Текст книги "Покоя не будет"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Погоди же! – говорила Груня. – Да ведь никак с тобой, Нюсь, тогда приключилось-то.

– Память у тебя короткая, Груня! – крикнула Нюрка. – С Серафимой то было!

– Как же это я – конечно с Серафимой! Совсем выбило из головы.

Медведев морщился, морщился и не выдержал:

– Погоди, Антонова, зачем это нам сказки про белого бычка рассказываешь?

– Уж коль собрал нас, слухай тогда, нечего сбивать меня с толку, когда надо, я сама собьюсь.

– Все-таки ближе к делу.

– Я ближе тебя к этому делу, слухайте со своим бригадиром и на ус мотайте. Я, может, сейчас хочу Зыбкина Никиту в холодной воде выполоскать, чтоб он кудри свои поберег.

Доярки заулыбались – у Зыбкина Никиты на макушке матово поблескивала плешь.

– Не смешно, – сказала Груня. – Полотенца кто обещал, ну, кто? Где они? А халаты. Так у нас разве халаты? Эти халаты на обтирку пора. Что не так? Нет, ты скажи, Иван Михайлович, не так?

– Так, так, – подтвердил Медведев, – только ты, Антонова, все же закругляйся. Если мы тут начнем обо всем говорить, разговоров до утра хватит, вам же коров доить-поить надо. Вы мне ясно скажите, что делать с Тоней Зыбкиной, меня интересует ваше мнение. Про полотенца и халаты не забуду, вернемся потом. Вы хотите, чтоб я ее под суд отдал или не хотите? Пока я с вами советуюсь, как лучше из положения выйти. Испортить девушке жизнь, особенно такой красавице, как наша Тоня, – ты не красней, чего краснеешь? – легче легкого, но как все-таки быть, если она провинилась? Как?

– Оно, конечно, – согласилась Груня, – дело тонкое. Мы судили-рядили, и суждение наше такое, вы там как хотите делайте, а на наше разумение надо так: записать Тоньке выговор, да который построже, пусть глазами наперед не хлопает.

– Ладно, так и быть, – согласился Медведев.

– Да после этого дать ей десять нетелей, чтоб она их довела до коров, да чтоб хорошо довела.

– И это в наших силах.

– А уж молочко от тех десяти буреночек мы возместим сообща. А что? Вот хошь с сегодняшнего дня – на десять пропащих молочко дадим сверх плана. Или не дадим, бабоньки? С кем греха не бывает? Ну с кем, ну поднимись хоть одна, с кем греха не случится?

Доярки заговорили наперебой, враз, и Медведев не унимал – пусть покричат, а накричатся – умолкнут сами. Когда гвалт мало-помалу стих, Серафима, жена бухгалтера Малева, тщедушная остроносая женщина, возразила:

– Чегой-то я подрядилась? Она там глазки кому-то строила, не о коровах думала, я же за нее нагрузку буду иметь?

Груня Антонова резко повернулась к Малевихе, свела у переносья жиденькие брови. Олег Павлович подумал, что Груня сейчас отчитает Серафиму, под орех разделает. Доярки затаились – тишина гнетущая пала, слышно было, как во дворе Федька-гармонист орал на кого-то:

– Куда прешь, стерва, куда ето ты прешь?

Но тут же вскочила Нюрка Медведева. Олег Павлович даже зажмурился. Ну, сейчас держись, начнется катавасия. Вспомнит Нюрка ухаживания своего муженька, и попадет Тоне ни за что ни про что. Сунуло же эту Малевиху с возражением, ведь так хорошо получалось. Нюрка стащила с головы платок, тряхнула своими кудрями, и весело, но с ехидной подковыркой прокричала:

– Ой, правильно, Симочка, очень правильно! Зачем тебе лишняя нагрузка, ну, прямо ни к чему, правда ведь, девоньки? Освободим ее от нагрузки, все равно же от нее проку не будет, освободим, а?

– Освободим! – поддержали ее доярки, а Малевиха пробормотала растерянно:

– Я что? Да я не против… Да я так…

– Нет уж освободим! – жестко, словно приговор, произнесла Нюрка и села. Груня сказала:

– Я же всегда говорила: молодчина ты у нас, Нюся, – и к Медведеву:

– Так и запиши, Иван Михайлович, вот тебе наше слово, коль ты за этим словом к нам пожаловал.

И села.

– Ладно, – резюмировал Медведев, – быть по-вашему: Зыбкиной дать выговор, выделить ей десять нетелей, а молоко от десяти пропавших коров компенсируйте всей фермой. Так? – повернулся он к бригадиру. И Зыбкин Никита подтвердил: – Так!

– Для порядка проголосую, дело сами знаете какое, чтоб потом никто не сказал: навязали. Кто за предложение Антоновой, прошу голосовать.

Руки поднялись дружно. Лишь Серафима не решалась: голосовать или нет? Маялась. Как-то Лепестинья Федоровна на полном серьезе сказала, что у Малевихи дурной глаз. Посмотрит, скажем, на кого – с тем хворь приключится, заговорит корову – молоко исчезнет. Олег Павлович пристыдил Лепестинью Федоровну, зачем же она такие глупости говорит. А та рукой махнула:

– За что купила, за то и продаю.

Но видать – Малевиха злая, такая за копейку глаза выцарапать может. Нос у нее крючком, про такой говорят – в рюмку смотрит.

А вообще-то ничегошеньки Олег Павлович о Серафиме Малевой не знал. Только от людей и наслышан. У нее свой мир, свои понятия о справедливости, она ведь, наверно, и улыбаться умеет и радоваться тоже. Или Нюрка, или другие? Ты знаешь, почему Малев любит подковырки? Почему Нюрка Медведева горой встала за Тоню, а ведь ревновала ее к мужу? Почему вот Зыбкин Никита за все собрание обронил только одно слово и то, когда его спросил Медведев? Почему он молчун? Ты знаешь? Нет. Зачем тебе все это знать? Ты не писатель. Отговорочки, Олег Павлович, Максимка бы сказал: не юли, брат, перед самим собой. Разве только писателю надо это знать? А партийному работнику не надо, так выходит? Если ты этого знать не будешь, то зачем вообще-то нужен? Хозяйством руководят специалисты, за землей ухаживают хлеборобы, заводы строят строители. У тебя какая специальность? Люди. А много ли ты о них знаешь, хорошо ли ты их понимаешь, так ли к ним подходишь? К примеру, что ты знаешь о Ярине? Нет, погоди, вернее, что он знает обо мне? Одно – ты в его аппарате рабочая единица, я должен выполнять его волю. Медведев в этом смысле больше партийный работник, чем Ярин. Вот черт, опять отвлекся. Уводят всякие мысли в сторону, самое интересное прослушать можно.

А Серафима все еще морщит лоб, соображает, как же ей выкрутиться. Когда доярки руки опустили, она вдруг несмело подняла свою. Медведев спросил:

– Ты против, Малева?

– Я тоже… За всех…

– Вовремя надо голосовать, а то непонятно.

Тоня вдруг вскочила и, низко наклонив голову, побежала к выходу. Из заднего ряда поднялась пожилая женщина, и Ивин узнал в ней Прасковью Ильиничну Зыбкину, мать Тони, знаменитую во всем районе овощеводку. Она все собрание просидела тихо, ее, пожалуй, не все видели, сейчас вот поднялась, прошла вперед, к сцене. Повернулась к собранию и низко-низко ему поклонилась. Сказала дрогнувшим голосом:

– Спасибо, люди добрые. Спасибо за хорошие слова. И тебе спасибо, Иван Михайлович, – она поклонилась и ему, – спасибо, что совета у народа спросил.

И направилась к выходу, ссутулившись. Груня вдруг закрыла глаза платком и виновато призналась:

– На мокром месте глаза-то у меня, прямо делать с ними не знаю что.

Ивин вышел из красного уголка вместе с Медведевым. Смеркалось. Дождь перестал. Иван Михайлович спросил:

– Говоришь, Беспалов ябедничал?

– Он. Меня самого Ярин в оборот взял.

– Чадо великовозрастное. На собрание, однако, не пришел, на головную боль сослался. Слушай, Ивин, я передумал.

– О чем? – не понял Олег Павлович.

– Просись в мой совхоз.

Олег Павлович засмеялся:

– То не хотел, то «просись». Не выйдет, Иван Михайлович, я ухожу с партийной работы.

– Это с чего же вдруг?

– С Яриным поцапался, не будет у нас с ним дружбы.

– Значит, с Яриным поцапался? Вот черт побери! Да я с ним каждый день цапаюсь, с начальником управления тоже, приходится цапаться и со специалистами. Жизнь такова, работа такова, дело требует, не со зла, а по делу! Да если б я после каждого крупного спора заявление строчил, я б целый том их мог выпустить! Два тома! Смотри-ка ты, какой интеллигентный: чтоб тихо все было, чтоб все гладко шло. Подохнешь от такой жизни, коль тишь да гладь воцарствует, Лазаря запоешь! Значит уходишь? Ну катись колбаской!

– Погоди, Иван Михайлович, чего ты на меня нападаешь. Вот не везет нынче – все на меня!

– И знаешь, пожалуй, я тебя не приму в совхоз, не просись, ну тебя к дьяволу. Как поругаешься с тобой, так ты заявление станешь строчить. Пусть тебя еще пообкатают в парткоме, тогда придешь ко мне. А бабы-то у нас какие, а? Поднимись Малевиха против, они б ее исклевали. Побудешь на таком собрании – мозги светлеют. Поцапался с Яриным и думаешь вся жизнь на нем клином сошлась? Зайдем ко мне, переночуешь.

– Нет, позвоню помощнику, он у нас долго засиживается – и на автобус.

– Ну добро! Бывай! – Медведев протянул ему на прощание руку.

Дозвониться до помощника снова не удалось. Лепестинья Федоровна скребла грязь в коридоре и ворчала: наносили, лопатой не выскребешь. Как будто от этой чертовой грязи можно уберечься.

Домой ехать или не ехать? Последний автобус вот-вот будет. Может, насмелиться к Тоне? Ей не до него. Почему? Сейчас самое время прийти в дом, сказать – вот он я, хочу объясниться! За сумасшедшего посчитают. Перед Тоней неудобно, а еще больше – перед Прасковьей Ильиничной. Лепестинья Федоровна, очищая скребок, спросила:

– Был на собранье-то?

– Был.

– Не свербило на душе?

– Почему же должно свербить?

– Я и говорю – кавалеры нынче пошли. Ты бы хоть за Тоньку-то заступился.

– Без меня заступников некуда было деть.

– Не морочил бы девке голову, право слово. А то ездишь тут, трешься возле да около.

– Лепестинья Федоровна, не ругайтесь! Я ведь езжу сюда по работе, не баклуши бить.

– Знамо дело, не баклуши бить! А разница какая, для Тоньки-то разница какая? Я ее с каких пор знаю – с самых пеленок, рядом живу, небось, она мне что дочь родная. Матери другой раз не скажет, а мне откроется. Вот и толкую тебе. Думаешь, я какая сводня?

– Что вы, Лепестинья Федоровна! – смутился Олег Павлович.

– А коли так, вот тебе мой совет: либо убирайся из Медведевки и больше глаз не кажи, либо скажи ей, что есть у тебя другая краля.

– Нет у меня другой!

– И-их, дуралей, чего ж ты тогда ждешь? Такая девка по нему сохнет, да таких девок на тыщу одна!

– Может, на миллион? Подвели!

– Тут давно подведено и подводить нечего. На мильон!

Она занялась своим делом, а он вошел в приемную, сел на стул, не зажигая огня, размышлял. Растревожила его Лепестинья Федоровна, зачем только растревожила, без того на сердце камень пудовый лежит. Выглянул в коридор, сказал:

– Помогли бы мне, что ли.

– Какая тебе помочь-то нужна? Ох и мужики пошли, хуже баб.

– Позовите сюда Тоню.

Лепестинья Федоровна выпрямилась, приставила к стене скребок, так поглядела на Ивина, что ему даже стыдно стало за свою просьбу. Но Лепестинья Федоровна вдруг с готовностью сняла фартук, заправила за платок выбившиеся волосы и согласилась:

– Доброму делу как не помочь? Жди здесь, я на одной ноге!

Когда за нею хлопнула дверь, Ивин включил в приемной свети принялся расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину. Ладно ли сделал? Глупо, конечно! Лепестинью Федоровну в посредники позвал. Бабка Медведиха узнает – стыда не оберешься. Если не решился идти к Тоне сам, то как же насмелится высказать главное? Слова в горле застрянут. Тогда зачем было затевать встречу?

Экий ты, Олег, сухарь! Обязательно уж и о главном. Привык на работе: коль куда идти, то обязательно по делу. На свидание разве так ходят? На свидание идут и не знают, о чем будут говорить.

Зря послал Лепестинью Федоровну. Хоть следом беги и возвращай ее. Совсем у тебя пошло-поехало через пень-колоду, цельности не стало. Правду Максим заметил – измельчал я. Загорелся встречей с Тоней, а когда настал час, то готов ползти напопятную. Нецельный у тебя характер. И хорошо, что об этом знаешь только ты сам, не то от стыда глаза бы не поднять. Беспалова в тебе частичка сидит. Сидит, сидит – не спорь.

Но Беспалов тоже человек. Правда, вялый, не загорается, коптит, лишь против Тони проявил строптивость и прыть, но это скорее от страха. Боится, что с него тоже спросят за то «ЧП».

Опять повело тебя на философию. Ох, Олег, Олег, останешься ты на всю жизнь холостяком. Послал старуху за девушкой, а сам расфилософствовался бог знает о чем.

Лепестинья Федоровна вернулась не скоро. Вошла в освещенный коридор и первым делом на свои резиновые сапоги внимание обратила – грязи налипло! Олег Павлович, услышав, как она хлопнула дверью, вывалился в коридор: что принесла?

– Страшимая грязь, на дворе темнотища – глаз выколи, – проговорила Лепестинья Федоровна. – Неужто не может начальство приказать хотя бы щебенкой дорогу завалить. Ты бы на наших покричал, боишься голос-то поднять, боишься, у Михайловича вон какой голосище, чисто труба иерихонская, забьет твой-то.

– По себе меряешь, Лепестинья Федоровна!

– Молчи уж. Спроси – кого я боюсь на свете? Атомной бомбы и то не боюсь.

– Ну, что? – поторопил Ивин. – Придет?

– В такую-то грязюку киселя хлебать? Сам иди. Я так и сказала: сам придет.

– Сам так сам. Куда идти?

– Домой к ней и иди. Найдешь? У калитки будет ждать.

– Спасибо!

– Голову-то девке не крути: женись. Не позовешь на свадьбу – сама приду. Не спесивая.

Последних слов Олег Павлович не слышал.

Зыбкины жили возле речки. Торопился, но скоро умерил шаг – нелегко шлепать по грязи в темень.

У домика Зыбкиных два окна на улицу и три во двор. Калитка тесовая, крытая шифером. Садик с маленькой зеленой елочкой и кустами сирени. В окнах горит свет, падает светлыми разводами на аспидно-черную землю, на голые ветви сирени, кое-где отражается в лужицах на дороге. Елочка облита светом, маленькая, но горделивая, вершинку вытянула кверху.

Тоня ждала у калитки, на плечи накинут мужской плащ, видно, отцовский. Ее силуэт четко выделялся на фоне света, падающего из окон, вершинка елочки выглядывала из-за ее плеча.

Остановился, не доходя шага два, поздоровался, волнуясь:

– Добрый вечер.

– Здравствуйте, Олег Павлович!

Тоня молчала в ожидании – что еще скажет. Ивин мялся: что, собственно, надо говорить, как начать? Максимка, бывало, балагурил: когда с девушкой не о чем говорить, то начинают трепаться про погоду. Но есть о чем и кроме погоды. О многом, о самом главном, но как начать, не ринешься же головой в омут, подход нужен, но какой?

Тоня смотрит на него, и в темноте видно, что затаила застенчивую выжидательную улыбку. Ждет теплых слов, а они пропали. Глаза потупила. Ладно, была не была!

– Решил прийти, узнать… – язык еле-еле ворочался, одеревенел. – Переживаний у вас столько…

«Возьмет и спросит – а вам какое дело до моих переживаний?»

– Да уж было, – отозвалась Тоня, поежилась – прохладно, плащишко только на плечи накинут, не греет. – Беспалов разорялся. Под суд, кричит, отдам!

Снова Беспалов, хочется его ненавидеть, а ненавидеть Олег Павлович сейчас не может. Он только сочувственно качает головой. Рядом Тоня, давно мечтал об этой минуте, но разговор, как на грех, не клеится.

– Я-то его не боюсь, – продолжала Тоня. – Мама испугалась. Он ей знаете что пообещал? Ну, говорит, Ильинична, суши для дочери сухарей – загремит туда, куда Макар телят не гонял.

Тоня рядом, протянуть руку и до волос дотронуться можно. Рядом, но будто стена между ними. Значит, Беспалов велел сухари сушить? Переспросил зачем-то:

– Так и сказал: суши сухари? А вы бы к Медведеву.

А сам подумал: «Эх, не тот разговор, куда-то в сторону заносит».

– Ивана Михайловича я боюсь, – созналась Тоня, обняла сама себя за плечи – замерзла. Ему бы предложить: давай погрею, я теплый, – а он тянет свое:

– Зря! Он хороший, справедливый.

– Наверно. Только я его боюсь. Придет на ферму и давай придираться. То ему чистоты мало, то корма под ногами у коров много, то еще что-нибудь. Как начнет трубит на всю ферму, мы с девчонками по углам, а у коров молоко пропадает. Одна Нюрка Медведева не боится. Она за словом в карман не лезет.

Ивин улыбнулся и не столько от того, что сказала Тоня, а от того, что вот она с ним держится проще, разговорчивее, а он заладил одно и не может повернуть разговор. Она же его улыбку истолковала по-своему и горячо подтвердила:

– Правда, правда!

Тоня чуть-чуть придвинулась к нему и, словно боясь, что их кто-то подслушает, тихо спросила:

– Правда, будто Беспалова хотят к нам на ферму? Вместо Зыбкина Никиты?

В конце концов, этого Беспалова можно возненавидеть. Хотел сказать – возьмите меня, но вместо этого ответил:

– Не знаю.

– Не надо нам Беспалова. Мы тогда все уйдем. Зыбкин Никита тихий, за день из него слова не вытянешь. Но уж как скажет – так и будет. Беспалов говорить любит, а все без толку. Девчонки однажды напугали его. Он «Крокодил» на Антонову нарисовал да в комнатушке повесил. Мы возмущались, хотели изорвать, Груня не дала. Вечером заходит Беспалов и спрашивает: «Прочли?» Говорим: «Прочли». Нюрка Медведева и говорит: «Был Иван Михайлович, видел «Крокодил» и ругался – спасенья нет». Беспалов вроде бы обмяк и спрашивает: «На кого ругался?» А Нюрка ему: «На вас, на кого же еще! «Крокодил»-то неправильный». Это Нюрка от себя плетет, мы молчим, думаем, ну попадет Нюрке, выведут ее на чистую воду. Только смотрим Беспалов скорехонько кнопки выдирает, «Крокодил» в трубочку – и с фермы ходу. Мы на Нюрку: «Что ты наделала?»

– А Нюрка?

– Нюрка никого не боится, она у нас отчаянная.

В это время хлопнула дверь в сенках, на крыльцо кто-то вышел. Тоня, он почувствовал это, напряглась, прислушалась. Олег Павлович затревожился. Кто там? Выйдет сейчас Прасковья Ильинична да начнет конфузить. Ты это чего, товарищ уполномоченный, девку мою охмуряешь? Да я на тебя Ярину пожалуюсь. Может, Трофим Дорофеевич на крыльце появился? Возьмет дрын да поутюжит по спине, каково тогда будет! Эх, глупые же мысли мучают тебя, Олег, никакая это не Прасковья Ильинична и не Трофим Дорофеевич. Просто брат Тонин Витька. Потоптался на крыльце, видимо, осваиваясь в темноте, и громко крикнул:

– Тонька!

Тоня заговорщицки прижала палец к губам, призывая Ивина вместе с ней притаиться, не выдать себя. Этот жест радостно и обещающе отозвался в сердце. Олег Павлович вот так, притаившись, готов был простоять всю ночь.

– Тонька! – не унимался Витька. – Чего ты там? Я же вижу – притаилась.

Тоня досадливо вздохнула – конспирация не удалась, сердито отозвалась:

– Уходи, не мешай.

Уходи, дружок, поскорее, у меня скованность проходит, я вроде самим собой становлюсь, только бы поговорить сейчас, а ты мешаешь, уходи, уходи, пожалуйста.

Но Витька-упрямец звал:

– Мама тебя ждет!

– Подождет.

– Сказано, значит иди.

– Поговорить не дадут. Подождите немного, Олег Павлович, я мигом.

«Да какой я Олег Павлович, откуда ты взяла, что я Олег Павлович. Я Олег; меня друзья, Максимка, например, зовут Олежкой, зови, как тебе интереснее». Это он сам себе кричал, она же не слышала его, толкнула калитку, и та простуженно взвизгнула. Ждать пришлось долго.

Ох, неспроста Прасковья Ильинична держит дочь. Теперь-то ей ясно, кто напрашивается в зятья. Наверно, инструктирует дочку… Тьфу, бюрократ. На свидание к девушке пришел, тут надо стихами говорить и думать, а ты – инструктирует. Таких кавалеров гнать надо без права возвращения, Тоня же с тобой благосклонно разговаривает. А как она мило и запросто приложила к губам палец: мол, тихо, будто нас с тобой здесь нет. Но почему же она так долго? Не придет? Глупости. Идет. Скрипнула на крыльце ступенька, взвизгнула калитка, и снова перед ним предстала Тоня, но уже в пальто и платке.

– Мама говорит – простынешь, оденься хорошенько.

– Вообще погода холодная, – радостно отозвался Олег Павлович. – Ваша мама права – простыть недолго.

– Девчонки утром подснежников принесли.

Это уже лучше – подснежники. А то Беспалов и Беспалов, будто на нем свет клином сбежался. Скажи что-нибудь про подснежники, ну найди подходящее, скорее же, Олег! Стихи бы, но их нет. Вместо стихов вздохнул уныло:

– Я не видел еще.

– Разные подснежники – и фиолетовые и желтенькие, с нежным-нежным пушком. Почему они разные?

Почему же я не выучил стихов про подснежники, как бы они были здесь кстати!

– Не знаю.

– Я у мамы грядку в огороде под цветы выпросила. Не хотела давать – лучше, говорит, морковь посадить. Тятя сказал ей отдать, и она отдала. Грядку цветов, всяких-всяких, но обязательно красивых, с чудесным ароматом. Хорошо!

Он сразу представил Тоню среди этих цветов – девочку с ромашковой поляны. Спросил совсем о другом:

– Как здоровье у отца?

– Какое у него здоровье! Вернулся с войны – так и здоровья нет. Цветы очень любит. Нарву букет, поставлю в воду, а он сядет возле них и смотрит, а из глаз слезы. Говорит, товарищей фронтовиков вспоминаю погибших.

Сели на скамейку и вели вот такой ни к чему не обязывающий разговор. Боялись прикоснуться друг к другу. Но вот Олег Павлович совершенно невзначай тронул Тонину руку, испугался дерзости и ожидал, что Тоня обидится, поднимется и уйдет, но она не ушла и не обиделась. Тогда он, сам не понимая, как решается на эту смелость, взял ее руку в свою. Тоня хотела было выдернуть, но не очень уверенно, и он это почувствовал, сжал крепче. Девушка руку вырвать больше не пыталась. И в это время словно какой-то добрый волшебник освободил Олега Павловича от колдовских пут, и страхи исчезли, и скованности не стало, и сами собой родились нужные слова, хоть стихи из них складывай. Олег Павлович забыл обо всем на свете – и о неприятностях на службе, и о том, что сейчас ненастная погода, что рядом светятся окна дома. Ничего теперь этого не существовало, он видел только неясные очертания Тониного лица, слышал биение своего сердца, горячо и необыкновенно ощущал ее присутствие, а теплая дрожь ее ладони передалась всему телу, и он принимал ее жадно и радостно.

– Я тебя знаю давным-давно, – заговорил Олег Павлович, перейдя сразу на «ты», – лет, может, сто, может, больше. Я еще не знал, как тебя зовут, но знал, что ты есть, знал, какие у тебя глаза, губы, какой нос, волосы, я все знал о тебе и когда в прошлом году увидел тебя в клубе, то сразу понял – это ты.

Ивин говорил, говорил, она слушала не шевелясь, словно застыв, но потом ее дыхание участилось, рука, которую он держал, задрожала, сильнее и беспокойнее. И вдруг Тоня с неожиданной силой выдернула руку, вскочила на ноги и глухим, уже незнакомым голосом проговорила:

– Не надо так, Олег Павлович, не надо!

Но его уже нельзя было остановить.

– Погоди, Тоня, я все равно выскажу тебе, ты должна знать, – он тоже встал, приблизился к ней: – Я давно хотел сказать…

– Пойду, я пойду, извини, но я что-то продрогла, – она отчужденно отодвинулась от него к калитке, словно боясь, что он ее схватит за руку и потащит в темноту. Как она переменилась сразу, какой чужой стала, впервые с начала их знакомства от нее повеяло леденящим холодком.

– Тоня!

Девушка замедлила шаг, он торопливо догнал ее, взял за плечи, повернул к себе:

– Тоня, я не могу без тебя, пойми это!

Она освободилась от его рук, зябко поежилась и прошептала:

– Не надо, я боюсь, когда так говорят, когда так красиво говорят, – она взялась за скобку калитки.

– Не уходи!

Но знакомым простуженным визгом отозвалась ему калитка, снова жалобно проскрипели ступеньки на крыльце, может быть, сейчас жалобней, чем когда-либо. Он стоял ошеломленный, еще не сообразив, какую допустил промашку, из-за которой Тоня ушла совсем и не вернется. Она крикнула с крыльца:

– До свидания, Олег Павлович!

– До свидания, – машинально пробормотал он и, словно пьяный, побрел вдоль улицы.

К черту! Все к одному. Нет в жизни счастья и баста! Почему нет счастья? Может, оно в этом беспокойном житье, а? Может, счастье в том, что человеку не дано покоя? Все это философия! В город, только в город! В Медведевке ночевать не останусь, провались она сквозь землю в тартарары. Права Лепестинья Федоровна: беги отсюда и не кажи больше глаз! Ушел последний автобус? Не беда – пешком доберусь!

Остыв немного, сообразил, что в такую ночь пешком шастать двадцать с лишним километров может только сумасшедший, да еще по непролазной грязи. Самое лучшее – попросить у Медведева машину, у него газик-вездеход, по болоту проскочит. Иван Михайлович не откажет. Паршиво на сердце, будто кто-то царапается – больно, однако не уймешь. Выдрать бы эту боль и выбросить в мутную речку – пусть плывет хоть к черту на кулички, хоть к океану, лишь бы от меня подальше. Да как это сделать?

Медведев открыл Олегу Павловичу сам, провел в избу. Внимательно оглядел гостя из-под своих лохматых бровей и спросил обеспокоенно:

– Беда стряслась? Почему не уехал?

Ивин отрицательно покачал головой:

– Постой, а ты не того – за воротник не заложил?

Олег Павлович вроде немного успокоился, но боль в сердце терзала его, поэтому ответил Медведеву раздраженно скороговоркой, без пауз:

– Беды нет никакой, за воротник не закладывал, дай машину доехать до дому.

– Почему с рейсовым не уехал?

– Вот не уехал. Дашь или не дашь?

– Если не дам?

– Не давай, пешком пойду.

– Смотри ты какой! – улыбнулся Иван Михайлович. – Витязь на распутье – и так плохо, и этак нехорошо. Коль зашел – не отпущу. Эй, Люся Ивановна, собери-ка нам что-нибудь на стол!

Люся, старшая дочь Медведева, проворно подала ужин. Медведев достал графинчик и наполнил стопки.

– Жена с младшей дочкой где-то у соседей телевизор смотрят, свой никак не соберемся заиметь, – сказал Иван Михайлович. – По правде, не хочу покупать: отрывать от дел будет. Ладно, не грусти. Давай пропустим за праздник. Сам знаешь, праздника у меня не будет – мотаться по полям придется, тут же такой случай – гость нежданный. Будь здоров!

Когда выпили и закусили, Медведев подошел к телефону, который стоял на тумбочке, взял трубку:

– Маруся? Ты, Аннушка? Ну-ка соедини меня, Аннушка, с Федором. Кто? Ты в норме? Ладно, ладно, в норме – и порядок, обид не принимаю. Подбрось-ка Ивина до райцентра. Сейчас. Давай.

– Ну, пока ждем, скажи честно: что стряслось?

– Да так, ничего.

– Скрытный. Нехорошо. Как с тобой работать?

– Я к тебе не пойду, решено.

– У тебя на дню семь пятниц. Почему же не пойдешь?

– Куда ты денешь Беспалова?

– Эка беда, – улыбнулся Медведев. – На луну!

– Понятно. Только делать ему там нечего.

Через десять минут Ивин трясся на медведевском газике. Слабость разлилась после выпитой стопки водки, появилось безразличие ко всему, Олег Павлович даже испугался такого странного состояния. Испугался-то по-чудному – в мыслях, а сердце даже не екнуло, сердце к этому испугу осталось совсем равнодушным. Прямо непонятно, что с тобой делается, Олег?