Текст книги "Плутониевая зона"

Автор книги: Михаил Грабовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

13

Музруков воспринял свое новое назначение и переезд в плутониевую зону с философским спокойствием человека, привыкшего за долгие годы единолично руководить промышленным гигантом с десятком тысяч работающих. Объемы производства его нисколько не пугали. Не волновало, а только возвышало в собственных глазах то обстоятельство, что здесь, в зоне, он становился не просто директором комбината, состоящего из трех промышленных гигантов, а истинным хозяином всего города, окруженного охраняемым периметром. На Музрукова возлагалась задача построить не только плутониевый комбинат, но и новый город.

Функции расширялись. Полномочия – тоже. Здесь, в зоне, не было такого жестокого партийного контроля и опеки со стороны горкома или обкома, как в обычных городах. Значение партийного руководства было сведено до минимума, низведено до уровня партгрупоргов низовых ячеек и производственных цехов, которые вытягивались в струнку при одном произнесении его имени.

Эта свобода в решении производственных задач и социально-культурного строительства импонировала Музрукову. За своей спиной он не чувствовал прокисшего, тухлого дыхания партийных бонз.

Он быстро почувствовал себя единоличным администратором зоны, слово которого было законом для всех: строителей, монтажников, эксплуатационников и даже лагерного начальства.

Огромные финансовые средства, выделяемые на строительство, позволяли решать в мгновение ока любые вопросы. Он мог через посредство ПГУ привлекать для выполнения срочных заказов любые предприятия, НИИ и КБ, функционирующие на территории СССР.

Он мог заказать и немедленно получить в любом количестве специалистов любых профессий. Единственным ограничением в его действиях являлась служба режима. Всепроникающая служба контроля, руководимая Мешиком и Завенягиным, которая призвана была жесткими всевластными мерами и методами охранять государственную тайну создания советского атомного оружия.

Музруков в первые месяцы недооценил этот факт. И очень. скоро пожалел об этом…

Борис Глебович по специальности и доплутониевому опыту работы являлся металлургом высшей квалификации. Ядерная физика и химия редких элементов, с которыми он столкнулся, были для него чистой страницей.

Ему очень хотелось как можно быстрее самостоятельно освоить эти научные дисциплины, хотя бы в рамках имеющихся учебников для вузов. Но беда в том/что этих разделов в советских учебниках физики и химии не существовало вовсе. Специальную литературу по этому вопросу требовалось подбирать, и это мог сделать только специалист.

Кроме того, как это постоянно бывало при переводе «большого человека» на новое место работы, за Музруковым потянулся с прежнего места работы кадровый шлейф из нескольких особенно доверенных и нужных специалистов. Борис Глебович торопился иметь под рукой такого специалиста по химии в лице замначальника заводской лаборатории Уральского машиностроительного завода. Однако существующий режим оформления кадров требовал довольно длительного времени. Два-три месяца неминуемо ушло бы на проверку биографии этого сотрудника и всех его родственников у нас в стране и за рубежом. Оформление специальной формы допуска к работе на комбинате требовало долгого времени.

Музруков торопился. Он знал, что его бывший сотрудник был допущен к секретной работе на машиностроительном заводе. Но не предполагал, сколько разных градаций допусков имеется в практике МВД. Для научной работы в плутониевой зоне необходима была высшая форма допуска, которой сотрудник, конечно, не имел. Музруков, не дожидаясь окончания процедуры режимной проверки, повел с ним личные переговоры, предложив ему лестные условия перехода.

Один из телефонных разговоров Музрукова по обычному телефону и одно из перлюстрированных писем на выходе из зоны были запротоколированы работниками Шутова. Он, конечно, мог бы все прикрыть, поговорив с Музруковым по душам.

Однако Павел Анатольевич надолго запомнил резкий тон Музрукова при произнесении фразы: «Занимайтесь лучше своими делами, Шутов».

«Протокол № 59 заседания Специального комитета при Совете Министров СССР

г. Москва, Кремль

29 марта 1948 г.

Строго секретно

(Особая папка)

…IV. От. Музрукове (т. т. Берия, Абакумов, Маленков, Вознесенский).

1. Поручить т. Абакумову в 5 – 7-дневный срок произвести тщательную проверку имеющихся сведений о нарушении секретности директором комбината № 817 т. Музруковым и о результатах доложить Специальному комитету.

Вызвать т. Музрукова в Москву для дачи объяснения по имеющимся данным о нарушении им секретности и установленного порядка подбора кадров для специальных объектов.

Вопрос об ответственности т. Музрукова рассмотреть в зависимости от результатов проверки.

2. Обязать т. Музрукова немедленно прекратить пользование частными услугами непроверенных и не допущенных к специальной работе лиц для подбора научных и технических данных по проблеме № 1 и прекратить вербовку на работу разных «знакомых» и прочих лиц без предварительной проверки их в установленном порядке».

Музруков получил копию этого решения и приглашение в Москву одновременно.

Генерал-майор, Герой Социалистического Труда, бывший директор Кировского и Уральского заводов-гигантов, рекомендованный Берия на свой нынешний пост, как прохулиганившийся мальчишка, вызывался для московской порки под очи того же Берия.

На реакторе «А» начиналась ответственная фаза строительства – монтаж уран-графитовой сборки. А он обязан ехать и плаксиво извиняться ни за что ни про что. Борис Глебович переживал, по дороге копил в душе раздраженное оправдание и слова несправедливой обиды. Хорошо, что в процессе заседания СК он спохватился и, испугавшись не на шутку, стал по-детски плаксиво извиняться перед Берия.

Обошлось. Но урок был на всю оставшуюся жизнь: с режимом шутки плохи.

«Протокол № 60 заседания

Специального комитета…

г. Москва, Кремль

5 апреля 1948 г.

От. Музрукове (т. т. Берия, Музруков, Абакумов, Маленков, Вознесенский, Первухин)

1. Считать установленным, что т. Музруков, будучи назначенным начальником комбината № 817… перед своим отъездом на комбинат допустил легкомысленное, безответственное отношение к соблюдению секретности, выразившееся в том, что:

а) т. Музруков, в нарушение установленного порядка, требующего предварительной проверки кадров при подборе их… на спецобъекты Первого главного управления, вступил в переговоры с заместителем начальника центральной заводской лаборатории Уралмаша Д[…] о переводе его на работу на комбинат № 817 без предварительной проверки возможности допуска Д[…] к работе на комбинате;

б) кроме того, т. Музруков обратился к упомянутому Д[…] и через него к непроверенному лицу некоему профессору С[..], с просьбой подобрать для него литературу по химии редких элементов, в том числе по урану.

Тем самым т. Музруков перед случайными непроверенными лицами Д[…] и С[…] рассекретил характер своей будущей работы и характер работы завода, куда назначен был т. Музруков.

По данным Министерства государственной безопасности СССР, Д[…] характеризуется как человек, не внушающий доверия, и [который] не может быть допущен на работу в системе Первого главного управления, а С […], связанный с Д[…], – как человек, имеющий подозрительные связи.

2. Принять к сведению заявление т. Музрукова о том, что:

а) Д[…] он знал по работе на Уралмаше как инженера-химика, допущенного к секретной работе, и, вступая в переговоры с Д[…] о переходе на работу, он руководствовался только мотивом подбора на комбинат № 817 квалифицированных работников.

СС[…] он лично не знаком и с ним непосредственно никаких переговоров не вел;

б) в представленном им письменном объяснении и в объяснении, устно изложенном на заседании Специального комитета, он сообщил все факты и обстоятельства по данному вопросу и признает свою ошибку и вину.

3. Объявить начальнику комбината № 817 т. Музрукову Б.Г. за безответственное, легкомысленное отношение к соблюдению секретности строгий выговор и предупредить т. Музрукова о том, что он будет привлечен к уголовной ответственности в случае нарушения им правил секретности в дальнейшем.

Внести настоящее решение в виде проекта Постановления Совета Министров СССР на утверждение Председателю Совета Министров СССР товарищу Сталину И. В.

Председатель Специального комитета при Совете Министров СССР Л. Берия».

Рукой секретаря СК В. Махнева слово «квалифицированного» зачеркнуто с подстрочным примечанием: «Исключено по предложению т. Вознесенского».

Музруков возвращался в плутониевую зону с одной и той же крутящейся в голове фразой: «Сука ты, Шутов». Но при въезде в зону через КПП примирительно подумал: «У каждого своя работа…».

14

Андрей Пташников зачастил в гости к девушкам. Приходил каждый воскресный вечер. И не с пустыми руками, а всегда с каким-нибудь общекомнатным хозяйственно-полезным предметом. Во второе посещение он принес деревянные настенные часы с резьбой по бокам, кукушкой наверху и длинной цепью, заканчивающейся тяжелой коричневой гирей в виде еловой шишки.

– Это чтобы видеть наяву, когда мне уходить пора, – пояснил он девушкам.

И тут же принялся прибивать часы к стене, между Сталиным и Менделеевым.

Прослышав в этот день краем уха о тайном желании Варвары «оживить» освещение в комнате, исходившее от одинокой лампочки, болтающейся на скрученных проводах, Андрей через неделю притащил огромный абажур ярко-красного цвета.

После девичьих вздохов, реплик удивления и некоторого разочарования ядовитым цветом ему пришлось долго оправдываться из-за неудачной «в семейном отношении» окраски тончайшего шелкового купола и мохнатых кисточек, изготовленных на областной челябинской фабрике имени Парижской Коммуны.

– Ну не было оранжевых, понимаете? Не было, – объяснял он, несколько даже горячась. – Не покупать же зеленый, когда кругом из без того сплошная зеленая тайга.

Андрей немножко хитрил. Он не стал выдавать приветливую продавщицу из нового магазина «Хозбыттовары». А ведь это именно она настойчиво советовала ему: если уж брать, то непременно именно этот «оживляющий» цвет. У нее хорошо разбирали абажуры всех цветов, кроме красного – «оживляющего». Но Андрею теперь показалось неудобным валить всю вину на работника прилавка. Вешать абажур немедленно ему отсоветовали девчата. И на следующий день, после небольшого скандала с продавщицей и угроз дойти до начальства, Лидия обменяла красный подарок на желтый…

Андрей окончил механический техникум в Кинешме. В группе он не был шумным заводилой, но пользовался исключительным уважением из-за огромной физической силы, доставшейся ему от природы.

Среднетехническое образование Андрей считал вполне достаточным для уверенного самочувствия в будущей жизни и для посильной материальной помощи своим «старикам».

Но сейчас, столкнувшись в зоне с тремя университетскими девушками, он ощущал свою однобокость и ограниченность, их научное и гуманитарное превосходство.

Старшую из них, Лидию, Андрей уважал больше других за периодические советы и строгие назидания и даже немного побаивался. Литературными познаниями Вари беспредельно восхищался – не подозревал раньше, что о Пушкине или Тургеневе можно говорить такими мудреными словами и оборотами. Сам он читал мало и почти ничего не осмысливал и не запоминал. В его памяти жестко осели только сюжеты «Муму» и «Белого пуделя», которых мать читала ему в детстве при керосиновой лампе десятки раз за неимением других подручных рассказов.

Отношение свое к Тане, такой пухленькой и мягкой, Пташников определить затруднялся. При взгляде в ее сторону почему-то вспыхивал, как будто обжигаясь об ее рыжие волосы, смущался. Отворачивался и замолкал. Андрей с детства не отличался разговорчивостью. С возрастом эта привычка стала осмысленной. Он уверился, что молчание – это самая лучшая форма общения и углубленного знакомства, особенно с девушками. Поэтому в эти замечательные воскресные часы он по большей части молчал, как бы со стороны наблюдая мало знакомую, но такую волнующую, пахнущую какими-то особыми запахами «женскую жизнь».

В начале знакомства девушек смущало непривычное поведение юноши, который не балагурил, не приносил с собой воскресных бутылок, не строгал анекдоты и даже не вспоминал «жутко смешные» истории из студенческой жизни. На правах хозяек они наперебой пытались его чем-то занять, втянуть в дискуссии на исторические темы о Наполеоне или Петре Первом, выяснить его отношение к будущим Социалистическим Штатам Европы. Но через несколько посещений поняли, что ему совершенно не скучно и в том случае, когда к нему никто не обращался и даже вовсе не замечал. Андрею доставляло удовольствие просто посидеть по-домашнему в их «семейном кругу», послушать разговоры об их работе, о бытовых мелочах.

Время от времени он рассматривал с любопытством волнующие рыжие локоны. Почему же они так красочно и огненно переливаются?

Просидев часа полтора, он поднимался, глядя на кукушку.

– Спасибо большое за вечер. Я пойду, наверное.

Но если кто-то из девушек говорил: «Посиди еще, Андрюша», – он без дополнительных уговоров присаживался еще на часок.

В первый же вечер Лидия расставила актеров по своим местам на сцене жизни:

– Таня, проводи мальчика. И к нему:

– Заходите к нам, Андрей. Мы всегда будем вам очень рады.

Таня не возражала против дополнительной общественной нагрузки. Накидывала что-нибудь на плечи и покорно шла на выход. С каждым разом прощания на улице затягивались. Татьяна возвращалась в комнату ежась и вздрагивая:

– Ох и холодно же на улице! Так и метет, так и метет.

Между тем на улице давно уже не мело. Установилась тихая пахучая весна. На душе у Тани сладостно ныло в ожидании воскресного вечера…

Но сначала появился не Андрей, а шеф.

Николай Михайлович сразу попытался обрадовать: в конце лета намечается переселение из бараков в первые каменные дома.

– В первую очередь беременных и замужних, – добавил он.

– Ну-у, – разочарованно протянула Таня, – это нам еще не грозит.

– Как сказать? – произнесла Лидия одновременно со стуком в дверь. – Вот и наш жених.

Андрей держал в руках шестилитровый металлический чайник, начищенный до полировочного шика. Выражение его лица как будто говорило: «Прошу прощения, если что не так». Шумное чаепитие сопровождалось незлобными шутками над «нашими мужчинами». Андрей привычно помалкивал. Зато Николай Михайлович парировал реплики бойко и политически грамотно, заканчивая свои туманные рассуждения о жизни и любви логически неопровержимыми фразами типа: «Вот в чем дело-то!». Или: «Вот такие дела!».

В паузах между женскими наскоками Кузнецов постукивал толстыми пальцами по столу с философским спокойствием человека, готового к отражению с партийных позиций любого вопроса.

– А вы стихи любите, Николай Михайлович? – неожиданно поинтересовалась Таня.

Это была область знания, мало привлекательная для Кузнецова по причине своей мелочной неактуальности.

– Стихи? – переспросил он. – Не очень как-то. Я больше частушки уважаю.

Все дружно заулыбались его непосредственности.

– Замечательно! – зааплодировала Таня. – Сейчас будем петь частушки. Кто первый: Андрей или Николай Михайлович? Запевайте. Только громко, с выражением и азартом. А мы все подпоем.

– Сейчас? – смутился Кузнецов. – Как-то неловко. Может, в следующий раз?

Все шумно поддержали Татьяну.

– А чего неловко? Здесь все свои.

– Зачем же откладывать?

– Слушаем, с глубоким вниманием.

– Ну… начинайте.

– Я лучше вслух прочту, без музыки, – решился наконец Кузнецов, – для песни я сегодня не готов.

– Ну, хорошо, прочитайте, – смилостивилась Татьяна, – только с выражением.

Кузнецов собрался с духом, напрягся и выдавил:

Аэроплан летит – крыло зеленое… Простите, девушки, ведь я влюбленная.

И замолк, поперхнувшись.

– Браво, браво! – захлопали девушки своего домашнего шефа.

– Николай Михайлович, – игриво спросила Таня, – а почему крыло покрасили зеленой краской?

– Какая ты непонятливая, Танька, – вступилась за него Варя, – это же поэтическое видение мира и окружающих предметов. Правда, Николай Михайлович?

– Вот именно, – согласился Кузнецов.

– Например, у Симонова тоже «идут желтые дожди». А у Гарсиа Лорки «разлетаются по свету синие телеграммы». И конь – красный, а весна – сиреневая. Это же не значит, например, что телеграммы покрашены. Верно я говорю, Николай Михайлович? Это же литературный образ. Так ведь?

Кузнецову Симонов был лично не знаком. Да и с Гарсиа Лоркой он вблизи никогда не сталкивался. Тем не менее он был тронут Вари-ной поддержкой и, вдохновленный, добавил:

– Есть еще у меня в запасе несколько куплетов. Тоже про аэроплан. Но это уж как-нибудь в другой раз. Если случится. Может, на свадьбе какой…

И вдруг загорелся.

– А что? Давай, Танюха, выскакивай побыстрее. Я уж тебя не подведу: спою все, что знаю, на свадьбе.

Таня засмущалась, но успела отпарировать:

– Женихов нет. Ждем…

– Ой-ой! – заметила Лидия, глядя на молчащего Андрея.

– А теперь, – умышленно меняя тему разговора, торжественно произнесла Таня, – очередь выступить Андрею. Объявляю: Андрей Пташников… Басня Крылова «Лиса и Журавль». Просим.

Андрей улыбался, но упорно молчал.

– Ну, – подталкивала она его локтем, – «Ягненок в жаркий день пришел к ручью напиться…»

– Это не оттуда, – произнес Андрей. И снова замолк. Наступила пауза. Лидия закрыла свои учебники.

– Хватит хихикать над мужчинами. Лучше почитали бы в ответ настоящие, хорошие стихи.

– Правда, Варя, почитай, – сразу поддержала Таня, – давно ведь обещала.

Варвара вяло отнекивалась, лежа поперек кровати и опираясь затылком о стену.

К горячим просьбам подруг примкнул и Кузнецов.

– Почитай, Варя. Лично прошу тебя. И от имени нашего парторга. Андрей устроился поудобнее: теперь мы вас послушаем.

Варя колебалась. Посмотрела на морщинистое лицо шефа и сияющее любовью – Андрея.

В комнате установилась выжидательная тишина.

– Ну хорошо, – тихим равнодушным голосом произнесла она, – «Фиалка».

Собралась с дыханием и рассыпалась звуками.

 
Снежит дружно, снежит нежно.
Над ручейками хрусталит хрупь.
Куда ни взглянешь – повсюду снежно.
И сердце хочет в лесную глубь.
 

Она произносила строки с каменным лицом. Без выражения. Не растягивала, не придыхала. Просто и безучастно выпускала на волю слова, которые выбрала для своей души и запомнила без усилий на всю жизнь. Монотонные звуки. Ровный ритм. Колокольчики в ночи. Лицо ее оставалось неподвижным. Только губы шевелились и глаза расширились, углубились, вбирая в себя весь окружающий мир.

 
Мне больно-больно… Мне жалко-жалко…
Зачем мне больно? Чего мне жаль?
Ах, я не знаю. Ах, я – фиалка.
Так тихо-тихо ушла я в шаль.
 

Николай Михайлович плохо улавливал связь между нежными ладонями, печалью снежных долин и «фиолью». Но ему нравился завораживающий ритм звуков. Он примирял его со всеми в этом мире, успокаивал.

Андрей смотрел на мягкие черты Татьяны. Ему казалось, что поэтические звуки сжигаются и гаснут в огне ее волос.

Варя читала еще, почти без пауз. «Стансы», «Все они говорят об одном».

И вдруг замолчала, как будто надорвалась. Встала с кровати, подошла к окну и тихо произнесла, повернувшись спиной:

– Сегодня я больше не могу. Не буду. Кузнецов тут же поддержал ее:

– Правильно. Хватит на сегодня. Она же устала. И сразу засобирался:

– Ну, что, мне пора и честь знать. А Андрюша еще посидит. И за себя, и за меня… Спасибо за гостеприимство. Варя, а кто сочинитель?

Девушка повернулась к нему мокрыми глазами. Он переспросил:

– А может, ты их сама составила – эти строчки?

– Нет, Николай Михайлович, не сама. Их написал известный поэт Лотарев. Был такой. Северянин. Умер несколько лет назад. В Эстонии. Тихо и безвестно.

– Неплохо писал, я думаю. Известный, говоришь? А я об нем ничего не слышал. Странно.

– Его, Николай Михайлович, давно уже не печатают вовсе. Это у меня от мамы. Старый сборник.

– Это почему же не печатают?

– Кто его знает, почему. Несвоевременный. Путаный. Сложный. Одним словом – не наш.

– Вот так, да? Странное дело. Какой-то непорядок здесь, мне кажется.

И Кузнецов снова засобирался на выход.

– Ну, ладно, я пошел. Всем солдатское «пока». Лидия отозвалась за всех:

– До свидания, Николай Михайлович. Заходите к нам почаще. Будем очень рады вам.

– Да уж как получится.

15

Ольга Константиновна Ширяева была репрессирована 14 июля 1944 года на 5 лет по статье «антисоветская пропаганда».

Далее стандартные перемещения: Лубянка, Бутырка, Краснопресненская пересылка, этап, Нижнетагильский лагерь. В январе 1946 года – Кыштым, женская зона на базе № 10. Определена – уважительно полученной специальности – в лагерное проектно-конструкторское бюро. Использована – на отделочных работах объекта «А», а также для раскраски кабинетов в лабораторном корпусе. Поведение примерное, замечаний лагерного начальства не было. Здоровье нормальное, без жалоб. С января 1948 года Ширяева начала работать бесконвойно. 11 мая получила ответственное задание: «освежить» краской коттедж главного академика. Инструмент – две кисти, клеевая краска четырех тонов, разные тряпки. Остальное всегда при ней: художественная фантазия, декоративный опыт, трудовой энтузиазм, обостренный за четыре года обещаний снизить срок при хорошем поведении…

От предбарачной площади Ольгу отправляли на газике без конвоя. Зачем ей конвой? Куда убегать из этой зоны одинокой женщине?

– Коттеджей там много. Начинать надо с главного, – пояснил ей молоденький лейтенант, упивающийся важностью своей роли.

– Как фамилия хозяина? Или приметы какие-то?

– Не знаю фамилии. Сказали, с бородой. Шофер знает дом. Подвезет. Коля, гони быстрей. Определишь ее и сразу назад. Понял?

Коля нажал на газ, не дожидаясь последних слов. Коттеджи для научных руководителей – деревянные сборные домики – выглядели среди живописных сосен уныло, одноцветно, как расставленные спичечные коробки с одинаковой этикеткой. И этот такой же, только чуть побольше габаритами. Ольга снесла из машины на веранду свой инструмент, огляделась, небрежным взлетным движением руки забросила в угол брезентовую робу. Постучала аккуратно в дверь, в окошко. Ранняя тишина.

«Тем лучше, – подумала Ольга, – нет нужды советоваться с хозяином. А фасад действительно не мешает расцветить. Краски маловато. Ну ладно, на сегодня-то хватит».

Решила начать с торцевой стены на террасе. «Рейки можно через ряд, для контраста. Остальное соображу по ходу дела».

Ласковое солнце бесплатно прогревало побаливающий позвоночник. Сосны вокруг розовели стволами и чуть шелестели верхушками. Никого вокруг! Что еще нужно человеку?

Через полчаса Ольга втянулась в механическую работу. В глаза перестали бросаться расщелины, дырки от вылетевших сучков, небольшие трещинки. Мысли бежали параллельно работе, где-то совсем рядом…

Еще около года, даже если и не сократят. Теперь уж она выдержит, все перенесет, дождется. Беспокоило другое. Ее соседку справа по барачному спальному месту, на втором ярусе, бывшего рентгенолога, после окончания срока заставили подписать трудовой контракт на три года для работы в здешней медсанчасти. Из городской зоны так и не выпустили. А если и с ней так же? Не хочется об этом думать. Но ходили среди заключенных упорные слухи, что из этого таинственного закрытого города вообще никого не выпускают. Попавшие сюда обречены на жизнь или смерть здесь, хоть и в качестве вольнонаемных. Из барачной лагерной зоны выходят, а в городской – остаются. Неужели и такое может быть? Тогда прощай, Москва! А она так мечтала вернуться на знакомые улицы. Вернуться к прежней работе – проектированию больших красивых зданий, кинотеатров, спортзалов. Или белоснежных южных здравниц.

– Значит, одна рейка будет светлая, а вторая – потемнее? – раздался за ее спиной неожиданный, испугавший ее игривый голос. – Получается, как зебра. Или клетка?

Ольга охнула от испуга и оборачиваясь, оторвала кисть от рейки. Мужчина был без бороды. В добрых, интеллигентных очках.

«Это не хозяин, – догадалась она, – сосед, наверное, или командированный гость».

«Хозяин, – по дороге объяснил ей шофер Коля, – большой, решительный, с запущенной бородой. Русский богатырь. Красавец-мужчина».

А этот был плюгавый и нерешительный. Через очки просвечивали мягкость и доброта. Еще – терпение.

– Вы кто? – спросила Ширяева, опустив кисть над ведром. – Испугали до смерти.

– Я – физик. Яков Борисович. Командирован из Москвы. А вы? «Подумаешь, распустил перья… Я – физик!»

– А я архитектор, – ответила она его же тоном. – Ольга Константиновна. Заключенная Тагильского лагеря. В настоящее время проживаю в зоне особого назначения, барак № 8. В данный момент выполняю спецзадание: придаю цветную свежесть однообразному деревянному зодчеству середины двадцатого века.

Физик выглядел, даже со своей начинающей лысеть головой, значительно моложе ее. Как оказалось позже, Ольга была старше всего на три года.

– Понятно, – произнес авторитетно Яков Борисович. – Какова же ваша задумка?

Он показал рукой на стены.

Вожжа попала под хвост Ширяевой. Ответила, как с кафедры:

– Проект таков… Разноцветная гуашевая гамма в наружной отделке. Скромно, но со вкусом, без вычурности. Только на террасе дополняющее декоративное панно.

Добавила, переходя на шутку:

– Розы, фламинго, гирлянды звезд или горное озеро под луной – на ваш выбор.

– Понятно, – заверил Яков Борисович. – Значит, фламинго под луной. Очень занятно. Главное, оригинально.

Ольга почувствовала демонстрацию превосходства и некоторую снисходительность. В словах она не нашлась. Поэтому просто отвернулась и продолжила прерванную работу.

Яков Борисович обежал глазами ее плечи, спину, талию, обнаженные ноги. Ему показалось, что у нее совершенная, девичья фигура.

«Что же она натворила на воле? Такой женщине не место в лагере», – думал он.

– За что же вас? – вырвалось непроизвольно.

– Не надо об этом, – ответила Ольга тихо, не прекращая работу.

Замолчали оба. Ольга старательно красила. Яков сидел на замызганной табуретке, оглядывал ее всю, наслаждался мягким движением кисти.

– А могу ли я чем-нибудь посодействовать в вашей работе? У меня, – он посмотрел на часы, – еще почти двадцать минут бесполезного, очищенного времени.

Ольга приподняла плечи: не знаю уж. Толку-то от вас.

– Я могу, например, увеличить вашу производительность труда… с помощью создания… э-э… благоприятной звуковой атмосферы…

– Споете, что ли?

– Нет, петь я не умею. Могу прочесть какие-нибудь лирические стихи. А могу что-нибудь из прозы.

– Начните с прозы, – предложила Ширяева, – проза как-то привычнее, ближе.

– Значит, прозу? Ну хорошо. – Яков Борисович сел поудобнее, положил ногу на ногу. – Сейчас я настроюсь.

И, глядя на крепкие мышцы ее ног, напрягающиеся при высоких мазках, задумчиво и немного нараспев завел прозу:

– И снова, как когда-то в детстве, я сижу на террасе старенького деревенского дома… Всюду немота, молчание, свежесть ночного воздуха. Неподвижное, в белой звездной россыпи небо. Всюду предрассветное ничто.

Кисть остановила свое движение, упала бессильно вниз вместе с рукой женщины. Голова ее на миг закружилась от очарования далеких, почти забытых слов из той, прежней, московской жизни.

– И все кругом, – продолжал Яков Борисович более монотонно, почти без всякого пафосного выражения, – что-то затаенное, обещающее, светлеющее чем-то прозрачным, уходящим в вогнутую высь.

Ольга повернулась к нему с мгновенно вспыхнувшей жгучей благодарностью, как будто именно этих слов она ожидала четыре потерянных года, убитая дикой обстановкой, среди хамства, мата, вшей. Ей хотелось посмотреть Якову Борисовичу в глаза и сказать «спасибо». Но он смотрел не на нее, а куда-то поверх головы, в потолок. И продолжал, ничего не замечая, мучить и душить ее светлыми словами.

– Ни единого признака жизни… Ни единого… Ольга замерла, боясь нарушить волшебную сказку.

– Только сонная, холодная туманность…

Он замялся, как будто споткнулся о порог памяти, и добавил совсем грустным голосом:

– А я растворяюсь в неге, в звездах, в собственных мыслях. И думаю: как хорошо мне сейчас, Ольга, от вашего молчаливого внимания.

Ширяева очнулась разом и надулась:

– Ну, зачем же вы… подправляете классика? Разом испортили все впечатление от волшебных слов.

– Ольга Константиновна, простите. У меня получилось случайно, без умысла. Я просто забыл дальше. У меня, знаете, странная память. Длинные формулы мне легче запоминать, чем литературную вязь. Это от ущербности развития.

– Надо исправляться, – назидательно произнесла Ольга, глядя в блестящие на солнце точки его очков, – работать над собой. Вы еще молоды. Время впереди у вас есть.

Ей очень хотелось, чтоб он не замолчал надолго. Пусть бы говорил и говорил. Когда она следующий раз услышит подобные слова?

– Ну, если на классиков память у вас слаба, Яков Борисович, тогда уж попрошу что-нибудь свое. Попроще. Но только без формул, если можно.

– Свое? – переспросил он, загораясь азартом литературной фантазии. – Хорошо, попробую свое.

Он снова закатил глаза в потолок, внутренне напрягся, подбирая первую фразу (а там понесет по инерции), и заговорил театрально-трагическим голосом чтеца на сцене в рабочем клубе:

– Огромный равнодушный город устал от дневных хлопот и засыпал в безнадежной тоске о счастье.

Он хотел сначала произнести «о любви», но в последний миг передумал.

– Лунный свет никак не мог пробиться сквозь черноту ночных туч. Одинокий кривой столб электрического фонаря был уродливо нем. Лишь два запоздавших окна светили желтыми глазами на гулкие камни мостовой. Ночная дама, выйдя из-за угла, опустила вуаль, наклонила вниз передние поля фиолетовой шляпы и устало замедлила шаги. Подумала: «Где же он?».

– И где же? – хихикнула Ольга.

– Не мешайте, – оборвал Яков. – Подумала: «Где же он?». И тут же увидела. Он сидел под разбитым фонарем, у входной арки. Прислушивался к ее шагам. Вздрагивал от нетерпения грязной лохматой шерстью. Огромный уличный пес ожидал ее каждую ночь в одном и том же месте. Перед домом. Каждую ночь. И сегодня – тоже.

Здесь Яков Борисович сделал вынужденную паузу, совершенно запутавшись в ситуации и не зная, как дальше развернуть трагические события той жуткой ночи. Где-то… в какой-то момент… должен был прозвучать выстрел. И не успел. Помешала Ширяева:

– Глупо, затасканно и приторно! – произнесла она. – А дама ваша в фиолетовой шляпе – пошлый манекен. И пес неживой, а резиновый. Игрушечный. Из магазина.

– Неужели? – искренне удивился физик. – Какая жалость! А я так старался.

И добавил уже без сожаления:

– Вот потому-то, наверное, я не писатель, а физик. Фантазия у меня не того сорта.

Ширяева от души рассмеялась:

– Хорошо, что я в физике ничего не понимаю. А то бы вы мне сейчас такую фантазию из формул предложили. Похлеще лунной ночи.