Текст книги "Рубежи"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Мать своих суждений не высказывала – чего-то выжидала.

Отец сразу стал ярым сторонником продолжения моей учебы. Он так и заявил:

– Ты, маманя, в дело не встревай. Не требуется. Твоя колокольня шибко низкая, дальше конюшни с нее ничего не проглядывается. Ныне время такое – учиться. Две зимы я в школу бегал, это верно, а, думаешь, не жалел, что больше не дали? Еще как жалел!

Я настроился на учебу.

Была у меня заветная думка. Возможно, появилась она после того случая, когда отец вдруг решил искать золото. Оно в наших краях водилось. Знакомые мужики летом намывали в речном песке крупиночку за крупиночкой – до кисета. Тогда существовали торгсины – магазины по торговле с иностранцами. За золото в них можно было купить что угодно. У отца, видимо, деньжата повывелись, вот и сколотил он лоток, двухколесную ручную таратайку и двинул за речку Егозу. Взял с собой и меня. Половину отпуска убил на старательство и ни песчинки не намыл. Перебрался на другую речку – Сугомак, поближе к своему покосу, но и тут не подфартило. Позднее сокрушался:

– Ить простое дело – уметь находить богатимые места. Другие-то находят. А вот умения нет, темный я человек. Вот где коряга-раскоряга закопана.

Может быть, именно тогда возникло у меня желание стать геологом. Но скорее всего эта мысль родилась раньше, во время лесных скитаний и ночевок у костра, а отцовское «старательство» только подтолкнуло к принятию решения. Геологический техникум был в Миассе. Я написал туда, и мне выслали условия приема.

Как-то отец, вернувшись с работы и пообедав, прилег по обыкновению на кровать и закурил «пушку». Мать строчила на швейной машинке. Бабушка с моей сестренкой куда-то ушли. Меня тогда перевели из детской библиотеки во взрослую и посоветовали для начала прочитать Жюля Верна «Таинственный остров». Я им увлекся и позабыл, что на носу выпускные испытания (так тогда экзамены называли).

Отец докурил папиросу и спросил:

– И куда ты, грамотей, метишь теперь?

Я нехотя оторвался от книжки.

– А что?

– Интересуюсь знать.

– Пойду учиться на геолога.

– На кого, на кого? – остановила машину мать.

– На геолога.

– Это гдей-то так учат?

– В Миассе.

У матери и шитье выпало из рук. Она сердито выговорила:

– Еще чего выдумал? Ты чё молчишь-то, отец? Скажи.

– А чё говорить?

– В Миасс, вишь, собрался. А жить-то где будешь?

– В общежитии.

– Нет, ты только послушай, ты только погляди на него. Да ты ведь пуговицу пришить не умеешь, а туда же – в общежитие. Кто за тобой ходить будет? А кормить?

– Сам, – упрямился я.

– Отец, ну скажи ты ему! Ведь пропадет он там, в Миассе-то.

Отец сел и почесал затылок. Профессия геолога ему определенно нравилась, но и матери перечить он не хотел. Потому что и сам не был уверен, готов ли я к самостоятельной жизни.

– Сын, а ежели в десятилетку?

У нас было две десятилетки: одна в Верхнем, другая в Нижнем Кыштыме.

– Пап, но после десятилетки никакой специальности. А в институт можно не попасть. Тогда что?

– Мда, – растерянно покачал головой отец. – А что, мать, может отпустим?

– И слышать не хочу. Не пущу!

Вечером вернулась бабушка и решительно поддержала мать – выучился, пора и на хлебушко зарабатывать. Отец помалкивал – один против двух. И оказался я на распутье.

Перед последним испытанием классная руководительница привела к нам мужчину лет тридцати в полувоенной форме. Он представился:

– Зовут меня Георгием Романовичем. Я военрук из педтехникума. Знаю – раздумываете сейчас, куда пойти после семилетки. Мой совет – в педагоги.

Мы загалдели: подумаешь – в педагоги! Невидаль какая!

– А вы не усмехайтесь! Великое дело – быть педагогом! Не было бы их, кем бы вы стали?

Педагогический техникум открыли в Кыштыме пять или шесть лет назад. Готовил он преподавателей немецкого языка для семилетних школ. У меня с немецким возникли большие нелады, хотя вела этот предмет замечательная учительница, жена врача Сергеева. Она часто сокрушалась, почему я не проявляю прилежания к изучению языка. Можно же будет потом читать в подлинниках произведения Маркса и Гете! Но и мои друзья дружно не проявляли этого прилежания и, как потом убедились, совершенно напрасно. По этой причине мы и не хотели поступать в педагогический техникум. Георгий Романович, видимо, понял наши мысли, потому пояснил:

– Новость, хлопцы, такая: не будем больше преподавателей немецкого языка готовить.

– А кого же?

– Учителей начальных классов. Полная смена профиля.

Это был уже другой разговор. Условились так: пару деньков поразмышляем, посоветуемся с родителями. И кто решится идти в педтехникум, тот явится туда, к Георгию Романовичу Мокрушину.

Когда я рассказал отцу, он сразу ухватился за эту мысль:

– А что, сын, неплохо! Как ты, мать, считаешь?

Она против этого варианта не возражала. Даже бабушка одобрила, когда узнала, что в педтехникуме будут платить стипендию.

– Гляди-ко, – удивилась она. – Ты будешь книжечки почитывать, а тебе за это денежки пойдут?

– Стипендия.

– Не слыхивала. И много?

Я сказал. Бабушка в задумчивости долго качала головой. Может, внук что-то путает? В молодости она и думать об учебе не могла, родители и заикаться об этом не велели: без грамоты прокуликает свой бабий век, пусть лучше в жены готовится. А за учение еще и платить полагалось. Нет уж, лучше с куклами возиться. А тут как-то чудно получается: учись и получай денежки.

Лето пролетело быстро. Первого сентября собрались возле педтехникума. Теперь у него новое название: педагогическое училище. Оно занимало двухэтажное из красного кирпича здание на берегу речушки. До революции здесь размещалась женская гимназия.

Парней среди нас было мало. Полное засилье девушек. Почему-то с некоторых пор учительскую профессию стали считать женской.

Держались обособленными группками. Приехавшие из Тютняр грудились в одном месте, из Уфалея – в другом, из Каслей – в третьем. Да и кыштымцы не были монолитными: держались кучками по школам, из которых пришли.

Из нашей семилетки в педучилище поступило человек двадцать. Парней всего пять. Сначала мы стояли вчетвером – Колька Назаров, Васька Силаев, я и еще один, который вскоре учиться бросил.

К нам присоединились ребята из Тютняр и из других кыштымских школ. Перезнакомились быстро. Последним подошел паренек среднего роста, кряжистый такой, с правильными чертами лица Кто-то потом сказал – у него римский профиль. Он уверенно протянул руку Назарову, поскольку тот стоял ближе и представился:

– Меня зовут Иваном Ивановым. Давайте знакомиться, нас здесь мало.

Было в нем что-то такое, что сразу вызывало симпатию. Ненавязчивая уверенность? Крестьянская обстоятельность? Он как только представился, тут же отодвинулся в сторонку и больше не проронил ни слова.

Нас распределили по группам, их на первом курсе оказалось четыре. Каждая имела свой код по алфавиту – «А», «Б», «В», «Г». Мы попали в группу «А», Иванов и тютнярские парни – в «Б». На две других парней не хватило.

Русский язык и литературу в группе, где учился Иванов, преподавала Маргарита Федоровна Менщикова. Она была роста маленького, а толщины необъятной, как кубышечка. Лицо приветливое, по-матерински доброе, а карие глаза – такие лучистые и теплые.

У нас литературу вела другая учительница. Нашей группе на литераторов не везло все три года. Они менялись часто, мы и запоминать не успевали. Все они были какие-то бесцветные и своей бездарностью сильно смахивали друг на друга.

О Маргарите Федоровне говорили с уважением. Будто она так искусно строит урок, что после звонка на переменку никто не спешит. И уроки у нее какие-то особые, не как у остальных преподавателей.

Однажды, в ясный солнечный день октября, когда тополя сбросили листья, березы еще ярко рдели в осеннем наряде, а рябины пылали закатным пламенем ягод, Маргарита Федоровна повела учеников в городской сад – понаблюдать пору очарования, заприметить самое интересное и любопытное, что присуще только осени. А затем написать на эту тему сочинение. Писали кто как мог, но все увлеченно – равнодушных не было.

В училище три отделения. Второе и третье завершали подготовку учителей немецкого языка, а нас уже должны были выпустить учителями начальных классов. Конечно же, была в училище стенная газета, выпускалась она старшекурсниками.

К очередному номеру не протолкнуться – столько желающих почитать. Я потыкался, потыкался в спины и отошел в сторонку. Ладно, думаю, когда другие насытятся, тогда и посмотрю. В это время от газеты пробился Колька Назаров. Увидев меня, сказал:

– Поэт, понимаешь, появился.

– Кто?

– Да этот… Иван Иванов.

Я специально остался после уроков, чтобы прочитать стихотворение Иванова. Оно мне понравилось – про осень. Запало в душу, потому что сделано было раскованно, что ли, с удивительным светло-грустным настроением. Вот, оказывается, какой «этот Иванов».

В семилетке учился со мной в одном классе Колька Пузанов – отчаянный лодырь и вечный двоечник. Правда, тогда ставили иные оценки: вместо двойки неуд. Значит, неудовлетворительно. Кольку прорабатывали на классных собраниях, вызывали в ученический комитет, приглашали к директору родителей. Ничего не помогало. Кому-то взбрело в голову подсказать классной руководительнице, чтоб она поручила мне написать что-нибудь смешное про лодыря. Отказаться я не посмел. Мучился долго, губы в кровь искусал, но ни одной путной мысли в голову не приходило. С грехом пополам зарифмовал восемь строчек: получилось что-то страховидное. В стенгазете рисовал парень явно способный. К моим беспомощным виршам он сделал на Пузанова едкую карикатуру. Вся школа смеялась до упаду. Колька Пузанов тогда сбежал из школы, а отблеск славы карикатуриста рикошетом попал и на меня.

Этот эпизод я начисто забыл, но кто-то из тех, кто пришел со мной из семилетки, видимо, рассказал Маргарите Федоровне, что я тоже балуюсь стихами. На перемене она подозвала меня к себе и спросила:

– Мне сказали, Миша, что ты пишешь стихи?

Я смутился, покраснел, готов был провалиться сквозь землю. Маргарита Федоровна продолжала:

– В четверг после уроков приходи в первый «Б».

Подгоняемый любопытством, пришел. Увидел Иванова, двух девчонок из их группы и Мишку Зыкова из нашей. Зыков, непоседливый парень, прославился тем, что мучил учителей всякими хитроумными вопросами, вроде: «Скажите, почему я иду именно туда, куда надо, а не в обратную сторону?» или «Сколько верст будет до Луны?» Своими вопросами он ввергал преподавателей в растерянность. Они стали побаиваться Мишку и всячески старались не оставлять времени на вопросы. Был он светловолос и курчав, с синеватыми настырными глазами. У него плохо развились ступни ног, видимо, последствие полиомиелита, и он ходил в ортопедической обуви. Может, потому Мишка был злой, мог улыбаться со зла, а не только с радости. И вот он тоже явился по приглашению Маргариты Федоровны. Заметив меня, махнул рукой:

– Заходь, заходь, не бойся!

А я и не боялся. Сел рядом. Появилась Маргарита Федоровна. Лицо ее излучало теплую улыбку, от которой и нам стало свободно и радостно.

– Пятеро, – сказала она, усаживаясь. – Ну что ж, для начала достаточно. Я вас позвала, чтобы организовать литературно-творческий кружок.

Зыков захлопал в ладоши. Девчонки захихикали, что Иванову не понравилось. Он нахмурился, однако промолчал.

– Для первого раза давайте я вам что-нибудь почитаю, – сказала Маргарита Федоровна и, достав из портфеля небольшую книжку, открыла ее наугад:

 
Колокольчики мои, цветики степные!
Что глядите на меня, темно-голубые?
 

Иванов сощурил глаза и подхватил наизусть:

 
И о чем звените вы в день веселый мая,
Средь некошеной травы головой качая?
 

– Ну, ну, – вся засветилась Маргарита Федоровна, – продолжай, продолжай, Ваня.

И Ваня продолжал. Вдохновенно, хотя, может быть, чуточку напыщенно. А Маргарита Федоровна, не гася задумчивой улыбки, в такт ритму стиха покачивала головой, словно бы помогая Иванову.

Вскочил Мишка:

– Можно мне?

– Само собой, Миша, – разрешила Маргарита Федоровна.

 
Домик над рекою,
В окнах огонек,
Светлой полосою
На воду он лег.
В доме не дождутся
С ловли рыбака:
Обещал вернуться
Через два денька.
 

Декламировал Мишка громогласно. Маргарита Федоровна мягко поправила его:

– Стихи, Миша, кричать нельзя, их надобно читать!

– А Маяковский? – взъерепенился Зыков.

– Во-первых, ты читаешь стихи иного склада, чем у Маяковского. А во-вторых, я глубоко убеждена, что Маяковского надо тоже читать, а не кричать.

В тот первый вечер мы засиделись допоздна. Перед тем, как разойтись, Маргарита Федоровна предложила:

– На следующий раз приносите свое, у кого что есть. Не стесняйтесь, будем учиться.

Шел домой – и все во мне пело. Будто кто-то приподнял меня над миром и крикнул: «Гляди зорче! Столько вокруг прекрасного!» Я испытывал на себе великое таинственное влияние поэзии. Она поднимала, стихи продолжали звучать прекрасной музыкой в моих ушах, точные, емкие слова покоряли. Ни о чем другом думать не хотелось. Наперекор этому настрою пробивалась горькая мысль: как случилось, что Иван, и Мишка, и те девчонки знали наизусть столько стихов, а я почти ничего…

На занятия кружка стало приходить много народу, но то были мотыльки-однодневки. Они тянулись к нам под впечатлением слухов – шутка сказать, свои поэты завелись в училище.

Иван Иванов был нелюдим, и я никак не мог связать эту черту характера с тем, что он по своей инициативе знакомился с нами при первой встрече. В училище он ни с кем не сблизился, его друзья жили где-то в городе, и он мчался к ним сразу после уроков. Ни в какие другие кружки его не могли затянуть и канатом. А их было множество, и все обязательные. В них готовились к сдачам норм на значки ГТО, ПВХО, ГСО и «Ворошиловский стрелок». Иванова уговаривала Маргарита Федоровна, на него сердито косился военрук Мокрушин. По-моему, Ивана таскали даже к завучу. Потом махнули рукой. Ладно, пусть хотя бы хорошо учился и писал стихи.

В литературном кружке на него оглядывались, побаивались его едкого слова, острого языка.

Бывало, Маргарита Федоровна скажет:

– Ну-ка, Миша, теперь почитай ты.

У Иванова сразу раздуваются ноздри, как у охотничьей собаки, учуявшей дичь. Он глядит на меня, вроде бы умоляя: давай, давай, чего тянешь. Слушает, вытянув шею, на губах полуулыбка. Боится пропустить хотя бы слово. Как-то прочел я стихотворение о пограничниках и завернул такую рифму: «вьюга – зверюга». Иванов аж задохнулся и прерывистым от волнения голосом попросил:

– Повтори.

Я повторил. Иванов так и рухнул на стол – его душил смех. Маргарита Федоровна заколыхалась, Мишка Зыков визжал от восторга. Не удержался и я. Хохотали до изнеможения, еле опомнились. А чудо-рифма с тех пор стала нарицательной. Если нужно было уничтожить какую-нибудь дребедень, Иванов обычно изрекал:

– Э, снова «вьюга – зверюга»!

Мишка Зыков специализировался на баснях, потом кинулся в лирику, но не романтического склада он был человек. Врезались мне в память две строчки из какого-то его стихотворения:

 
Тихо тикают часы,
Кошка спит в свои усы.
 

Иванов долго потешался над ними. Спустя много лет получил я от Зыкова письмо и сразу же ответил. Зачем-то процитировал и эти строчки. Мишка отчитал меня: мол, ничего хорошего не запомнил, а ахинею носишь в памяти.

Стенная газета нас уже не устраивала. Маргарита Федоровна придумала – давайте издавать рукописный журнал. Иванов и название нашел подходящее: «Прожектор». Пусть освещает нам путь вперед.

– А что, – задумчиво проговорила Маргарита Федоровна. – В этом есть что-то символическое – «Прожектор».

Журнал нужно было оформлять, и оформлять со вкусом. И конечно, никто кроме Юли Ичевой, моей одноклассницы еще по семилетке, не мог этого сделать. Юлия посещала занятия кружка, но однажды прочитала свой рассказ о том, как во время пожара смелый человек спас котенка. Иванов пренебрежительно махнул рукой:

– Ерунда! У Пушкина лучше! – Он имел в виду описание пожара в «Дубровском». Юлия обиделась, несколько занятий пропустила. Когда обсуждали план издания журнала, вспомнили о ней. Юлия неплохо рисовала, почерк у нее был каллиграфическим. Она долго отнекивалась. Иванов предложил компромисс: пусть ее рассказ будет помещен в первом номере, но все заботы об издании журнала она должна взять на себя. Юлия согласилась и добросовестно переписывала наши опусы до тех пор, пока не уехала в Челябинск, где поступила в учительский институт. Тогда это можно было сделать после окончания двух курсов педучилища. Во время войны Юлия добровольцем ушла на фронт, проявила отвагу при спасении раненых, но сама погибла. В честь ее кыштымцы назвали одну из улиц города.

Кружок мы посещали три года, выпустили около десятка номеров «Прожектора». К сожалению, после смерти Маргариты Федоровны они затерялись.

Маргарита Федоровна не раз приглашала нас к себе домой. Пили чай и читали стихи. Комнатка у нее была маленькая и уютная. Была в ней книжная этажерка, а на ней томики стихов. Маргарита Федоровна включала лампу с зеленым абажуром и тихим проникновенным голосом читала Пушкина, Надсона, Есенина…

9

Как и везде, и у нас были учителя любимые и нелюбимые. Про Маргариту Федоровну я уже говорил. Удивительно доброй души человек. Я не помню случая, чтоб она на кого-то повысила голос, кого-то зло обругала. Разбирая чей-нибудь неблаговидный поступок, а их у нас хватало, она сама краснела от стыда, переживала за виновника.

Еще один наш кумир – Кирилл Германович Ржаников. Хотя он и не получил высшего образования, но эрудицией обладал исключительной. Преподавал историю педагогики и рисование. На уроках никогда не пользовался ни записями, ни конспектами, ни книгами. Слушать его было одно удовольствие: ни шаблонных фраз, ни стереотипных формулировок. Любое замысловатое положение высвечивал конкретными примерами, фактами.

Кирилл Германович был участником гражданской войны. Мы часто просили его вспомнить что-нибудь о тех временах. Глядели на него с обожанием. Еще бы! Сражался с белогвардейцами, участвовал в опасных операциях. И еще он хорошо знал историю Кыштыма. Вместе с группой таких же энтузиастов писал книгу: откуда повелся Кыштым и чем он знаменит.

Урок Кирилла Германовича последний. Прозвенел звонок, а расходиться не хочется. За окнами разлохматила седые космы пурга. Мы просим Кирилла Германовича рассказать о прошлом Кыштыма. Он не отказывается. Садится на стул верхом, облокачивается на спинку и начинает:

– Представьте себе тайгу. Без топора не пробиться. Без топора и в путь не выйдешь: немало зверя в тайге. Бежал человек с каторги, из Невьянска, где Демидов свирепствовал. Забрался в тайгу, облюбовал на берегу речушки место и построил домишко. Может, так и начался наш Кыштым? Кто знает? Но и до этих мест дотянулись загребущие руки Демидова. В середине восемнадцатого века основал он на речке Кыштымке железоделательный заводик. Это уж по документам известно. Перво-наперво церковь построил на острове. А вековые сосны начисто вырубил. Сел как-то на пенек, проголодался, видишь ли, а слуги ему бражку и всякую снедь притащили. Сидит Демидов и говорит: «Никто не знает и не ведает, что на этом пеньке Демидов обедает!»

И начнет Ржаников плести кружева кыштымской побывальщины – заслушаешься. Забудешь обо всем: и что дома ждут, и что уроки делать надо.

Кирилл Германович учил нас и рисованию. У нас с Мишкой Зыковым кое-что получалось. Как-то готовились к Октябрьскому празднику, и Ржаников оставил после уроков человек пять, поручил оформить актовый зал. На мою долю выпала нелегкая задача – скопировать государственный герб. Кирилл Германович дал мне какой-то журнал с рисунком герба и попросил перевести его на фанеру, в цвете, само собой, и в увеличенном виде. За дело я взялся бойко, но скоро понял, что работа не такая уж простая. Ржаников заметил мои затруднения, подавал советы и ждал, что будет дальше: брошу или буду бороться до победы. Приятели мои задания выполнили и ушли домой. Я остался один. А занимались мы тогда во вторую смену. Если бы Кирилл Германович сказал, что я тоже могу идти домой, кинулся бы вслед за ребятами. Но Ржаников молчал, предоставляя право выбора мне самому. Я продолжал рисовать. Когда дело клонилось к концу, осталась самая малость, подключился Кирилл Германович и подключился не для устранения недостатков в рисунке, а чтоб приблизить финиш.

В это время открылась дверь и появилась мама, запыхавшаяся, гневная. Она думала, видимо, что сын баловством занят. А тут все чинно и благородно, а главное, со мной учитель. У нее отлегло от сердца. Ржаников поднялся навстречу и сказал:

– Припозднились, припозднились. Вы уж нас извините, ради бога. Но гляньте, какую работу спроворили. И скажу вам – упорный у вас парень. Я, грешным делом, подумал, что он бросит, раз не получается, ан нет. Так что извините великодушно, не ругайте.

Мать всю дорогу молчала. Ругать меня было не за что, а о чем-то другом она сейчас говорить не могла. На красноречивый взгляд отца ответила:

– Дело делал, не шелапутничал.

Бабушка проговорила недовольно:

– Это что за дело ночью-то? По ночам и старики спят, а такие сопляки и подавно. Неча полуночничать. От рук потом отобьется.

Я не сердился на бабушку. Ворчала она любя.

Учителем методики преподавания географии был у нас Николай Михайлович. Первый свой урок он начал оригинально – стал рассказывать, какой он был храбрый и ловкий на гражданской войне. Разрывная пуля угодила ему в ладонь, и осталось всего два пальца – большой и мизинец. Между ними все вырезали, и получилась рогулька. Мы слушали его ошеломленно – во дает! Кирилл Германович тоже рассказывал о гражданской войне, но по нашей просьбе и после уроков. А о себе говорил мало. А этот заливается – не унять. Мишка Зыков слушал, слушал и спросил:

– Можно вопрос, Николай Михайлович?

– Задавай.

– А правду говорят, что ночью все кошки серы?

Рогулька, как мы его окрестили, помигал голубенькими глазками, собираясь с мыслями, и ответил на полном серьезе:

– Точное определение. Ночью они действительно серые.

В классе грохнул веселый хохот. Рогульке это понравилось.

На урок Николай Михайлович приносил географическую карту, свернутую в рулон, указку, классный журнал и учебник. Карту приспосабливал на доску, указку обхватывал рогулькой, открывал учебник и, заглянув в него, начинал:

– Сегодня мы поговорим о карстовых явлениях, как таковых, и как надо о них рассказывать детям.

Он низко склонялся над учебником, выставляя на обозрение желтоватую лысину, потом подходил к карте и говорил:

– Карстовые явления наблюдаются, – он искал на карте места, где они наблюдаются, искал мучительно долго, а найдя, тыкал указкой, призывая нас запомнить их. На этом запас его знаний кончался, требовалась очередная подзарядка, и Николай Михайлович спешил к столу. Но пока он искал на карте нужные точки, кто-нибудь из нас подбегал к столу и захлопывал учебник. Рогулька хмурил жиденькие брови: как так, ведь открыто было! Однако выдержки не терял, а начинал листать учебник, отыскивая нужную страницу. Подчитав, торопился к карте. И все начиналось сначала, повторяясь в течение урока несколько раз. Другой бы на его месте взъярился, пообещал бы родителей вызвать или пожаловаться директору, а этот хоть бы что – оставался невозмутимым. Уроки Николая Михайловича превратились в игру со спортивным азартом: кто большее число раз сумеет закрыть учебник. Игра продолжалась до тех пор, пока Николая Михайловича от нас не убрали. Много позднее понял я, в каком же затруднительном положении было педагогическое училище, если приглашало на преподавательскую работу таких, мягко говоря, некомпетентных людей. Великая нужда была в специалистах. И только ли в Кыштыме?

10

Наша жизнь заметно оживлялась, когда начиналась подготовка к праздникам – Первому мая и годовщине Октября. Во дворе маршировали: каждая группа своей колонной, по-солдатски печатая шаг. С песнями.

Георгий Романович Мокрушин, военрук, умел раззадорить – соревновались увлеченно, группа с группой. Ревниво следили, чтобы оценка ставилась объективно. Победители бурно ликовали.

Главные состязания начинались на демонстрации. Там шло соревнование с медицинским училищем, ФЗУ, средними школами. Георгий Романович уверял нас, что городской комитет комсомола и отдел народного образования всякий раз после демонстрации объявляют победителей. Видимо, так и было. И мы из кожи лезли, чтобы стать первыми.

Когда колонны возвращались к училищу и останавливались перед крыльцом, Георгий Романович объявлял:

– Молодцы, товарищи! Первое место за нами! Спасибо от имени дирекции!

Мы во все глотки орали «ура».

Но бывало и по-другому. Мокрушин, кисло морщась, говорил:

– Порадовать нечем. Первыми нынче медички. А вы и песню недружно пели, и на митинге шумели, и равнение в рядах плохо держали. Ужи, а не ряды. Одним словом, ай-ай-ай!

И мы расходились хмурыми.

Георгий Романович военруком был деятельным и инициативным. (А выправку имел – залюбуешься. Смотришь на него и сам невольно подтягиваешь животик.) Отвоевал у директора специальный кабинет для военного дела, оборудовал так, что приходили смотреть из городской организации Осоавиахима. Стены в плакатах – наставлениях по винтовкам, ручным пулеметам, даже пушкам. И о том, как правильно надевать противогаз и оказывать первую помощь раненым. В шкафах – учебные винтовки.

Мокрушин водил нас в городской тир, стреляли из малокалиберок. Иногда устраивал учения. Вдруг среди урока завоет сирена – воздушная тревога! Каждый знал, что ему делать. Одни мчались занимать посты наружного наблюдения. Другие хватали носилки и бежали к месту сбора. Девчонки превращались в медицинских сестер.

Из семилетки в училище пришел и мой приятель, Васька Силаев. Жили Силаевы большой семьей на берегу заводского пруда, недалеко от острова, который кыштымцы почему-то называют Овином. Летом к нему добирались на лодке, а зимой – на коньках. Весной, когда я учился на втором курсе, приехал в отпуск курсант авиатехнического училища Сысоев. Пришел в училище навестить друзей. Среди девчонок он произвел фурор. В новенькой, хорошо пригнанной курсантской форме, стройный, подтянутый, стоял в коридоре у окна, смущенный вниманием.

Авторитет Красной Армии был велик и незыблем. Кто из моих сверстников не бредил подвигами, не мечтал однажды заявиться в родной дом командиром. А когда кому-то представлялась отсрочка от призыва, принимали с обидой – хуже других, что ли? И все рвались служить на границу.

В училище долго вспоминали приезд Сысоева. Девчонки не переставали ахать и удивляться, а парни завидовали.

На уроках Рогульки мы с Васькой Силаевым в игре на закрытие учебника не участвовали. Придумали свое развлечение. Расстилали на столе карту Советского Союза и начинали соревнование – кто лучше знает географию. Один называл какой-нибудь географический пункт, второй должен был быстро найти его. Васька всегда искал шустро и азартно. А в тот раз что-то задумался, глядел поверх классной доски.

– Слышь, – тронул я его локтем, – найди Калач.

– Ладно, кончай базар, – сказал Васька, свертывая карту. Прозвенел звонок. Мы вышли в коридор, и Силаев, положив мне на плечо руку, сказал:

– Ходил в военкомат. Заявление в военное училище подал. В Иркутск, где Сысоев учится.

Его признание пришибло меня. Как ни хотел, последовать за ним я не мог. Знал наверняка, что не пройду по здоровью. В авиационные училища, даже инженерно-технические, отбор был жестким. Малейшее отклонение от нормы – и забудь мечту.

К Силаеву медицинская комиссия придраться не могла. И он укатил в Иркутск сдавать вступительные экзамены. Нехорошо, конечно, но я мечтал, чтобы Васька на экзаменах провалился, чтобы остался со мною.

Силаев вернулся из Иркутска веселым – порядок! Дружеские отношения у нас с ним сохранились, мы на каникулах часто встречались, вместе ловили рыбу, загорали. Но какое-то маленькое отчуждение возникло. Нет-нет да екало сердце: последние каникулы вместе. Сейчас Васька рядом, а первого сентября его место за партой осиротеет.

Провожали Силаева в конце августа. Мать и отец его в ожидании поезда сидели на лавочке, сиротливые, пригорюнившиеся. Ничего! У них полно ребят, отсутствие Васьки не будет так заметно. Ударили в колокол. Я торопливо сунул Ваське руку, мы неуклюже обнялись, уткнулись носами друг другу в плечи.

И я убежал, чтобы не расплакаться…

11

Родных кыштымских мест мне никогда не забыть. Леса расстилались от края и до края. Заберешься, бывало, в глухомань. Сосны у неба сомкнули кроны, и солнце в чащу пробивается дымными лучиками. Под ногами папоротник по колено. Листья резные, копьевидные, застилают причудливой вязью землю, будто наброшен на нее зеленый, изумительной вязи ковер. Наклонишься, раздвинешь листья, а там, внизу, трава-мурава, нежная, шелковистая. Вглядишься повнимательнее – красный глазок на тебя уставился – ягодка-земляника. Ишь, куда спряталась!

Между темно-коричневыми стволами сосен тут и там тянутся к свету осинки, рябинки, реже – березки. Они предпочитают самостоятельность – рощами водятся.

Продерешься сквозь чащу – и вдруг солнце в глаза: еланка. Веселая да уютная – не уходил бы от нее. Еле поднялись над травой махонькие, похожие на зеленых ежей сосеночки-годовички. Малорослые березки глянцево, даже серебристо, поблескивают листвой. А гордость еланки – боярка. В рост человека и чуть повыше, а крона круглая – прямо зеленый шар. И цветы на еланке всякие, страницы не хватит перечислить: синие, желтые, бордовые. Но больше всего ромашки. Она кулижками и растет.

За еланкой болотце. Кочки мохнатые от осоки. Березки карликовые. Хорошо, болото сухое, перейти его просто. А бывают со ржавой водой, топкие, туда не суйся, застрянешь. А еще бывают болота клюквенные. Кочки покрыты мхом, а в нем растет клюква. Много ее бывает, ведрами собирают по осени.

За болотами косогор с опушкой соснового бора, за ним – озеро. Лесное, с голубинкой на поверхности и с коричневой водой в глубине, нетревоженное. Его обступил лес: на сухих берегах сосна, на заболоченных, низинных – береза и ольха. Камышей много, стенкой встали. Тихо. Ветер сюда залетает редко. Кажется пустынным, а прислушаешься, в камышах раздается: «кря-кря-кря». Утка с выводком кормится. У камышей рыба плещется: мелюзга от щук и окуней удирает. Богатая здесь рыбалка. И лес полон жизни. Вот змея прошуршала, пересекая каменистую тропинку. А там, в сумеречной чаще, царь-птица глухарь тяжело поднялась на крыло. Говорят, самая древняя птица на земле. Белка свесит любопытную мордочку с веселыми бусинками черных глаз – осматривается с любопытством. На поваленной бурой сосне – полосатый бурундучок. Посвистывает, оглядывается юрко. Дикий сизарь пролетит над вершинами. Синичка звеньканьем порадует – нравится ей в ольховых зарослях. Это зимой она поближе к жилью жмется. Кыштымская тайга…