Текст книги "Рубежи"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Малышев пытался поступить так, как нас учили, но картечина все-таки поразила ему горло. Хорошо, что рядом оказался фельдшер, а то погиб бы солдат. Его отправили в медсанбат в тяжелейшем состоянии.

На разминировании погиб боец моего отделения Виктор Завитаев. Компанейский и честный был парень. Однажды мы всем отделением бросили курить. А чтоб потом не пятиться, доложили об этом старшине. В те времена существовал порядок: курящим выдавали махорку, а некурящим – дополнительную пайку сахара. Вот старшина и стал выдавать нашему отделению вместо махорки сахар. Но выдержки хватило ненадолго. Кое-кто при встречах со мной стал отворачиваться, чтоб ненароком не выдал его запах табака. Малодушные бегали к друзьям в другие отделения, накуривались всласть и возвращались удовлетворенные. Первым не выдержал Завитаев. Он сказал:

– Не могу больше, сержант: покуриваю помаленьку. Другие тоже. Сами себя обманываем.

Так бесславно закончилась наша противотабачная затея. Победил никотин. Ребята все-таки обиделись: Завитаев их, мол, подвел. А тот взвился от негодования:

– Значит, обманывать друг друга лучше, да?!

И все мы проглядели, что Завитаев к разминированию стал относиться не то чтобы легкомысленно, а скорее снисходительно: мол, ничего страшного, бог не выдаст, свинья не съест. Как-то подобрал на минном поле полевую сумку немецкого офицера, а в ней обнаружил золотые часы. Швейцарские. Сколько времени они пролежали в поле, неизвестно, но немало. Виктор покрутил завод и часы затикали, как новенькие. Теперь как что – к Завитаеву:

– Витя, сколько на твоих золотых?

В тот день работали до полудня, с минуты на минуту ждали полевую кухню. Проголодались. Кто-то из ребят, потерявший терпение, крикнул:

– Витя, сколько на твоих золотых?

Завитаев остановился, воткнул щуп в землю и извлек из маленького брючного кармана часы. Глянул на них и ответил:

– Скоро два!

В этот момент и грянул взрыв. Видимо, Завитаев нечаянно переступил, поставив ногу на непроверенный участок. Там, где только что стоял Виктор, дымилась воронка: мина была противотанковой.

Напоролся на мину и наш взводный, лейтенант Васенев. Нашла его противопехотная, маленькая такая, похожая на пудреницу. Заряд у нее не очень сильный: он калечил, но не убивал. А обнаружить такую мину не просто. Окрашена в серый цвет, от земли не отличишь, ни щупом, ни миноискателем не возьмешь. Тут главное – осторожность и внимательность предельная. Наш командир взвода теорию минного дела знал, пожалуй, лучше всех в батальоне. Но вопреки инструкции, категорически запрещавшей разминирование офицерам, все-таки сам занялся этим. И на какую-то долю секунды ослабил напряжение: ступил на оставшийся в поле крохотный клочок старой, прелой соломы, пронизанной зелеными стрелками травы. Казалось, никакая мина не могла таиться в этом месте. Но раздался взрыв, лейтенанту оторвало ступню. Он плакал не столько от боли, сколько от обиды. И во сто крат он переживал потому, что сам искренне верил: лучшего минера, чем он, едва ли сыщешь… Самонадеянность наказывается зло…

При разминировании мы пользовались щупом. Это двухметровая легкая палка, на конце которой укреплен стальной прут, заостренный, как шило. Прут-шило касательно вонзался в землю, и если натыкался на остов мины, то мы это сразу чувствовали. Ясное дело, привычка нужна, как во всякой работе. Ну, а в этой особенно. Обнаружишь таким путем мину, осторожно разгребешь землю и соображаешь: «А что же там прячется?»

Туго приходилось минерам и в тылу. Для нас война была всюду, и рота несла неизбежные потери, гектар за гектаром освобождая землю от мин. Больное поле медленно выздоравливало. Жители окрестных деревень относились к нам в высшей степени уважительно, высказывали немало благодарственных слов. Еще бы! На минных полях подрывался скот. Гибли и дети – разве их удержишь? Да и сама земля пропадала. А время было голодное. После нас люди спокойно пахали поле…

8

В нашем батальоне было три роты, но встречались мы довольно редко. Если линейный батальон действовал всегда сообща, то у нас роты, взводы, отделения и даже отдельные бойцы и командиры обычно выполняли задания самостоятельно. Разминирование полей – работа эпизодическая, попутная. Не для нее нас готовили. Но она была необходима и давала богатую практику.

В начале сорок третьего года в тыл врага ушла группа лейтенанта Курнышева. Она вывела из строя железнодорожную станцию и без потерь вернулась в батальон. Курнышева наградили орденом Красного Знамени, присвоили очередное звание и назначили командиром нашей роты.

В феврале сорок третьего роту подняли по тревоге, погрузили на машины и вывезли на военный аэродром. Каждому выдали по запасному диску к автомату и еще дополнительно патроны россыпью, гранаты, продуктовый НЗ (сухари, американскую тушенку и спирт). Ночью – вылет на задание. Красная Армия вела зимнее наступление в районе Курска, мы должны были овладеть железнодорожным мостом и держать его до прихода наших частей. В крайнем случае – взорвать.

Однако вечером поднялась пурга. Она свирепствовала целую неделю, и мы томились в ожидании в большой землянке, потихоньку приканчивали НЗ. Пока ожидали летной погоды, обстановка на фронте изменилась и надобность в нашем рейде отпала.

Наступило лето, грохотала битва на Орловско-Курской дуге. Наш взвод находился на тактических занятиях, надоевших нам до чертиков. Знойно. Мы посбрасывали гимнастерки и не столько слушали объяснения нового командира взвода Черепенникова, сколько были заняты своими думами. Лейтенант втолковывал то, что мы уже знали. Нетерпеливо ждали, когда же, наконец, наступит обеденный час. Но задолго до обеда прибежал связной Курнышева с приказом немедленно вернуться в расположение роты. Старший лейтенант Курнышев, высокий, подтянутый, прошелся вдоль строя, заложив руки за спину.

– Есть задание отправить в тыл врага четверых. Я решил выбрать бойцов из вашего взвода. Добровольцы, два шага вперед!

Дружно шагнул весь взвод. О задании не то что мечтали, им бредили.

Я попал в четверку счастливчиков. Командиром группы был назначен старший сержант Батенев. До штаба фронта. А там, как дал понять комроты, назначат кого-то другого, более опытного, уже побывавшего в тылу врага.

Вечер ушел на подготовку. «Союз трех братьев» распадался. Гладилин и Кузин еще раз, но уже без меня, проверили наши парашюты и гарантировали их полную надежность. Рота бурно обсуждала новость. Завидовали нам. Вспоминали истории, о которых слышали от бывалых солдат.

Нас снабдили боеприпасами, продуктами. Табачку вволю отвалили. Заменили обувь: выдали новые сапоги. Я же, дурачок, отказался. Дело в том, что знакомый сапожник недавно сшил мне хромовые сапоги, у которых по тогдашней моде голенища фасонисто сбегались в гармошку. На ногах они сидели свободно и мягко. Какое-то затмение нашло. Не сообразил, что не для лесных скитаний такая обувка. Старшина, когда я отказался от кирзовых сапог, осуждающе покачал головой, но отговаривать не стал. Лишь сказал с усмешкой:

– Смотри, парень, близок локоть…

Потом я много раз вспоминал старшину…

Мы попрощались с друзьями, пожали руку Курнышеву, получили от него напутствие – не подкачать и живыми и невредимыми вернуться в родную роту. В штаб фронта на полуторке довез нас сам командир батальона. Остановились на тихой улочке, где размещался отдел, ведавший партизанским движением. Расположились в заросшем саду. Комбат предупредил, чтобы мы никуда не отлучались, и заспешил с докладом по начальству.

Едва успели мы снять с плеч тяжеленные вещмешки, сложить в сторонке парашюты, как появился комбат. С ним пришел полковник – стройный, с удивительной выправкой: настоящая военная косточка.

Батенев построил нас, доложил по форме. Полковник оглядел каждого с ног до головы, спросил весело:

– Ну, как, гвардейцы, готовы на подвиг?

Мы заулыбались.

И далее мы узнали, что сегодня ночью нас должны сбросить в брянские леса, в соединение, которым командует подполковник Горшков, что группу возглавит сержант Коннов, который со старшиной ушел получать боеприпасы и продукты.

– Желаю боевых успехов!

Каждому из нас полковник крепко пожал руку. Попрощались мы и с комбатом.

Появились старшина и сержант Коннов, плотно сбитый крепыш среднего роста. Ухватившись за угловые концы, они несли плащ-палатку, полную всякой всячины: консервов, пшенного концентрата, сухарей, патронов для автоматов и гранат. Куда же столько? Этим добром вдоволь снабдили нас в батальоне. Вещевые мешки и так полны, не резиновые же они. Батенев даже поморщился недовольно. Коннов это заметил.

– Учтите, товарищи, в лесах голод.

И мы присмирели: дохнуло той, неизвестной нам жизнью. Молча запихивали в «сидоры» то, что они могли еще вместить. Когда закончили с укладкой, Коннов роздал удостоверения: такой-то направляется в распоряжение Южной оперативной группы орловских партизан. Напечатаны удостоверения были на белом перкале, а не на бумаге. И стояла аккуратная подпись – полковник Польский. Коннов сказал:

– Это подпись полковника, который только что у вас был. – И добавил: – Теперь постарайтесь зашить удостоверения в швы гимнастерок или брюк.

Мы переглянулись. Сержант пояснил:

– Направляемся в тыл врага. Произойти может всякое. Говорю не в порядке запугивания, просто предупреждаю. Матерчатое удостоверение при обыске труднее найти. Не дай бог, конечно, чтоб до этого дошло. И еще одно преимущество. Если бумага намокнет, то расползется. А материя высохнет, и снова порядок.

Предупреждение Коннова прозвучало так же сурово и необычно, как и сообщение о голоде в лесу. Оно подготавливало нас к новой обстановке, в которой очутимся уже сегодня ночью. Обстановке опасной. В сумерки подкатила полуторка, мы погрузили в нее свое имущество, уселись сами и помчались на аэродром.

Коннов был опытным человеком. Такие сборы ему, конечно, не впервой. Держался уверенно, по-хозяйски озабоченно. Дотошно проверял все, чтобы не упустить какую-либо мелочь. И что-то не договаривал.

На аэродроме погрузились в «дуглас». Иллюминаторы задернуты темными шторками. Посреди самолета возвышается тумба для стрелка. Над нею отверстие в потолке, укрытое снаружи плестигласовым колпаком. Там пулемет. Летчик неторопливо пристегнул карабинчики парашютов за трубку, примерно такую, как в трамваях. Объяснил, что прыгать надо, когда загорится лампочка, укрепленная над входом в пилотскую кабину.

Было несколько видов десантных парашютов. Первый прыжок я совершил с парашютом ПД-6. У него ручное кольцо и запасной парашют. Сейчас у нас были парашюты ПД-41. Ручное кольцо у них существовало лишь для подстраховки. Раскрывался парашют автоматически: вытяжная фала крепилась за что-нибудь в самолете (в «Дугласе» за трубку) и при прыжке вытягивала парашют из укладочного мешка, разрываясь при динамическом ударе. Так что не беспокойся – парашют всегда раскроется.

Запустили моторы. Стрелок встал на тумбу, и голова у него оказалась в плестигласовом колпаке. Моторы взревели на бешеных оборотах, самолет вздрогнул и побежал по взлетной полосе.

Трудно рассказать о состоянии, которое охватило нас. Был страх, было любопытство. Была и особая приподнятость настроения от необычности происходящего. Батенев закрыл глаза, вроде бы решил вздремнуть. Коннов сдвинул в сторону шторку и пристально вглядывался в ночную темень.

Самолет набрал высоту. Воздушный стрелок топтался на своем пьедестале, стараясь не проворонить опасность. Но луна спокойно струила бледно-оранжевый свет и действовала умиротворяюще. Почему-то подумалось, что при ее свете ничего плохого произойти не может. Внизу плыла темная, без огоньков, земля.

И вдруг что-то изменилось. Я отодвинул шторку иллюминатора и глянул вниз. Там, насколько хватал глаз, яростно бушевали вспышки огня. Лучи прожекторов качались в темном, чуть подсвеченном лунным светом небе. От земли заспешили навстречу оранжевые пунктиры, и я не сразу догадался, что это трассирующие пули. Ко мне нагнулся Коннов и, перекрывая гул моторов, прокричал:

– Фронт!

Все сошло благополучно. Земля вновь укуталась в темно-синюю густую вуаль. Самолет резко тряхнуло, он стремительно пошел вниз. Заекало сердце – неужели зацепила шальная пуля? Дверь пилотской кабины открылась, вышел командир корабля и рукой показал на вспыхнувшую лампочку: пора! Командир открыл наружную дверь, призывно махнул рукой – прыгать! В самолет ворвался ветер. Первым к двери подошел Коннов. Он дружески потрепал за рукав летчика и исчез в темной дыре. За ним была моя очередь. Я глянул вниз: под самолетом острыми макушками ощетинился лес, на обширной вырубке полыхали четыре костра, образуя прямоугольник. Зажмурившись, я бросился в звенящую пустоту и через секунду почувствовал сильный толчок – раскрылся парашют. Лямки вещевого мешка не выдержали, еле успел удержать его руками.

Приземлился я на опушке. Парашют погас спокойно – безветрие. Быстро освободился от подвесной системы, скатал парашют в комок и запрятал под куст, чтоб менее был заметен. Осмотрелся. За редкой тоненькой стенкой леса мигали сигнальные костры. Наскоро приспособил лямки вещевого мешка и закинул его за плечи. На всякий случай взял наизготовку автомат и двинулся на огни. Меня остановил властный оклик:

– Стой! Кто такой?

Голос доносился из-за темного куста. Тот, за кустом, конечно, видел, как я приземлился, как возился с парашютом, а потом с вещевым мешком. А если это враг? Как бы он поступил? Смотря по тому, что ему от меня надо… Я ответил:

– Ладно, стою.

– С неба?

– Сам же видел.

– Мало ли что я видел! Я, может, хочу услышать: говоришь ты по-русски или нет. А ну, шагай к костру!

Шагая, нет-нет да оглядывался – что за невидимка командует мной. Тот не показывался. У костров толпились партизаны. Они окружили Батенева. Увидев меня, пригласили подойти. Какой-то паренек в шапке-ушанке потрогал погоны у меня на плечах и присвистнул. Погоны ввели только нынешней весной, и партизаны их еще не видели.

Собрались все, кроме Коннова. Один из партизан без особой тревоги сообщил, что сержанта ждать не надо: при приземлении он вывихнул ногу и его унесли в лазарет. Сказано было просто, как само собой разумеющееся. И это подтвердило мои сомнения – Коннов, видимо, имел свою задачу, о которой нам знать не полагалось. Больше я Коннова не встречал.

На поляне лежала груда использованных парашютов. С самолета сбросили еще мягкие мешки с продуктами и боеприпасами. Партизан в фуражке сказал, что мы можем на этой груде спать, как на перине.

Ночь перевалила за середину. Нервное напряжение улеглось, и глаза сами собой слипались. Заснули моментально. Проснулся я от того, что стало жарко. Протер глаза. Был уже полдень. Солнце замерло почти в зените и жарило вовсю. Батенев был давно на ногах, принес откуда-то воду в котелке. Соорудили на скорую руку костерчик, приготовились варить пшенный концентрат. Заметив, что я проснулся, Батенев попросил:

– Сходил бы ты, сержант, и доложил о прибытии.

– Почему я? Ты же старший!

– А! – махнул рукой Батенев. – Не претендую!

Батеневу уже за тридцать. В Сибири у него жена с двумя пацанами, в свободную минуту он любил поговорить о семье. По складу характера человек неповоротливый, благодушный, пожалуй, медлительный. Ни при какой погоде не терял благодушия. Ко всем, даже к тем, кто подтрунивал над ним, относился снисходительно. Когда кто-нибудь излишне кипятился, с отеческой улыбкой замечал:

– Чего вы, как петухи, все норовите в драку? В жизни и так полно всякой ерунды, а вы еще выдумываете. Нервов не хватит!

Не знаю, по каким соображениям выбрал Курнышев для выполнения задания именно Батенева, по-моему, лучше было бы оставить его в роте. Он, конечно, хороший человек, хозяйственный, обстоятельный, но солдатского в нем было мало. Батенев не стремился быть командиром, а мне это тоже не светило. Да и не подготовлен я был к этому. Ну, положим, доложить начальству – дело не сложное. Тем более штабные палатки – вон они, в лесочке, в полукилометре от нас. А потом?

Приведя себя в порядок, разогнав под ремнем складки, закинув автомат за спину, зашагал в штаб. Часовой или дневальный, не знаю, как партизаны называли, спросил:

– К кому?

– К подполковнику Горшкову.

– Кто таков?

– С Большой земли.

– Так это вас ночью из самолета вытряхнули?

– Нас.

Часовой заглянул в палатку:

– До вас, товарищ подполковник. Пустить?

Часовой отступил в сторонку – проходи. Обширная, шатром, палатка показалась уютной, может быть, от того, что на стенах были развешены ветки клена. За столом сидел мужчина лет сорока, в военной гимнастерке без знаков различия. Рядом с ним – еще несколько человек, в основном в гражданской одежде, но при оружии. Кому докладывать? Тот, что в гимнастерке, властно сказал:

– Слушаю!

Я доложил чин по чину: мол, прибыли в ваше распоряжение. Упомянул и о Коннове.

– Знаю! – перебил Горшков. – Ваша группа придается особому отряду, которым командует комбриг Дука. Выезжать к месту дислокации немедленно! – И, видя мое недоумение (на чем ехать-то?), повернулся к одному из окружавших его людей, коротко бросил:

– Обеспечить!

– Будет сделано! – вскочил тот и, подойдя ко мне, тронул за рукав. – Вперед, гвардеец!

В лесу под партизанским крылышком прятались женщины и дети. Собственно, не прятались, они здесь жили. Гитлеровцы, прежде чем начать Орловско-Курскую битву, попытались очистить свои тылы и весной сорок третьего бросили на подавление партизан несколько дивизий. Кровопролитные бои разгорелись в лесах. Почти все деревни были сожжены; жителей, не успевших спрятаться, угнали на запад или уничтожили. Брянщина превратилась в выжженный край.

Уничтожить партизан фашистам не удалось. В районе Смелижа народные мстители организовали круговую оборону, о которую и сломали зубы каратели. Когда же закипела битва на Курской дуге, осаду пришлось снять: фронт требовал сил.

Отбив натиск фашистов, партизаны встретились с новой опасностью – голодом. Источники снабжения были скудными. По ночам прилетали с Большой земли самолеты, сбрасывали в мягких мешках сухари, концентраты, консервы, сало. Но то была капля в море. Пополняли запасы за счет немецких интендантов: громили обозы, захватывали склады, нападали на машины. Но и этот источник снабжения не был регулярным и достаточным. Провиантом едва обеспечивались боевые подразделения, да и те приходилось держать на голодном пайке. Сухарь величиной с ладошку да шматок сала были самой ценной наградой за выполненное задание. А женщины и дети голодали. В день на душу выдавали по сто граммов муки. Из нее варили болтушку, которую сдабривали ягодами и грибами. О соли и думать забыли.

Когда я с провожатым из штаба вернулся к Батеневу, то застал печальную картину. Женщины и дети окружили старшего сержанта и двух наших бойцов. Расселись полукругом и жадными глазами глядели на котелок дымящейся каши, на наши полные вещмешки.

Батенев из котелка вывалил кашу на парашют, и ее мигом расхватали, даже крошки подобрали. Так мы и не позавтракали.

В глубь леса ехали на машине. Затрудняюсь назвать ее марку. Кабины не было, кузова, как такового, тоже: просто на заднем мосту закрепили доски, соорудив низенькие бортики. На ухабистой дороге трясло немилосердно, все внутренности отшибло. А шофер не унывал. Он был рад, что и в тылу врага ездит на машине, пусть она и сродни знаменитой «Антилопе-Гну». Но ведь бегает!

– С неба? – спросил шофер. В лесу все уже знали, что прибыли парашютисты. – А я окруженец. Топал, топал, вот сюда и притопал. С осени сорок первого.

– Откуда топал? – поинтересовался я.

– О, браток, с самой Ломжи!

– Земляки. Я из Белостока.

– Гляди, едрена мать, – удивился шофер. – Как же ты выбрался?

– По-разному.

– Знаете, куда везу?

– К какому-то Дуке.

– Ха! К какому-то! – обиделся шофер. – К Герою Советского Союза! Его вся Брянщина знает!

Михаил Дука командовал партизанской бригадой. Перед нашим прибытием ему поручили сформировать отряд особого назначения. Потребовались квалифицированные подрывники. Были, конечно, у партизан и свои, но мало.

К полудню мы прибыли в отряд. Встретил сам Дука. Богатырь – в плечах косая сажень. На гимнастерке Золотая Звезда. Принял нас сдержанно, окинул критическим взглядом и чем-то остался недоволен – поморщился.

– Располагайтесь! – махнул рукой, показывая в глубину чащи, где был партизанский лагерь.

Когда углубились в чащу, на нас сразу обратили внимание: мы были в форме бойцов Красной Армии, с погонами. А партизаны одевались кто как мог: в пиджаки, телогрейки, пальто, немецкие трофейные френчи. На головах – пилотки, фуражки, шапки и даже невесть откуда взявшиеся польские конфедератки. Но на каждом головном уборе обязательно пришитая наискось красная ленточка, знак партизанской принадлежности.

К нам подошел партизан в пиджаке, немецких шароварах, заправленных в кирзовые сапоги, шапке-ушанке армейского образца. На груди – трофейный автомат, на поясном ремне в брезентовом чехле – граната. А финка точно такая же, как у нас. Их в батальоне выдавали каждому. Спросил:

– Откуда, ребята?

– Из лесу, вестимо, – улыбнулся Батенев.

– Не зубоскаль, – не принял шутки партизан. – Из какой части?

– А что?

– Случаем, не из двенадцатого гвардейского?

– Как ты угадал? – удивился Батенев.

– Оттуда?! – обрадовался партизан. – Хлопцы, сюда! Наши!

Подбежало человек шесть: группа старшего сержанта Долматова, выброшенная в леса в декабре прошлого года. Вот так встреча! Вот радость!

По одежде на кадровых бойцов армии наши однополчане никак не походили. Заметив наше недоумение, Долматов улыбнулся:

– Через два-три месяца и с вами то же будет. В лесу одежда снашивается быстро, а интендантов и старшин нет.

Группа Долматова совсем «опартизанилась». Из минеров превратились в мастеров любого дела: и в разведку ходили, и в налетах участвовали, и диверсии совершали. А красноармеец Рыбаков уже получил орден Ленина.

Однажды партизаны взорвали железнодорожный мост через реку. Магистраль для фашистов была важной, мост они восстановили спешно, за сутки. Партизаны вновь разрушили его. Фашисты восстановили и приняли меры безопасности: все подходы заминировали и опутали колючей проволокой, понаставили дзотов-капониров, в которых жила охрана, на проволоку понавешали всяких побрякушек, главным образом пустых консервных банок: стоило тронуть одно звено, и такой начинался перезвон, что и мертвого поднимет. Попробуй теперь взорви! А командование требовало – взорвать!

Вот Рыбаков и отличился, проявил смекалку. В обычную лодку-плоскодонку нагрузил толу, вставил взрыватель, а чтоб сработал, укрепил в нем прут, как антенну. И пустил лодку по течению. Прут-антенна зацепилась за балку моста, освободила боек, и грянул взрыв. Мост был снова разрушен. Продолжалась эта игра во «взрыв – восстановление» до тех пор, пока фашисты не разгадали хитрость Рыбакова. Тогда они и речку перегородили колючей проволокой. Однако дело было сделано – движение по линии надолго парализовано.

Невозможно восстановить в памяти фамилии всех партизан, с которыми тогда свела нас военная судьба. Вместе ходили на задания, ели из одного котелка, лежали в одной цепи, отражая наскоки карателей. Часто, особенно в первые дни пребывания в отряде, беседовали: рассказывали о жизни на Большой земле, от которой партизаны были оторваны два года.

Отряд особого назначения выступил в поход на другой день после нашего прибытия. Куда идем, мы не знали. Путь был нелегким – мимо полицейских гарнизонов, через тщательно охраняемые дороги, через реку Навлю.

На подступах к реке объявили привал. Вперед ушла разведка. Передали по цепочке – соблюдать тишину, разговаривать только вполголоса. Батенев принялся обтирать свой ППШ. Я наблюдал за партизанами – нравилась их спокойная деловитость. А у меня на душе тревожно. Тишина какая-то особенная, кажется, в любой момент готовая рассыпаться на автоматные очереди и винтовочные выстрелы. Спросил Батенева, как ему это нравится. Старший сержант, подумав, ответил:

– С фронта не люблю тишины. За ней всегда буря. А здесь черт его батька знает.

К нам подсел партизан в кубанке. Попросил закурить. Цигарку скатал толстую, с палец. Щурясь от дыма, представился:

– Селиванов я. Никита Мироныч.

Представились и мы. По возрасту Селиванов годился нам в отцы.

– Впервые у нас?

– Пришлось вот.

– Жисть тут веселая. Не соскучишься, – усмехнулся Никита Мироныч. – Не ведаешь, откуда тебе засветит промежду глаз. Да мы приловчились.

Кубанка на партизане облезлая, только воронам на гнездо. Подумалось: «Можно ведь добыть что-нибудь поприличнее». Селиванов перехватил мой взгляд и снял кубанку.

– Думаешь, зачем такую ношу?

– Почти, – улыбнулся я.

– Советовали уже: выбрось. Да я и сам не дурак. Только вот не могу. – Селиванов глубоко затянулся. – Видишь, штопка. Тут пуля проскочила.

– Как же вы живы остались?

– То не меня. И шапка не моя, – тихо пояснил Никита Мироныч. – Сына моего.

Селиванов мрачно докуривал цигарку. Я не стал тревожить его расспросами, сам откроется, коли начал.

Вернулись разведчики. Мы по команде двинулись дальше. Вышли к реке. Сыро. Трава здесь гуще и сочнее, третье лето не кошенная. Кучерявится ивняк. Через речку перекинуты бревна, что-то вроде плота, заменяющего мост. Давненько, видимо, служит партизанам. По нему и переправились на ту сторону.

Селиванов снова присоединился к нам на большом привале, где было решено поужинать. Мы угостили его американской тушенкой. Ел он молча, сосредоточенно, но без жадности, какая бывает у людей, хронически недоедающих. Потом закурили. Никита Мироныч снял кубанку, пригладил пятерней реденькие, слипшиеся от пота волосы и сказал:

– До войны на жисть было жаловаться грех. Колхоз богатый стал, на трудодень прилично начисляли. А жили мы втроем: я, жинка и сынишка – Васильком звали. Перед войной десятилетку закончил, в армию собрался, а тут и заметелило. Как-то неожиданно стряслось, мы и оглянуться не успели, как очутились под фрицем. С армией многие не успели уйти, да по совести сказать, не все и очень стремились. Прикидывали: перезимуем в своей глуши, фашистам по шее накостыляют и вернется прежняя жисть. Но проведали и к нам фашисты дорогу, даже зачастили. Яйки, курку, млеко подавай. Скотину подчищали, в амбары полезли. Был у нас Яков Рябой, так он укокошил фрица, который в погреб к нему полез. Стукнул кувалдой. Что тут началось! Налетела целая банда, Якова повесили на березе, мужиков для острастки выпороли. Скотину подчистую увели. Василек после этого в лес ушел, а я остался. Староват, кумекаю, для войны. Как-то под вечер заухало, затрещало, суматоха поднялась. Это недалеко партизаны с карателями схлестнулись. Мы со старухой в погреб поховались, думаем, чего доброго прилетит снаряд – и поминай как звали. Ночью поутихло. А утром фашисты в деревню нагрянули. Ворвались и в мою хату. Один тычет автоматом в грудь: «Русс зольдат!» – «Господи, какой он солдат, – это моя старуха встряла. – Старый он». – «Русс матка! Яйки! Брод! Давай!» – «Ополоумел совсем, где взять-то? Анадысь ваши все под метелку замели». А немец автоматом повел на старуху и требует: «Давай! Давай!» Хату вверх дном перевернули, но ничего не нашли. Да у нас ничего и не осталось уже. Но от прошлого налета уберегли телушку, заховали ее в крайний закуток. Пока один фриц в хате копался, другие по двору рыскали. Телушка возьми да замычи… Мда…

Селиванов аккуратно заплевал цигарку, но окурок не выбросил, а завернул в зеленый листок и спрятал в карман пиджака.

– Старуха услышала да во двор. А два фашиста волокут телушку из закутка. Старуха к ним: «Не дам!» Они ее отпихнули. Она снова к ним. Ей бы попуститься, хай себе ведут, все одно ведь сила у них. А она не сообразила, думала: какие ни на есть ворюги, а все же человеки. Один катюга и разрядил в нее автомат. И старухи моей не стало. Почему меня не прикончили, не знаю. Но внутренности отбили, и ныне болят. Похоронил старуху под яблонькой, мы ее в год рождения Василька посадили. И подался к партизанам. Тут и сына встретил…

По цепочке передали – продолжать движение. С вечера до самого рассвета шли по сосновой чаще, по кромке болота, по зарослям дубняка и орешника. Спотыкались с непривычки. Ходить бесшумно по лесу ночью не просто, навык нужен. Тактические занятия в роте теперь казались игрой, хотя и изнурительной. Партизанская действительность была куда сложнее.

На третью ночь добрались до места. Приказ: не разговаривать, не курить, никуда не отлучаться. К нам подтянулись носильщики тола – десять человек. У каждого заряд по двенадцать килограммов. Будем взрывать мост. Порядок такой – партизаны врываются на мост, мы следуем за ними. Определяем носильщикам места, где будем подвешивать заряды. Потом вставляем детонаторы выводим бикфордов шнур и поджигаем.

Небо затянулось хмарью. Ветер куролесил в кронах сосен. Дука послал к мосту разведку. Ждали: вот-вот дадут команду двигаться вперед.

В стороне моста взлетела зеленая ракета. Затем они посыпались одна за другой – сквозь чащу мельтешили, как светлячки. Затакал крупнокалиберный пулемет, скороговоркой сыпанули автоматы. В лесу чавкнула мина, вторая. И пошло… Впечатление было такое, будто нас окружали.

Отходили весь остаток ночи. На рассвете залегли в глухом орешнике. Не успели задремать, как снова поднялась стрельба. Заняли круговую оборону. Мы с Батеневым выдвинулись на опушку, спрятались за стволом сосны. Слева и справа от нас залегли партизаны. Утро занялось пасмурное. Стрельба разгоралась позади нас, на той стороне круга обороны. Батенев позвал:

– Сержант, погляди левее.

Перед нами простиралась вырубка, заросшая мелкой березой. За ней ровной медно-красной стеной поднимался сосновый лес. На вырубке замелькали серо-зеленые мундиры. Каратели шли цепью. Рукава засучены до локтей, на животах готовые к стрельбе автоматы. Вот они достигли середины вырубки, можно разглядеть лица. Сквозь прорезь прицела зацепил взглядом одного – в очках. Руки заросли рыжими волосами..

Подпустили мы их довольно близко. И грянули из всех видов оружия: винтовок, автоматов, ручных пулеметов. Цепь смешалась, многие попадали, и мой очкарик тоже. Остальные пытались обойти с фланга, но и там их встретили дружным огнем. Отстреливаясь, фашисты отошли.

Стрельба позади достигла накала. И вдруг вначале нестройно, а потом дружнее покатилось «ура». Захватчики ретиво скрылись в лесу, преследовать их не было необходимости.

…Мы снова в походе. Идем дремучим лесом, минуя болота, где курлыкают журавли. В середине дня привал. Появился Селиванов, потный, как после рубки дров. Батенев без слов протянул ему кисет. Задымили. Селиванов поставил трофейный автомат возле сосны, лег на живот и сказал: