизаны, прошедшие когда-то через пустыни с боями. А огурцы и кочан капусты поднимались над толпой, сияющие, как дюжина солнц, в дрожащих руках взволнованного ученого.
Так закончилась торжественная часть вечера, и начались художественные выступления. Директор железнодорожного техникума вместе с какой-то девушкой спел романс, который они тщательно разучивали две недели. Потом спела одна девушка. Представитель местных шоферов начал играть на баяне. Мы стали в круг, и бывший моряк и командир партизан Боковский, блестя автомобильными очками и стуча сапогами, начал кавказскую пляску.
Собачий характер
Днем на степной дороге, между Актюбинском и Иргизом, мы нагнали какой-то грузовик. Огромный допотопный «фомаг» был молчалив. Он глядел холодными фарами в степь. Открытую дверцу кабины раскачивал ветер. Облака плыли мимо груз.овика над степью. Мы поравнялись с «фомагом» и остановили свою машину. Грузовик был пуст. Шофер сидел в стороне, на обочине дороги, спиной к машине, лицом к степи.
– Сволочь, последняя гадина,– говорил он.– Я с тобой знаться не хотел бы вовек.
Мы подошли к грузовику и заглянули под колеса.
– Должно быть, жиклер засорился,– сказал контролер, поднимая крышку капота.
– Не тронь машину! – крикнул шофер, оборачиваясь.– Не тревожь ее. Пусть стоит. Она характер выдерживает.– Он саркастически скосился на свою машину, потом обиженно отвернулся и плюнул: – Мерзкая кровь! У нее характер с зазоринкой.
Он был совершенно пьян. Пытаясь встать, он пошатнулся и схватился руками за бугор. Мы отбросили из-под колес грузовика песок, контролер осмотрел мотор, слазил под кузов – все в машине было в порядке. Водитель наш сел за руль, дал зажигание, мы обхватили сзади кузов, машина зарычала сердито и глухо, как цепной пес, но не двинулась с места.
– Ничего не выйдет,– спокойно махнул рукой шофер со своего места.– Я ее характер очень хорошо знаю. Пока не захочет, ты ей хоть кол на голове теши. Она мне всю жизнь истаскала. Ты думаешь, машина машине пара? Я всякие видал, глядишь – все одинаково: мотор, кардан, четыре колеса, а характер разный. Такой ведь больше нет на свете. Единственная.
Он встал, и ненависть отчаяния блеснула в его глазах. Видно было, как десятки разных чувств и желаний боролись в нем. Шатаясь, он подошел к машине, лег поперек кабины и накрылся тужуркой.
– Я спать. Спать буду. Вот,– сказал он и вдруг заплакал.– Я не могу, товарищи,– сказал он опять, поднимаясь,– не могу, когда живого человека машина режет... Раз она не хочет, так теперь ни за что уже не поедет. Вы думаете, я с чего напился? У меня от нее тоска. Почему меня жизнь на «фомага» на этого бросила? Я от Актюбинска на нем семнадцатую остановку делаю. Иногда едешь на нем двое суток куда-нибудь, так хоть плачь.
Его вдруг осенила хитрая идея. Он сел за руль, пустил машину, но сам слез и пошел на траву. Он стал смотреть на степь и облака, пролетающие мимо на невероятных скоростях. Шофер зевнул:
– Ну тебя, хочешь – стой как истукан. Мне плевать.
Он даже сплюнул для равнодушия и отвернулся. Одним же глазом он косился назад, чтобы поймать намерения неприятеля. Но видно было, что машина не такая уж дура, чтобы дать себя перехитрить. Она теперь тоже начала дипломатничать. Когда шофер отходил, она начинала дергаться, фыркать, как будто собираясь пойти, когда же шофер оборачивался, она вдруг затихала и становилась смирной. Первым терпение потерял шофер. Он подбежал к грузовику и пнул его сапогом в бок, но здесь непонятно для себя вдруг оказался сам лежащим спиной на земле и увидел небо. По небу мчались облака. Шофер хотел заснуть, но вспомнил партнера и встал. Игра продолжалась.
– Ага, я понимаю, что ты хочешь сделать, аспид,– сказал он.– Ты думаешь, я пьян, так и лыжи на ветер. Ты хочешь, чтобы я заснул. Этот номер тебе никак не получится. Тебе не удастся вором уйти.
Видно было, что воображение его бешено росло с каждой минутой. Он подошел к кузову, вытащил оттуда веревку, привязал один конец за задний борт машины, а другим обвязал свой сапог и лег на траву. Теперь он успокоился и накрылся опять курткой, чтобы уснуть. В это время подъехала задняя машина нашей колонны и тоже остановилась. Узнав, в чем дело, два инженера и механик слезли и подошли к грузовику. Они осмотрели машину, но не нашли в ней ни одной видимой причины остановки.
– Да нет, я ж говорю, характер в ней такой,– сказал шофер, не вставая с земли.
– Бес ее знает,– сказал инженер.– Нужно в моторе покопаться. Вообще-то ей полтораста лет, и она не идет, видно, от старости. В ней живого места нет. И нужно удивляться не тому, что она стоит, а как могут такие грузовики ходить и не рассыпаться по этим степям, болотам, канавам. Вы посмотрите, что за дороги – ад, ад, милые товарищи, что делается...
Мы сели в кузова, за рули, на подножки и поехали по дороге через степь, в холмы, падающие вниз и поднимающиеся к небу. Оглянувшись, мы вдруг увидели, что «фомаг» неожиданно задрожал и закачался, шофер сел за руль, и грузовик спокойно побежал по дороге.
Поездка в баню
Вечером мы все едем в баню, и к гостинице нашей подают местный грузовик. Он подкатывает, как тройка. Шофер выглядывает из кабины и смотрит, как кузов его машины наполняется шоферами и инженерами, людьми в автомобильных очках на фуражках. Автомобиль гудит, срывается с места и летит по улице.
Перед нами дрожит кабина. Мы видим, что шофер волнуется. Он дергает машину, опять выглядывает из кабины, плюет. Он мучается. Его распирают вопросы.
Наконец он оборачивается и кричит:
– Как тормоза?
– Хорошо, хорошо! Держат! Во всей колонне тормоза пока целы! – кричим мы и падаем, так как машина застопоривает и снова бросается вперед.
Шофер молчит, потом снова выглядывает из кабины.
– Как дюфера? Не клюют? спрашивает он.
– Не клюют, не клюют! Держи руль, а то свернешь к дьяволу! – орем мы сквозь ветер и цепляемся за борта •
Но мы знаем, что этим не отделаться. Мы кричим шоферу, как идут баллоны, как карбюраторы, как подсосы, не кипит ли вода, хороши ли спидометры. Потом инженер Великанов нагибается к кабине и просит водителя не задавать вопросов и не оборачиваться.
Шофер не оборачивается и нем как могила. Но муки автомобилизма еще терзают его. Машину, наполненную целым букетом шоферов, гонщиков и инженеров, вести приходится не так часто. Делать это обыкновенным образом было бы прозой. Шофер решает преподнести нам класс езды. Он дает четвертую скорость и полный газ. Он задевает тротуар. Он бешено срезает дорогу извоз чику, отлетает к противоположной стороне улицы так, что мы падаем друг на друга.
– Он убьет нас, дьявол!—говорит водитель Кузнецов.– Вот я несчастная личность! Думал поехать в баньку, а тут без ребер останешься. Лучше пешком пойти.
– Стой! Стой! Машину рассыплешь! Сбавь скорость! – кричим мы шоферу.
Но он не слышит, и машина, круто завернув в переулок, задним бортом ударяется о столб, потом пролетает две сажени и вдруг останавливается. Шофер выглядывает из кабины с торжественным лицом. Но на свете для него нет лавров. Мы равнодушны.
– Какой ты парень, однако! – говорит один водитель.
– Сам учился ездить-то? Или батька научил?
– Вы, товарищ, не гоните машину с неположенной скоростью,– говорит инженер Великанов.– И вообще следует знать правила езды.
Шофер отворачивается и берет стартер. Но машина не идет. Он подходит к радиатору и заводит мотор – машина молчалива. Инженеры и шоферы соскакивают, осматривают машину, садятся за руль, заводят мотор.
– Вот! – говорит шофер, сплевывая.– У ней всегда так. Как здорово разгонишь, карбюратор захлебывается.
Водители пускают машину. Она идет два шага и снова останавливается. Тогда мы все слезаем и идем в баню пешком.
– Ну ее! Страшно не люблю на автомобиле ездить,– говорит водитель Кузнецов, старый автомобилист и гонщик.– Куда лучше пешечком по погодке пройтись. Да. И боюсь я их, ну ее, шею сломаешь.
