Текст книги "Покоя не будет"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Покоя не будет
ПОКОЯ НЕ БУДЕТ
ИВИН
Олег Павлович Ивин работал инструктором парткома (в тот год так назывались райкомы) в одном из районов Челябинской области.
Весной его послали уполномоченным в Медведевский совхоз. И вот однажды договорились с директором совхоза Иваном Михайловичем Медведевым вместе поехать на пятое отделение.
Накануне Олег Павлович вернулся на квартиру поздно ночью усталый донельзя и завалился спать, не поужинав. Не проспать бы завтра. Можно, конечно, попросить хозяйку, чтобы разбудила – она вставала чуть свет. Но она уже спала, а тревожить ее было неловко.
Хозяйка попалась хорошая. Заботливо готовила ему завтрак и ужин. По утрам одежду свою находил очищенной от пыли и грязи, сапоги – тщательно вымытыми. В первый день смутился, сказал:
– Зачем это вы?
Она будто не слышала его слов, а на другое утро сделала то же, и Олег Павлович больше не возражал.
Когда Ивин впервые приехал в совхоз, Медведев сказал ему:
– Гостиница у нас так себе, хорошую еще не построили. Если я тебя к бабке Медведихе поселю?
К бабке так к бабке – Ивину было все равно. Не прожил он у нее и пяти дней, как бухгалтер совхоза Малев отозвал его в сторонку и спросил:
– Ну, как?
– Что как? – не понял Олег Павлович.
– Живется у Медведихи?
– Нормально.
– Хорошенько к ней приглядитесь, старуха она чокнутая.
– Не замечал.
– Не скоро и заметите. У нее в войну два сына пропало, она с тех пор чокнутая. И пропали-то как. Один будто в воду сгинул – не убит, не ранен, а парня нет. Такие-то и в полицаях могли отираться. А?
– Слушайте, ну зачем вы так… – начал сердиться Олег Павлович.
– Минуточку, – Малев приподнял руку, будто боясь, что Ивин не даст ему договорить. – Минуточку! Второй сын у нее дезертир. Да, да, форменный, так сказать, документальной ревизией установленный. Яблочко от яблочка далеко не падает?
– Может, недоразумение?
– Почему Медведиха пенсии не получает? Сын – дезертир. Добрейший Иван Михайлович ее подкармливает, постояльцев посылает, то да се, харчишки подбрасывает. Почему же так? Если бы ее сыновья геройски погибли, ну тогда конечно. А то что получается?
– Не с голоду же старухе помирать!
– Этта как сказать! Мое почтение, Олег Павлович! Спешу.
После этого разговора Ивин несколько дней настороженно приглядывался к бабке Медведихе. Руки у нее натруженные, со вздувшимися венами и узлами на суставах. Немало, видать, трудной работы переделали эти руки за свой век. Она всегда была ровной – молчаливой и деятельной: то перебирала и обтирала мокрой тряпкой посуду, которой много лет никто не пользовался, то разрезала тряпки на ленты и свивала в жгуты, а потом плела из них коврики, то вязала варежки, нацепив на нос очки, про себя считая петли:
– Одногорядь, другорядь…
Нет, Медведиха не была чокнутой, но чувствовалась в ней особинка: ни с кем из соседей не якшалась, больше уходила в себя, как черепаха в панцирь. Худая слава сына легла на нее тенью, и старуха несла свой крест молчаливо и с достоинством. Кто-то понимал ее, кто-то нет, а некоторые, вроде Малева, злобно шипели на нее за глаза.
Олегу Павловичу было жаль старуху, боялся неосторожным словом обидеть ее, избегал с нею разговаривать. И она приняла это за должное и тоже не докучала ему. С тех пор останавливался здесь постоянно, однако больше того, что ему о ней рассказали в первый приезд, он ничего не узнал. Лишь иногда корил себя за то, что ни разу не поговорил со старухой по душам, а ведь ей, наверно, тоже хотелось сочувствия.
Ивин неведомо во сколько бы проснулся, если бы не хозяйка. Хотя спал крепко, но едва она прикоснулась к его плечу, Олег Павлович вскочил на ноги и понял, что безнадежно проспал. Подосадовал за это на самого себя и чуть-чуть на хозяйку. Медведев, ясное дело, уехал. Ох, этот Медведев – не заехал за ним, а ведь мог бы!
Ивин на ходу проглотил кусок хлеба, запил стаканом молока. Теплилась надежда: авось директор не уехал? Хозяйка глядела на квартиранта неодобрительно, потом, когда он собрался уходить, упрекнула:
– Бегом и бегом… Разве так можно?
Олег Павлович на это только улыбнулся, словно бы оправдываясь, и решительно открыл дверь.
Ливень солнечного света обрушился на него, смыл досаду на Медведева и на себя.
Весна набирала силу. Снег исчез даже в оврагах, и речушка, протекавшая по окраине деревни, мирно вернулась в обжитые берега. На березах набухли почки, коричневые и упругие. Под их белой атласной корой бродил по стволу сок, просачивался наружу через любую, даже махонькую ранку и на ветру и на солнце розовел, застывая.
Крыши на домах успели не только высохнуть от растаявшего снега, но и чуть потускнеть от пыли, которую сбивали с тракта машины и которая временами наплывала с полей – ее поднимали тракторы.
В коричневых сплетениях ветвей березовой рощи, поднимавшейся на окраине, густо чернели гнезда; оттуда доносился неумолчный, по-весеннему пьяный, грачиный грай – у весенних птиц игрались свадьбы и латались прошлогодние дома-гнезда. А если подняться на увал, что горбился за рощей, то можно увидеть на самом горизонте сизую цепочку Уральских гор.
Солнце ослепительно ударило в одну сторону улицы, и казалось, будто дома сотканы из света, и все в них было значительным и заметным, даже расщелинки в тесовых воротах Медведева, каждая ниточка мха между свежими смолистыми бревнами новой избы тракториста тоже Медведева, только не Ивана Михайловича, директора, а Викула Петровича.
Деревня звалась Медведевкой. Старики порой величали ее Зыбкиной. Как-то Ивин спросил уборщицу совхозной конторы Лепестинью Федоровну, почему же так: то Медведевка, то Зыбкино. Та заправила седеющие волосы под цветастый платок, потуже затянула узелок на подбородке и ответила:
– Тут понимать нечего. Коли Медведевых больше, зовут Медведевкой, коли Зыбкиных – Зыбкиной.
– Не понял, Лепестинья Федоровна.
– Чему вас учат? До войны у Зыбкиных, поверишь, одни парни народились, а у Медведевых – девки. Парни взяли в жены медведевских девок, и стала деревня Зыбкиной. После войны, как прорва – парни только у Медведевых и деревня стала Медведевкой. Не веришь?
– Постараюсь поверить, – улыбнулся Олег Павлович, – забавное объяснение, ничего не скажешь.
Смутная надежда на то, что Медведев задержался, толкала Ивина в совхозную контору, но директор уехал. Укатил, как и было условлено, в шесть утра. Твердый орешек, этот Медведев, самый видный из Медведевых деревни. Неаккуратности, расхлябанности не прощал. Говорят, был такой случай. Вызвал директор механика, время назначил точное – в три часа дня. Механик задержался, а когда появился в кабинете, Иван Михайлович поднял на него тяжелый хмурый взгляд и отчужденно спросил:
– Вы, товарищ Зыбкин, по какому вопросу?
– По вашему вызову, Иван Михайлович.
– Но вы нужны были мне в три часа, а сейчас четверть четвертого.
– Понимаете…
– Нет, не понимаю. Вы, что ж, и работаете с прохладцей?
– Мотор, понимаешь, обкатывали, ну и…
– До свидания, – Медведев занялся бумагами, забыв о механике. Тот потоптался, потоптался и ушел несолоно хлебавши. Зато в другой раз бежал на вызов сломя голову и другим наказывал, чтоб никогда не опаздывали.
Не простил Медведев опоздания и инструктору парткома. Он бы, наверно, поступил также и с секретарем обкома. Это чуть утешило Олега Павловича. Но подумать только – до пятого отделения, куда уехал Медведев, надо будет добираться на перекладных или пешком. Ничего себе: придется отмахать пешочком пятнадцать километров!
Ивин зашел в контору. В коридоре заканчивала уборку Лепестинья Федоровна. Пахло свежевымытыми полами.
В приемной директора Олег Павлович уселся за стол секретаря, снял трубку телефона – хотел позвонить в партком, Ярину. До майского праздника осталось немного времени, хотел отпроситься домой на пару деньков. Партком не ответил. Значит, Антон Матвеевич в командировке, не то был бы в кабинете – в горячие дни секретарь парткома на работу являлся чуть свет. Ивин положил трубку.
Вообще-то Ярин может и не разрешить. Характерец у него не ангельский, не знаешь, как поступит. Может вспылить из-за пустяка, а может все обойтись, когда ждешь бури. А что, если в пятое не ездить? Обойдутся без него. Лучше махнуть на третье, в Маметьевку, благо туда ходит автобус. До рейса осталось полчаса. Пока можно попытать счастья – позвонить Ярину на квартиру. Возможно, вчера вернулся из поездки поздно и задержался дома. Но квартира не ответила. Значит, секретарь мотается по району. Привык к кочевой жизни. Сколько Ивин ни помнит Ярина, он всегда на руководящей работе, у него, наверно, профессия такая – руководящий работник. Однажды, когда Ивин работал еще зоотехником в совхозе, который расположен в райцентре, Ярин неожиданно нагрянул на ферму. На счастье, Олег Павлович там накануне навел порядок и чистоту, лозунги и призывы вывесил. Понравилось это Ярину, тогда он и приметил Ивина, а потом и на партийную работу взял. Олег Павлович собрался уже уйти, как раздался заливистый звонок. В трубке послышался сердитый мужской голос:
– Иван Михайлович?
– Нет, Ивин.
– Здорово, Олег Павлович. Лихарев, бригадир со второго.
– Здравствуй, Федор Андреевич.
– Алексеевич.
– Извини. Слушаю тебя, Федор Алексеевич.
– Тракторы встали, понимаешь.
– Весело живете.
– Веселее бы надо, да некуда. Семян нету. Кладовщик в дымину пьян, а жена ключи от амбара спрятала, чтоб ей пусто было. Выручай, Олег Павлович, техника загорает. Управляющего – с ног сбился – не нашел, и агроном куда-то запропастился. А со мной Глашка разговаривать не желает, она с норовом. Тебя послушает. Так что наш бензовоз в Медведевке, катай на нем.
Придется ехать на второе. В коридоре Лепестинья Федоровна домывала пол. Ей под пятьдесят, она неряшлива и поэтому выглядит старше. Волосы космато выбиваются из-под платка, она засовывает их обратно, однако они не слушаются. Баба языкастая, мужики ее побаиваются, так другой раз какого-нибудь отчитает, что бедняге небо покажется с овчинку. Говорят, из-за этого и муж удрал в город. А Лепестинья Федоровна не тужит, хотя и живет одиноко. Иван Михайлович назначил ее блюсти контору. Раньше была дояркой, но животновод Зыбкин Никита взмолился:
– Уберите, ради бога, от коров подальше.
То коров забудет напоить, то не догадается помыть бидоны, и свежее молоко в них прокисает. Иван Михайлович только головой покачивал:
– Эх, Лепестинья, Лепестинья, какая же ты растяпистая, а еще женщина. Ну, вот что – будешь мыть и скоблить полы в конторе. Но смотри! Я грязи не терплю.
Лепестинья Федоровна и моет полы в конторе, старается, иначе нельзя – от директора ничего не укроется. Она его сильно боится и уважает тоже. Разогнула спину, пропуская Ивина, проворчала:
– Ходют в этакую рань, просохнуть не дают.
– Не сердитесь, Лепестинья Федоровна, раньше времени состаритесь.
– Уж куда мне за вами молодыми. Нечего над старухой смеяться.
– Я не смеюсь, зачем же смеяться? Вы, того гляди, снова замуж выйдете.
– Хватит – выходила за одного дурака. А ты? Седина, небось, в голове, и все холостяжничаешь. Тонька по тебе сохнет, а ты ноль внимания, и не стыдно?
– Откуда вы знаете?
– Я знаю, мне все известно.
– Смотрите-ка! – улыбнулся Ивин. – Может, и женить меня собираетесь?
– Иди, иди. Надо будет – и женю!
На крыльце Олег Павлович остановился, соображая, где лучше перехватить бензовоз. Пойти на нефтесклад – можно разминуться. Ждать здесь? А вдруг поедет в объезд, окраиной? Шоферы – народ тертый. Лишний раз на глаза начальству попадаться не будут. Ехать мимо конторы, значит, ехать мимо начальства. Лучше выйти за околицу, к мосту через речушку. Мост один, другой дороги здесь нет.
Солнце успело набрать высоту. Тени домов укоротились, освещенная сторона выглядела не так рельефно, как час назад. Над рощей горланили грачи – ссорились, что ли?
Олег Павлович сбежал со ступенек, направился к околице и вдруг заметил бухгалтера Малева, который торопился в контору. И от того, что торопился, сильнее обычного приволакивал левую ногу – у него ранение в коленную чашечку. Малев, пожалуй, единственный в совхозе носил шляпу и мышиного цвета макинтош. Ивину не нравился: вредный и ехидный такой мужик. Разговаривать с ним всегда тяжело. То он вперит в тебя маленькие глазки-буравчики и смотрит-смотрит неподвижно, будто играет в гляделки. То вдруг отведет их в сторону или уставится вниз и не поднимает взгляда до конца разговора. Как-то даже оторопь берет. К тому же водилась за ним еще одна привычка – огорашивать собеседника плохими новостями. Наверно, и сейчас припас что-нибудь. Свернуть бы в сторону, да неудобно. Малев еще издалека расплылся в улыбке, не доходя несколько метров, приподнял шляпу, здороваясь:
– Олегу Павловичу – мое почтение!
Когда за пазухой таил скверную новость, становился особенно приторным.
– Здравствуйте, – ответил Ивин.
– Спешите?
– Наше дело такое. Лихарев вот ждет.
– У них массово-политическая работа не на уровне, слышал. Я Федора предупреждал: смотри, доберется до тебя Олег Павлович.
– Ну, положим, не так, – усмехнулся Ивин.
– Может, и не так, – охотно согласился Малев. – А у нас, между прочим, «ЧП», – и вперил глаза-буравчики в инструктора – ну, как, мол, ты?
«Ох и зануда», – со злостью подумал Олег Павлович и спросил:
– Вроде как в армии?
– Хуже. Вчера доярка Зыбкина отравила десять коров. Заметьте – высокоудойных! – глаза-буравчики смотрят непрерывно, не моргают.
– Зыбкина? – прищурился Олег Павлович, стараясь не выдать охватившего волнения. – Их тут полдеревни!
Малев сокрушенно покачал головой:
– Представьте, Тонька Зыбкина, Прасковьина дочка. Кто бы мог подумать! Мать такая знаменитая. Между прочим, карбамидом.
И вдруг Малев словно застеснялся чего-то, потупил взгляд.
Олегу Павловичу стало ненавистно круглое самодовольное лицо собеседника. Буркнув, что ему некогда, зашагал к мосту. Потом потянуло оглянуться, и он оглянулся. Малев маячил на том же месте и глядел вслед. Когда Ивин оглянулся, бухгалтер потянул было руку к шляпе, снять, что ли, ее хотел, но спохватился и захромал к конторе по широкой пустынной улице.
«Вот идиот, – раздраженно размышлял Ивин, все еще поеживаясь от покалывания малевских глаз. – Живет же на свете злорадное племя, ничего ему не надо, только порадоваться чужой беде, без этого они не они. Говорят сочувственные слова, а нутро ликует. Так и Малев. Вроде бы сочувствовал Прасковье, а сам мысленно потирал руки. Мол, так-то! Хе-хе. Карбамидом десять высокоудойных… Попалась, голубушка! Вредное это племя, откуда только появляется.
Ивин заставил себя думать о другом. Какой смысл попусту раздражаться?
Но как же это стряслось у Тони? Вроде не первый день с карбамидом имеет дело и на тебе! Почему оплошка? Гадай не гадай – ничего не прояснится, пока не узнаешь подробностей. Главное все-таки не это, а то, что Медведев может ее под суд отдать, мужик крутой.
Лепестинья Федоровна не зря стыдила за Тоню. Ему передавали шепотком, с улыбкой: мол, вскружил девке голову, а он совсем и не собирался этого делать. Бабка Медведиха, как бы между прочим, предупредила:
– Ты Лепестинью-то не очень слушай, остерегайся Лепестинью-то. Мигом окрутит с какой-нибудь юбкой, право слово.
– Ворожея она, что ли?
– Мое дело остеречь, твое – на удочку не клюнуть. Девки-то разные бывают. Сказывают, на Тоньку Зыбкину заришься, на Прасковьину дочку?
Ивин неопределенно пожал плечами.
– Тонька ничего, – успокоила его бабка Медведиха, – блюдет себя. И Прасковья ничего, вот Трофим только скудает, шибко скудает здоровьем.
Тоню Олег Павлович и в самом деле выделил среди других девчат с первого приезда в деревню, это было почти год назад. Но сблизиться с нею по-настоящему так и не сумел.
Девушка она красивая, видная и, как однажды выразился тракторист Викул Петрович Медведев, «очень сдобная». Когда-то сам Викул имел большие виды на Тоню, ухаживал, говорят, даже предложение делал, но получил от ворот поворот и женился на рябой Нюрке Зыбкиной. Ревнивой и разбитной бабенкой оказалась Нюрка. Викул хоть и женился, но при каждом удобном случае вертелся возле Тони, завлекал смешными разговорами, иногда пускал в ход руки. Тоня посмеивалась, но рукам давала сдачи и стращала ухажера ревнивой женой. Нюрка узнала об этих ухаживаниях, устроила мужу громкую сцену, даже поленом замахнулась. Пришлось Викулу укротить прыть, а скоро появился у них сын, который окончательно приковал Викулу к Нюрке. Пожалуй, из-за нее Медведев Иван Михайлович открыл на центральной усадьбе ясли. О них толковали давно. Однако было недосуг, откладывали с весны на лето, с осени на зиму. Нюрка принесла сына в кабинет, положила на стол перед оторопевшим директором, сказав:
– У тебя своих младенцев нет, поводись с моим. Мне на работу надо, – и ушла.
Медведев, придя в себя, ругался почем зря, стекла дребезжали в окнах, вызвал Лепестинью Федоровну, вручил ей Нюркиного отпрыска:
– Водись до вечера, там разберемся.
Разбираться было нечего, пришлось директору раскошеливаться и открывать ясли.
Нюрка тоже доярка, на одной ферме с Тоней работает. Эта бабенка ловкая, вывернется из любого положения, а вот Тоня попала в беду. Наверно, коровы раствора карбамида напились и подохли. Не иначе.
Эх, Тоня, Тоня… Нравится девушка, очень нравится, взять бы да подойти и сказать начистоту. Что страшного? Хотел однажды проводить из клуба и объясниться, все как будто шло хорошо, из клуба вышли вместе, а потом руки и ноги свинцом налились, мысли вдруг словно выветрились, язык распух во рту – не двигался. Какое-то наваждение. Она убежала, ему до сих пор стыдно.
Потом утешал себя – что ни говори, а он старше ее на десять лет. Утешители толковали, будто такая разница для мужчины невелика, а самая нормальная. Но Олег Павлович твердил себе, что он для Тони неровня. Упорно твердил, это, особенно тогда, когда видел, что Тоня с кем-то разговаривает охотнее, чем с ним.
Да, ошарашил меня новостью Малев. Может, не ездить к Лихареву? Повернуть на ферму, благо до нее рукой подать – вон за той березовой рощей. Вот переполох-то будет. Подумают, что пришел следствие наводить, как-никак районное начальство. А ему не до следствия. Он представил Тоню убитой горем, в слезах. Нет! На ферму сегодня дороги не будет. Собирался к Лихареву, к нему и поедет. Там нужнее, у Лихарева техника простаивает из-за семян.
Мост через речушку построили в прошлом году, чисто обструганные сосновые перила не успели почернеть и потрескаться, а доски настила уже расхлябались. Речка текла мутная, на отлогих берегах желтела прошлогодняя трава – осока, приглаженная во время половодья.
Ивин закурил, всматриваясь в дорогу. Кажется, за окраинным саманным домиком – машина. Вот выкатился на простор бензовоз, таща за собой облако пыли. Ивин поднял руку. Тяжело вздохнув тормозами, бензовоз остановился, обдал теплым бензинным чадом, Олег Павлович проворно взобрался в кабину, спросив:
– Из второго?
Пожилой шофер утвердительно кивнул головой и дал газ. Баранку держит старательно, сидит прямо, машину ведет аккуратно.
– Кто у вас кладовщиком? – спросил Ивин.
– Пашка Сорокин.
– Пьяница?
– Нет, – после долгой паузы ответил шофер.
– Как же нет? Говорят, в дымину пьян.
Дорога вползла в березовую рощу и была в глубоких рытвинах, заполненных жидкой грязью. Бензовоз отчаянно закачало, будто он попал в свирепый шторм. Ивин схватился за дверцу. Шофер свел у переносья брови, поглубже нахлобучил кепку – туго ему на такой дороге.
Когда миновали рощу и вырвались на ровное поле, дорога опять стала хорошей, ровнее асфальта. Шофер облизал пересохшие губы, отозвался:
– Племянницу пропивал и назюзился.
Ивин наблюдал за скучной серой дорогой. Слева и справа поля. Местами в кучки жались низкорослые березки – колки. Встречалась непробороненная зябь, у которой верхние гребешки заметно посерели – влага испарилась. Поодаль щетинилась желтая прошлогодняя стерня. А вот отметины недавней работы. Поле укатано ровно, а все-таки следы сеялок хорошо заметны, поле будто аккуратно расчесано.
Потом бензовоз, натруженно гудя, брал подъем, а когда оказался на самой вершине, Ивину открылись дали, окрашенные в целую гамму цветов: черный – от вспаханной земли, желтый – от прошлогодней стерни, коричневый и белый – от березовых рощ и сизый – от уходящей за горизонт цепочки гор.
Второе отделение разместилось в Ванюково, возле березового леса. Деревушка вытянулась в единственную улицу, и от одного конца ее до другого высились тополя: большущие, раскидистые, кряжистые богатыри из древней сказки. В летнее время деревушку закрывал зеленый шатер. Сейчас тополя просматривались насквозь. Почки набухли и выделялись – иззелена-коричневые.
Лихарев поджидал в конторе отделения, маялся у окна. Увидев бензовоз, выбежал на крыльцо, улыбаясь выпрыгнувшему из кабины Ивину. Ростом высок, лицо узкое, чуть вытянутое. Волосы темно-рыжие. Даже ресницы рыжеватые, и пушок на руках отливал золотом. На левой руке красовался темно-синий якорь: в былые времена Лихарев служил во флоте.
Ивин мрачно пошутил:
– Милиционера бы позвал, а не меня.
– Где взять милиционера-то? – возразил Лихарев. – Нету милиционера. К Пашке пойдем?
– Чего ж тянуть? Только в самом деле не знаю, что буду делать. Втянул ты меня в историю.
– На то ты и начальство.
– Думаешь, при начальстве он отрезвеет и огуречного рассола попросит?
– А, – безнадежно махнул рукой Лихарев. – Ему и завтра не отрезветь. Не умеет пить – не пил бы.
Лихарев шагал ходко. Ивин еле поспевал за ним. Смешной немного этот бригадир: комбинезон натянул поверх телогрейки, кепку вообще не признавал, легкий ветерок балуется буйной шевелюрой, перебирает медные космы. Ноги похожи на циркуль – длинные и в шаге размашистые.
Сорокины жили на краю деревни, возле амбаров. За амбарами большая лужа, не высыхающая и летом. Сейчас в ней полоскались, весело покрякивая, белые пекинские утки. Все удобства у Пашки под боком – сам себе и кладовщик, и сторож, и утки, наверно, его личные.
Во дворе непрошеных гостей встретила визгливым лаем лохматая дворняга. Лихарев сердито притопнул ногой, и дворняга, поджав хвост, спряталась под крыльцо. Уже оттуда повизгивала обиженно; какая-то несерьезная дворняга.
Лихарев двигался первым. Миновав темные сенки с терпким запахом укропа, очутились в избе, небольшой, но уютной, с самодельными половиками на полу и тюлевыми занавесками на окнах, с русской громоздкой печкой, делившей избу на кухню и горницу. Кухня была прямо сприходу.
Непрошеных гостей встретила хозяйка – Глашка Сорокина, круглолицая, бойкая женщина. Увидев Лихарева, всплеснула руками:
– Опять лезешь, охломон! И чего надо?
Когда порог переступил Ивин, Глашка поджала губы, скрестила на высокой груди руки. Насмешливо оглядела Лихарева с ног до головы, а Ивина – с откровенным любопытством. Бригадир без спроса подвинул скрипучую табуретку, сделал вид, будто сметает с нее пыль (хотя какая там пыль у такой чистюли?). Глашка с презрительной усмешкой заметила:
– Чистая. Своими огузьями не замарай.
– Принимай гостей, хозяюшка, – как можно приветливее и веселее проговорил Олег Павлович, этой нарочитой веселостью он хотел скрыть растерянность.
– Гостям завсегда рады, – отозвалась Глашка. – Купите поллитру – будете хозяевами.
– Упились уже, хватит, – заметил хмуро Лихарев. – Поди, и одеколон выдули. А браги сколько?
– Ишь прыткий! – возразила Глашка и зло прищурила красивые зеленоватые глаза. – Да я тебя, если хошь, залью брагой. Ишь какой ревизор нашелся. Видали мы таких ревизоров!
– А, была нужда вас учитывать. Вас учтешь, держи карман шире. За брагу и к ответу притянуть запросто, и притянем, дай срок.
– Не стращай, пуганая. И прикуси язык, баламут!
– Ладно, хватит трепотней заниматься, не за этим пришли. Товарищ из парткома хочет совесть твою проверить.
– Кто же не знает этого товарища? – кокетливо пропела Глашка и с бесстыжим любопытством повела зеленоватыми глазами на Олега Павловича. Ивин смутился, отвел взгляд – черт возьми, не баба, огонь. А та нехотя возразила Лихареву, продолжая щупать Ивина глазами:
– Совесть у меня как стеклышко, не чета некоторым. Не будем указывать пальцем.
Лихарев нервно постучал по циферблату стареньких наручных часов:
– Три часа стоим по твоей милости. Ивану Михайловичу доложу, он тебе покажет чистую совесть.
– Мамочка моя, убоялась-то я как! Ну прямо дрожь в коленках, стоять не могу. Страсть одна, – и вдруг зло нахмурилась: – Уходи отсюдова рыжий-палевый. Нечего тебе тут о чужой совести распространяться. На свою оглянись.
– Дура! – не сдержался Лихарев. – У тебя что здесь, – он с остервенением постучал кулаком по подоконнику, так что стекло звякнуло, а потом поколотил себя по лбу, – и что здесь!
Она презрительно усмехнулась:
– Лоб-то побереги, не медный, чай.
– Зато закаленный, – подхватил Ивин, который давно искал удобного момента, чтобы прекратить перебранку. – Небось в шелбаны мальчишками здорово играли, вот и задубел лоб.
Глашка скривила в улыбке губы:
– Сказочки для младенцев. Расскажите что-нибудь поинтереснее.
– Правильно, – улыбнулся Ивин. – Сказочки. А что же делать? Только сказочки и рассказывать. Сеять все равно нельзя.
– Во-во, – пропела Глашка, – подвели. Сейчас скажете: весенний день – год кормит.
– Нет, не скажу, грамотного учить – дело портить.
– Да уж чего. Газеты читаем.
– Ну что, Федор Алексеевич, может, ты какой анекдот знаешь? – спросил Ивин.
– И-и, – возразила Глашка. – Ничего он не знает, темный он, хотя и во флоте служил.
– Дура ты и есть дура, – устало огрызнулся Лихарев.
– Ну прямо все какие умники стали, дуракам уже и ходу нет. А рассказал бы он мне анекдот, может, я бы ему еще утром отдала.
– Убить тебя мало, Глашка, – взорвался Лихарев и стукнул кулаком по подоконнику.
– Бей, не жалко, дерево стерпит.
И вдруг она, зыркнув на бригадира злыми глазами, нахмурилась, будто постарела на добрый десяток лет, повернулась к печке и протянула руку к трубе, где закрытые меховыми овчинными рукавицами, лежали ключи от амбаров. Юбка приподнялась, обнажив полные белые икры. Олег Павлович смущенно отвернулся. Накинув на плечи мужнину телогрейку, она без слов направилась на улицу, всем своим видом подчеркивая презрение к Лихареву. Ивина взяло еще большее зло. Ведь могла она отпустить семена Лихареву раньше. Из-за ее каприза ему, Ивину, пришлось тащиться сюда, хотя планы были другие. Да еще такая беда стряслась с Тоней, ему совсем не до шуток, а вот ведь пришлось ехать к этой бабенке, чтоб ей ни дна и ни покрышки. Отчитать бы солоно за такие капризы, да что толку. Ты ей слово, а она десять. Тут надо Ивану Михайловичу свою власть проявить. Вспомнил Медведева, и еще сильнее разгорелось раздражение на самого себя, на Медведева за то, что укатил, не дождавшись, на Малева – с утра подкинул скверную новость, на бесстыжую Глашку.
За калиткой Лихарев побежал за машиной. У амбара Глашка отомкнула два увесистых замка, сняла массивную железную накладку и открыла тяжелую дверь, которая натруженно скрипнула. Глашка повернулась к Ивину и насмешливо спросила:
– И чего же вы меня не ругаете?
Он буркнул в ответ:
– Не хочу.
– Ишь как! Боитесь али презираете?
– Волков бояться – в лес не ходить. Будь я на месте Медведева, я б вам показал, как куражиться.
– Ох и скушный разговор. И вообще мужики какие-то скушные пошли, помрешь от зевоты.
– Это правда, если вы и умрете, то только от зевоты, а не от работы.
– А что? У меня выходной.
– Сколько же их на неделе?
– Все мои. – Глашка поджала губы. – Боже мой! Все воспитывают, все прокуроры, куда это деться теперь бедной женщине!
Ивин промолчал. Только подумал: «Тебя ни черт, ни дьявол не переговорит. Ого! Ты им сама сто очков вперед дашь! Двадцать коров угробишь, но переживать не станешь, такие, как ты, не переживают, нет! Трудненько приходится Пашке, хотя я его видеть не видел, но сочувствую. Федор Алексеевич говорит, что он нрава тихого, заездит она этого тихого».
Приехал Лихарев на «ЗИЛе», и Олег Павлович вместе с ним таскал мешки с зерном из амбара и бросал в кузов, как заправский грузчик. Глашка привалилась плечом на дверь, лениво переругивалась с бригадиром и нет-нет снова жгла взглядом Ивина. Да, нелегко приходится тихому Пашке, завидовать тут нечему.
Когда семена погрузили, Олег Павлович подтолкнул Лихарева в кабину, а сам легко перемахнул через борт в кузов, и они помчались на полевой стан.
Со второго отделения Ивин возвращался вечером. Солнце огненно допылало на западе и растаяло в тучах. По всему видать, погода изменится, а как это некстати.
За день Олег Павлович намотался немало. Сеяльщик Панько, какой-то сумной и вроде бы обиженный мужик, попросил Ивина постоять на сеялке – домой позарез нужно было сходить, жена хворала. Ивин, стоя на запятках сеялки, проехал не один гон, как договорились, а целых три. Гоны были подходящие – километра два с половиной в один конец, если не больше. В общем-то чуть не полсмены выстоял за Панько, а тот возвращаться не торопился. Вернувшись же, место свое занял без единого слова, спасибо не сказал, словно бы не Ивин сделал ему одолжение, а он Ивину, сменяя раньше времени. Олег Павлович не обиделся. Панько всегда хмурый и нелюдимый. В совхозе отзывались о нем уважительно: работяга-то хороший, на все руки горазд. Он и плотником может, и комбайнер отличный, и вот за сеялкой стоит. Безотказный. Куда пошлют, туда и пойдет, и любое дело сделает на совесть. Только подшучивали: мол, легче подсмотреть, как в лесу папоротник цветет, чем у Панько улыбку. Так что обижаться Ивину на то, что Панько не сказал ему спасибо, было просто нельзя. К тому же, такая форма обращения, пожалуй, больше нравилась ему, она как бы уравнивала Ивина со всеми рабочими: очень хорошо, что они не считали его за начальство, значит, приняли в свое братство.
Затем с хохотушкой Ниной, вчерашней десятиклассницей, теперешней учетчицей, писал боевой листок. Нина постоянно хихикала, будто ее щекотали. Ивин никогда не считал себя остряком, просто не было в нем этого таланта, но каждое его слово почему-то смешило Нину. Позднее пожаловался Лихареву. Федор Алексеевич улыбнулся и спокойно заметил:
– Она у нас такая. Покажи ей палец – от смеха умрет. Не обращай внимания. Но девочка старательная.
Вместе с Лихаревым ходили по засеянному полю. Земля была пухлая, как-то неловко даже было по ней шагать. Присели на корточки. Лихарев разгреб ладонью прогретую землю – докапывался до пшеничного зернышка. Хотелось проверить глубину заделки семян. А земля такая родная, положишь руку – уютно руке, тепло. И пахнет засеянная земля по-особому: старым перегноем, спелым хлебом, и немножечко горечью ветра, и солнечным отстоявшимся ароматом. Лихарев докопался до овсюга, положил его на огрубелую ладонь.
