Текст книги "Покоя не будет"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
ВСТРЕЧА С ДРУГОМ
Ивин проснулся рано, но вставать не спешил. Первый рейсовый автобус из Медведевки выходит в половине девятого. Можно, конечно, попросить у Ивана Михайловича машину, но после вчерашнего разговора не хотелось.
Олег Павлович лежал с закрытыми глазами, но чувствовал, что погода испортилась. Обычно в этот час в окошки робко проникают красноватые лучи раннего солнца, мозаикой ложатся на домотканые половики. Тогда в воздухе виснет легкая теплота. Тело, отдохнувшее за ночь, нежится в ласковом и веселом тепле солнечных лучей. Сегодня этого не было.
На кухне слышались шаркающие шаги хозяйки, она удивительно рано встает, непонятно даже, когда спит. Он уедет, и она снова целыми неделями не будет заглядывать в горницу – одной хватало и кухни. О чем думает целыми днями? Какие мысли тревожат ее? Живет надеждой, что когда-нибудь восстановят доброе имя сына. Питается надежда, вероятнее всего, воспоминаниями. Может, вспоминает давние-давние времена, когда этот дом не был пустым и она сама еще была молода и муж был жив. Он помер перед войной – лег спать и не проснулся. Может, вспоминает Гришку маленьким, еще когда делал первые робкие шаги от старенькой табуретки до матери, которая звала к себе, протягивая добрую руку. И тогда на руках еще не вздулись вены, как сейчас. Она видела его первые шаги, но не видела, какими были последние. Кто бы ей рассказал, какие же это были шаги. И расскажут ли при жизни, ведь вечно жить она не будет, а люди не всегда торопятся разгадывать чужие тайны.
Мысли текут неторопливые, а тело нежится в теплой глубине постели. Спешить сегодня некуда.
Но понежиться Ивину не дали. Пришел Беспалов – вот уж кого не ждал. Пока Олег Павлович умывался и одевался, Беспалов сидел на кухне и рассматривал ногти холеных рук. Около сорока лет прожил человек и не определил себя в жизни. Начинал учиться на ветеринара и бросил, работал животноводом до Зыбкина Никиты и жаловался – не по душе работа. Избрали секретарем партийной организации – и тут ни рыба ни мясо. Руки вот холеные. Давно лопаты не держали, баранку не крутили, молотком или топором не орудовали. Ничего человек за всю жизнь не создал, ничему не научился, а вот жил! Даже руководил. Чего это он сюда пришел? Олег Павлович, застегивая ворот рубашки, спросил:
– По делу?
– Да так, поговорить бы, – отозвался Семен Семенович. – По вчерашнему делу. Ждал в конторе, да Лепестинья сказала, что уезжаете.
– Это о чем? – Ивин сел рядом с ним, поглядел на него сбоку. Черт возьми, ресницы длинные, красивые, края кверху отгибаются, а глаза вот пустоватые.
– Я ведь почему сказал – под суд Зыбкину отдать? Для острастки, чтоб другим неповадно было.
– Что ж вы мнение свое не отстаивали?
– Вот-вот, из-за этого я и решил поговорить с вами. Тяжелый Медведев человек, трудно с ним. То вот такой добренький, то кричит, аж стены качаются.
– Зачем мне это говорите? – А у него глаза все же пустоватые и удивительно невинные, на него даже сердиться не хочется.
– Чтоб правильно поняли: я вчера мог показаться беспринципным.
– Вы такой и есть.
Беспалов вздохнул, помолчал немного и сказал, видимо, самое главное:
– А как вы считаете: мне, как секретарю, надо доложить Грайскому о «ЧП»?
Ивин посмотрел на него с плохо скрытой иронией и ответил:
– Это зависит от вашей внутренней потребности.
Беспалов иронии не понял:
– Вы полагаете? – и поднялся: – Извините, мне пора.
«Давай, давай», – хотел сказать ему Ивин на прощание, но побоялся, что это будет бестактно.
Беспалов ушел. Странный тип. С Медведевым, видите ли, трудно работать. С кем тебе будет легко-то? Говори спасибо, что Медведев попался в начальники, а не какой-нибудь Ярин. Тот бы пыль из тебя быстро выколотил. О «ЧП» доложит непременно Грайскому, чтоб потом никто не обвинил его в укрывательстве. Ну, и черт с ним!
Ивин собрал нехитрые пожитки, попрощался с бабкой Медведихой и укатил на рейсовом автобусе домой.
Мать, увидев сына, даже руками всплеснула от счастья, засуетилась, хотела топить баню. Но Олег Павлович отсоветовал: лучше к вечеру. Швырнул рюкзак с грязным бельем в угол, с наслажденьем потянулся, суставы в плечах хрустнули: наконец, дома! Хорошо! Приблизил к настенному зеркалу лицо – загорелое, похудевшее. Глаза карие, с узким разрезом, башкирские – от отца, у того дед был башкирином. Щеки щетиной поросли, под глазами синева – устал от медведевских дел. Взъерошил волосы, усмехнулся:
– Тоже – Робинзон!
Огляделся. Привычные родные вещи обступали его. Отцовский увеличенный портрет на стене, отец в кубанке, художник глаза подвел зачем-то, они стали не раскосые, и сходство с отцом уменьшилось. Маленький комод – материно приданое, – стоит старик, стареет вместе с хозяйкой, обшарпался. Железная кровать у стены, кургузый умывальник за печкой.
– Завтракать-то будешь, проголодался? – мать в ожидании ответа спрятала руки под фартук. Скажет «буду» – опять засуетится, загремит заслонкой печи. Олег Павлович от завтрака отказался, бабка Медведиха ни за что не хотела отпускать голодным.
– Побреюсь и в партком.
– Не ходил бы сегодня, с дороги-то, – пожалела мать. – Устал, поди. Вечерком в баньке попаришься, а утречком и пойдешь.
– Нельзя мама.
– Ох-хо-хо. Хоть бы раз перелез через это нельзя. Нельзя да нельзя, так всю жизнь и нельзя. Когда же можно? Люди-то к празднику готовятся, а у нас что праздник, что будни – одно и то же.
– Горячая вода есть?
Мать вздохнула. Раз переводит разговор, значит, продолжать нечего, без толку, и загремела заслонкой, ухватом выдвинула из жаркого зева печи солдатский котелок с горячей водой.
Олег Павлович брился медленно, с наслаждением прислушиваясь, как хрустит под бритвой борода. Мысли текли спокойно, не останавливались, как на конвейере. Опять про Ивана Михайловича, интересный человек, рядом с ним легко, хотя бывает и горяч. Понятное дело, Беспалову с ним трудно. Неужели Семен Семенович никогда не загорался каким-нибудь делом? Конечно, бабка Медведиха недолюбливает Беспалова, балаболкой зовет. Хотя какое там – балаболкой и то лень сделаться. Все-таки могуча в старухе вера, сильная натура, вот бы какому писателю рассказать. Моя мать, пожалуй, послабее будет: чуть что не так – слезы на глазах. Носишься по командировкам, а мать одна и одна. Редко вспоминаешь о ней и не потому, что черствый, просто недосуг да и спокоен: она есть, это основное, ждет и в любой час будет рада возвращению. Сколько дум передумает, иногда и всплакнет ненароком – этого он не знает, а ведь должен знать! Эх, Тоня, Тоня! Дойдет до Ярина и Грайского, туго тебе придется, и Иван Михайлович ничем не поможет, если даже захочет.
Мысли текли и текли. Мать сидела возле печки на табуретке и глаз не спускала с дорогого лица. Любила, как хмурит брови, покусывает в досаде губу, нравился упрямый затылок, на котором волосы сходятся упругим мысиком. Радостно до слез, что сын, вернулся, сидит и бреется. Потом спохватилась: не сообщила самую главную новость, даже заволновалась, представив, как обрадуется Олег.
– Максим на праздник явился. Про тебя спрашивал, да что я знаю?
– Почему не сказала сразу-то! – даже рукой тряхнул в досаде.
У матери в морщинках заблудилась добрая улыбка:
– Тебе скажи сразу – так небритым и побежишь.
Добривался торопливо, к треску щетины не прислушивался – торопился. Мысли полетели кувырком. Шутка сказать – Максим приехал!
Кончу бриться, побегу в партком, выясню быстренько, что от меня потребовалось Ярину – и к Максимке! Полтора года, варнак, дома не был. Анастасия Васильевна, тетя Настя, глаза проглядела, ожидая сына в гости. Явился-таки! Сидит себе в Магнитке и в ус не дует, письма писать страшно ленив! При встречах отговаривается – мол, некогда. Что там некогда – ленив и баста!
Партком встретил Ивина тишиной. Лишь в секторе учета трещала машинка – что-то печатает Анна Иванна, и Олег Павлович первым делом заглянул к ней. Анна Иванна, женщина лет сорока пяти, полная такая, но подвижная. Кожа на лице уже поблекла, глаза удивительно сохранились, прямо как у семнадцатилетней. Такие свежие, вроде отмытые, с коричневым живым оттенком. Анна Иванна со всеми парткомовцами была на короткой ноге.
– Батюшки! – всплеснула она руками. – Ивин приехал. Похудел, вроде бы симпатичнее стал.
– Здравствуйте, Анна Иванна!
– Здравствуй, здравствуй, заходи, чего в дверях маячишь?
– Потом! – и Олег Павлович помахал ей рукой. В приемной Ярина секретарша Ниночка сердито выстукивала на машинке, даже головы не повела в сторону Ивина. Она пришла сюда работать года два назад – губы накрашенные, брови подведенные, ну, прямо писаная красавица. Ярин сделал сердитые глаза и погрозил ей пальцем:
– Ты у меня эти глупости брось!
И она бросила краситься, но пудру употребляла лихо – страсть не нравились ей собственные конопушки на носу. Ивин кашлянул. Ниночка глянула на него холодно и вопросительно. Парткомовцы звали Ниночку барометром Ярина. И глядя сейчас, как она сухо его принимает, Олег Павлович съежился, ох, неспроста вызвал Ярин! Вон как отчужденно смотрит на него «барометр» своими желтыми неприветливыми глазами. Ох, неспроста!
– Антона Матвеевича нет, – сказала она.
– Где же?
– Уехал с товарищем Грайским в «Дружбу». Будет утром.
– Ясненько, – вздохнул Олег Павлович. – Ясненько.
У Ивина была маленькая рабочая комната на пару с Домашневым. Когда Олег Павлович открыл дверь, Домашнев даже подскочил на стуле от радости и воскликнул:
– Ба! Ивин! Когда на этой земле?
– Только что!
Домашнев росточка маленького, чуть побольше полутора метров, лицо без растительности, со старческими морщинами у глаз. Ивин возле Медведева чувствовал себя карликом, а возле Домашнева – великаном.
– Как там Медведев? Свирепствует? На праздник?
– Не знаю, – ответил Олег Павлович, усаживаясь за свой стол – отвык от него: и чернила высохли, и на календаре – середина апреля. – Антон вызвал.
– Краем уха слышал. Ниночка вчера по секрету шепнула: ох, говорит, и злой Антон Матвеевич на Ивина. У Медведева что-нибудь напортачил?
– Понятия не имею.
– Пораскинь, может, вспомнишь.
Домашнев сочувствовал Олегу Павловичу, а зачем оно, это сочувствие? Не нужно ничьего сочувствия. Ярин тоже хорош – вызвал, а сам в «Дружбу» укатил. Впрочем, тут Грайский виноват, начальство потребовало, вот и поехал. Ох уж это начальство! Олег Павлович вышел из комнаты. Шагал по коридору и слышал свои гулкие шаги. Ничего себе новость перед праздником! Вызвал из совхоза и причины не сообщил. Обычно сообщал: мол, пошлите-ка в партком Ивина, неувязка по такому-то делу образовалась, да пусть не задерживается.
Нынче причину не сообщил. В Медведевском совхозе вроде все нормально. Сеют хорошо, после праздника зернобобовые кончат. Может, из-за путаницы в семенах? Нет, и случай пустяковый, да и Медведев не станет звонить. Из-за коров? Олег Павлович к «ЧП» прямого отношения не имел. Что разозлило Ярина? Если Ниночка сказала, что шеф злой на меня, значит, действительно злой. Мужик горячий, как говорят, завестись может с пол-оборота, пошуметь любит. Потом отойдет, забудет, если повод к разносу пустяковый, но не забудет и не простит, коль повод серьезный. Неуютная это должность – уполномоченный, кто только ее выдумал. Что случится не так, вместе с директором тянут и уполномоченного, порой ему, бедному, влетает больше, чем директору. Чего смотрел? Или вернее, куда смотрел? Почему допустил? Отчего не поправил? Как будто уполномоченный должен знать больше всех и точно определить, где тонко и где может порваться.
Ну ее к дьяволу, эту шараду! Подумаешь трагедия – Ярин на него злой! И киснуть из-за этого? Домой рвался неудержимо, праздник на носу и Максимка Егоров приехал – все обещало безоблачную погоду. И пожалуйста – шеф злой и хандрит не вообще, а злой только на Ивина. Погода испортилась – солнца нет, сплошные тоскливые тучи, вот-вот сыпанет дождь. Его еще не хватало!
А площадь перед парткомом принарядилась, у трибуны алеют флаги, целый ряд флагов, красуются новые щиты, намалеванные местным художником Ленькой Светиловым. Щиты приколочены к штакетнику сквера. На многих домах тоже трепещет праздничный кумач. У сирени, что росла под окнами парткома, почки лопнули, оттуда выглянули бледно-розовые листочки, маленькие, еще не расправившиеся. На тополе волнуются воробьи, их там насело, наверное, с полсотни, ну и стараются друг друга перекричать. Хоть уши зажимай.
Красота кругом – запеть можно от такой красоты, да вот занозу засадил Ярин в самое сердце, Домашнев тоже хорош! Дернули его за язык, что ли. Мог бы и не говорить. Как Малев, испортил настроение и в кусты. Но при чем же тут Домашнев?
Ивин решительно стряхнул с себя дурное настроение и заторопился к Егоровым. Сколько же они не виделись? Полтора года с хвостиком, давно. Изменился Максимка или нет? Женат шестой год. Волосы у Максимки копной, глаза задиристые, веселые, может, теперь построжали? Интересно, каким ты стал, Максимка, просто не терпится поглядеть, хоть бегом беги.
Совсем редко они виделись за последние годы. А ведь были времена, когда не могли прожить друг без друга и одного дня. Были да сплыли. Матери родили их в один день, первое слово «уа» новорожденные прокричали вместе. Потом под стол лазили вместе, учиться пошли в один класс. Олег с Максимкой были что братья – куда один, туда и другой. В те времена Егоровы и Ивины жили рядом, крыша к крыше. Позднее, когда еще жив был отец Максимки, Егоровы купили новый дом на другой стороне села.
Дороги у друзей разминулись после семилетки. В школе все делили пополам: и мысли, и желания, а настало время выбирать профессии – выбрали разные. Разрыв наметился, наверно, тогда, когда Егоров на каникулы ездил к дяде в Магнитогорск. Дядя работал доменщиком и водил Максимку в цех, в тот час там шла разливка чугуна. Вернулся друг молчаливым, вроде бы замкнулся в себе, отодвинулся. Олег ломал голову, переживал – никак не мог понять, что же такое стряслось с Максимкой. В августе, перед самыми занятиями в школе, остались ночевать на дальнем току. Ночь была теплая, звездная. Лежали на куче соломы, подстелив под себя тулуп и прикрывшись пологом-брезентом. Спать не хотелось, слушали шорохи и звуки ночи. Где-то за навесом смеялись – девчата с парнями баловались. За колком работал трактор. Днем бы ни за что его не услышать, а ночь приблизила звуки. В неубранной пшенице перепелка оповещала, что «спать пора», «спать пора». В глубине темного неба сорвалась звездочка, прочертила белую полоску и погасла. Максимка сказал:
– Упала звезда – человек умер.
– Брехня.
– Конечно, брехня, – согласился Максимка. – Ты знаешь, – повернулся к Олегу и горячо задышал прямо на ухо. – В домне звезд – прямо тысячи. Дядька Иван водил, показывал. Как пошел чугун, так звезды во все стороны, прямо салют. Помнишь, в кино показывали? Полился чугун, знаешь, красный такой, может, даже белый. Плывет и плывет по канавке в ковшик, на колесах такой ковшик. Вот здорово!
– А дыму-то, наверное, сколько?
– Дым – это пустяки, речка огненная – во красота. Понимаешь, чугун всегда твердый, я не знал, что может жидким быть. Домна большущая!
– Жарко?
– Еще бы! Огонь кругом. И огнем этим дядя Иван управлял. Сила-то где!
– Да, это сила, – согласился Олег, но он не догадался, что у Максимки уже зрело решение самому научиться управлять огненной рекой. Рассказу друга значения особого не придал. Когда же окончили семилетку, все и выяснилось. Егоров сразил Олега, будто обухом по голове ударил: пойду учиться в металлургический техникум. Сговаривались идти вместе – в ветеринарный. Обиделся Олег, не стал разговаривать. И разъехались в разные стороны не помирившись: один в Троицк, другой в Магнитогорск.
Первое время сердился Олег на друга, писем не писал, но скоро отмяк. Дружба продолжалась, не рассыпали ее по зернышку, как просо, сохранили. Тосковали, если подолгу не встречались. Первая невидимая грань отчуждения легла после Максимкиной женитьбы лет шесть назад. Жену друга не знал, не было случая познакомиться. Когда Максим приезжал к матери в гости с женой, то получалось так, что в отъезде оказывался Олег.
Отец у Максима умер год спустя после свадьбы сына. Подавился костью, за обедом, в одночасье и умер. Глупо и обидно получилось. Прошел солдат от Волги до Берлина и по-смешному погиб дома. У Олега отец не вернулся с войны, утонул в Днепре, когда его форсировали в сорок третьем.
Возле дома Егоровых Олег Павлович замедлил шаг, собраться хотел с мыслями. Хотел предстать перед другом, что называется, в спортивной форме. Прежде чем открыть дверь в избу, откашлялся в кулак, и после этого решительно потянул за скобу. Открыв, спросил:
– Можно?
Ждал: выскочит навстречу Максимка и закричит:
– Входи же, бродяга!
Вместо этого услышал незнакомый женский голос:
– Да, да, пожалуйста!
Олег Павлович перешагнул порог, прикрыл дверь и оробел, увидев стройную невысокую женщину, белокурые волосы сложены на самой макушке вороньим гнездом, и это ему бросилось в глаза, потому что ни разу не видел, чтобы женщины так носили волосы. Олег Павлович поздоровался и сказал:
– К Максиму я.
Из-за перегородки, отделявшей кухню от прихожей, оклеенной обоями, которые кое-где на стыках досок порвались, послышался знакомый, немного хрипловатый голос тети Насти:
– Кто пришел-то, Лена?
Лену опередил сам Ивин:
– Это я, тетя Настя. Олег.
– Олежка! – обрадованно воскликнула тетя Настя, выходя из-за перегородки и на ходу вытирая фартуком руки, чтобы поздороваться с гостем. Подала костлявую, жесткую руку, он вежливо пожал, ощутив на своей ладони шероховатость.
– Проходи, чего у порога-то встал, – сказала тетя Настя. – Это Лена, ты, небось, и не знаешь ее?
– Рада познакомиться, – Лена тоже протянула Олегу Павловичу руку, маленькую, энергичную, с атласной кожей.
– Максима в магазин командировали, – сообщила Лена. – Скоро вернется, вы проходите в горницу.
В это самое время тихонечко скрипнула дверь, и маленькое существо появилось возле Олега Павловича. Это была девочка лет четырех, в вязаном красном платьице, с бантиком в белых густых волосах. Подошла к матери и спросила:
– Мама, это кто?
– У него спроси, – улыбнулась Лена.
Девчушка подняла на гостя доверчивые голубые глаза, и у него радостно екнуло сердце – эти глаза, несомненно, принадлежали Максимке, нигде в мире не было таких глаз. Девчушка требовательно спросила:
– Ты кто?
– Я Олег.
– А я Иринка. Зачем к нам пришел?
– Повидать твоего папу.
– А меня?
– Ну и тебя тоже.
Девочка обняла мать за ногу и недоверчиво поглядела на Ивина.
Олег Павлович не понимал, что такое с ним творится. Неловкость одолела и скованность откуда-то взялась. Если бы не ободряющий взгляд тети Насти, убежал бы, сославшись на какое-нибудь срочное дело. Однако чудно смотреть на эту девчушку, нет, не просто девушку, а Максимкину дочь, и даже как-то странно было – у нее, махонькой и совсем незнакомой, родные Максимкины глаза. И глаза эти, конечно же, должны все знать про Олега, а вот ничего не знают, именно это-то было странным.
Олега Павловича заставили пройти в горницу, усадили на диван, как дорогого гостя, а он так и не мог обрести уверенности и сидел истуканом на краешке дивана, опустив руки между колен. Наверно, со стороны жалко на него смотреть, и позу принял такую глупую, но что делать? Между тем ему не хотелось показаться Лене неуклюжим и смешным, этаким деревенским недотепой. Иринка осталась с бабушкой на кухне, слышно было ее щебетанье, и Олег Павлович про себя молил, чтоб тетя Настя с Иринкой пришли сюда, тогда бы и неловкость развеялась. Но у них на кухне были свои заботы. Лена задавала ничего не значащие вопросы, он отвечал односложно и видел, что ей тоже неловко. Тогда стал расспрашивать про Магнитку. Лена вроде оживилась. Выросла в Магнитогорске и любила его, но как истая горожанка не упустила случая пожаловаться на городское житье.
– У вас тут хорошо. Тихо. И воздух чистый.
– Воздух у нас чистый, – согласился Олег Павлович и подумал: «Скорее бы Максимка возвращался, что ли?»
– Часто ездите в командировки?
– Всякое бывает.
– Мы живем на третьем этаже, под окнами трамвай ходит, посуда дребезжит в шкафу. Иринку одну боязно отпускать на улицу. У вас тут спокойно. Бегает на улице, и я не боюсь. Уже подружкой обзавелась, соседской девочкой.
– Переезжайте жить к нам.
– Что вы! – улыбнулась она. – Я городская, с тоски помру здесь. У Максима и специальности деревенской нет.
– Научим.
– Спасибо.
«Канатом вас оттуда не вытащишь, – подумал про себя Олег Павлович. – Каждому человеку дано свое. Лихарев в городе захиреет сразу, а Максимкиной жене – никак не прожить здесь. Что ж, все правильно. Только как Максимка? Вырос в селе, приучен был к крестьянской работе, неужели не тоскует по земле?»
В сенках послышались уверенные шаги, и Максимка вырос на пороге – без кепки, с разудалой копной кудрей, в коричневом костюме и белой без галстука рубашке, веселый, свой с головы до пят. Он и не ведал, какой дорогой гость сидит в горнице.
– Ну, бабуся и мамуся, – закричал он с порога, – принимайте свою авоську да проверьте хорошенько – все ли есть! Ты, Иринка, беги ко мне, иначе не скажу, что я купил!
Иринка выдала тайну сразу:
– У нас дядя!
– Какой дядя?
– Олежка пришел, – подсказала тетя Настя.
– Олежка?! – загремел Максимка. – Да где же он, бродяга?! Подайте его сюда!
Олег поднялся навстречу другу, радостно и в то же время застенчиво улыбаясь, – тот Максимка, такой же крикун и задира! Встали друг перед другом, разные, непохожие: один сбитыш, рога быку свернет, кучерявый, красивый; другой щупленький, даже какой-то поджарый, с черными непослушными волосами, с упрямым вихорком на макушке.
– Здорово! – дрогнувшим голосом сказал Максим, протягивая другу руки. Засветился улыбкой и весь, озаренный ею, был до слез родным, свойским, и даже обида зашевелилась в груди – не было рядом целых полтора года, да что полтора года – полтора десятка лет не было рядом, а он так нужен, без него так трудно обойтись!
– Здравствуй, – ответил Олег Павлович, пожимая сразу обе руки, он бы, наверно, кинулся в объятия, если бы не Лена, которая с милой улыбкой наблюдала за друзьями. Олег Павлович застеснялся. Тетя Настя привалилась спиной к перегородке и фартуком вытирала слезы, не таясь. И то, что Олег не кинулся в объятия, Максима чуть обескуражило, он тоже сдержал порыв, и встреча получилась малость натянутой. Но Максим раньше друга оправился от смущения, опять закричал:
– Чего стоите, бабоньки? Разве не знаете, что мужикам в таких случаях требуется? Командуй, Иринка!
– Мы как-нибудь без ее команды управимся, – сказала Лена, и женщины удалились на кухню. Мужчины примостились на диван. Максим положил руку на плечо Ивина, спросил:
– Как живешь, Олежка?
– Так, середка на половинке. Сеем.
– Понятно. Как тебе перестройка? У нас много об этом пересудов, по-разному талдычат. От тебя хочу услышать, тебя это прямо коснулось.
Разговоров о перестройке хватало и на селе, всяких разговоров, и злых тоже. Анекдотов развелось – никогда раньше Олег Павлович не слышал такой уймы анекдотов. Штука эта забавная, иногда улыбочку вызовет, а другой раз так сердце царапнет – до крови. Не сидит же кто-то специально и выдумывает анекдоты, они же рождаются, как грибы, – в неожиданном месте и за одну ночь, их ведь никто не сеет. Если же вдуматься, то они отражают настроение, они и вырастают, собственно, из этого настроения, как грибы из дождя.
– Что же ты молчишь?
– А тебя любопытство распирает?
– Еще бы не распирало? – усмехнулся Максим. – Взяли, понимаешь, отделили крестьянство от рабочего класса и думают, что это хорошо.
– Я, что ли, отделял?
– Откуда я знаю? Может, и ты. Все-таки партийный работник, причастность к этому делу прямую имеешь.
– Меня не спрашивали. Ты зря задираешь.
– Чудак, разве я задираю? Я спрашиваю, понять хочу тебя, давненько по душам не говорили.
– Это верно – давненько. Сразу хочешь меня на самом остром проверить?
– А ты догадливый! Коли боишься на эту тему говорить, могу не спрашивать. Я ж понимаю, не все тебе можно говорить.
– Это почему же?
– Ладно, ладно, не цепляйся, давай отвечай о перестройке.
– Нет, ты погоди. Почему же мне нельзя говорить?
– Ну и репей ты стал, Олежка. В любом деле есть вещи, о которых не с каждым будешь говорить, а в политике тем более.
– А ты разве каждый?
– Ох уцепился, – улыбнулся Максим. – Давай отвечай на вопрос.
– Про перестройку скажу тебе так. Я не в восторге от того, что нас разделили. Понял?
– А откровеннее?
– Куда же еще откровеннее? Ты хочешь сказать – подробнее?
– Пусть подробнее.
– По-моему, начальства развелось много, куда ни кинь – везде начальство. Бумаг пишут много.
– Потому и бумаги не хватает, – вставил с улыбкой Максим.
– Посмотрел у Медведева – гора на столе лежит, читать не успевает. Всякие директивы, указания. Пишут и пишут. Медведеву и таким, как он, их просто читать некогда. Сам Медведев любого агронома и зоотехника за пояс заткнет. Зачем ему такая прорва директив? Ему инициативы дай побольше, а его директивами по рукам и ногам связывают. У него своих специалистов полно, есть всякие – главные и не главные. Их же опекает районное начальство, областное часто наезжает, поучают. А начальство покрупнее, вроде Ярина, и прикрикнуть может. То сделал не так, другое не по-ихнему. Ну и в самом существе, как бы тебе лучше объяснить, в приемах, что ли, ведения хозяйства всяких непонятных директив и установок много. Вот вчера с одним толковым бригадиром о парах разговаривали.
– Так, так. Говоришь, несуразностей много. Тогда чего же ты молчишь? Все будем молчать, что же получится? Ведь это же наше кровное.
Олег Павлович хотел отделаться шуткой: зачем углубляться в такой разговор? Столько времени не виделись и вот не нашли иной темы, чем эта.
– Я, Максимка, солдат, – сказал он. – Что мне прикажут, то я и делаю.
– И молчать тебе приказали?
Смотри ты, он и злой и придирчивый стал!
– Нет, этого мне не приказывали, – хмуро, внутренне ожесточаясь, ответил Олег Павлович. – Но я делаю все, что мне положено делать, и на совесть, между прочим, хотя не со всем и согласен. Я, например, считаю, что уполномоченных в наше время не должно быть, но меня посылают, и я еду. Понял?
– Вполне.
– И об этих несуразностях, между прочим, я тоже не молчу. Откуда ты взял, что я молчу?
– Сам сознался.
– Врешь! Не слышал ты моего признания. А коли хочешь знать, то я написал в обком.
– Ну и как?
– Пока никак. Ответа нет.
– Пиши еще! В ЦК пиши! Мельчаешь, Олежка, мельчаешь, бродяга. За десять лет много раз перестраивались, а к основному никак не подойдете. А после этих перестроек что-то не стало в магазинах больше продуктов, а? Может, повыгонять вас всех надо и другими заменить, новыми да толковыми?
– Возможно, – пожал плечами Олег Павлович. – Только напрасно нападаешь. Природа нас не спрашивает, как ей поступить, и мы с нею ладить пока не научились.
– У неудачников всегда погода виновата. Забыли мудрость: на бога надейся, а сам не плошай.
– Как у тебя все просто получается! В совхозе давно был?
– Давненько, как в техникум поступил. К сельскому хозяйству, – улыбнулся Максим, – имею теперь одно отношение – ем хлеб, картошку и мясо.
– Поехали после праздника, я тебе Медведева покажу.
– Страшный?
– Смотря по тому, что ты ему говорить будешь. И зря иронизируешь: таких Медведевых узнаешь поближе – только обогатишься, на них многое держится. Властный, умный, не бюрократ, не чинуша. Но я даже не про то. Не узнаешь деревню, это я точно говорю. Медведевка почти заново отстроилась, посмотрел бы ты там столовую – и в Магнитке твоей не везде такую найдешь: кафель, пластика, электричество, только что газу нет. Техника на полях и фермах – самая разная, какой только нет! С четырьмя классами и делать нечего. Мечта! Хозяйствовать вот еще не научились как следует. Но научимся, дай срок!
– Все это так. Но видишь ли, друг мой Олежка, о всяком деле судят по результатам. Вот мы в Магнитке домну строим. Представь: войдет в строй, а чугуна Магнитка будет давать столько же, сколько давала без новой домны. Нас же оттуда повытряхивают и правильно сделают. Ну, хватит об этом, а то глубоко заберемся и не вылезем. Не женился?
– Как видишь.
– Отстаешь. У меня дочь видел какая, у тебя жениха и в проекте нет. Непорядок!
– Таланту, видно, нет!
– Загнул! Сам на девушек не смотришь, обюрократился. Смотри, Олег, так и жизнь проворонишь. Честно: есть на примете? Хочешь, сватом буду? Завтра же и высватаю.
– Есть одна да руки коротки, таланту не хватает.
– Дался тебе этот талант.
Появилась Лена, принялась заменять на столе скатерть клеенкой, заставила Максима из буфета выбирать стопки и тарелки. Странно было Олегу Павловичу видеть: это Максимка-то, такой самостоятельный и независимый парень, вдруг без слов кинулся со всех ног выполнять женин приказ? Боже мой! Да ведь это же совсем другой Максимка! Хор-рошо! А сам каким ты будешь, если жена каблучком тебя чуточку придавит? Не таким? Шалишь, брат, таким же станешь! Нет, нет, есть у меня, черт возьми, мужская гордость! Ничего с твоей гордостью не сделается, вот увидишь.
Между тем кушанье задымило на столе, и Олег Павлович был рад, что трудный разговор оборвался.
По первой стопке выпили за встречу. Пригубила рюмку и тетя Настя. Лена посмотрела сначала на нахохлившегося Олега, заговорщицки подмигнула мужу: мол, была не была – и отчаянно опрокинула рюмку в рот, а Максим тянул ей вилку с наколотой на нее долькой огурца. И услужливый стал, а раньше любил, чтоб за ним ухаживали. Она, закусив, сказала:
– Не ругай меня, Максимушка, если опьянею. Я так рада, что вы встретились.
Олег Павлович у Егоровых засиделся до вечера. Настроение, однако, оставалось пасмурным, сам себе объяснить не мог почему. Вроде и причин особых для тоски нет, а сердце чего-то ноет. К вечеру вспомнил вдруг, что мать обещала истопить баньку, и заторопился домой. Максим удерживал, но вступилась тетя Настя:
– Отпусти его, ради бога, Дарья изждалась вся, да и баня остынет.
Баня действительно остыла, мать кинулась было подогревать ее, но Олег сказал, что вымоется и в такой. Заметил: сердится мать за опоздание, но молчит. А молчать мать умеет. Получила в войну похоронную на мужа, не плакала, не голосила, лишь до крови закусила губы, глаза сухие-сухие сделались, как будто даже побелели. Слезливой стала позднее, к старости. Криком не поможешь, а в молчанье вроде думается легче, думы хотя и горькие, но тоску растворяют. Растворенная тоска не такая уж жгучая.
Когда мылся, неожиданно сообразил, почему скверное настроение – друга Максимку потерял, такого друга, каким Максимка был до женитьбы. Именно теперь почувствовал это остро. Тот Максимка, да не тот уже.
