Текст книги "Рубежи"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Никто из нас не строил иллюзий. За каким бы пактом фашисты ни прятались, а к войне готовились усиленно. Это по всему было видно. Да и политруки на политзанятиях утверждали: пакт о ненападении – лишь отсрочка во времени. Иное дело – когда она кончится. А что кончится рано или поздно, никто не сомневался.

В Белостоке становилось все беспокойнее. Курсантов стали поднимать по тревоге, усаживали на грузовики и везли на какую-нибудь, чаще окраинную улицу. Оцепляли и проверяли несколько домов, заглядывали во все закоулочки. Иногда тревоги оказывались ложными, но нередко прочесы кончались стрельбой, и кто-то попадался в наши руки. Штаб армии неизменно притягивал к себе немецких разведчиков.

Разные слухи долетали до наших тихих классов. На курсах работали вольнонаемные, которые жили в городе. Они и несли к нам всякие были и небылицы. Слухи ползли лавиной, много в них было вздорного, придуманного, но попадались и отголоски настоящих событий. А попробуй, отличи, где правда, а где ложь. Кому-то выгодно было сеять эти слухи, особенно среди гражданского населения.

3

В субботу на вечерней поверке старшина объявил, что утром состоится поход в гарнизонный Дом Красной Армии. Форма одежды – выходная. Парадной тогда еще не было. Просто выдавалась вторая пара обмундирования, которую одевали по праздникам и в воскресные дни. Ее всегда держали в аккурате, с заранее подшитым белым подворотничком. Рабочая пара была застирана добела, на спине гимнастерки прочно обжились проплешины от соли. И по-пластунски ползали до седьмого пота, и марш-броски совершали с полной боевой выкладкой. Да мало ли чего приходилось нам делать тяжелого!

С вечера я переложил документы в карман новой гимнастерки. После отбоя заснул сразу и даже снов не видел. Впереди выходной день и радостное событие – в Дом Красной Армии всегда шли с удовольствием. Случались там нечаянные встречи. Приходили солдаты из разных частей, смотришь – ба, знакомое лицо! Да ведь это же земляк из Карабаша!

В Доме и кино показывали, и концерты устраивали. Приезжали иногда писатели и артисты. Запомнилась встреча с Виктором Финком. Его произведений я тогда не читал, уже позднее открыл как писателя, но он побывал в Испании, когда там гремела война, и рассказывал об этом очень интересно. Слушали его не шелохнувшись. А Маслиев и Рязанцев пробрались за кулисы и познакомились с Финком. Повод у них нашелся. Маслиев когда-то дружил с поэтом Федором Фоломиным, вот и попросил передать ему привет.

Завтра подъем на час позже и на занятия идти не надо. Завтрак, перекур – и выходи строиться в праздничной форме. А вечером – увольнительная в город. Ну чем не жизнь?

Проснулся я от глухого говора. Подумал, что проспал подъем, со мной такое случалось. Протер глаза – в казарме полумрак, какой обычно держится на рассвете. А на улице уже светло. Окна распахнуты, кое-кто из курсантов в нижнем белье повис на подоконниках. Что-то рассматривали поверх крыш соседних домов. Вполголоса переговаривались. Дневальный стоял в дверях и умолял:

– Хлопцы! Товарищи! Тикайте по койкам! Не дай бог старшина придэ!

Именно старшину и дал бог. Он отстранил с дороги дневального, грозно шагнул в сумеречную духоту казармы и гаркнул:

– Марш по местам!

С подоконников всех как ветром сдуло. Пружины коек жалобно заскрипели.

– Дневальный! – позвал старшина. – Кто давал команду на подъем?

– Никто, товарищ старшина!

– Почему беспорядок?

Где-то далеко, на окраине, сильно грохнуло. Потом еще и еще. В окнах тихонько затренькали стекла. И хорошо различимый самолетный гул. Мы подняли головы с подушек – что бы это значило? Старшина шагнул к окну и, нахмурив брови, вслушался. Затем круто развернулся и выбежал из казармы. Маслиев сказал:

– Амба, братишки. Вместо ДКА рванем куда-нибудь подальше!

– Куда?

– Э, дорог много, все дальние, а тревога будет одна.

– Это не тревога, – возразил Борисов. – Это учения.

В казарму снова влетел старшина, а за ним в дверях появился капитан Бугаев, заместитель начальника курсов по строевой части. Старшина рявкнул:

– Подъем! В ружье!

– Отставить в ружье, – перебил капитан старшину, – курсантам рассредоточиться по своим классам.

– Я ж говорил, – повернулся Борисов к Маслиеву. – Не в ружье, значит, учения.

– Побачимо, як балакал дядька Панас, – процедил сквозь зубы Маслиев.

Собрались в своем классе. На всякий случай облачились в рабочую форму – чего ради на учения идти в новой одежде? Скрипнула дверь, заглянул дневальный:

– Во двор, строиться.

Бежим во двор. Он длинный и узкий. Курсанты выстраиваются буквой «П», внутри нее прохаживается капитан Бугаев, нетерпеливо поглядывая на часы. Он явно ждет начальника курсов.

Наконец, черная комиссарская «эмка» въехала в ворота. Скрипник, высокий, в ладно пригнанном мундире, упругой походкой направился к строю. Бугаев кинулся ему навстречу, чтобы доложить.

– Кто разрешил выводить курсантов во двор? – сердито спросил Скрипник.

– Я полагал…

– Плохо полагали, капитан. Немедленно все в казарму. Полная боевая готовность! Старшина!

– Слушаю, товарищ комиссар! – вытянулся старшина.

– Раздать боевые патроны!

– Ого! – тихо воскликнул Маслиев.

– Есть раздать боевые патроны!

Снова собрались в классе. Стало заметно теснее: у каждого скатка, ранец, противогаз. Все это сложено на столы. Винтовки держим в руках. В дверь бочком втиснулся вольнонаемный дядька, завхоз.

– Хлопцы, гляньте до мэнэ, – поднял левую руку, в которой держал какую-то железяку. – Бачите?

Маслиев спросил:

– Що це такэ?

– Герман кинул бомбу, то стабилизатор, – пояснил завхоз. – Богато наших побило.

– Брешешь! – окрысился Борисов.

– Брешут только кобели, поняв? Не хошь слухать, не слухай. Война, хлопцы, с германом.

И ушел.

Июнь жарил на совесть. Ни облачка на небе. На деревьях ни один листочек не шелохнется. А жизнь понеслась вскачь. Из штаба армии примчался связной, вручил Скрипнику пакет. Последовала команда:

– Во двор строиться!

Не успели выровняться шеренги, новая команда:

– Бегом марш!

Бежим через весь город. На улицах необычное многолюдье. Все куда-то спешат. Промчалась с грохотом по булыжной мостовой колонна порожних грузовиков, проползли два танка. Вот строй бойцов – идут на запад, лица сосредоточенные, суровые. В небе гудят самолеты, но город не бомбят. Плывут на восток тяжело, натруженно – с бомбами. Другие пролетают низко, на запад, видимо, отбомбились. На крыльях и фюзеляжах белые кресты.

Строем поротно движемся к западной окраине города. Потом бежим по проселку. Впереди Скрипник и Бугаев. Замыкают комроты и лейтенант, прозванный Маслиевым «Пионерчиком». В поле нас настигли два «юнкерса». Мы еще не знали, что в таких случаях надо делать. Остановились, разглядывали самолеты. Повезло нам, конечно, крупно. Пираты, видимо, уже израсходовали весь свой боезапас и теперь лишь скалили зубы да грозили нам кулаками. А мы воинственно потрясали винтовками, но тоже ни одного выстрела не сделали.

Покидая казармы, мы еще не очень верили, что война началась по-настоящему. Пока все воспринималось как игра. И самоуверенности хоть отбавляй – как двинем всей своей могучей махиной, от фашистов только перья полетят, мокрое место останется. Нам еще предстояло привыкнуть к мысли, что война началась самая жестокая во всей истории, что отныне стрельба стала ее главным законом. Стрельба по врагу. Если ты его не убьешь, то он убьет тебя.

В тот первый день кто-то из наших командиров дал маху, перепутал населенные пункты, куда нам требовалось прибыть: вместо местечка Старосельцы мы пришли в Новосельцы. А расстояние между ними солидное. И снова марш. Жара стояла адская, добрались до места мокрые, распаренные, полчаса приходили в себя. На одном из привалов свалились на нас три «мессершмитта» и начали поливать пулеметным огнем. После налета мы не досчитались нескольких человек. То были первые наши потери.

Возле Старосельцев мы заняли участок обороны. Окопы рыли полного профиля. Земля каменистая, а лопаты у нас малые саперные, больших захватить не догадались. Семь потов пролили, пока с горем пополам окопались.

Вечерело. Повеяло прохладным ветерком. Он как бальзам для разгоряченных тел. После дневной сутолоки, гула самолетов и машин наступила тишина. Наши окопы протянулись по обе стороны дороги, ведущей из Белостока к границе. На реке Нарев, как нам объявили, кипели бои.

Старшина, прихватив с собой Борисова, двинулся на поиски продовольствия. Снабженцы где-то потерялись, а есть надо.

Рязанцев присел на бруствер Маслиева. К нему присоединились я и еще несколько курсантов. Курили. Рассуждали о том, где наши, где противник и почему мы здесь окопались, если бои идут на реке Нарев.

В стороне Белостока, у горизонта, поднялось аспидно-черное облако дыма. Оно упорно ползло вверх, в белесое, предвещавшее жару вечернее небо. Снизу облако подпирало ярко-рыжее пламя. Затем донесся густой гул, дрогнула под ногами земля, с бруствера посыпались комья земли. Маслиев нахмурился и озабоченно сказал:

– А ведь там, други мои, был склад ГСМ. Помнишь? – повернулся к Рязанцеву. – Там же квартировал наш полк.

Кто-то высказал догадку:

– Небось, диверсия?

Все удрученно молчали. На складе горюче-смазочных материалов прогрохотал еще один взрыв, и теперь небо на горизонте сплошь окутала черная хмарь.

Ночью на западе родился шум моторов и лязг гусениц. Вздрагивала земля. Танки. Но чьи? Тревоги не объявили, значит, свои. Начальству виднее. Но почему с запада на восток? Никто из нас не сомкнул глаз. Ждали, притаившись в окопах. А если фашистские, чем мы их встретим? Самым грозным оружием у нас был станковый пулемет «максим». И еще ручные гранаты – РГД.

Капитан Бугаев зычно приказал:

– Без команды не стрелять!

Грохот танковых моторов и лязг гусениц глушили. Наши. Мимо нас они двигались часа полтора, с интервалами. Потом все стихло. И тогда нас сморил сон. С восходом поступил приказ строиться. Походным порядком двинулись к Белостоку.

Утро занималось тихое, росное. Кругом безлюдье, будто за ночь все вымерло. Никаких признаков войны. Может, она уже и кончилась? Фашисты получили по сусалам и уползли обратно за границу?

Мы подходили к пригороду, который назывался Дэй-Лиды. Уютный зеленый поселочек, в котором размещались продовольственный и вещевые склады.

Навстречу стали попадаться гражданские люди. Какой-то тип, в кепке блином, небритый, толкал двухколесную таратайку, нагруженную новенькими гимнастерками и галифе. Капитан остановил его и строго спросил:

– Где взял?

– Тама! – махнул небритый в сторону поселка. – Усе берут.

– Разгружай!

– Та мене што? Все одно герман заграбастает.

– Нет сюда дороги герману! – закричал капитан Бугаев. – Ты паникер и мародер!

– Вот сказився, – вздохнул дядька в кепке, неохотно вываливая груз в кювет. – Так ведь герман у Белостоке. Десант. Усе тикалы.

– Врешь!

– Иезус Мария! – перекрестился дядька. – Вси утеклы. Зараз цивильные склады очищают, щоб герману не досталось.

Бугаев руку к затылку потянул в тревожном раздумье. Махнул на дядьку рукой и во весь дух помчался в голову колонны, где вышагивал полковой комиссар Скрипник. А цивильные повалили навстречу, и ни один не шел с пустыми руками. Спрошенные, они дружно утверждали, что немцы в Белостоке. Никаких других сведений у Скрипника не было. Утром прибежал связной и сказал, что курсантам приказано прибыть к восточной окраине города, где на Волковысском шоссе будут ждать машины. Скрипник решил в город не заходить, а спрямить путь через поле. Подал команду: «Бегом!» Строй рассыпался, мы ринулись через поле, как когда-то на кроссе – кто быстрее добежит. Откуда ни возьмись, появилась шестерка «мессеров» и на бреющем полете принялась поливать нас свинцом. Пули взбивали бойкие фонтанчики земли. Закричали раненые. Я плюхнулся в какую-то канавку, зажал голову руками и прощался с белым светом. Было и страшно, и обидно – фашисты расстреливают нас с воздуха, а сами практически неуязвимы. Я перевернулся на спину, решив, какая разница – как погибать, поднял винтовку, прицелился в «мессера» и выстрелил. Еще и еще. Боковым зрением видел, как лейтенант Пионерчик сделал пробежку и упал на землю. Пулеметная очередь прошла ему поперек спины, гимнастерка задымилась и быстро набухла кровью.

Я снова поймал в прорезь мушки машину с белым крестом на фюзеляже и нажал спуск. Расстрелял всю обойму. «Мессеры», израсходовав боеприпасы, улетели. Курсанты снова двинулись к шоссе. Но немало их осталось лежать в поле. Скрипник распорядился оставить одну машину с командой, чтобы подобрать раненых и похоронить убитых. Я потом не видел ни этой машины, ни команды. Никогда больше не встречал ни Маслиева, ни Рязанцева, ни Борисова, ничего не слышал про них. Возможно, спасаясь от обстрела, они взяли в сторону и потеряли нас из виду. Возможно, их достала пулеметная очередь, как настигла она лейтенанта.

Курсанты во главе с полковым комиссаром Скрипником погрузились на полуторки. Ехали на восток по пустынному шоссе. Спешили в штаб армии, который расположился в лесу, где-то недалеко от Слонима.

4

Штаб армии разыскали на удивление быстро. На удивление, потому что слишком много возникало в пути неразберихи, сутолоки и толкотни. И непрерывные бомбежки. На шоссе горели машины, местами полыхал лес. Наша колонна старалась держаться в стороне от шоссе, не теряя его из вида – для ориентировки. Вместе с военными шли на восток беженцы, главным образом женщины с детьми. С чемоданами, узлами, рюкзаками – словом, кто что успел прихватить. Вели коров и коз.

Штаб оказался километрах в пяти от шоссе. Колонну остановил часовой. Скрипник предъявил документы. Наказав что-то капитану Бугаеву, крупно зашагал в чащу. Мы спрятались в густые заросли орешника, укрыли в нем машины и стали ждать. Бугаев предупредил:

– На открытых местах не показываться. Маскироваться хорошенько!

На душе было тяжело. Из нашего взвода почти никого не осталось. А других курсантов я знал плохо. И только сейчас вспомнил – моя «выходная» гимнастерка с документами осталась в казарме.

Что же все-таки происходит? Ни одного фашиста не видели, если не считать летчиков. Ни одного выстрела не сделали, если не брать во внимание мою отчаянную и бесполезную стрельбу по «мессерам». А уже половины курсантов не досчитываемся.

Ко мне подошел курсант, с которым мы как-то вместе дневалили. Олесь, украинец. Симпатичный, душевный парень. Да вот беда, я плохо понимал его, а он меня. Родные языки, а при скороговорке не все улавливается, нужен навык. Олесь тоже порастерял своих друзей. Что-то мне взволнованно объяснял, а я ничего не понял. Одно только дошло: «Щоб он вмер, цей бисов нимиц». Тут я был с ним согласен на все сто процентов.

Появился Скрипник, Бугаев скомандовал построение. Начальник курсов встал перед строем, заложил большие пальцы рук за поясной ремень и сказал:

– Обстановка, товарищи курсанты, в двух словах такова. Фашисты ударили на Брест и Гродно двумя клиньями, имея замысел сомкнуть их в Минске, охватить нас в кольцо. Но части 10-й армии держат рубеж на реке Нарев. Нам приказано: вернуться в Белосток и навести там, в ближайшем тылу фронта, революционный порядок. В городе бесчинствуют фашистские лазутчики, мародеры. Не исключено, что проникли туда и парашютисты. Нам приказано выбить их, обеспечить спокойный тыл частям, сражающимся на Нареве. Приданы нам два танка. Требую железной дисциплины и выдержки. Все ясно? А теперь – по машинам!

Возвратились на Волковысское шоссе. Колонна двинулась в сторону Белостока. Впереди полз танк, потом «эмка» начальника, в середине машины с курсантами. Замыкал колонну второй танк. Попадались навстречу беженцы, но военных уже не было. В кюветах, в поле – разбитые машины. Некоторые лежали вверх колесами, другие догорали, от них сочился ленивый сизый дымок. Кое-где неубранные трупы. Чем ближе к городу, тем пустыннее. Двигались медленно, с опаской. Небо чистое, ни одного самолета. Фашисты, видимо, переключились на другие цели.

К вечеру подобрались к окраине Белостока. Одноэтажные домики прятались в кронах деревьев, бросали на дорогу длинные косые тени. Ни души.

Колонна остановилась. На переднем танке открылся люк, показалась голова танкиста в черном ребристом шлеме. Скрипник вылез из «эмки», подошел к танку, о чем-то посовещался с танкистом, и тот снова нырнул в люк. Танк взревел мотором, вздрогнул, вытолкнув сизый дымок выхлопа, и рванулся вперед, в город. Мы ждали.

Танк скрылся за домами. Как утомительно течет время! Минуло, наверное, полчаса, прежде чем танк вернулся. Остановился возле окраинного домика. Крышка люка поднялась, показался танкист, стащил с головы шлем и помахал им – путь свободен!

Колонна осторожно продвигалась по городу. На кабинах машин ручные пулеметы. Кузова ощетинились штыками. Замыкающий танк развернул башню и охранял нас с тыла.

Наконец, оказались в центре, так хорошо нам знакомом. Мародеры похозяйничали здесь основательно, даже газетные киоски не пощадили, перевернули их, а газеты и журналы рассыпали по тротуару. Витрины в магазинах порушены, стекла разнесены вдрызг, их осколками усыпан асфальт. Повсюду разбросаны пуговицы, гребенки, словом, всякая ненужная мелочь.

Колонна втянулась в ворота сада, в глубине которого высился особняк с колоннами. В нем совсем еще недавно располагался облисполком. А еще раньше этот дворец принадлежал какому-то ясновельможному пану. Здание имело вид печальный: двери распахнуты, разбиты, окна без стекол. Постарались мерзавцы, ни одного стеклышка целым не оставили. В комнатах шкафы и столы перевернуты, частью поломаны. На полу слоем валялись бумаги.

Скрипник отправил танки патрулировать улицы. Курсанты начали приводить в божеский вид особняк. Появились часовые и дневальные, были созданы патрульные группы. Их Скрипник инструктировал особо:

– Проверить магазины, учреждения. Подозрительных задерживать. Мародеров расстреливать на месте.

Нас трое – Олесь и курсант со странной фамилией Бяков. Я его почему-то совсем не помнил. Возможно, и сталкивались в мирные дни невзначай. Невзрачный, с понурым носом, глаза постоянно испуганные, бегающие.

Медленно движемся по тихой улочке. Солнце вот-вот обопрется о горизонт. Ни одного прохожего, все будто вымерло. Но мы каждой нервной клеточкой ощущаем на себе скрытые взгляды. Следили за нами из-за закрытых ставней и жалюзей, с мансард, через щели заборов. И от сознания этого по коже пробегают холодные мурашки. Потому шагаем напряженно, безмолвно, с винтовками наперевес, готовые в любой момент открыть огонь.

Миновали одну улочку, втянулись в другую, более широкую и нарядную, с каменными и кирпичными домами, многие из которых украшены лепными завитушками. Вот широкие витрины магазина. Стекла, как и всюду, выбиты, осколки похрустывают под ногами.

– Бачь! – воскликнул Олесь.

Бяков втянул голову в плечи и взглянул на меня. В магазине кто-то есть. Заглянули внутрь: орудуют три мужика. Один в конфедератке, другой в черной фуражке с лакированным козырьком, а третий с непокрытой рыжей шевелюрой. Грузят на ручную таратайку отрезы мануфактуры – цветной ситец, черное сукно или драп, голубой атлас.

– Стой! – крикнул Бяков. – Стрелять будем!

Мародеры наутек не пустились. Отпетые, видать, попались. Глянули на нас недоуменно и, переглянувшись друг с другом, передернули плечами: мол, шатаются здесь всякие, мешают людям заниматься делом.

Бяков выстрелил в потолок. В пустом здании выстрел грянул гулко и устрашающе. Мародеры уразумели, что шутить с ними не собираются, и моментально попрятались. Тот, что в конфедератке, юркнул за прилавок, в фуражке – за тюк мануфактуры. Рыжий отскочил в сторону и вдвинулся в дверной проем. И открыли огонь из пистолетов. Пришлось и нам залечь.

Началась беспорядочная перестрелка. Олесю удалось ранить мародера в черной фуражке. Другие продолжали отстреливаться. До темноты осталось немного времени, и, видимо, они решили удержаться во что бы то ни стало, а там – ищи ветра в поле.

Перестрелка привлекла внимание соседнего патруля из наших курсантов. Их было четверо. Двое побежали, чтоб отрезать мародерам пути отхода, а двое других присоединились к нам. Бандиты, увидев, что к нам подоспела подмога, попытались отойти, но было поздно. Сначала рыжий, неуклюже взмахнув руками, рухнул на асфальт, усеянный осколками стекла. Потом споткнулся и опустился на колени тот, что в конфедератке. Хотел было подняться, но замертво рухнул на стеклянное крошево. Раненный Олесем тоже отдал богу душу.

Ночью в город пришел отряд во главе с полковником – две танкетки и рота красноармейцев: ему было приказано обеспечить отступление через город. О том, что мы находимся здесь, полковник и понятия не имел.

Комсорг курсов Ильичев с двумя курсантами побывал в наших казармах. Мы думали, что и там учинен погром, но оказалось, что все на своих местах, в том виде, в каком мы покинули казармы сутки назад. К великой радости я обнаружил среди других гимнастерок, принесенных оттуда, и свою. В ее петлицах рубиново поблескивали два треугольника – перед первым маем мне присвоили сержантское звание. Старую гимнастерку я выбросил.

Следующий день был относительно спокойным. Правда, кое-где на улицах изредка постреливали: огрызались самые отчаянные грабители. Вместе с курсантами патрулировали и прибывшие красноармейцы. Два танка и танкетки были запрятаны в саду особняка: на исходе горючее, а заправить негде.

Ночью через город двинулись отступающие. Полковник установил цепочку красноармейцев от западной окраины до восточной, чтобы отходящие подразделения не плутали по улицам. Никто не спал, хотя многие остались не у дел. Какой смысл патрулировать, если утром город будет оставлен. Но у особняка регулярно сменялись часовые.

Мы облюбовали тихий тенистый уголок сада. Ночь плыла по земле тихо и звездно. Пахло травой, цветущей липой и гарью: за особняком жгли бумаги. На улице раздавался скрип повозок – везли раненых. Слышались приглушенные голоса и хриплые команды. Моторов не слышно: уходила пехота. Техника либо осталась на поле боя, либо была брошена по пути от Нарева. Причина одна – кончилось горючее.

Олесь лежал на спине и кусал травинку. Бяков раздобыл банку консервов и с аппетитом расправлялся с нею. И разогревать не стал. Неприятно скреб о жесть ножик. Мороз по коже пробирал от этого скрежета. Но Бякова никто не оговаривал. Каждого грызли свои мысли.

Я лежал рядом с Олесем и курил, пряча огонек самокрутки в ладонях. Самосад обдирал горло, вызывал кашель. В конце концов ткнул цигарку в землю. Вспомнил перекуры, когда по весне мы с отцом заготавливали дрова. Собственно, курил отец, а для меня перекур – перерыв в работе. Отчетливо привиделась повергнутая наземь береза, сломанные при падении ветви, белый с черными штрихами ствол, по которому деловито сновали рыжие муравьи. Отец попыхивал дымком, щурился. Мать неторопливо несла нам чайник с ключевой водой. Было ли это когда-нибудь? Возможно, наоборот – то, что происходит со мной сейчас, – всего лишь кошмарное видение? Приду в себя, протру глаза и снова окажусь в солнечной березовой роще, с наслаждением напьюсь зуболомной ключевой воды.

Какие были у меня заботы? Нынче их и заботами-то назвать нельзя. Да, все познается в сравнении. Помнится, на выпускной вечер в педагогическое училище пригласили родителей. До начала мы во дворе резались в волейбол. Кто-то закурил, угостили папиросой и меня. Бояться нечего – в кармане свидетельство о том, что отныне я народный учитель. Подающий неловко ударил по мячу, и тот улетел через забор в переулок, посреди которого текла речка. Небольшая, но скорая и каменистая. Вода скакала по камням. Я с разбегу подпрыгнул, ухватился за верх забора и, подтянувшись, как на перекладине, выглянул в проулок. И надо же такому случиться – в это время мимо проходили мои отец и мать, спешили на вечер. Мать подняла голову и, увидев меня на заборе с папиросой в зубах, опешила. Она искренне верила, что я не курю. Отец понимающе усмехнулся, мать погрозила мне пальцем. Ох и переживал я тогда! Неловко было перед родителями. После вечера пошел провожать девчонку, домой вернулся на рассвете, когда мать доила корову. Встретила она меня сердито и разговаривать не стала.

Сейчас те огорчения казались смешными, и говорить не о чем. Ныне, мерилом поступков стали два понятия – жизнь и смерть. Пустяки рассеялись, отступили на задний план, на них уже никто не обращал внимания.

В первый же день я натер ногу – плохо навернул портянку. Случалось такое и в мирное время. Тогда плелся в санчасть, и меня освобождали от строевых занятий на недельку-другую. А теперь какое значение имела эта несчастная мозоль?

Олесь, кажется, заснул: тоненько посвистывал носом. Бяков швырнул под куст пустую банку, шумно вздохнул и спросил:

– У тебя махра есть, сержант?

Махра была. Бяков скрутил цигарку, и в это время затакал пулемет. Сначала садил короткими очередями, потом зашелся длинной. На улице послышались крики. Возле особняка заметались тени, примчался с улицы ротный и доложил комиссару, что пулемет бьет с костела. Курсантам приказали выдвинуться к ограде парка и на всякий случай занять оборону. Нам открылась черная громада костела, по вспышкам легко было узнать, откуда бил пулемет. Скрипник подозвал командира танка и спросил:

– Можешь заткнуть ему глотку?

Танкист помедлил, засек взглядом вспышки и ответил:

– Попробую.

Влез в танк, и башня стала медленно поворачиваться, задирая кверху ствол пушки. Он качнулся и замер. Грохнул выстрел. Снаряд со светлым всплеском ударился о прочную кладку костела, не причинив ощутимого вреда. Что за пушка была тогда на танке? Та же полковая «сорокапятка».

Полковник распорядился направлять отступающих в обход костела, вызвал к себе командира красноармейской роты. Когда тот, щелкнув каблуками, доложил о прибытии, полковник зло сказал:

– Любой ценой, но эту шваль, – показал рукой в сторону пулемета, – стереть!

– Есть стереть! – отозвался комроты и побежал поднимать своих ребят. Вскоре пулемет затих. На рассвете посеревший от усталости лейтенант и два красноармейца привели к полковнику человека со скрученными назад руками.

Последними покинули Белосток курсанты. Это было 28 июня. Минск уже пал.

Скрипник обошел особняк, сел в черную «эмку» и махнул шоферам двух полуторок, на которых расселись мы, приказывая следовать за собой. Никто не был уверен, что вслед нам не раздадутся предательские выстрелы. Танкисты вывели из строя свои боевые машины, забрались к нам в кузов и сидели хмурые, неразговорчивые. Могли бы их танки еще повоевать, но не водой же заливать баки!

Из города на Волковысское шоссе выбрались без происшествий. Пустынно. Снова мелькали по обочинам искореженные огнем и взрывами машины, мотоциклы, пароконки; уткнувшись стволами пушек в кювет, замерли танки. Начались перелески, а там и сплошь потянулся лес. Шоссе прорубалось через него прямой линией. Оно было забито машинами, танками, повозками, орудиями. Образовалась пробка. Кто-то пытался вырваться из нее влево или вправо, но мешал лес. А тут душераздирающее:

– Во-о-о-озду-у-х!

Стая черных бомбардировщиков торопилась с запада. Люди вываливались из машин, сломя голову бежали в лес. На счастье, наши полуторки не успели приблизиться к пробке.

Построившись в круг, горбатые «юнкерсы» с воем пикировали на шоссе. Бомбы рвались в самом скоплении машин. Потом самолеты прошли на бреющем полете, поливая из пулеметов. Попало, однако, и нашим полуторкам. У одной изрешетили верх кабины. Крыша стала похожей на дуршлаг.

Когда самолеты улетели, Скрипник повернул «эмку» в сторону, на проселок. Полуторки устремились за нею. Но проселок оказался пыльным, за нами поднимался густой коричневый шлейф, мешавший наблюдать за воздухом. Потому и проморгали «мессеров». Пятерка их вывернулась из-за темной кромки леса и принялась нас обстреливать. Курсанты, словно горох, сыпанули из кузова и рванули в чащу. После налета собирались долго. Скрипник потерял терпение, что-то сердито выговорил Бугаеву, слушавшему его хмуро, но почтительно. Когда все заняли свои места, комиссар громко объявил:

– Имейте в виду, товарищи курсанты, ждать долго больше не стану. Кто отстанет, будем считать дезертиром!

К вечеру добрались до какой-то речушки, перекрывшей путь к отступлению. В лесу скопилось столько людей и техники, словно сбежался весь военный округ. И каждый стремился прорваться на восток самостоятельно.

На восточном берегу речушки прочно окопался фашистский десант. Попытки сбить его с рубежей заканчивались неудачами. Иначе и не могло быть, потому что не было единого командования. Мост простреливался крупнокалиберными пулеметами и минометами. Западный берег к тому же был болотистым, с плохими подходами к речке. Инициативные командиры прощупывали берега подальше от моста, но и в тех местах фашисты предусмотрели прикрытия.

Скрипник поставил «эмку» возле раскидистой березы и приказал капитану Бугаеву немедленно созвать к себе командиров подразделений, оказавшихся в ловушке. Курсанты-связные разбежались по лесу выполнять приказ.

Полковой комиссар сразу оценил обстановку и остро почувствовал, что промедление грозит гибелью всем. Потому особо не задумывался, имеет он право собирать командиров по собственному почину или нет, есть тут кто выше его по званию или нет. Он принял в данной обстановке единственно правильное решение: создать Военный совет. Возможно, несколько позже до этого додумался бы и другой командир. На совете комиссар намеревался решить, что предпринять объединенными усилиями, и уступить командование тому, кто окажется старше его по званию. Он не стремился встать над всеми, он исходил из главной посылки: кому-то надо начинать и как можно скорее.

Возле «эмки» собирались командиры. Скрипник изложил свою точку зрения на обстановку.

Мы лежали неподалеку от «эмки», курили и были готовы выполнить любой приказ. За кустом спрятано зенитное орудие, неведомо каким способом доставленное в лесную чащу. В стороне от него полыхала, потрескивая и густо дымя, груда желтого тола. Черный дым зримо цеплялся за сосновые колючки. На лужайке расположилась группа красноармейцев, видимо, из одной части. Но по развязности, с которой они держались, чувствовалось, что среди них не было старшего.

Неорганизованное многолюдье. Со стороны моста с редкими интервалами доносились пулеметные очереди.

Олесь чистил карабин: вовсю настрелялся по самолетам. Бяков снова занялся банкой говяжьей тушенки – откуда он их только берет? И что за ненасытный человек! В любой подходящий и неподходящий момент жует и жует.