Текст книги "Плутониевая зона"

Автор книги: Михаил Грабовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

23

Бригада Клементьева считалась на заводе «Б» аварийной. Обычно она работала в дневную смену, выполняя самые ответственные и сложные задания по ремонту оборудования. Эти задания формулировались главным механиком с раннего утра по результатам анализа сменных технологических карт и записей в оперативных журналах.

Но в неотложных случаях бригаду вызывали и вечером, и ночью, собирая на автобусе в местах проживания.

Адреса всех членов бригады были записаны на листке с пометкой вверху «Аварийная бригада», который постоянно лежал под стеклом на столе дежурного диспетчера.

Обычно аварийный вызов начинался со стандартной жалобы сменного технолога: «Петр Иванович, не знаем, что делать. Качаем раствор (номер) из аппарата (номер) в емкость (номер), а он не поступает. Забился, наверное, трубопровод. Проверьте, пожалуйста. Только побыстрее».

Многокилометровые трассы труб забивались постоянно. Чаще всего кусками резины, которая разъедалась радиоактивными химикатами во фланцевых соединениях и вентилях. Но, бывало, попадались и мелкие камешки, и тряпки, и старые брезентовые рукавицы. Немудрено – ведь на трубопроводах, подающих химические реагенты в технологические емкости, никаких фильтров по проекту не было предусмотрено.

Чаще всего бригадники резали забитую трубу в нескольких местах, прочищали подручным инструментом и тут же сваривали заново. Сварочные стыки проверяли на скорую руку. Если жидкость не бежала через них, тем дело и кончалось.

Работа была «грязной», трубы и растворы в них фонили безбожно. Облучались больше других служб.

Но Петра и его бравых молодых ребят это обстоятельство нисколько не пугало.

Платили хорошо. К основному отпуску полагалось еще шесть дней дополнительных. Кормили в рабочей столовой бесплатно, по спецталонам. Что еще нужно?

В бригаде царила атмосфера приподнятости. Наверное, от осознания важности своей работы, незаменимости в каких-то срочных, аварийных делах.

– Медаль тебе, Клементьев, обеспечена, – заверял его главный механик. – Подожди только чуток. Вот выдадим первый продукт…

26 февраля 1949 года в 12 часов ночи первая двадцатилитровая канистра с концентратом плутония была передана в торжественной обстановке начальнику цеха № 9 химико-металлургического завода «В».

Сам завод к этому времени построить не успели. Тем не менее, основные цеха – № 4 и № 9 – временно разместились в складском бараке и были готовы к приему первой порции.

Музруков не удержался и выразил наплывшие чувства в пламенной короткой речи с ограниченным количеством звонкого мата. Борис Глебович был улыбчив. Пожимая руки окружающим, приговаривал:

– Дело пошло. Осталась концовка. Справимся! Справимся, дорогие товарищи!

Государственный план по производству продукта «Z» начал успешно выполняться. За февраль бригада Клементьева, как и ряд других работников «горячих» цехов, получила первую, вполне приличную премию.

Петр на радости взял два отгула, чтобы спокойно посидеть дома со своей Ларисой.

В последние дни Петр чувствовал себя очень счастливым человеком.

Лариса – толстая, неловкая в движениях, с коричневыми пятнами на щеках и выпавшими зубами – казалась ему самой прекрасной женщиной на свете. Петр прикладывался ухом к боковой поверхности ее живота и, наслаждаясь судорожными шорохами, вел ласковые переговоры с будущим сыном. Почему-то был уверен: обязательно родится сын, Иван. А если, в крайнем случае, появится девочка, то придется согласиться с именем, заготовленным Ларисой. Имя это Петру не нравилось, казалось каким-то вычурным и нерусским: Анжела. Но вслух не возражал. Надеялся на мальчика.

Пеленки были нарезаны, подшиты и прокалены тяжелым утюгом. Чепчики сложены стопочкой. Не хватало только детской кроватки. Хозяйственный талон на нее обещали уже второй месяц, все тянули «ввиду отсутствия наличия». Накануне родов Петр не выдержал. На заводской свалке, рядом с открытой монтажной площадкой приглядел подходящие трубки из нержавейки. Среди кучи хлама, выброшенного безжалостно из заводских недр, можно было обнаружить для домашнего обихода все, что душе угодно. Вечером Петр засел за чертеж. Ему хотелось не просто сляпать кое-как детское спальное место, а сконструировать настоящую (изящную и кружевную) кроватку, чтобы она была удобна для Ларисы и ребенка, а заодно радовала глаз со стороны. Поэтому нужны были художественные завитушки на торцах, полированные шары в верхних углах и подпятники на четырех ножках.

Сделал все «по уму», как задумал. Отправив Ларису в родильное отделение, Петр ходил без дела по комнате. Садился к столу, наслаждаясь своим изделием. Снова вставал, поправлял самодельный матрасик и подушечку. И все курил.

«Надо будет потом проветрить как следует, – подумал он. Теперь вообще придется курить только на улице. Семейная жизнь требует жертв. Лишь бы скорее родился Иван…».

Родилась Анжела. Тут уж ничего не поделаешь Девочка так девочка. Тоже человек. «Вес – 3,5 килограммов, длина 51 сантиметр. Мама и дочка чувствуют себя хорошо!..». Ну и ладно. Конечно, лучше бы мальчик. Все-таки продолжил бы род. Придется попозже начинать все сначала.

В день выписки Петр приготовил несколько вкусных блюд, бутылку водки и три цветочка в зеленой пупырчатой вазочке.

«Сейчас покормит красотку, уложим ее в кровать и… посидим за столом, глядя друг на друга».

Но срочных дел оказалось невпроворот.

Подмывали, перепеленывали, кормили, застирывали, укачивали. Даже пели по очереди снотворные песни. Когда же наконец Анжела мирно заснула к ночи, оба родителя были умотаны до предела. Сохранилось одно острое желание: лечь в постель и немедленно уснуть, чтобы сохранить запас выносливости для завтрашних капризов любимой дочки. Конечно, был бы Иван – давно уж спокойно спал бы. Потянул бы молочка из груди, пописал и уснул бы – чего еще мужику надо? А девочке, видишь ли, все не так.

Следующий день на работе прошел у Петра в разъяснениях членам бригады по очереди и всем вместе, какая красивая дочка у него родилась. Подручный задушевно поддакивал, интересуясь, между прочим, датой «обмывания на счастье».

– Ребята, вот подрастет месячишко, обмоем это дело, как и положено, – уверял Петр, – отпразднуем первый день рождения.

Петр немного стеснялся показывать своим подчиненным уж очень худые ножки и постоянно визжащий беззубый рот. За месяц подрастет, осмыслится маленько.

Лариса умаялась за день. Немножко пожаловалась вечером: «И грудь плохо берет. И спит – не спит. И кричит громко. Неужели у всех так?». Петр успокаивал жену, как мог, обещая, что все в конечном итоге встанет на свои места. Главное, растет дочка. А значит – крепнет. Отоспимся еще, отдохнем.

Но Лариса с каждым днем уставала все больше. Сон почти потеряла. Коротко дремала, уткнувшись лицом в подушку. Бродила мыслями по своему деревенскому детству босиком. Выбегала на пыльную улицу, где ждали подружки с корзинками. Шли в соседний лесок с мокрой травой и игривым мхом на хрустящих, давно поваленных наземь стволах. Голова у Ларисы кружилась, но она не засыпала.

Лариса никак не ожидала, что с девочкой будет так трудно. Однако с каждым днем Анжелочка вела себя все спокойнее, безмятежнее. Наоборот, стала настолько вялой, что перестала брать грудь. Детский лобик покрывался испариной, губки замирали, и голова откидывалась, как в полусонном обмороке. Лариса забеспокоилась. Она и сама чувствовала безмерную усталость от постоянного недосыпания. Временами ее начинало тошнить, как в первые месяцы беременности. К вечернему приходу Петра она собиралась с силами, чтобы не огорчать его своим потухшим видом и слабовольными жалобами.

Но Петр все примечал сам: «Подожду еще пару дней. Если не станет лучше, надо будет свезти их в медсанчасть. Родители оба здоровые, а дочка получилась какая-то хилая».

На следующее утро температура у дочки взлетела до 38° и на лице появились какие-то серо-синие пятна, а Лариса впервые откровенно пожаловалась, что ей самой впору ложиться в больницу. Петр решил не откладывать. Анжелу упаковали потеплее, чтоб не простудились по дороге, и на автобусе отправились на прием к врачу. Коек в стационаре было совсем немного, но Ларису с дочкой оставили. Для тщательного обследования. Петр оформил подмену на два дня и устроился жить здесь же, на стуле в прихожей комнате. Через день его помощь понадобилась. Заведующий отделением, тихий старичок Аркадий Абрамович Лозингер, подошел к нему с пробиркой, наполненной вонючей желтой слизью.

– Мой совет вам, – прошамкал терапевт, – попросите в своей заводской лаборатории, чтобы сделали радиометрический анализ кала. На всякий случай. С результатом – сразу ко мне.

Варвара по знакомству сделала анализ без очереди, немедленно.

Бумажку из лаборатории Лозингер читал внимательно, качал головой. И неожиданно поинтересовался у Петра, как он сам себя чувствует. Нет ли головных болей? Тошноты?

Петр начисто отверг подобные предложения.

– И все-таки я вынужден по заключению вашей лаборатории направить к вам домой дозиметриста. Для снятия картограммы, – заключил Лозингер.

И оказался прав. Обследование показало повышенный гамма-фон. Источником излучения была детская кроватка. Уровень был чрезвычайно высоким: примерно десять рентген в час.

Полученные дозы облучения Ларисы и Анжелы пришлось реконструировать с учетом времени и местонахождения больных все эти дни. Общая интегральная доза оказалась запредельной. Лозингер откровенно сказал Петру:

– Я не буду от вас скрывать вероятность трагического исхода. Анжела умерла через три дня. Лариса прожила на четыре дня дольше. Диагноз – «облучение на бытовой почве».

Петр обошелся без лечения. Да и некогда было обследоваться. На заводе партком помог оформить документы на вывоз тел из зоны «для захоронения по прежнему месту жительства в г. Челябинске».

С гробами, грузовиком помогли бригадники. Петр разобрал кроватку своими руками, как и собирал. Трубки отнес на ту же свалку. Изготовил на тяжелой подставке металлическую дощечку: «Не трогать. Опасно для жизни». Поставил ее рядом, перед радиоактивной кучей из обрезков труб, старых фланцев, прутьев, стружки. Через несколько дней руководство завода приняло меры. Свалка мигом исчезла. Площадку подмели и промыли дезактивационным раствором.

Петр запил. Никак не мог восстановить нормальное мироощущение. Плохо понимал, что происходит вокруг. Работал с тупым равнодушием. Напрашивался добровольцем во все «грязные» места, как будто хотел умереть по той же самой причине, что и Лариса с дочкой.

Случай скоро представился…

При растворении урановых блочков в первых – по ходу технологической цепочки – аппаратах наряду с твердыми радионуклидами выделяется много газообразных продуктов деления. Например, ксенон, йод. По проекту вентиляции завода «Б», предусматривалось сбрасывать газы в атмосферу через самую высокую на Урале трубу высотой в 150 метров, с предварительным разбавлением их в трубе чистым воздухом – чтобы обезопасить окружающую среду и население близлежащих регионов. Образование газообразных продуктов при растворении блоков являлось весьма опасной операцией, чреватой вероятным взрывом.

Поэтому по регламенту процесс должен был производиться только дистанционно, после полного окончания загрузки и удаления окружающего персонала. Однако спешка вынуждала повседневно нарушать регламент. Подхлестывало и развернутое партийными пропагандистами соцсоревнование между бригадами за объемы и скорость выполнения производственных заданий. Ударники премировались. Поскольку загрузка продолжалась довольно длительное время, особенно если блоки застревали в подающей трубе, все смены шли на нарушение: растворение начинали до того, как закончится загрузка.

Из воспоминаний оператора Ф.Д. Кузнецовой:

«… В принимающем аппарате взорвался водород, а в это время один из рабочих вручную проталкивал в аппарат-растворитель облученные блоки. Так его далеко отбросило взрывной волной от принимающего отверстия. Он долго лежал в больнице, но это не помогло, и он умер».

Причиной производственной травмы было признано нарушение Петром Клементьевым правил техники безопасности на рабочем месте, происшедшее по вине самого работающего.

24

В то время как на заводе «Б» торжественно праздновали получение первой порции концентрата плутония, на «Аннушке» в полнейшей секретности творился невообразимый аврал.

Для Славского и Курчатова, практически не покидавших здание реактора, январь и февраль 1949 года были бессонными.

Крупномасштабная авария подкрадывалась исподволь. Назревала и прогнозировалась Курчатовым. Можно сказать, она предусматривалась Специальным комитетом. Вся трагедия заключалась в невозможности ее избежать. Но способ ее ликвидации был поистине варварским.

Славский и Курчатов, непосредственно руководившие всеми работами на «пятачке» реактора в центральном зале, оказались на грани получения предельных доз радиации.

Увлеченный ежедневной кропотливой работой, Ефим Павлович не задумывался в те суровые дни о том, что он поневоле запомнит эту аварию как никакую другую, до мельчайших деталей и хриплых окриков. Запомнит на всю оставшуюся, очень долгую и трудную жизнь. И всегда будет вспоминать одними и теми же словами: «Эта эпопея была чудовищная…».

Уже в первые месяцы работы реактора на номинальной мощности выявилось, что сами технологические трубы, в которые загружались урановые блочки, подвержены коррозии. Хотя они были изготовлены из антикоррозийного алюминиевого сплава, в них появлялись микротрещины, через которые вода попадала в окружающий графит. Это явление было чревато двумя осложнениями. Во-первых, при больших протечках уран в канале охлаждался менее интенсивно, что увеличивало вероятность «закозления». Во-вторых, охлаждающая вода, попадая в графит, замачивала кладку, ухудшая физические свойства графита как замедлителя нейтронов, снижала потенциальный коэффициент размножения нейтронов в реакторе.

Проектом была предусмотрена просушка графитовой кладки подачей сверху через коллектор сухого сжатого воздуха. Но и эта профилактическая мера была небезопасна из-за горючести графита. Конструкторам виделся выход в анодировании с внутренней и внешней стороны технологических труб, а также в улучшении качества охлаждающей воды, в частности, в снижении содержания в ней хлоридов. Да и продувочный воздух следовало бы заменить на азот.

После первой массовой выгрузки содержимого реактора в ноябре 1948 года появилась техническая возможность произвести массовую замену всей тысячи технологических труб на новые. Анодированные трубы были заранее заказаны. Изготовление их планировалось на одном из заводов Министерства авиационной промышленности. Но заказ не был выполнен к моменту перегрузки реактора. Что прикажете делать? Держать остановленным несколько месяцев реактор в ожидании подхода новых анодированных труб или произвести новую массовую загрузку блочков в старые трубы? Спецкомитет не мог ждать. По существу, вторая загрузка урана означала возможность получения плутония для второй – резервной – бомбы. После озлобленного и крикливого совещания в СК было принято решение провести загрузку в старые трубы (авось простоят еще одну кампанию в пять месяцев), а Хруничева, министра авиационной промышленности, Берия несколько раз предупредил толстым указательным пальцем. Это было вынужденное и все-таки ошибочное решение, с которым Курчатову приказали согласиться.

На новую загрузку реактора «А» пошел весь имевшийся в стране накопленный запас металлического урана. Результат был печален.

В конце декабря 1948 года началась массовая протечка труб и замачивание кладки. Физические параметры реактора день ото дня ухудшались Запас реактивности таял на глазах. Резко возрос риск очередных «закозлений». В начале января Музруков запросил в ПГУ разрешение на внеплановый капитальный ремонт реактора для замены труб. Ванников колебался. Берия настаивал на продолжении работы во что бы то ни стало. Курчатов пытался объяснить наверху: рискуем испортить весь графит, вообще вывести из строя котел. Ответ из Москвы был тем же: «Продолжайте работать!».

Хруничев крутился как белка в колесе. Анодированные трубы были на подходе.

18 января 1949 года Курчатов потребовал остановки реактора в ультимативной форме. Ничего другого ему не оставалось. Защитные поглощающие стержни были уже почти полностью извлечены из активной зоны. Коэффициент размножения в сборке в любую минуту мог перейти границу и опуститься ниже единицы. Это означало бы, что цепная реакция в котле прекратится. Заглохнет сама по себе, независимо от приказов Берия и решений Специального комитета.

20 января 1949 года на комбинат была отгружена первая партия анодированных труб. Музрукову разрешили остановить реактор на капитальный ремонт. Вопрос стоял таким образом: как заменить все технологические трубы, сохранив при этом находящиеся в них урановые блочки, еще недооблученные до кондиции. Ведь нового урана в стране не было! Массовую разгрузку каналов в нижний подземный бункер, как это было предусмотрено проектом и выполнено конструктивно, произвести было невозможно. Проблема заключалась в том, что процесс разгрузки технологического канала не ограничивался открытием нижнего подпятника и свободным полетом урановых блочков в приемный бункер. Это технологический тракт: канал – шахта разгрузки – кюбель – бассейн выдержки и т. д. Проходя весь этот путь, урановые блочки соударяются между собой, со стенками бункера и кюбеля. Герметичная защитная оболочка нарушается. Все эти механические дефекты не имеют особого значения, если блочки идут дальше на радиохимическую переработку. Но для новой загрузки в реактор – после замены труб – такие блочки являлись бы абсолютно недопустимым браком. Их повторная загрузка привела бы к массовым «козлам» или даже частичному оплавлению активной зоны. Такой вариант разгрузки был категорически отклонен Курчатовым с самого начала.

Выход из нештатной ситуации подсказали рабочие. Они предложили «индивидуальный подход» к каждому урановому блочку…

В каждый канал загружено в среднем по семьдесят блочков. Каждый из них по очереди можно аккуратно извлечь через верхнюю горловину канала с помощью мощной резиновой присоски, опуская ее с грузиком на тросике. Опустил такое ручное приспособление в канал – захватил один блочок. Извлек осторожно, уложил на поддон или опустил в ведро с водой. Затем следующий. И так далее. Примерно сорок тысяч раз.

Предложение показалось Славскому и Курчатову диким. Ведь каждый блочок, извлеченный из активной зоны, – это смертельно опасный излучатель радиоактивности. Всю операцию надо провести так, чтобы ни один рабочий не прикоснулся случайно рукой или ногой, в перчатке или в ботинке, к такому блочку. Не говоря уже о том, что гамма-облучения избежать будет совершенно невозможно. Облучен будет весь мужской персонал реактора, воинские подразделения и заключенные (если, конечно, их допустит до работы режимная служба).

Однако другого варианта не нашли.

Работа по извлечению блочков и замене труб продолжалась непрерывно день и ночь полтора месяца.

Более всех облучались контролеры при визуальном осмотре извлеченных блочков с целью рассортировки и отбраковки имевших трещинки и вмятины.

Первые два дня почти без перерыва эту работу выполнял сам Курчатов. Разумеется, без дозиметрической кассеты. На третий день его почти насильно удалили из реакторного зала. Полученную им дозу оценили приблизительно в двести рентген.

Из воспоминания Е.П. Славского, «Военно-исторический журнал», 1993 год:

«Эта эпопея была чудовищная… Если бы досидел, пока бы все отсортировал, еще тогда он мог погибнуть…».

Всего было извлечено тридцать девять тысяч блочков. Все трубы заменены на анодированные. В середине марта эти же блочки загрузили сверху в новые трубы для продолжения работы. 26 марта 1949 года обновленный реактор был выведен на мощность.

Кузнецов работал на «пятачке» несколько раз. После того, как его кассета зарегистрировала аварийную норму облучения в 25 рентген, он был выведен в «чистые» условия работы. А многие рабочие и начальники смен из патриотических побуждений неоднократно оставляли свои дозиметры в кабинетах и шкафах перед заходом в «грязную» зону. Сам Курчатов с жалобами на здоровье к врачам не обращался, но именно тогда, после этого варварского капитального ремонта, на комбинате были зарегистрированы первые больные лучевой болезнью, официально обратившиеся за помощью в медсанотдел № 71.

Как раз к этому времени был построен первый лечебный корпус, представлявший собой длинное одноэтажное деревянное здание барачного типа. Стационарное обследование всех больных, подвергшихся облучению в первые месяцы 1949 года, проводилось во 2-м терапевтическом отделении под руководством Мойсейцева. Для врачей наплыв больных в начале этого года являлся совершенно неожиданной «лавиной в горах». Никакого опыта лучевой терапии у них не было, а зарубежная информация ограничивалась сведениями по острой форме, заканчивающейся большей частью смертельным исходом. Отсутствие знаний, необходимых лекарств, приличных стационарных условий затрудняли работу первых врачей, а существовавшие режимные запреты усугубляли трудности. Врачам было запрещено запрашивать официально зарегистрированные дозы облучения своих больных. Им не разрешалось расспрашивать подопечных об условиях их труда и характере облучения. Нельзя было записывать их устные сообщения в медкарты. Шутов в этих вопросах был тверд, как скала.

Из воспоминаний одного из первых врачей МСО-71 Ангелины Константиновны Гуськовой, 1995 год:

«Память медиков нагружалась огромным количеством фактических данных и цифр, которые было запрещено фиксировать письменно. Появлялись соответствующие уловки или шифры: дозу записывали в виде номера медицинской книжки, название лучевой болезни подменяли термином «астеновегетативный синдром», а наименование нуклидов – соответствующим номером. Все это вносило сложности в работу, затрудняло прочтение документов».

Молоденькие выпускницы медицинских вузов, как, впрочем, и пожилые врачи, опытные терапевты и дерматологи, сочувствуя и сострадая, не знали сами, как помочь этим больным и облегчить их муки. На этих первых больных врачи учились специфической науке диагностики и дифференцирования различных видов лучевых заболеваний.

Нянечки же украдкой плакали от жалости к молоденьким паренькам и от общего медицинского бессилия.

Самых тяжелых отправляли на лечение в Москву, в Институт биофизики.

Андрея тоже включили в столичную группу.

Первые, осторожные жалобы Андрея на плохое самочувствие Татьяна восприняла несерьезно: «Сильные мужчины любят жаловаться, если прищемят палец».

Когда же после осмотра и сдачи анализов Андрея оставили в стационаре, ей вдруг стало ужасно страшно за него и за себя. Его отъезд в Москву на неопределенный срок разом превратил жизнерадостную Татьяну в анемичное существо. После работы ей ничего не хотелось делать дома, в пустой квартире. Сидя на стуле или прикладываясь для короткого отдыха к подушке, она застывала в неподвижной позе. Что теперь будет?