Текст книги "Рубежи"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Возле Бякова появился человек в форме красноармейца. На него никто не обратил внимания. А тот быстро вскинул винтовку и, прицелившись, выстрелил. Скрипник дернулся, повернулся в сторону стрелявшего и стал медленно падать. Его подхватило несколько рук. А стрелявший, пользуясь тем, что выстрел одних ошеломил, а другие никак на него не среагировали, – мало ли стреляли в этом военном лесу, – бросился наутек в обход горящей кучи тола. Но убежать ему не удалось. Одновременно вскочили Бяков и Олесь, кинулись в погоню. Заметили удирающего и другие.

Пуля вошла Скрипнику в пах. Рана оказалась очень опасной. Комиссар то и дело терял сознание. По распоряжению Бугаева в кузове полуторки соорудили лежанку, на которую и устроили его.

Военный совет принял единодушное решение: сегодняшней ночью идти на прорыв. Определили задачи каждому подразделению. Командовать прорывом поручили человеку в комбинезоне танкиста – его называли Ивановым, но вряд ли это была его настоящая фамилия.

Трудная наука – война. И страшная. Из-за беспечности, неразберихи врагу удалось вывести из строя начальника наших курсов, полкового комиссара Скрипника, за спиной которого мы чувствовали себя уверенно. Командиром стал капитан Бугаев. Мы относились к нему хорошо, но все-таки комиссар был куда сильнее.

Комиссара Скрипника курсанты любили, хотя держался он от нас на определенном расстоянии. Но это было правомерно и объяснимо. Мы постоянно незримо, а порой и зримо чувствовали его отеческое отношение к нам. Как-то старшина по халатности выдал Олесю сапоги на размер больше, и Олесь набил на пятке кровавую мозоль. Получил освобождение от занятий. Рапортичка о происшествии на курсах как обычно вечером легла на стол начальника, и старшина исчез на трое суток – сидел под домашним арестом. Олесю выдали другие сапоги.

Обедал Скрипник в курсантской столовой. И чуть не выгнал повара, когда тот схитрил – приготовил ему обед особо. Сурово подчеркнул – кормить только из курсантского котла. Попробуй после этого плохо приготовь обед или ужин!

Однажды комиссар присутствовал на занятиях в нашей группе – шел урок по изучению вопросов ленинизма с привлечением первоисточников. Скрипник расположился в дальнем углу класса и слушал, вроде бы даже подремывал, прикрыв ладонью глаза. Преподаватель, конечно, волновался. После перерыва Скрипник усадил преподавателя за стол рядом с собой и начал говорить о ленинской работе «Государство и революция». Она значилась у нас в программе. Слушали его не шелохнувшись. То был в высшей степени интересный и глубокий рассказ. Мы даже удивились, как это раньше не все понимали, ведь так просто! Потом Маслиев сказал убежденно:

– Хлопцы, всяких я лекторов перевидал и переслушал, но наш – эрудит! Материал знает и так умеет преподнести и выделить главное! Вот ты, сержант, сколько учился?

– Десять лет.

– И как тебе лекция комиссара?

– Словно глаза промыл – видеть лучше стал!

– А между тем говорил он о категориях сложных и под нас не подделывался. Честно, хлопцы, считал я его середнячком, не очень тароватым в теории. И вот какой пассаж! Каюсь!

Мне кажется, комиссар Скрипник был человеком склада Маргариты Федоровны и Кирилла Германовича, но только более высокого полета. И насколько бы наша жизнь стала беднее, если не было бы в ней таких личностей. Подлый диверсант точно выбрал, в кого стрелять, понял фашистский ублюдок, где центр притяжения. Значит, готовили его к такой пакости.

– Сержант, а сержант, – теребил меня за плечо Олесь, а я не спал, просто крепко задумался. – Треба идти до капитана.

Бугаев вызвал к себе десять курсантов, в том числе и нашу троицу. Он сидел на расстеленной шинели в тихом овражке, заросшем мелким дубняком. Рядом примостился младший политрук. Капитан сильно осунулся, был подавлен случившимся. А обстановка сложная, действовать надо самостоятельно, за широкую комиссарову спину уже не спрячешься. Бугаев сказал:

– Наша колонна прорыва пойдет правее моста. Вот по этой ложбинке, – провел карандашом по карте-десятиверстке. – Ваша задача – подойти скрытно к реке и разведать брод. Если появится возможность, выдвинуться на восточный берег и ждать колонну прорыва. Она двинется в двадцать четыре ноль-ноль. Сейчас девятнадцать сорок. Сверьте часы, политрук. Документы сдать комсоргу.

Это было предусмотрено Уставом: уходя на разведку, документы сдай старшине. В данном случае мы сдали их комсоргу Ильичеву. Политрук придирчиво осмотрел каждого и, приметив у курсанта разрезанное сверху голенище сапога, спросил:

– В чем дело?

– Трет, товарищ политрук.

– Выйти из строя! Для разведки не годен!

Сборы окончены, амуниция подогнана, оружие проверено, документы сданы. Политрук, выдвигаясь вперед, тихо скомандовал:

– За мной!

Гуськом выбрались из овражка, держа курс к реке. До нее километров пять с гаком. Солнце медленно клонилось к закату. На землю упали длинные тени. За овражком тихо млело желтеющее поле ржи. Кое-где серели воронки от бомб. Рожь была густая и высокая – по пояс. Всплыли в памяти слова Александра Жарова:

 
– Ты что ж, товарищ рожь,
Меня перерастаешь?
 

Хороша рожь, да кому достанется… Втянулись в ложбинку, которую показывал Бугаев на карте. Края ее холмились, на их гребнях рос мелкий кустарник.

Сделали привал: следовало осмотреться, перестроить движение. Идти гуськом стало опасно – хватило бы одного вражеского автоматчика, чтобы подсечь нашу цепочку прицельной очередью. А где гарантия, что на увалах не спрятались фашисты?

– Значит так, – политрук ткнул пальцем в грудь Олесю, – ты поднимешься на увал слева и будешь двигаться параллельно нам. В случае опасности открывай огонь. А ты, – указал на другого курсанта, – пойдешь справа по увалу, с той же задачей. Сержант, – это он мне, – с двумя курсантами движешься впереди. Остальные со мной.

Идем медленно, с оглядкой и опаской. Солнце нырнуло за кромку леса. Со стороны речки потягивает сыростью. Принятые нами предосторожности оказались не лишними. На правом увале курсант наткнулся на вражеский дозор. Вспыхнула перестрелка. Курсант бил из карабина, выстрелы звучали отдельно и хлестко. Фашисты садили из автоматов. Потом грянул взрыв гранаты, еще один, еще… Автоматы смолкли, замолчал и карабин. Тишина напряглась, как струна, готовая лопнуть.

Наступала короткая летняя ночь, отрадная в мирное время, но очень неудобная для войны.

Ложбина расступилась у поймы. Впереди угадывалась речка. Мы так и не узнали, что стряслось на правом увале. Видимо, курсант погиб. Олесь явился цел и невредим. Страху, правда, натерпелся в одиночестве, особенно когда началась перестрелка.

Политрук разделил нас на три группы, каждой поставил одинаковую задачу – подползти к реке, найти брод и, по возможности, переправиться на восточный берег. Политрук, Олесь и я очутились в одной группе, которая шла в центре.

Пойма вся в кочках, вихлявых, поросших жесткой и кусучей осокой. Между ними ржавая вода. Ползти трудно. Отдышались возле берега. Речка маленькая, но юркая. Журчит громко и чуть картавит.

Политрук глянул на часы со светящимся циферблатом. Оказывается, уже подкатывало к полуночи. Быстро же проскакало время.

Первым в воду полез политрук, за ним мы с Олесем. У берега мелко, но дно илистое, вязкое. Вода не холодная, но тело распарено, потому поначалу перехватило дыхание.

Немцы, по всей вероятности, нас здесь не ждали. Ракеты роем вспыхивали возле моста, где прорывались основные силы. У нас тихо. Восточный берег крутоват. Если окопы противника в отдалении от него, значит, речка из них не просматривается, тем более не простреливается. Попадает в мертвое пространство.

Без особых осложнений добрались до восточного берега. На середине пришлось поплыть: глубоковато. Прижались к обрыву, отдышались. Две другие группы тоже благополучно переправились, судя по тому, что немцы сохраняли спокойствие – не стреляли и не жгли ракеты.

Скоро полночь. Со стороны ложбины послышался приглушенный шум. Пора! Рывком одолели подъем, плотно прижались к земле. И вовремя – взвилась красная ракета, совсем рядом оглушительно залаял крупнокалиберный пулемет. Политрук вскинулся и бросил на вспышки гранату. Взрыв огненно всплеснулся почти в самом окопе – тренированный политрук с первой гранаты поразил цель.

– Вперед! – крикнул он, и мы с Олесем ринулись за ним. Вступили на берег и остальные группы, тоже завязали бой. Наша заняла окопчик, только что развороченный взрывом. До леса оставалось метров сто. Бежать туда после того, как мы себя обнаружили, было безрассудно. Решили дождаться колонну – свою задачу мы выполнили. Олесь и я выкинули из окопчика трупы двух немцев, развернули пулемет в сторону леса – на всякий случай, если противник вздумает контратаковать. Политрук для проверки дал очередь – машинка строчила исправно. Из леса огрызнулись автоматы.

Колонна приближалась стремительно. Закипела от людских тел река. Вроде бы даже из берегов вышла, как в половодье, – столько сразу кинулось в нее народу.

Мы дождались передних и вместе побежали к лесу, бросив трофейный пулемет в окопе: некогда с ним возиться. Оставалось всего несколько метров, как вдруг с опушки полоснул фашистский пулемет. Таился до поры до времени, гадюка, и выбрал-таки момент. Падали скошенные пулями бойцы. Кто-то скомандовал:

– Обтекай пулемет с флангов! С флангов обтекай!

Колонна раздвоилась. Пулеметчик сообразил, что скоро ему капут и скрылся в лесу. Стрельба стихала, крики раздавались реже и реже. Наконец берег опустел. Два рукава колонны самостоятельно втянулись в лес и потерялись в нем, чтобы никогда больше не встретиться.

…От усталости глаза слипались. Люди, только что пережившие страшное душевное напряжение, стали вялыми, валились на духовитую траву и сразу засыпали. Только днем, после того как проснулся, я понял, что остался один среди незнакомых красноармейцев. Ни политрука, ни Бякова, ни Олеся. Попали они под пулеметный огонь или примкнули к другой колонне – кто знает? Не видно ни капитана Бугаева, ни комсорга Ильичева. Так или иначе из наших остался я один. К счастью, с нами оказался тот самый командир в танкистском комбинезоне, который принял командование прорывом вместо Скрипника – Иванов. Почему он пошел с нашей колонной, а не с центральной, что устремилась к мосту, не знаю, но факт остается фактом.

Иванов построил нас на поляне, человек двести с лишним, и сказал:

– Основные силы пробились по дороге через мост. Мы остались в стороне. Будем двигаться самостоятельно. Разгильдяев и паникеров буду расстреливать лично. В отряде должна быть железная дисциплина, только она поможет пробиться к своим. Кого не устраивают мои требования, два шага вперед.

Охотников сделать эти два шага не нашлось.

Так начался наш рейд по белорусским лесам на восток. Всякое было.

Как-то загнали нас немцы в болота. Шли мы по колени в воде, спали, привязав себя ремнями к березам, чтоб не свалиться в ржавую жижу. Наконец, выбрались на сухой берег, в сосновую чащу. В изнеможении повалились в заросли папоротника. Иванов разрешил разжечь бездымные костры. Собрали сушняк, в лесу его много. А мелкий он горит, как порох.

Согрелись, высушились, по-настоящему выспались, подкрепились ягодами и грибами. И в путь. Сосновый лес перемежался с лиственным, попадались старые вырубки, поросшие мелким березняком. На одной такой вырубке напоролись на засаду. Было очевидно, что фашисты устроили ее не на нас, они охотились за кем-то другим, а о нашем отряде и представления не имели. Мы врезались засаде во фланг. Фашистам требовалось время, чтобы развернуться, переместить сектор обстрела чуть ли не на девяносто градусов. Решали секунды. И наш командир сполна воспользовался ими. Не давая врагу опомниться, он бросил отряд в атаку. Бойцы, среди которых был и я, ворвались в боевые порядки противника с тыла и парализовали его. Мы истошно орали «ура».

Фашист, на которого я несся сломя голову, пытался повернуть пулемет в нашу сторону, но ножка сошника глубоко вошла в землю и, сколько он ее ни дергал, не поддавалась. Как нас учили, я сделал выпад, и штык податливо вонзился ему в бок. Раздался дикий визг. Я отступил назад, выдернул штык и повторил выпад. А потом, шатаясь, побрел в сторону, ничего не соображая, обезумев от содеянного. Упал в березняке, у меня началась рвота.

То была самая трудная минута в моей жизни. Я понимал: он вторгся в мою страну, он наверняка прошил бы меня пулеметной очередью, и я был обязан его уничтожить…

Наш отряд совершал налеты на шоссейные и железные дороги. Разживались за счет захватчиков автоматическим оружием, продуктами и обувью. От самолетов-разведчиков, настырно старавшихся обнаружить нас с воздуха, прятались в лесных чащобах. Жители редких лесных деревенек встречали нас приветливо, кормили бульбой и кислым молоком, угощали салом и медом. Большие надежды мы возлагали на старую границу. Почему-то все были уверены, что в укрепрайонах, построенных еще давно, советские войска держат оборону. Фашисты обязательно обломают там рога. Дальше этих рубежей их ни за что не пустят…

Возможно, Иванов знал истинное положение дел, может быть, просто догадывался, что надежды наши напрасны, но не спешил никого разуверять: пусть бойцы верят в существование оборонительного рубежа, это поддержит им боевой дух. Но не было на старой границе грозных укрепрайонов, не существовало никакой обороны. Маленькое болотце, обильно поросшее камышом, разделяло две деревни: одна раньше находилась в панской Польше, другая – наша – вольготно раскинулась на веселом бугре.

Деревушка на западной стороне старой границы встретила нас безлюдьем и настороженностью. Старик с белой бородой, в холщовой до колен рубахе по секрету сообщил нам, что два дня назад куркули замутили воду, подбили слабых и неустойчивых к анархии: имущество созданного год назад колхоза растащили по дворам.

Появление отряда обескуражило крестьян. Они испугались ответственности за содеянное и попрятались.

Другой мир, отделенный будто не камышовым болотцем, а целой исторической эпохой, открылся нам в деревеньке на веселом бугре, по нашу сторону границы. Отряд встретили там гостеприимно, проводили к пятистеннику в центре села, где был клуб. Возле него колхозники соорудили ряды дощатых столов, врыли скамейки. Под навесом, тоже времянкой, вовсю дымила, гудела, источая аппетитные ароматы, кухня. Весь отряд за столами не разместился, потому разделились на несколько групп. Накормили нас знатно – уваристым супом, свежим говяжьим мясом и искусно испеченным хлебом. Мы о таком и не мечтали. В последние дни довольствовались подножным кормом – ели ягоды, грибы. Правда, изредка перепадала дробненькая бульба с кислым молоком… Распоряжался всем председатель колхоза, хмурый, с русой бородой мужик; у которого вместо левой ноги была залощенная деревяшка. Иванов долго и проникновенно жал ему руку в благодарность за горячий прием, за человеческое внимание.

– Оно ведь как, товарищ командир, – сказал в свою очередь председатель, – все мы свои, советские. Сколько вашего брата валит с той стороны, а все ведь голодные и усталые. Вот мы и решили колхозом привечать вас. Чем богаты, тем и рады.

– А фашистов не боитесь?

– Оно, конечно, оторопь берет, не без этого. Да у нас тут леса. К нам они еще не совались. Больше пока снуют по городам и дорогам. Да и прицел у нас теперь есть, что делать.

– Какой?

– А вы разве не знаете? – председатель достал из внутреннего кармана пиджака помятую, потертую в сгибах газету. – Сталин выступал.

То была «Правда» от 3 июля 1941 года.

Скитаясь по лесам и болотам, не имея правдивой информации (слухам мы не верили, потому что исходили они от фашистов), мы и не представляли во всем масштабе бедствия, которое обрушилось на нашу Родину. Текст выступления Сталина читал вслух сам Иванов, мы жадно ловили каждое слово. Сталину народ верил и знал: как он сказал, так и есть, так и будет.

Тяжко, скорбно было на душе, когда узнали, как плохо складывалась обстановка. Но, с другой стороны, высветились, стали конкретными задачи – бить беспощадно врага на фронте, создавать партизанские отряды в его тылу, налаживать производство оружия и продовольствия на востоке страны.

Самое страшное – неведение. Оно рождает панику, лишает человека воли к сопротивлению, парализует активность. Хорошо, если в критические моменты оказываются рядом люди, подобные полковому комиссару Скрипнику или волевому командиру, называвшему себя Ивановым. Человеку легче, когда он понимает, что происходит вокруг, ясно определяет свое место и роль в событиях. Безысходность возникает от неведения. Во всех других обстоятельствах безвыходных положений нет.

Рейд по белорусским лесам мы завершили в середине июля в Гомеле. Буйствовало лето. Город жил напряженной прифронтовой жизнью. На улицах встречались в основном военные. Ни страха, ни растерянности. Иногда высоко в небе пролетали вражеские бомбардировщики, случались и воздушные налеты – бомбили мост через реку и железнодорожную станцию. Но стервятников встречал огонь зенитной артиллерии такой плотности, что чаще всего они сбрасывали бомбы беспорядочно, не нанося ощутимого ущерба объектам.

Разместили нас в Ново-Белицах в сосновом бору, на формировочном пункте. Иванов тепло попрощался с нами, перед строем выразил благодарность за мужество. С тех пор я его не встречал. Но в Ново-Белицах окончательно убедился, что человек этот большого полета. Даже начальник формировочного пункта, пожилой полковник, тянулся в струнку, разговаривая с ним.

В Ново-Белицах раздобыли карту Белоруссии и по ней проследили путь, который проделали. Прорыв был осуществлен недалеко от Слонима. Потом отряд двинулся несколько южнее. В конечном итоге оказались на станции Старушки и через Речицу вышли к Гомелю.

5

На формировочном пункте скапливались и те, кто выходил из окружения, и вновь мобилизованные, в основном, белорусы. Мы, вышедшие из окружения с Ивановым, держались особнячком, потому что были спаяны товариществом, рожденным во время опасных скитаний по лесам.

Изредка из штаба пункта приходил командир, худощавый высокий капитан, и спрашивал:

– Танкисты есть?

Танкистов не оказывалось.

– Связисты?

Связистов набралось пятеро. Штаб распределил их по формирующимся частям. Про пехотинцев не спрашивали.

Однажды, набравшись смелости, я обратился к капитану:

– Можно, товарищ капитан, по личному вопросу?

– Слушаю.

Коротко рассказал, что я учился на военно-политических курсах. Он заинтересовался и обещал доложить начальству. В штабе меня принял батальонный комиссар и потребовал документы. А они остались в сумке комсорга Ильичева. Где он теперь? Батальонный комиссар огорчился, сказал, что он лично верит мне, но без документов ничего сделать не может. Тем более, что мой рассказ подтвердить некому.

Отряд с каждым днем все редел: уходили в формирующиеся части бойцы всех специальностей. Зато пришло пополнение из нового призыва.

…Как-то сухощавый капитан, – фамилия его была Белый, – скомандовал построение. Появился незнакомый майор среднего роста, широкоплечий, с сердитыми темными глазами. Назвался Славниным. Закинув руки за спину, сказал:

– Вы вливаетесь в воинскую часть 180 ВПС. Ваше подразделение называется СТАПРО-25, проще говоря, старший производитель работ. Вопросы?

– Имеются!

– Давай!

– Красноармеец Иманкулов. Воевать будем или не будем?

Строй заволновался. Действительно, какое-то непонятное наименование у части. Какие тут работы, если война? Воевать надо, а не работать.

– Отставить разговоры! – повысил голос майор. – Вопрос не по существу. Сейчас воюют все. Любая часть имеет свое назначение. Есть еще вопросы? Старшина!

– По вашему вызову! – старшина возник перед майором, приложил руку к пилотке.

– Гражданских обмундировать! Сегодня же!

– Есть!

– Капитан! Разбить поротно и повзводно, распределить командиров!

– Слушаюсь, товарищ майор!

– Завтра, товарищи бойцы, выступаем к месту дислокации. Готовьтесь сейчас, потом времени не будет.

А что нам готовиться? Только подпоясаться. Новобранцам – это да. А мы хоть сейчас готовы в путь, не привыкать.

Когда майор ушел, капитан взял бразды командования в свои руки. Сразу осведомился:

– Повара есть?

Из строя робко выступил широкоплечий мужик лет тридцати пяти – тридцати восьми, широколицый, с глубоко запавшими глазами.

– Кто такой? – строго спросил капитан.

– Та я жа повар.

– Фамилия?

– Богданович.

– Красноармеец Богданович, – поправил капитан.

– Хай буде так. Можно вопрос?

– Спрашивай.

– Нада два повара. Аднаму тяжко.

– Где его взять?

– Есть втарый, товарищ командир. Слухай, Жлоба, шагай до мене.

Рядом с Богдановичем встал такой же коренастый мужик, у которого румянец разлился во всю щеку, будто он только что побывал на крепком морозе.

Командиром нашего взвода стал младший лейтенант Самусев, щупленький, невзрачный, но удивительной душевной чистоты человек. Мы с ним сошлись сразу. Попал к нам и казах Иман Иманкулов.

Выступили из Ново-Белиц с восходом солнца. За недельное пребывание здесь изрядно отдохнули – в наряды нас не посылали, учений не проводили, а кормили хорошо.

В путь вышли с добрым настроением, готовые отмахать любое расстояние. По лесному бездорожью и по болотам шагалось куда труднее, чем сейчас по гладкой дороге. А главное – не надо опасаться нападения. Новички поначалу старались не отставать, но не смогли выдержать нашего темпа, запросили привала. Они далеко растянулись по дороге: один мозоль натер, у другого нога подвернулась, у пятого в пояснице стрельнуло. А солнце пекло немилосердно, фляжки не успевали наполнять у редких колодцев.

Майор уехал вперед на полуторке. Кузов ее крыт фанерой, обитой черным дерматином.

Миновали Ветку, к вечеру добрались до деревни Яловка. Мазанки, почерневшие бревенчатые избы. Перед ними сухая, без растительности земля. Редко где под окнами зеленел тополек или сиротливая рябина. Главной достопримечательностью деревни была церквушка. Обшарпанная, с облезлой штукатуркой. Единственный куполок лишился небесно-голубого наряда, из него выпирали серые ребра.

Внутренность церкви пугала гулкой пустотой. На месте амвона – сцена: был здесь клуб. В нем нас и поселили. Сколотили нары и пирамиду для оружия. Зажили непонятной для военного времени жизнью. Стерегли штабную избу, полуторку и три пароконки. По вечерам ходили на посиделки – в деревне было много девчат. Стекались за околицу, и закипало веселье. Правда, веселились девчата с грустинкой: их женихов-кавалеров подмела мобилизация, а мы народ пришлый, сегодня здесь, завтра там. Песни пели, частушки и в круг плясать ходили, а в глазах все равно грусть. Молодость звала веселиться, а воина горчинкой отдавала.

Никто нам не мешал, и никто не прижимал. Майор Славнин в деревне бывал наездами, капитан мотался по соседним деревням, встречался с местными властями. Наш комроты сутками просиживал за шахматами: подобрал напарника и резались в своё удовольствие. Старшина горько вздыхал: такие порядки его злили.

– Солдат от безделья портится, – ворчал он. – Коль нет дела, то надобно выдумать его.

Нам, кадровым, такие порядки и в самом деле казались странными. Незадолго до войны в армии ввели новый дисциплинарный Устав. Отлучка без разрешения даже на несколько минут сурово наказывалась. Особо провинившиеся отсылались в дисциплинарный батальон. Для нас время, проведенное в армии до войны, не прошло даром – научились ходить по струнке. А в Яловке жили, как хотели. В казарму могли и не приходить. Мы с Самусевым, например, несколько ночей провели в окраинном домике.

И неизбежно грянул гром.

Ночью над Яловкой появился вражеский самолет. Летел низко. За деревней, где в пойме речушки буйно росли кусты, сбросил парашютистов.

Самолет приметил дневальный. Он подремывал у дверей казармы, а тут приспичило выйти по нужде. Услышал гул самолета. Ночь была не ахти какая темная, небо узорчато переливалось звездами. Черный силуэт самолета хорошо просматривался на фоне Млечного Пути. Дневальный задержал на нем взгляд. А когда из самолета посыпались белые парашюты, шесть он их насчитал, сообразил, что дело принимает серьезный оборот и поднял тревогу. Но половины бойцов не оказалось на месте. Комроты Ушаков помчался к пойме с теми, кто подвернулся под руку. Я был в их числе. В опустевшей казарме остался один дневальный.

Видимо, парашютисты были уверены, что далеко окрест никаких воинских частей нет, и потому не приняли мер предосторожности. Мы обнаружили их по белым пятнам парашютов, лежавших поверх кустов: не успели убрать или просто не торопились, считая себя в безопасности. Пока диверсанты собирали и прятали парашюты, пока о чем-то совещались, командир роты Ушаков расставил бойцов в окружение.

Когда шестеро парашютистов – они были одеты в форму бойцов Красной Армии – выбрались из кустов, Ушаков крикнул:

– Хенде хох!

Немцы остановились, явно растерянные.

– Болтай, болтай, – сказал один из них. – Мы свои!

– Руки вверх! – скомандовал Ушаков.

У парашютистов не выдержали нервы, они ударили из автоматов. Тогда и мы открыли огонь. Но они-то нас не видели, а их силуэты отчетливо отпечатывались на фоне светлого неба. Пятеро упали, шестой скачками помчался к кустам.

Убиты или залегли? Смельчаки поползли к тому месту, где притаились диверсанты. Там ни звука, ни движения. Трое было убито наповал, один ранен. А пятый счел за благо встать и поднять руки.

Шестого искали до рассвета. Прочесывали кусты, но никого обнаружить не могли. Диверсант хотел нас перехитрить. Спрятал «шмайссер» и внешне ничем не стал отличаться от обыкновенного лейтенанта. Пристроился к цепочке, которая прочесывала кусты, а когда стало светать и обман должен был обнаружиться, потихонечку начал удаляться в сторону. Красноармеец, шедший рядом, обратил на это внимание. Поняв, что обнаружен, диверсант в упор выстрелил в бойца. Но убежать ему не удалось.

После этого происшествия наша безалаберная жизнь кончилась. Майор Славнин ввел жесткую дисциплину.

В километре от Яловки, минуя ее, тянулся большак. Он круто взбирался на увал, с которого хорошо просматривались подступы с запада. Здесь наметили строить оборонительный рубеж. Начали с сооружения эскарпа: крутобокая сторона увала подсказывала такое решение. Вояжи капитана Белого по окрестным деревням обернулись делом. На увал толпами повалили женщины. Им вручали лопаты и отводили участки для работы. Вскоре западный склон кишмя кишел народом. Нам тоже дали задание, и мы трудились под руководством специалистов. На третий день фашисты учуяли, что в этих местах что-то затевается, и послали в разведку самолет с раздвоенным фюзеляжем. Его кто-то метко окрестил «рамой». Прилетела эта «рама», покрутилась над увалом и спокойненько уплыла на запад.

– Жди гостинцев, – задумчиво сказал Самусев. – А у нас еще даже щели не отрыты.

«Юнкерсы» появились часа через три. Два звена. Тяжело шли – нагружены под завязку. Выли натужно.

– Воздух! – повис над увалом суматошный крик. И мигом рассыпалось разноцветное бабье воинство. Бежали, не видя белого света. Бомбардировщики построились в круг, и в синем августовском небе закружилось чертово колесо. Пикировали один за другим на увал, сбрасывали бомбы, круша неподатливую землю. Вздымались черные фонтаны, свистели осколки. Стервятники свирепствовали минут десять, и все напрасно. Бомбили-то пустое место. Двух или трех нерасторопных ранило – вот и все потери. А грому сотворили, вою – страх один!

Улетели самолеты. Ждем-пождем – ни одна женщина не возвращается. Издалека поглядывают на нас, а к увалу приблизиться боятся. Великого труда и красноречия стоило уговорить их продолжать работу. Некоторые и разговаривать не стали – подались домой.

Строительство рубежа закончить не удалось. Ночью нас подняли по тревоге. На западе тревожно багровел весь горизонт. Зарево качалось, то увеличиваясь, то сужаясь. Богданович задраивал крышку полевой кухни. Он почему-то отличал меня, подкидывал лишний кусок мяса или наливал кулеша понаваристее. Сейчас, различив меня в темноте, шепотом поведал:

– Герман Гомель взял…

Выступили под утро. Яловка не спала. Жители выглядывали в окна, прощаясь с нами. На лицах беспокойство – что теперь будет?

По большаку поначалу пылили только мы одни. Но чем дальше, тем дорога становилась оживленнее. К концу дня она была битком забита войсками. Двигалась пехота, автомашины, танки, артиллерийские повозки, пароконки. Все норовили побыстрее, потому возникали скоротечные пробки. Были и налеты «юнкерсов». Но появились и наши краснозвездные самолеты. Однажды наблюдали воздушный бой.

В небе ни облачка. Слышим – «юнкерсы» гудят надрывно, их много, словно черное воронье испятнало синее небо. Дорога мигом опустела, но кругом чистое поле, где спрячешься? И вдруг на фашистскую армаду свалились три звена наших истребителей. Бомбардировщики шли без прикрытия, очевидно были уверены в безнаказанности. А тут такой сюрприз! Строй «юнкерсов» моментально рассыпался. Загорелся один и, пятная небо черным шлейфом дыма, истошно воя, полетел к земле. Взорвался вместе с бомбами. Вот была радость! Мы уже не лежали на земле, а наблюдали за боем стоя, криками ободряя красных соколов. Загорелся еще один стервятник, еще, еще… Остальные освобождались от бомб и поворачивали обратно. Вместо них появились «мессеры». Обе стороны дрались упорно. Самолеты выделывали такие головоломные петли, что мы только ахали. Но вот штопором понесся вниз один «мессер», другой… Загорелся и наш истребитель. Фашисты не выдержали натиска наших летчиков и бежали. А мы ликовали, кричали «ура». И еще долго говорили об этом бое.

Горькой дорогой нового отступления шагали мы всю осень. Особенно трудно досталось в период дождей. Машины по дифер садились в грязь. Вытаскивали их под дружную припевку: «А ну, взяли! А ну, еще разок!» Двигались через притихшие безлюдные села, через разбомбленные города и городишки. От Яловки до Суража, от Мглина до Стародуба, от Трубчевска до Середины Буды, от Севска до Рыльска, от Льгова до Курска, от Долгой до Ливн, а там и до Ельца. Были еще Новгород-Северский, хутор Михайловский и многие другие. Словом, выразительная география. Забыть это невозможно.

Под Серединой Будой заметили фашистский самолет, который летел на бреющем. Не сговариваясь, открыли огонь из винтовок и пулеметов. Неизвестно, чья пуля оказалась наиболее меткой – стреляли зажигательными и бронебойными, но такая счастливая пуля нашлась, и самолет загорелся. Сначала из него брызнула тоненькая черная струйка, потом дым повалил густо. Летчик выпрыгнул с парашютом. Почему один, осталось тайной – их же там целый экипаж. Летчика взяли в плен, а самолет взорвался за березовой рощей.