Текст книги "Покоя не будет"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Вот проклятый – живуч и баста! – с досадой сказал бригадир. – Ведь мы ему житья не даем, а он смотри – жив!
Черное ракетообразное тельце овсюга запало в крупную морщинку на ладони, тельце жухлое уже. А из тупого конца смело вылез бледно-зеленый росток, вроде на вид нежный и хрупкий, но способный пробуравить камень, лишь бы выйти к солнцу.
– Скажи мне, Олег Павлович, почему у нас пары начисто повывели?
– Кто же их вывел? Сами и вывели.
– Зачем же я их буду выводить, скажи на милость? – с неожиданной горячностью возразил Лихарев. – Когда у меня были чистые пары, я этому овсюгу или там осоту ходу не давал. Он проклюнется, я его под борону или культиватор. Они у меня чистенькие все лето, а весной сей, пожалуйста.
– Что же вы их тогда держите?
– Не разыгрывай, Олег Павлович. Не надо меня разыгрывать, – в голосе Лихарева слышалась обида.
– Нет, почему же я разыгрываю? – искренне удивился Олег Павлович, он и в самом деле не очень понимал, что обидело бригадира.
– В прошлом году Медведев триста гектаров на пятом отделении под пары оставил? Оставил. И что получилось? Налетел ваш Ярин с каким-то начальством из области и дали прикурить Медведеву, обозвали его травопольщиком и грозились где-то там заслушать.
– Этого я не знал.
– То-то и оно. Мы хоть парами сорняков выводили, а сейчас чем выводить? Химикаты обещали? Обещали. Где они? Слышать про них слышал, в газетах читал, но не видел, поэтому и не знаю – стоящая эта штука или нет.
Лихарев стряхнул с ладони семя овсюга, потер ладонь о ладонь, избавляя их от пыли, и сказал:
– Ругательство новое выдумали – травопольщик. Испокон веков на Урале травы сеяли, а как же? Лугов мало, да и сколько на лугах сена заготовишь? Кукуруза плохо родится, в иной год еле от земли подымется, а чем скот кормить?
– Чем-то кормите.
– Травами и хлебом кормим. Не зря ведь Ярин Медведева травопольщиком обзывает. Ну Медведев мужик смелый, он и против ветра пойдет – выдюжит. А другие, которые послабже, – они как? Как они, Олег Павлович?
Что тут ответишь бригадиру? Те, которые послабее, ведут хозяйство кое-как, официально такие хозяйства считаются нерентабельными, от них государству убыток. А как вот избавиться от этого убытка? Сколько раз за эти годы перетряхивали сельское хозяйство, ломали одно, строили другое, а новое все-таки лучше не было. Теперь вот обкомы разделили на промышленный и сельский. А урожайность не повышается, сорняков развели на полях – сердце болит. Прав Лихарев. Раньше сорняки хоть парами выводили, а теперь и паров не стало и химия еще на поля не пришла. И животноводство настоящей силы набрать не может, и самая главная загвоздка в кормах. И у кукурузы урожайность низкая, и травы почти повывели – мало сеют, с оглядкой. А ведь на хороших травах животноводство испокон веков держалось. Да на хорошем хлебе. Разве это не ясно? К тому же управленческий аппарат раздули, многих добрых специалистов за канцелярский стол посадили, а ведь специалист чем ближе к земле или к ферме, тем от него проку больше.
Нет, не один Лихарев переживает эти заботы, гложут они и Олега Павловича. Иногда проснется утром ни свет ни заря, и сон начисто уходит. Мысли в голове вот такие кружатся-тревожатся. Однажды не вытерпел, написал письмо в обком партии, первому секретарю, будь что будет. Должны же понять что к чему. Но ответа пока нет. Возможно, и не будет.
Олег Павлович задумался и не слышал, как Лихарев дважды позвал его, предлагая выйти на дорогу.
– Извини, – сконфузился Олег Павлович. – Замечтался.
– Бывает, – отозвался Лихарев. – Я однажды с женой из-за этого чуть не поцапался. Забота меня какая-то глодала, не помню уж какая. Все молчу и молчу. А жена прицепилась – почему я молчу, вроде бы ревновать стала.
– Ну это мне не грозит, – шутливо заметил И вин.
– Я говорю: кому я такой рыжий нужен? Еле-еле успокоил.
Они выбрались на дорогу. Три березки взбежали на косогор – одни на просторе. Над деревней высятся могучие тополя, возле маленькой речушки клубятся зеленоватой дымкой кусты вербы – раньше всех зазеленели. Возле речки стоит вагончик – полевой стан.
Ивин и Лихарев сели под березками, закурили лихаревской деручей махорки. Серые засеянные поля бугрятся до самого горизонта, к лезвию горизонта легла дорога, по ней то и дело пылят грузовики. Небо над головой чистое, ясное, но на горизонте, у самых гор, уже кучатся черные тучи, к вечеру они закроют полнеба, а завтра принесут дождь – не надо бы его сейчас.
Лихарев курит сосредоточенно, смотрит вдаль, туда, где кучатся тучи, о чем-то думает, и Олегу Павловичу не хочется перебивать его думы. Сам поддался тревожно-радостному чувству, которое возникает каждый раз, когда перед ним без края вольно распахиваются родные дали. Чувство это особое, оно словно пронизывает насквозь, и тогда этот простор, его величие и неповторимость ощущаешь каждой кровинкой, будто сам становишься частью этого простора.
– Я пять лет плавал на море, – наконец заговорил Лихарев. – И сейчас еще во сне иногда качает меня по волнам туда-сюда, знаешь, когда штормяга бьет.
– Не был я на море, Федор Алексеевич.
– Съездить стоит, посмотреть. Но вот сухопутная душа – не стал моряком, а как звали остаться! Бывало, сменишься с вахты, заснуть никак не можешь: березки перед глазами, вот эта речушка, поля. Поверишь, даже муравья, который ползет по шершавой коре, знаешь, такой труженик – целую палку волочит за собой, даже вот этого муравья явственно видел. И такая тоска за горло брала, мочи нет.
Такой тоски Ивин не знал, из родных краев никуда не уезжал, разве что учиться, но ведь каждое лето дома на каникулах был.
– Когда, помню, вернулся домой, что-то автобусы не ходили со станции, так я пешком, дождь лил как из ведра, а я песни пою и плачу, вот, понимаешь, до чего довела тоска. И если спросят меня: «Федор Алексеевич, что ты на свете больше всего любишь?» Я скажу: «Сеять». Не объясню тебе почему, но сеять люблю, убирать не так, а вот сеять… Земля мягкая, мягкая, солнышком прогретая. Падает в нее зерно, маленькое – с ноготок. Падает и начинает жить. Скушно говорю?
– Нет, нет, что ты, Федор Алексеевич!
– Вот я даже чувствую, как оно начинает жить, соки в нем просыпаются, понимаешь, и начинает бродить, выталкивать кверху зеленую стрелку. Иногда я хожу, хожу, а потом лягу где-нибудь на краю поля, прильну ухом к земле, и, поверишь, мне кажется, что я слышу, как живут эти зерна, как шуршат их зеленые стрелки, стараются поскорее вылезти наружу. Слышу и все. Медведеву как-то рассказал об этом, он смотрел-смотрел на меня, так это серьезно смотрел, а потом сказал: «Ты же, Федор, поэт!» Только я не знаю, чувствуют ли такое поэты, может, это им ни к чему, а для меня это жизнь.
Лихарев замолчал, погасил окурок, поплевал на него для порядка и решительно встал. Поднялся и Ивин.
– Вот почему весной нет мне покоя, – улыбнулся бригадир, – ни днем, ни ночью, и что удивительно – я делаюсь двужильным, не устаю. Это моя пора.
Разговаривая, они двинулись по дороге. Почти у самого полевого стана их догнала черная «Волга». Поравнявшись, она мягко остановилась. Открылась дверца, и перед Ивиным и Лихаревым вырос сам секретарь обкома партии Петр Иванович Грайский. Он в демисезонном синем пальто, в фетровой шляпе. Ростом под стать Федору Алексеевичу: пожалуй, они и ровесники – им лет по тридцати пяти.
О Грайском Олег Павлович слышал еще в партийной школе. Когда-то Петр Иванович был секретарем райкома партии, а с Ивиным учился один товарищ, заместитель председателя райисполкома. Он-то и рассказывал о Грайском много хорошего. Сейчас трудно восстановить что именно, однако запомнилось одно – у Петра Ивановича феноменальная память. Когда выступал, то бумажками не пользовался, сводки знал наизусть. Почему именно эта сторона сильнее всего врезалась Олегу Павловичу, сказать трудно.
С Грайским Ивин познакомился лично совсем недавно. Повод для знакомства был не очень и удобен, но в жизни не все бывает удобным. Задумал Олег Павлович уйти из парткома. И с Яриным трудно работать, и сама работа не удовлетворяла. Тянуло в совхоз, поближе к людям. Сначала завел об этом речь с Яриным, но тот и слушать не захотел, да еще отчитал, как мальчишку. Олег Павлович обратился к Грайскому, когда тот приехал на районный партийный актив. Секретарь обкома пообещал тогда посодействовать, а это уже было много.
Помнит он тот разговор или нет? На цифры у него память изумительная, а на людей?
Петр Иванович поздоровался с Олегом Павловичем так, что трудно было определить, помнит он инструктора парткома или не помнит. Его интересовал Лихарев.
– Как дела? – спросил Грайский у бригадира, а Ивин отметил про себя, что Грайский все-таки красив – профиль четкий, чеканный, черты лица удивительно правильные.
– Это смотря какие, – живо отозвался Федор Алексеевич. – Ежели по севу – к празднику зерновые кончим. Ежели по яслям, то не строятся, нет, не строятся. На центральную-то ребятишек не повезешь.
– Не повезешь, – согласился Грайский. – Но ведь Медведев обещал и мне и вам.
– А вы его спросите. И вот же прорва, – улыбнулся Лихарев Олегу Павловичу, словно призывая его в свидетели, – посчитай, ну в каждом доме младенец есть, на что моя старуха и то в январе наследником наградила.
– Поздравляю! – засмеялся Грайский. – Этому только радоваться надо.
– А мы и не плачем, – возразил Лихарев, а Олег Павлович наблюдал за ним, и ему было хорошо, что Лихарев такой простой и чудесный малый.
– С яслями я разберусь, – пообещал Грайский. – Но вот что, Федор Алексеевич, передай, пожалуйста, Панько – пусть везет жену в областную больницу, к профессору. Я договорился, в случае чего пусть сошлется на меня.
– Вот спасибо большое! – обрадовался Лихарев. – Скудает баба, а что и почему докопаться не могут.
– Ну тогда пожелаю вам всего наилучшего!
– Счастливо, Петр Иванович!
За время разговора Грайский даже глазами не повел в сторону Ивина, будто его и не было. Олега Павловича это обидело. Если забыл кто перед ним, так хоть бы спросил.
Но Грайский ничего не забыл. Садясь в машину, он обернулся и сказал Ивину:
– А с вами мы, видимо, скоро встретимся. Желаю успеха!
И черная «Волга» укатила. Двое смотрели ей вслед. Лихарев с радостным волнением, потому что секретарь обкома запросто с ним поговорил, а главное, рад был за Панько. Давно болела у него жена, таяла на глазах, а до причин докопаться не могли. Лихарев, встретив недавно Грайского, попросил у него помощи. И Петр Иванович не забыл, спасибо ему за это.
У Ивина потихоньку проходила обида на то, что Грайский вроде бы не заметил его, но рождалось беспокойство. В каком смысле понимать – скоро встретимся? Для головомойки? Или для хорошего разговора?
Ну и денек сегодня!
Лихарев тронул его за рукав, приглашая идти.
Так они с бригадиром до конца дня и не расставались. Сейчас, возвращаясь на центральную усадьбу, Олег Павлович перебирал по деталям весь день. Лихарева узнал поближе, вроде бы целое открытие сделал. Но на душе недовольство самим собой. Истинного удовлетворения нет, как, скажем, у Лихарева. Ну, что это за командировка? Кому он здесь нужен? Десятые сутки жил в совхозе, колесил по отделениям, вроде и работал много, уставал до чертиков, еле до подушки голову доносил, а в сознании подспудно билась мысль – лишний. У каждого свое место, свои заботы, каждый знает свой участок. За что же отвечаешь ты, Олег Павлович? За все и ни за что. С севом совхоз справится вовремя – будешь хорош, не справится – дадут на орехи. Но какова в этой большой работе доля твоего участия – не важно. Послали сюда, значит, отвечай товарищ уполномоченный. К кому посылают уполномоченного! Да Лихарев с ума сойдет, если у него пропадет хоть час понапрасну. Вон как на Глашку наседал, дали бы ему волю, он бы показал ей Кузькину мать, и поделом.
Правда, не повезло совхозу на партийного секретаря, работает им Семен Беспалов. Удивительный человек – на ходу спит, рядом с ним и самому можно уснуть, столько в нем заразительной сонливости. А все Медведев, уговорил Ярина выдвинуть Семена. Не сразу раскусил секретарь парткома директорскую хитрость, когда же раскусил, было поздно. Медведев мужик сильный, волевой, зачем ему такой же секретарь партийной организации?
Лихарев как-то при Олеге Павловиче, будто невзначай, обронил вслед удалявшемуся Беспалову:
– Министр без портфеля! Погляди, какая у него стать – представительная, солидная, прямо закачаешься. Еще бы умишка побольше да прыти.
Действительно, Беспалов роста высокого, плечист, под стать самому Медведеву, вальяжный такой. С первого раза производит впечатление.
У конторы совхоза встретился бухгалтер Малев. Как по заказу: с него начал рабочий день, им же приходится заканчивать. И даже сердце екнуло: вспомнил Тонину беду.
Малев стоял на крыльце и, подняв голову, глядел на небо. Небесный купол прочертила белая полоса, похожая на устремленную вперед пику. На самом острие пики серебрился маленький, быстро движущийся значок реактивного самолета, а основание ее уже расплылось, потеряло прямизну, гофрировалось. Ивин разыскал глазами самолет.
– Скорость, – значительно проговорил Малев. – Пока доковыляю до дома, он полпланеты облетит.
– Бухгалтерия у него другая, конечно, – усмехнулся Ивин.
– И не говори! – охотно согласился Малев и, прищурив один глаз, спросил: – Интересуюсь, что у Лихарева стряслось?
– Пустяки, – махнул рукой Олег Павлович. – Сорокин запил.
– Ай, ай, ай. Сорокин запил? Трезвенник. Чудеса в решете. Однако сказывают, будто Лихарев семена не те взял из амбара?
– Почему не те? – насторожился Ивин, опять этот Малев ошарашить чем-то хочет, сразу надо было догадаться. Коль Малев начал разговор, жди подвоха. Было когда Лихареву проверять те семена или не те.
– Главный агроном Ивану Михайловичу жаловался. Вы, кажется, тоже там были?
– Был, – нехотя ответил Ивин.
– Так, говорите, Сорокин здорово назюзился? Ай, ай, ай, кто бы мог подумать!
Малев приподнял шляпу, прощаясь:
– Счастливо отдохнуть! – и не спеша спустился с крыльца, подволакивая ногу. Сказать бы ему что-нибудь едкое, да подходящего слова не нашлось.
МЕДВЕДЕВ
В конторе совхоза никого не было, кроме Медведева. Его рокочущий бас Ивин услышал в коридоре. Директор разговаривал по телефону, слышимость, видимо, была никудышная, вот Иван Михайлович и напрягал голос, а он у него – дай боже такой оперному певцу. В приемной позвякивало плохо укрепленное стекло.
Кабинет Медведева маленький, но уютный, светло-желтые с коричневыми разводами гардины, что ли, создавали этот уют. Иван Михайлович протянул Олегу Павловичу левую руку и глазами пригласил сесть на стул.
Сложения Медведев могучего, от плеча до плеча чуть не метр. Брови густые, кустистые, и когда Иван Михайлович сердился, то прятал в них синеватые пристальные глаза. Сейчас он монотонно поддакивал невидимому собеседнику и от нечего делать принялся закуривать. Вытащил из стола папиросу, прижал грудью к кромке стола коробок спичек и, переложив трубку из правой руки в левую, чиркнул спичку и прикурил. Только после этого достал пачку «Беломора» и пододвинул ее по настольному стеклу к Олегу Павловичу – мол, закуривай и ты за компанию.
Ивин закурил с удовольствием. Свои кончились днем, пробавлялся у Лихарева вонючей и деручей махоркой, от нее во рту устоялась противная кислость.
Наконец Медведев сказал в трубку:
– Ладно, Антон Матвеевич. Понял вас.
Олег Павлович даже подскочил, когда услышал имя Ярина, и стал маячить Медведеву, чтоб дал ему переговорить с секретарем парткома. Директор, хотя и отлично видел отчаянные знаки Ивина, трубку однако же не передал, а, попрощавшись с Яриным, кинул ее на рычажок.
– Я ж просил! – с досадой воскликнул Ивин. – Мне с ним вот так нужно переговорить, – он провел ребром ладони по горлу.
– Завтра наговоришься вдоволь, – добродушно заметил Медведев. – Он и звонил, собственно, из-за тебя. Приказал ехать домой.
– Ах, ты черт! – обрадовался Ивин. – Определенно Ярин меняется.
– Почему?
– Мое желание прочитал на расстоянии.
– Не радуйся. Ярин для веселого разговора не вызовет.
– Пожалуй, – неохотно согласился Олег Павлович.
Человек, вообще, странное существо, и Ивин не был исключением. Пять минут назад горел нетерпением поговорить с Антоном Матвеевичем, чтоб отпроситься на праздник домой, сейчас же, когда это решилось, забеспокоился. А тут еще Медведев подогрел: для веселого разговора не вызовет. А что? Если сам Ярин его разыскивал, значит, возникла непредвиденная и срочная нужда в Ивине. Не на праздник же отзывает! Но какая нужда?
– Утром и поеду, – сказал Олег Павлович. – Послушай, какими семенами пугал меня сейчас Малев?
– Сунуло вас с этими семенами, – усмехнулся Медведев, положительно у него сегодня добродушное настроение, наверное, удачно съездил на пятое отделение. – Тебе-то можно было не вмешиваться.
– Иван Михайлович! – удивленно и вместе с тем с досадой воскликнул Ивин.
– Я у Пашки штаны спущу и голым в Арктику пущу, и благоверную заодно, – зарокотал гневом директорский бас. – На то поле требовалась «Харьковская-46», а вы посеяли черт-те что!
– Здорово! – рассердился и Ивин, папироску даже сломал. – За такие порядки, как у вас, не в Арктику пускать, а крапивой бить по одному месту! Техника простаивает. Кладовщик в стельку пьян. Управляющий с агрономом куда-то сгинули. Директора и главного с огнем не сыщешь. Это что же делается, Иван Михайлович?! Да в такую горячую пору в конторе хоть одного ответственного работника оставляйте. На всякий случай. Нельзя же всем на фронт, а в тылу никого.
– Видишь, не поехал со мной – проспал, теперь разошелся. Со вторым отделением разберусь, в долгу не умею жить! Ты прав – ответственный с завтрашнего дня будет.
– Не мог заехать, а? – Директорское добродушие действовало успокаивающе.
– Не выношу засонь и растяп. Ну, ладно, все вы одного поля ягоды – вмешиваетесь, где вас просят и где не просят.
– Кто же это «все»?
– Ты и Домашнев. Видал, какую статью в газете отгрохал, копья об меня ломал. Читал?
– У вас на втором и газет-то нет.
– Не туда смотрел, потому и не видел. Ну, ладно, в сторону разговорчики, в своих делах я как-нибудь разберусь. Есть к тебе вопрос. Задать?
– Давай.
Медведев открыл форточку, и свежий ветерок резко ворвался в накуренный кабинет, надул парусом желтую штору. Чуть приподняв мохнатые брови, Медведев поглядел на Ивина внимательно и со спрятанной глубоко в глазах усмешкой спросил:
– Ходят слухи, будто просишься ты в совхоз парторгом. Вместо Беспалова, а?
Ивин откинулся на спинку стула, улыбнулся и в свою очередь сам испытующе поглядел на Ивана Михайловича. Подумал: «Экий, однако, народец! Обязательно все становится известным. И откуда только?»
– Отвечай! – потребовал Медведев.
– До меня эти слухи еще не дошли. Но уж коль на то пошло – примешь?
– Мудрец! Хочешь к моим словам прицепиться, да?
– Об этом как-то не подумал, но спасибо за подсказку – воспользуюсь.
– Нечестно!
– Нечестно сплетни собирать, а прицепиться к чужим словам, отчего же? Если тем более эти слова в строку.
– Это я-то собираю сплетни! – обиженно забасил Медведев. – Брось, могу обидеться!
– А ты юморист, Иван Михайлович, – усмехнулся Ивин. – Задал каверзный вопрос, и я имел полное право обидеться. И на тебе – сам же грозишься обидеться! Твое телеграфное агентство работает с перебоями, не Лепестинья ли им заворачивает?
– К тебе обратился, не к Лепестинье. Обратился бы к ней, тогда пришивал бы сплетню.
– Нет, к тебе лично не просился. Но в совхоз просился, в любой. Даже с Грайским разговаривал. Предложат к тебе – пойду.
– Ладно. Давай до конца. Не ходи.
Ивин потер ладонью подбородок: утром не успел побриться, вот и лезла щетина. Нет, славный все-таки Иван Михайлович! Камень за пазухой держать не будет, тем более бить из-за угла. В глаза скажет, прямо и честно – тут хоть стой, хоть падай. Коли слабонервный, хватайся за сердце и глотай валидол.
– Почему же?
– Не сообразил?
Как не сообразил, сообразил, конечно, только хотел услышать, что сам Медведев скажет. Потому и пожал плечами.
Зазвонил телефон, Медведев взял трубку и сказал:
– Занят, звоните завтра. – Потом постучал по рычажку и, когда ответила телефонистка, попросил: – Меня нет – не соединяйте.
Не спеша размял над пепельницей толстыми сильными пальцами папироску, вытащил лишние ниточки табака, те, что выдавились, растер пальцами и, наконец, поднял на Олега Павловича умные глаза:
– Год присматриваюсь, да, да, исподволь присматриваюсь. Тихий ты, но себе на уме. С неба звезд не хватаешь, но как бы лучше выразить мысль? Строптивый не строптивый… Упрямый? Любишь лезть не в свое дело, подковырнуть любишь, иногда против течения прешь. У меня кто против течения – нож к горлу.
– Не против течения, – уточнил Олег Павлович, – а против шерсти когда гладят – тогда нож к горлу.
– Одна сатана. В совхозе хозяин я, ты будешь путаться под ногами, будешь, будешь. Не все правильно делаю!
– Перед рабочими так почаще кайся, – довольно улыбнулся Ивин.
Медведев пропустил мимо ушей эту колкость.
– Будем с тобой лаяться, ты крючок, прицепишься – не отдерешь. Вывод ясен?
– Не совсем.
– Не буду же разжевывать. Врешь, что не ясен вывод. Ясен. Ты хитрый.
– Лучше нет Беспалова, так?
– А что Беспалов? Мне не мешает, и я ему не мешаю. Живем.
– Спасибо за откровенность, Иван Михайлович. Кажется, я сказал, что подумаю, если предложат идти к тебе? Теперь, пожалуй, сам попрошусь. Вот будут переизбирать Беспалова и попрошусь.
– Переизбирать?
– Ты думаешь оставят?
– Дела-а. Извини, надо посидеть одному.
Ивин поднялся, но уходить не торопился. Маялся: спросить – не спросить о Тоне? Что же стряслось на ферме? Взял из медведевской пачки еще одну папиросу, закурил. Медведев подвинул к себе бумагу, углубился в чтение, будто позабыл про Ивина. Олег Павлович терзался: спросить – не спросить? Пока маялся, в кабинете появился Беспалов. Поздоровался с директором, потом с Ивиным. Мешки под глазами, будто не спал подряд пять ночей. Пожимая сухую энергичную ивинскую ладонь своей мягкой и влажной, Беспалов сказал:
– Вы здесь – это хорошо, – и, повернувшись к директору добавил: – Хочу о «ЧП» на ферме…
– Я занят, – сухо отозвался Медведев, поморщился и выразительно посмотрел на Ивина: уходи, мол. У нас семейное дело и разберемся как-нибудь без тебя. Ты, чего доброго, раззвонишь на все управление, тогда потянутся ко мне комиссии – не хватало только возиться с ними!
Однако Беспалов директорского настроения не уловил и начал с ходу:
– Десять коров, Иван Михайлович, дело серьезное. С Зыбкиной надо взыскать по всей строгости. Такую зимовку пережили – страшно подумать! Но поголовье сохранили. И – пожалуйста! ЧП! Дело судом пахнет, я так полагаю, Иван Михайлович.
Сел на стул, видно было, что он возмущен до глубины души, но даже и теперь сохранил округлую неторопливость движений. Изнутри вроде бы горит, а снаружи даже не тлеет.
Медведев молчал, не хотел при Ивине вступать в полемику. Олег Павлович про себя усмехнулся: ничего, заговоришь – не выдержишь.
– Между прочим, – добавил Беспалов, – я с Зыбкиной беседовал. Ничего она не поняла из происшедшего, никаких выводов! На меня же и накричала, ногами затопала!
– Уж и затопала? – посмотрел Ивин на Беспалова насмешливо: чтобы Тоня ногами топала на парторга?
– Ну, не в полном смысле… Ни на грош у человека сознательности. И знаете, Иван Михайлович, что еще возмущает – доярки ее поддерживают. Тут, по-моему, влияние самой Прасковьи, авторитету у нее много, доярки не хотят против нее идти.
– Передают, будто ты судом стращал? – наконец нарушил молчание Медведев, разминая в пальцах новую папироску. Ивин докуривал вторую папироску, а он за четвертую берется. Волнуется? Ветер закрыл форточку, штора обмякла, перестала пузыриться. Медведев снова потянул за ниточку, висевшую на шпингалете, и штора снова гулко хлопнула.
– Никого не стращал. Я только сказал, что это дело судом пахнет.
– Семен Семенович, – чуть подавшись вперед, проговорил Медведев, не обращая внимания на Ивина, плюнул на всякую конспирацию. – Ты как считаешь: надо Зыбкину отдавать под суд или нет?
Беспалов поднял глаза на директора.
– Как тут сказать… – подбирая удобную формулировку, тянул с ответом Беспалов, но Медведев поторопил:
– Короче: да или нет?
Беспалов проглотил слюну, с надеждой перевел мучительно ищущий взгляд на Олега Павловича. Боже ты мой, как человеку трудно ответить сразу: а вдруг невпопад? Конечно, не ожидал, что Ивин великодушно подскажет нужный ответ, но надеялся по выражению лица, всегда такого живого, чутко реагирующего на любое душевное изменение, узнать, что об этом думает инструктор парткома. Однако чернобровое лицо Ивина словно окаменело: у губ легли продольные складки, крутой подбородок выделился резче.
Беспалов, ничего не прочитав на лице Ивина, нахмурился и отрезал, будто в омут кинулся вниз головой:
– Да.
Медведев задвигался, прикурил, повертел в руках коробок спичек, поглядел на этикетку, которая призывала беречь птиц, и остервенело бросил его на стол. Ивин усмехнулся, пододвинул стул – не стоять же – и сел верхом, положив руки на спинку. У Беспалова на лбу выступила испарина.
– Еще вопрос, Семен Семенович: о последствиях подумал?
Беспалов подался вперед, не понимая, о каких последствиях повел речь Медведев. Опять подвох?
– Помнишь, как неохотно доярки брали карбамид? Сколько бились, чтоб доказать: дело полезное, и, если с умом вести, то и безопасное. Помнишь?
– Помню.
– Ни хрена не помнишь, – обозлился Медведев и поднимаясь – большой, шумный человечище – повернулся к Ивину: – Баталия была! Убеждали, читали лекции, доказывали. Убедили-таки! Доказали. Надои повысились, и то, что зимовку без потерь провели – тоже карбамид помог! Помог, помог, не возражай, Семен Семенович! – он потряс рукой, в которой держал папироску, хотя Беспалов и не собирался возражать.
– Отдадим Зыбкину под суд, это дело простое. Завтра доярки от карбамидовой подкормки откажутся. Надои вниз. Корма, сам знаешь, какие у нас, слезы, а не корма – в прошлом году засухой унесло. Это одно. И человека погубим ни за понюшку табаку. Погубим или не погубим? – и посмотрел на Семена Семеновича.
– Прямо Соломон, Иван Михайлович, – облегченно улыбнулся Беспалов. – Прямо на обе лопатки меня положил. Сдаюсь.
– Не хвали, не хвали, нельзя тебе меня хвалить в присутствии товарища Ивина, боже упаси!
А у Ивина сердце ныло от этого разговора, ему казалось, что лицо пылает и оба собеседника это видят, хотя ничего они не видели да и видеть не могли – просто Ивин сильнее обычного хмурился и все. Последние слова Медведева вернули ему душевное спокойствие, словно камень упал с груди. Теперь можно подать голос.
– Иван Михайлович, – встрял он в разговор, – вот ты раскритиковал его, – он кивнул на Беспалова, – а сам-то как думаешь поступить?
– Как? – задумался Медведев. – В том и трагедия, что не знаю. Так оставить «ЧП» нельзя, это может повлечь за собой более тяжелые последствия. Колесо! Еще помощник такой – под суд требует отдать. Голову потерять можно.
– Коли так – посоветуйся с доярками, хуже от этого, я полагаю, не будет, – предложил Олег Павлович.
– А что? Тебя устроит?
– Почему меня? – насторожился Олег Павлович, но, уловив в глазах Медведева задорную искорку, понял, что директор хочет поймать его на слове, и настроился на насмешливый лад. – Меня-то устроит, а вот если Грайский нагрянет, тогда что?
– Ты что видел его?
– Вот здорово! Да он же весь твой совхоз поперек объехал, а ты и не знаешь.
– Дела-а…
– Так что воля твоя: хочешь принимай совет, а хочешь… я не требую.
– Не требуешь, но не ушел, пока все не выпытал.
– Я не выпытывал.
– Над душой стоял – это что, не выпытывал?
– Выпытывал, выпытывал, – засмеялся Олег Павлович. Беспалов перед уходом спросил:
– Петр Иванович в самом деле здесь?
– Здесь, здесь, – засмеялся Ивин. – Он вас найдет, не беспокойтесь.
Когда Беспалов ушел, Медведев поднялся и зашагал по кабинету. Под ним скрипнула половица, он остановился, встал на нее еще раз, скрип повторился.
– Расхлябалась, – сказал Медведев. – Надо будет Веньке-плотнику сказать – пусть наладит. – И к Ивину: – Слушай, Олег Павлович, давно хочу тебя попросить и забываю. Деликатное одно дельце есть. Помоги, если можешь.
Пододвинул стул, сел рядом с инструктором.
– Бабку Медведиху знаешь?
– Сам к ней на квартиру поставил.
– Героическая старуха, скажу тебе. Другая на ее месте давно бы загнулась, а эта держится, да еще и с достоинством. Верно?
– Да, пожалуй.
– Не верит, что Гришка – дезертир, насмерть убеждена старуха, что порядочный он парень. Как-то говорила: «Мне умирать никак нельзя, Иван Михайлович, про сына хочу доброе услышать, чтоб люди при мне это же слышали. Тогда и на покой можно». Откровенно, я тоже не верю, будто Гришка удрал с поля боя. Я его хорошо знал, ну, как самого себя.
– Дружили?
– Он на год моложе был, мне вот сорок три, а ему было бы сорок два. Недавно Люська, старшая моя, сует «Пионерскую правду» и говорит: тут про Медведева какого-то пишут. Может, из нашей деревни. Прочитал, и хотя много на свете Медведевых, чует сердце – Гришка это.
– Что там написано?
– Пионеры нашли патрон от противотанкового ружья, в патроне записку: «Товарищи погибли, осталась последняя граната, прощайте, погибаю, но не сдаюсь. Медведев». Какой Медведев? Медведихе ничего не говорю, и ты пока не говори, не надо.
– Не скажу.
– Попроси военкома, пусть запросит кого следует. Какой-то он у нас бурбон. Попросил однажды, еще до заметки в газете, он же меня и отчитал: будем мы за каждого дезертира ходатайствовать, что у нас других дел нет? И понес. Тебя послушается.
– Обязательно попрошу, Иван Михайлович.
– Вот и лады. Договорились. Значит, завтра уезжаешь? Пока, счастливо. А я еще поработаю.
Медведев встал, попрощался с Ивиным и включил настольную лампу.
Олег Павлович заторопился на квартиру. Если бы записку писал Гришка, легче было бы Медведихе. И хотя нельзя его вернуть, зато никто бы не сказал, что он изменил Родине, предал товарищей в тяжелом бою.
