Текст книги "ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ"

Автор книги: Михаил Меньшиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)

ТРУДОВОЕ ОДИЧАНИЕ

Нынешний министр народного просвещения не лишен кое-каких человеческих и, может быть, даже профессиональных слабостей, но он оказал, как думают, серьезные услуги государству, замирив студенческие беспорядки. Поверив пословице, что рыба с головы воняет, Л. А. Кассо [99] начал с головы студенчества, с профессуры, и студенческие беспорядки на поверку оказались профессорскими. Не вдаваясь в разбор того, названному ли министру или общему отливу революции мы обязаны сравнительным успокоением школы, я позволю себе коснуться главной задачи народного просвещения. Правильно ли она поставлена у нас и можно ли быть уверенным, что народ просвещается, а не дичает?

В сороковых годах, когда шел знаменитый спор между западниками и славянофилами, один из последних высказал гениальную мысль, которая, как метеор, прочертила свой блистательный след в сознании довольно темного общества и погасла. «Вы стремитесь, – заявил Хомяков западникам, – просвещать русский народ, но не видите, что он уже просвещен. В христианском православии своем, в смиренной кротости духа, в незлобии, снисхождении, терпении и вере народ русский несет в сердце своем истинный свет Христов, и в сравнении с ним всякое иное книжное просвещение жалко и ничтожно». Такова мысль, которую передаю своими словами за неимением под рукой источников. Мысль старого славянофила очень глубокая и плодотворная. Прежде чем говорить о просвещении, непременно следует выяснить, что вы разумеете под просвещением – знание ли кое-каких отрывков из классических писателей, усвоение ли ходячих теорий, преимущественно политических, поверхностные ли сведения энциклопедического характера или нечто совсем другое. Древняя цивилизация, создавшая христианство, остановилась на том, что просвещает человека лишь истинная религия, связь души с Богом и человеческими душами. Если правильно установить эту связь, то исчезнут всякая неясность, всякая нечистота и мрак и дух человеческий получит особое внутреннее озарение. Вот то народное просвещение, которое нельзя не считать наиболее облагороженной из форм человеческой образованности. Великой школой этой образованности следует считать Церковь. Если в течение веков эта школа постепенно утратила свое влияние, это не значит, что нравственное просвещение перестало быть просвещением. Если бы мы разучились математике или музыке, это не значило бы, что математика и музыка перестали быть самими собой.

Но кроме религиозно-нравственного просвещения есть и другие виды образованности, которых совершенно не дает наша школа. Она не дает, например, ни эстетического, ни трудового развития. Кончая школу, ученик выходит из нее глубоким варваром во всем, что касается умения жить нравственно, красиво и производительно. Специальных школ у нас поразительно мало, что же касается «общего» образования, то оно на верхах и в низах приготовляет белоручек, не умеющих заработать и фунта хлеба. Сто лет тому назад народ наш в большинстве был безграмотен, но он сравнительно с теперешним действительно был просвещен, и не только в религиозном отношении, но и в трудовом. Как ни оценивать низко крестьянское православие, все же это было не пустое место, а некая умственная система, некая философия, разрешавшая, худо ли, хорошо ли, основные вопросы бытия человеческого в прошлом, настоящем и будущем. Вера есть объяснение, и в качестве объяснения – некое познание, удовлетворявшее душу в самом тревожном и основном. Нынче школьно-просвещенный крестьянин, то есть грамотный и «опиджаченный» до культурного облика, на самом деле не имеет именно первоначальной основы культуры – религиозного культа. Утратив веру или уронив ее до поверья, нигилизированный мужичок достаточно грамотен. Он в состоянии написать на заборе или вырезать на скамье неприличное слово, он в состоянии прочесть уличный листок (при обысках у хулиганов находят этого рода прессу), но разве можно сравнить его с веровавшим предком периода Святой Руси, тех столетий подвижников и святых, когда мысль народная философствовала и мечтала? Можно ли сравнить нынешние «частушки» с древними песнями или похабные фабричные рассказы – с былинами о богатырях? Так же точно нельзя сравнивать умственное, религиозное и нравственное просвещение нынешнего грамотного парня с таковыми же его прадедов.

Коснувшись лишь мимоходом необыкновенно важного религиозного, эстетического и нравственного одичания, я хочу остановиться несколько подробнее на трудовом одичании, к сожалению, все чаще замечаемом среди народа. Если просвещение есть сумма знаний, то поразительно, как мало современный молодой крестьянин знает в сравнении со своими предками. Старинный мужик, крепостной или вольный, вырастал в таких условиях, что умел обслуживать себя и свою семью в самых разнообразных отношениях. Чуть не с трехлетнего возраста он пас гусей, свиней, коров, ездил с лошадьми в ночное, умел отбиться от волка, построить шалаш, развести огонь, испечь картофель, сварить кашу. Чуть постарше парнишка ездил с отцом в лес, на сенокос, на пашню. Он уже сгребал и ворошил сено, боронил, подавал снопы. Еще постарше он ходил с сохой, рубил дрова, шел в обозе. Совершенно немыслимо было прежде, чтобы крестьянин не мог срубить себе избы, сложить печи, сколотить стола. Заброшенным вдаль от города крестьянам, помещичьим и государственным, приходилось все делать самим – и кормить себя, и обувать, и одевать, и обшивать. Изба была одновременно маленькой фабрикой, где стоял и ткацкий станок, и прялка, и верстак, и всякий член семьи – до слепого деда, плетшего лапти, – что-нибудь мастерил.

У нас не оценивают глубоко просветительского значения ручного, черного труда, а между тем оно громадно. Работая физически, вы ежеминутно имеете дело с материалом, то есть с материей природы и со всеми силами, заложенными в материю, со всеми ее законами, не перестающими действовать ни на одно мгновение. Не сводя глаз с материала и со своих инструментов, ощупывая собственными руками и взвешивая все изменения собственным мозгом, крестьянин проходил серьезнейшую школу природоведения. О свойствах материи и природы вообще он имел более живое представление, чем иной профессор, знакомящийся с материей из книжных формул. Я не говорю, что это просвещение было законченным, но что оно в зачаточности своей было непоколебимо твердо поставлено – это для меня бесспорно. Крестьяне обладали не только бездной практических сведений, но по некоторым мастерствам им известны были кое-какие и теоретические научные познания, добытые на ощупь. Я помню в детстве: по дороге на каникулы в одной деревне я был поражен, как один бочар определил радиус круга стороной вписанного в него шестиугольника. Он не знал ни слова «радиус», ни теории шестиугольника, но равенство названных линий ему было известно. Знаменитый профессор А. Н. Энгельгардт, автор классических «Писем из деревни», называл мужика профессором земледелия – до такой степени изумителен был для него, ученого человека, объем мелких, но важных знаний, которыми обладали безграмотные смоленские мужики. Не было в старину ни министерских, ни земских, ни церковных школ, но была великая школа тысячелетнего труда, практических научений, опытных сведений, приобретаемых от колыбели до гробовой доски. Как печать на воске, эти навыки и наблюдения врезывались отчетливо в мозговую ткань и преобразовывали ее совершенно так же, как и работа ученого, но с более органической глубиной. Практические знания, подобно благородным черенкам, врезывались, так сказать, в дичок души, первобытно свежей, и срастались с ней до неотделимости, чего нельзя сказать о студенческих курсах, «накаливаемых» к экзаменам и поразительно быстро выпадающих из головы. Что непрерывный труд старинного крестьянина был одновременно и школой, что он действительно просвещал крестьянина и непрерывной гимнастикой ума развивал его, доказывает общий умственный уровень русского народа, достигнутый к середине прошлого века. И русские, и иностранные наблюдатели той эпохи расхваливают смышленость простого русского крестьянина, его здравый смысл, его умение найтись в трудных положениях, удивительную способность усвоить всякую науку и всякое искусство, лишь бы ему их показали. Это доказывает, что и вне грамотности, одной школой жизни и разнообразного труда народ наш просвещен был до уровня общеевропейской интеллигентности. Попадались и среди народа олухи, но в среднем мужик был настолько умен и развит, что едва ли много отличался от дворянства, пока последнее не выкрестили в чужую культуру, чужой язык (французский) и чужие предрассудки.

Просвещение народное когда-то было; но вот вопрос: есть ли оно теперь? В мере труда народного трудовое просвещение держится и теперь, но крайнее расстройство труда внесло погром и в названное просвещение. Теперь не только помещики, но и сам народ начинает жаловаться, что деревенская молодежь ничего не знает. Ни топором, ни сохой, ни косой, ни граблями, ни на верстаке, ни в поле, ни на крыше, ни в огороде. Парень дюжий, а что в нем толку, если он ничего не умеет. На вопрос, что же он знает, нанимающемуся рабочему приходится отвечать, что он знает… грамоту. А нанимателю нужно потолки выбелить, стены оштукатурить, плиту поправить, хлеба вымолотить – все вещи, для которых грамота ни к чему.

«Ступай, – уныло говорит наниматель, – я сам, братец, грамотный, да вот беда: не умею навоз вывезти». Нет ни малейшего сомнения, что с расстройством древнего непрерывного и разнообразного труда народного понизилось и трудовое просвещение, и та умственная сила, что созревала в связи с ним. Обленившись и отстав от правильного и постоянного труда, крестьянин быстро теряет признаки культурного человека и опускается в варварство. Ахают и охают, наблюдая широчайший рост деревенского и городского хулиганства. Но ведь это только название новое, а явление древнее. Прежде таких людей, выпавших из трудовой культуры, называли варварами и дикарями.

Вот основной упрек, какой я лично сделал бы Л. А. Кассо как министру народного просвещения. Он придерживается слишком рутинной формы просвещения – книжной и схоластической. Вместе со всей нетрудовой интеллигенцией новый министр (впрочем, уже не особенно новый в своей должности) Л. А. Кассо, по-видимому, считает, что народное просвещение есть усвоение грамматики, немножко Закона Божия, немножко арифметики, географии, истории. Нельзя отрицать известной полезности всего этого (при наличии хороших учебников и хороших учителей), но нельзя же не видеть и бесполезности всего этого, если только этим и ограничиться. Нельзя не видеть, что общечеловеческое просвещение имеет и другие органические задачи – духовно-нравственную и трудовую. Допустим, что религиозная сторона просвещения принадлежит не школе, а Церкви; но если Церковь не спешит или не может выполнить своих просветительских обязанностей, то может ли министр народного просвещения оставаться спокойным? И если народная молодежь выходит из школ ничего не знающей, кроме грамматики, если она выходит не приспособленной к честному труду, то может ли министр просвещения умыть руки? Мне кажется, в обоих случаях пора что-то предпринимать, вводить серьезные поправки в школу, а не оставаться равнодушным зрителем. Возможно, что подъем просвещения не сразу наладился бы, но если пугаться трудностей и ничего не делать, то он не наладится никогда. Мне кажется, над школой, как над колыбелью духа народного, необходимо бодрствовать с трагическим вниманием и не жалеть усилий, чтобы отстоять ее задачи.

Если бы мне довелось устраивать крестьянскую нормальную школу, я ввел бы два нововведения. Совершенно бесполезное, как оно поставлено ныне, «преподавание» Закона Божия я заменил бы ежедневным и непрерывным чтением в школе Евангелия и заучиванием наизусть слов Христа и апостолов. <…>Внедрить великое учение христианское в его первоисточнике в ум и чувство детей – это было бы долгом христианской государственности перед народом. <…>

Второе нововведение, необходимое для крестьянской школы, – это то, чтоб она хоть немного приучала детей к труду. Нужно не забывать, что кроме школьных лет крестьянину остается вся долгая его жизнь для чтения хрестоматий, историй и географий, и если он от природы любознателен, то непременно пополнит общее образование. Иначе зачем же и грамотность? Заведите народные библиотеки с интересным подбором образовательных книг. Издавайте интересные журналы для способной к самообразованию молодежи. Но не тратьте слишком много драгоценного времени в школах для того, чтобы выпускать мальчишку или девчонку непременно с интеллигентским развитием. Гораздо важнее, гораздо нужнее и, в конце концов, даже просветительнее, если школьник научится в школе какому-нибудь ремеслу или хотя бы зачаткам его. По провинции стон стоит от недостатка плотников, столяров, маляров, кузнецов, слесарей, кровельщиков, швецов, бондарей, гончаров, сапожников и вообще всякой мастеровщины. Нет умелых работников, способных вспахать поле, скосить луг и т. п. За деревенскими нуждами крестьянам приходится ездить в города и там разыскивать умелых людей. Подковать лошадь – и то нужно ехать десятки верст. На что же это похоже?

Несомненно, главным народным промыслом еще надолго и, может быть, навсегда останется земледелие. С завершением великой реформы землеустройства Россия должна превратиться в несколько десятков миллионов хуторов, возможных лишь при культурном землепользовании. Необходимо, чтобы молодежь народная, входящая в жизнь через школу, еще в школе усваивала уважение к высокой культуре земледелия и хотя бы начальное знакомство с ее методами. Всероссийский съезд народных учителей в Петербурге этой зимой показал, чем живет современный народный учитель. Он такой же теоретик, как и вся наша разносословная интеллигенция, такой же беспочвенный мечтатель, и непременно почему-то политический. Очевидно, министерство народного просвещения не овладело этим огромным и важным сословием, не втянуло его в профессиональное настроение сообразно с интересами государства. Немножко грамотности учителя наши еще в состоянии дать народу, но остановить духовно-нравственное и трудовое одичание народа они не могут.

10 июня

КАК РАБОТАТЬ

В словах Государя Императора, обращенных к произведенным из юнкеров офицерам, высказан ряд заветов, какими всякий отец мог бы благословить детей своих, отпуская на служение Отечеству и Престолу. В лице молодого поколения офицеров те же заветы могла бы выслушать с глубоким вниманием и вся русская молодежь.

В числе вечных и великих истин, высказанных в напутствии офицерам, есть одна сравнительно скромная, но значение которой громадно, – это необходимость трудиться «изо всех сил». В нашей беспорядочно трудящейся и, сказать правду, ленивой стране, в стране Тентетниковых и Обломовых, напоминание с высоты Престола о необходимости трудиться, трудиться даже офицерам, трудиться изо всех сил имеет особый смысл, более глубокий, чем на Западе. Может быть, излишне было бы ставить героический лозунг труда у англичан, у немцев, у французов, которых более высокая культура и более напряженная борьба за жизнь научили работать методически, не теряя даром ни сил, ни времени. Кроме отбросов общества или чересчур изнеженных богачей и аристократов западное человечество уже работает изо всех сил, что и дает ему первенство на земле. Работают вдвое и втрое производительнее наших рабочих простые тамошние рабочие, работают не покладая рук зажиточные буржуа, работают капиталисты и государственные люди, и даже такой престарелый монарх, как Франц Иосиф, на девятом десятке лет еще дает изумительный пример строгого использования времени и всех своих сил на ежедневной государственной работе. Железной работоспособностью отличается и император Вильгельм II, и многие другие монархи.

Это явление, мне кажется, новое в истории или, точнее сказать, недавно обновленное. Еще на памяти наших отцов и дедов труд вообще считался уделом рабского и, как говорили тогда, «подлого» состояния. Благородное сословие считалось свободным от всякой принудительной работы, даже от обязательного служения государству. Слишком широко обеспеченное даровым трудом народным, дворянство по плачевной ошибке Петра III освобождено было от древней обязанности служить, и это внесло в сознание общества гибельный предрассудок о благородстве праздности. Менее ста лет отделяют нас от эпохи Онегина, Чацкого, Печорина, Рудина и Райского, между тем тогда с величайшей искренностью считалось, что ничего не делать для дворянина – естественно и отнюдь не зазорно. Присвоив себе благородство далеких предков и забыв о том, что это благородство когда-то было заработано, а не далось даром, наши дворяне своим призванием считают растрачивать труд народный. Они путешествовали за границей, мечтали, ухаживали за женщинами, а если поступали на государственную службу, то обращали ее в средство тщеславия, причем работа часто заменялась канцелярской декорацией и производительность ее сводилась к нулю. «Числиться», быть «причисленным», «являться» на службу и не служить – это считалось правилом. На рабочие и добросовестные характеры смотрели косо: чуть человек оказывался поэнергичнее, его обвиняли в том, что он выслуживается.

Особенно поражено было предрассудком праздности офицерство. Конечно, они воевали храбро, они вели солдат к победе и, когда нужно было, гибли с честью, но в мирное время они плохо занимались с солдатами, сбросив всю деловую часть на фельдфебелей или субалтернов, выслужившихся из нижних чинов. Только люди с военной страстью – а таких было немного – увлекались экзерцициями, муштровкой и т. п. Служба остальных напоминала сплошной досуг, а досуг тратился на товарищеские кутежи, картежную игру, ухаживание за дамами, то есть на те же занятия, которые наполняли жизнь и поместного дворянства.

Не чем иным, как именно этою причиною можно объяснить сравнительную отсталость России от западных стран. Обленившееся после великих войн офицерство наше позволило лучшей армии в свете, армии Суворова и Румянцева, заметно опуститься, одичать, потерять свою высокую боевую культуру. Обленившееся военное барство выдвинуло плохих полководцев в Крымскую войну, а результаты министерской лени сказались в страшных недочетах вооружения, снабжения, путей сообщения, артиллерии, флота и крепостей. Непобедимая со времен Петра Великого военная наша мощь дрогнула впервые. Милютинскую реформу я считаю дальнейшим приложением к армии дворянской лени. Вместо того чтобы заставить армию, начиная с офицеров, трудиться изо всех сил, как было при Суворове, либеральные генералы с Милютиным во главе начали наводить книжную ученость, стали заботиться о том, чтобы офицеры непременно были интеллигентами, «развитыми», «сознательными» личностями, чтобы они, Боже сохрани, не уступали студентам в литературной начитанности и т. п. Все это было одною из метаморфоз барской лени и барской спеси. Хорошо «образованные» в военных «гимназиях» г-да офицеры начали презирать свое героическое призвание и бежать со службы. Из любопытных записок г-на Фирсова в последних книжках «Исторического вестника» вы увидите, что еще до Крымской войны, в суровую эпоху Императора Николая I, кадетские корпуса и военные училища распропагандировались такими революционерами того времени, как Благосветлов, друг и учитель Писарева. Именно из тогдашней военной среды и школы вышли отцы нашего анархизма – Бакунин, Лавров и Кропоткин. Анархизм этот, подобно милютинскому либерализму, был тоже перерождением барской праздности. Я глубоко уверен, хорошо зная покойного Л. Н. Толстого, что, родись он не графом, а бедняком, принужденным с детства работать, совсем иного склада вышла бы его великая душа и до многих забавных несообразностей она не дофантазировалась бы.

Гибельный предрассудок, будто труд подл, а праздность благородна, остановил прогресс нашего труда народного на целое пятидесятилетие, если не больше. Подобно тому как офицерство сбросило свое инструкторское дело в армии на фельдфебелей, так помещики сбросили свое и народное хозяйство на приказчиков и бурмистров. От земледелия и скотоводства, от всяких производительных промыслов брезгливо отвернулось хоть и напудренное, но все же более талантливое и образованное сословие. Себе оно предоставило удовольствия и развлечения, а полудикому простонародью – труд. Мудрено ли, что труд одичал, понизился и в качестве, и в количестве, даже в сравнении с Елизаветинской эпохой, какою она рисуется у Болотова. Мудрено ли, что дворянская жизнь в деревне потеряла свое серьезное содержание, а вместе с ним и всякий интерес. Отвыкшие от труда, обленившиеся дворяне, как это было и во Франции при последних Людовиках, потянулись целыми полчищами из деревни и рассеялись кто куда – по городам и заграничным эмпиреям. Дворянская праздность лишила Россию в прошлом столетии образованного сословия. Народ наш, потерявший культурное руководство, естественно, не мог ни догнать народы Запада, ни идти с ними нога в ногу. Только в самые последние десятилетия, благодаря нарастанию образованной демократии и работе земства, народ наш приступает к азбуке культурной промышленности и хозяйства.

Суеверие праздности как прерогативы благородства нельзя назвать у нас национальным. Мне кажется, оно занесено к нам с Запада, от древнекультурных и ранее нас изнеженных стран. Столетием или двумя раньше нашего дворянского абсентеизма французские феодалы начали покидать свою деревенскую службу королю и народу и выселяться в Париж. Что бы ни говорили о средневековом феодальном гнете, он имел огромное воспитательное и дисциплинирующее значение. Старинные бароны недешево обходились закрепощенному простонародью, но последнее имело в лице господ ближайшую защиту от всех бед и весьма полезное культурное руководство. Бароны поддерживали порядок, творили суд и расправу, отстаивали законность в населении, снабжали его в случае нужды или даровою помощью, или кредитом. Баронское хозяйство служило образцом для вассалов. Баронские замки, как наши помещичьи усадьбы, были опорными пунктами и военной обороны, и мирной культуры. Но когда деревенская знать, соблазненная блеском королевского двора, потянулась в Париж и в своей изнеженности дошла до полного бездействия, час тысячелетней монархии Капетингов пробил. Стихия народная стала органически вытеснять из себя праздный, как бы омертвевший класс. Развилась удивительная, малопонятная ненависть к аристократии, ближайшие предки которой, по свидетельству Тэна, пользовались сердечною любовью крестьянства и его уважением. Изнеженность дворянства тотчас заставила почувствовать ненужность его, ненужность повела к отчужденности, а отчужденность – к ненависти. Средневековые феодалы, не выезжавшие из поместий и неотступно следившие за населением, никогда не вызывали к себе и тени той вражды, какая сложилась в революционной эпохе. Действовавших своих начальников в лице дворян народ любил и уважал, бездействовавших начал презирать. Великая революция родилась не из головы Руссо, а из инстинктов расы, почувствовавшей, что важный и необходимый орган народный – культурное сословие – атрофировался от праздности.

Взамен переставшего трудиться духовенства и дворянства народ выдвинул новый работающий культурный слой – «третье сословие». А когда «третье сословие» в изнеженности пошло по стопам старой знати, народ стал мечтать о просвещении, которое дало бы ему возможность не нуждаться в высшем сословии как носителе культуры. Отсюда новое политическое миросозерцание, из трех основ которого – свободы, равенства и братства – явилась модная теперь идея социализма и кооперации. Хотя в эту идею вложен капитал главным образом философской рассудительности, но нельзя не видеть и религиозной природы нового лозунга. Этот лозунг раздробился на ереси и секты, в которых затерялся первоначальный идеализм нового учения до такой степени, что нелегко иногда усвоить, чем же, собственно, держится обаяние анархических систем в широких рабочих слоях. Христианство, основанное на вере в чудеса, тоже не выдерживало когда-то критики, ни психологической, ни философской. Языческие философы доказывали, что христианство возможно лишь при условии, если не исполнять учения Христа. Попробуйте, говорили они, не противиться врагам, раздать свое имение нищим ~ и вся человеческая цивилизация распадется в прах. Но христианство – с верой в искупление и бессмертие – пленительно идеалом, отодвигаемым в загробную жизнь. Идеал же социализма – в теперешней жизни, устроенной на началах принудительного труда и общей собственности. В скрытом виде это то же крепостное право, только без господ. Здесь нет ничего чудесного, никаких иллюзий и очарований, есть лишь ясно выраженная мания равенства с отвращением к свободе и братству. Равенство труда и равенство достатка. Зависть и жадность не позволят выделиться никакому человеческому величию и сделают ненужным героизм.

Если социалистическая мечта справедливо внушает сомнения, если живой и талантливой части человечества не улыбается участь хорошо содержимого скотного двора или муравейника, то, мне кажется, единственное средство разбить новую религию, охватывающую массы, – это возродить старую религию, пришедшую в упадок. Старая религия в земной ее части опиралась на первозданный закон труда и на его свободу. Обленившиеся классы теперь ничего не могут возразить апостолам социализма, ибо праздное бездельничество есть грех со всякой точки зрения, и языческой, и христианской. Другое дело, если бы аристократия вернулась к древнему своему принципу, трудовому. Ведь основатели знатных родов были всегда великие труженики, помимо их таланта. Чтобы быть выбранным в вожди хотя бы разбойничьей шайки, нельзя было быть лентяем и рохлей, нужно было оказать исключительные заслуги, то есть проявить исключительно высокий труд – и по количеству, и по качеству. Древнее дворянство зарабатывалось подвигом, то есть одолением каких-нибудь чрезмерных препятствий, а для этого нужна была незаурядная затрата сил, и физических, и моральных. Родоначальниками аристократии были не худшие и не средние, а действительно выдающиеся люди, работавшие лучше других. Если бы изнеженное потомство вернулось к этому источнику благородства, если бы оно научилось работать изо всех сил, то оно могло бы смело смотреть в глаза пророкам социализма. Оно могло бы сказать этим пророкам: не мы лентяи, а вы. Не мы тянем в обеспеченную праздность, а вы. Не нас пленяет полупаразитное существование, а вас. Научитесь работать не как все, а как лучшие работники, и вы увидите, что повышенный индивидуальный труд гораздо лучше пониженного стадного труда. Вы прячетесь за общую спину, вы пугаетесь свободного соревнования, вы хотели бы на всех надеть одинаковое рабочее ярмо, но нам, аристократам труда, такое ярмо не кажется ни красивым, ни удобным, ни достойным человека. Вы, социалисты, отстаиваете исчезновение личности в массовой бездушной работе, мы же отстаиваем свободу гения и развитие всякой личности до доступного ей совершенства. Работайте изо всех сил и вы увидите, что только этим путем природа в состоянии раскрыть все свои возможности. Работать без соперничества, без одушевления, в общей запряжке с толпой людей – это значит ослаблять человеческую энергию, а не поднимать ее.

Великое в простоте своей правило работы «изо всех сил» облагородило бы любое сословие, ему преданное, оно облагородило бы и простонародье, которое в последние десятилетия начинает утрачивать религиозные основы жизни. Безобразные беспорядки последних дней в Петербурге показывают, до чего среди рабочих извращено понятие о труде. Чтобы выразить протест против бакинских событий, сотни тысяч петербуржцев, зарабатывающих честный кусок хлеба, вдруг перестают его зарабатывать. Сотни тысяч граждан, уважаемых, пока они честно трудятся, вдруг становятся в положение праздных бездельников и думают, что уважение к ним от этого повысится. Прекратив производство всех нужных предметов, полагают, что этим они внесли какой-то вклад в общественное благополучие. Забастовки длятся иногда месяцами, но уже пять дней безделья ста тысяч рабочих вынудили из их собственных карманов капиталов свыше полумиллиона рублей да столько же из кармана капиталистов. Общество, беднеющее трудом, сразу же обогащается бездельем и всеми продуктами праздности – скукою, пустословием, ссорами, пьянством и т. д. Продуктов труда делается все меньше, и они становятся все дороже. Усиливаются общая нужда и нищета. Петербургская забастовка, дошедшая до баррикад и кровавых стычек, окончена, но понаблюдайте, что делается на улицах столицы. Кучками по трое, по четверо бродят оборванные голодные малые с озлобленными лицами. В глазах их светятся забота и отчаяние, а рты изрыгают проклятия на весь свет, а в особенности на тех пророков социализма, которые сорвали их с трудового пути…

И для них пригодится родительский совет власти: каков бы ни был честный труд, раз вы имеете его, дорожите им и работайте изо всех сил. Всем от этого лучше будет, и вам первым.

17 июля