Текст книги "ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ"

Автор книги: Михаил Меньшиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

ЗАДАЧИ БУДУЩЕГО

Помянув с благодарностью все великое, что было в прошлом, невольно обращаешься к будущему, ибо «сердце будущим живет». За истекшие триста лет Россия многого достигла, но далеко не всего. Общее впечатление такое, что и теперь, как триста лет назад, мы находимся на переломе истории, на пороге громадных, еще не осуществленных возможностей, которые могут или низвести Россию в пучину бедствий, или, наоборот, придать ей новое, несравнимое с прошлым величие. Многое сделано. Но что еще осталось сделать, дабы потомство наше встретило новые государственные юбилеи с более удовлетворенным и гордым чувством?

Со стороны и внешнего, и внутреннего благополучия нынешняя Россия (правда, в более огромном масштабе) напоминает Московскую Русь, вышедшую из великой Смуты. Внешний враг отражен, крамола подавлена, но все еще чувствуется напряженное давление и внутреннего революционного духа, и внешней жадности. Как и в начале XVII столетия, ближайшие западные и восточные соседи наши, видимо, очень желали бы использовать нашу временную слабость. Роль Польско-Литовского государства как бы перешла теперь к Австро-Венгерской монархии, роль Швеции – к Германии, роль крымского хана и непокорных азиатских орд перешла к Японии и Китаю. Если Россия сильно выросла за триста лет, то в чудовищной степени выросли и соперничающие с нами стихии.

При всем миролюбии нашем нельзя забывать, что жребий войны и мира в руках Промысла, и совершенно невероятно, чтобы в следующие триста лет мы не были вынуждены воевать. Напротив, элементарный здравый смысл повелительно убеждает, что войны как были, так и будут, и если вконец расстроенное нашествиями и мятежами царство Михаила Феодоровича не обошлось без войн, то, наверное, придется воевать и нам, и может быть, в ближайшем будущем. Странно было бы, если бы столь великое существование, как Империи Российской, ровно ничего не стоило народу и не требовало бы от него ни малейших жертв. Мы присутствуем при новых титанических вооружениях ближайших соседей, не скрывающих, что эти вооружения направлены чуть ли не главным образом против нас.

Худо ли, хорошо ли, Московская Русь, оправившись от Смуты, разбила всех своих соседей. За эти триста лет Россией многократными победами сокрушены три великие державы XVI века – Швеция, Польша и Турция. Да сверх того, одержаны были блестящие победы над Пруссией Фридриха Великого, над Францией Наполеона I, завоеваны Крымское царство и необъятные владения в Азии. Если бы история повторялась, то в предстоящие триста лет нам пришлось бы то же самое сделать с немецкими и монгольскими империями, что мы сделали с заслонявшими их народами. Кто знает, может быть, это и совершится. Желая своей родине счастья и славы, я вовсе не хотел бы новых несчастных войн – я только желаю, чтобы все неизбежные войны являлись победоносными для нас. Войны подобны болезням: все лучше не болеть, но раз вы заболели, непременно нужно одолеть болезнь, и к такому сокрушению всех болезней следует заранее подготовиться с величайшим старанием. После иных болезней, если они преодолены, хворавший организм расцветает с еще большей силой, ибо, истребляя одного явного врага, природа наша тем же крайним напряжением губит немало тайных, зачаточных врагов, незаметно подгрызавших корни здоровья. Я не думаю, чтобы нам, при всем миролюбии народа русского, удалось избежать войны с Австрией и с Китаем. Как первым царям Романовым нужно было от Польши возвратить «отторженную» Белую и Малую Россию, так и нашему потомству предстоит вернуть от Австрии до сих пор плененную вотчину святого Владимира – Червонную Русь. Можно не спешить с великими историческими задачами, но забывать их вовсе не следует. Нынешним ли летом грянет война с Австрией, или в 1915 году, или в 1925-м, мы должны готовиться к великому поединку с вполне определенной задачей – остаться победителями.

Я лично не разделяю мечты славянофилов о создании великой славянской империи («Славии», как неудачно называют ее славянофильствующие чехи). Следовало бы сделать все нетрудное, чтобы такая империя осуществилась, но добиваться во что бы то ни стало ее, рискуя своим существованием, у России нет оснований. Германская империя потому сложилась, что она уже существовала свыше тысячи лет, хотя и в крайне своеобразном, близком к анархии виде. Сложиться нетрудно тому, что заложено в потенции, к чему недостает лишь толчка для соединения. Славянской империи, к сожалению, никогда не было. Отдельные славянские народы не обнаруживали никакого химического сродства. Они не тянулись друг к другу, а скорее были заряжены силою отталкивания и расхождения. Если бы маленькие славянские народы, высвободившиеся из-под гнета Турции, помогли таким же маленьким славянским народам высвободиться из-под власти Австрии, то в благодарность за нашу помощь при этом, может быть, явилась бы мысль о славянской федерации. Противиться такой мысли в будущем, конечно, не следует, но и ставить ее серьезной целью нет причин. Собственно, мы, русские, ничего не ищем в славянстве, кроме одной лишь подъяремной Руси. Только русское племя должно быть воссоединено с Россией; остальные же славянские племена, как достаточно показывает пример Польши, не составляют выгодного для нас приобретения, и едва ли они сами желают вечного с нами союза. С внешней стороны Россия могла бы быть совершенно удовлетворена, если бы через триста лет граница наша с Западом опиралась на Неман и на Карпаты и на свободный выход из Черного моря. Подвинуться к западу еще столько же, сколько мы подвинулись за истекшие триста лет, и невозможно, и не нужно. Трудно допустить также слишком большое расширение нашей державы и в Азии, хотя самый ход вещей, может быть, вынудит нас дойти к югу до Персидского залива, а в центре Азии – до Великой Китайской стены и Гималаев. Если на западе мы соседствуем с густонаселенными и твердо сложившимися национальностями, то на юге и востоке до сих пор наша граница не имеет прочного упора, колеблясь в пустынных или полупустынных, охваченных всегдашней анархией пространствах. Важнейшей задачей будущего является разделение белой и желтой рас, и, вероятно, в Азии нам предстоит еще немало войн. Пожелаем, чтобы мудрая государственная власть обеспечила обиженному природой народу русскому побольше места под южным солнцем. Если мы навеки лишены незамерзающих океанов (воздухоплавание сгладит этот недостаток), так пусть, по крайней мере, будет упрочено за нами побольше тепла и света на материке. Раздел земного шара начался еще до Романовых, он продолжается и теперь, и, вероятно, XXI век увидит человечество окончательно размежевавшимся. Нашему поколению и ближайшему потомству следует напрячь все усилия, чтобы не лишиться приобретений предков, а умножить их. Если для нас прошли века завоеваний, то еще не прошло время, когда ближайшие слабые народы сами стремятся под наше покровительство. Подобно Хиве и Бухаре, под крыло России жмутся Монголия, Маньчжурия, Тибет, Персия, турецкая Армения. Тяготение это нужно использовать более искусно, чем мы использовали в свое время тяготение к нам балканских славян.

Обратимся к внутренним задачам. Чего следует страстно желать и чего добиваться в ближайшее столетие?

Первейшей из великих задач я считаю организацию труда народного. Так как труд есть единственный источник средств, то прежде всего следует расчистить этот источник и дать полный выход народной энергии. Надо поставить основной целью то, чтобы сто миллионов пар рабочих рук ежедневно работали в России до утомления. Пусть треть населения Империи – дети, слабые женщины, старики – будет свободна от тяжелого труда, но остальные две трети нации должны вставать рано утром для того, чтобы, по крайней мере, половину дня работать с кипучим одушевлением. Труд не только дает богатство, которое страхует жизнь от бедствий нищеты, – труд дисциплинирует душу, труд просвещает, труд дает благородный облик, уподобляя человека Творцу. Только трудящийся человек нечто создает – праздный всегда истребляет, и сумма праздных граждан в период их рабочей способности всегда напоминает армию Тамерлана, рассеянную по стране. Они поедают, подобно саранче, то, что не сеяли. Перерождая людей в паразитов, праздность развращает высшие слои общества до злодейского типа прожигателей жизни вроде Долматовых и Гейсмаров и развращает низшие классы до дикого хулиганства. Расстройство труда народного, раскрепощенного пятьдесят лет тому назад, составляет опаснейшую язву народной жизни. Борьба с этой язвой, к счастью, ведется, но недостаточно энергически, ибо преступность – дочь праздности – все растет и растет. Только в нынешнее царствование предпринята великая реформа землеустройства. Она составит самую светлую страницу нашей истории, но она уже сейчас обессилена отсутствием необходимых законов – вотчинных, полицейских и судебных. Недавно же приступлено к государственному страхованию рабочего труда, к организации мелкого кредита и народных сбережений. Хотя уже чувствуются бесспорно благие результаты этих начинаний, но последние тормозятся общей бюрократической обструкцией нашей жизни. Раскрепощение крестьянства из губительных условий общины необходимо, но столь же необходима немедленная забота о том, чтобы хуторское хозяйство обеспечено было от разбойничества деревенской черни, от ростовщического кредита, от крайнего дробления переделов, от инерции слишком низкой хозяйственной культуры и от многого другого, что разрушает здоровую ткань народную. Нужно ли прибавлять, например, что, оставляя ужасающее народное пьянство в теперешнем виде, правительство обрекает все – даже величайшие – реформы свои на верную гибель?

Борьба с пьянством народным должна составить одну из благороднейших задач власти, и эту борьбу нельзя откладывать на дальнейшие века. Необходимо, как при пожаре, действовать немедленно и не жалея сил. Собственно, и великая московская Смута, юбилей победы над которою мы празднуем, возникла в значительной степени на почве пьянства. Хотя спирт проник в Россию одним лишь столетием раньше Смуты, но при легкости и дешевизне выработки он в одно столетие привел к развитию пьянства, прямо чудовищному. И русские бытописатели, и проповедники, и иностранцы отмечают безобразные формы пьянства того времени: не только простолюдины, но даже священники валялись пьяными по улицам. Рабочие люди пропивали все и поступали в кабалу, знатные люди опивались до смерти. Возможно, что именно этот разлив пьянства способствовал упадку благочестия и государственной дисциплины, что облегчало для авантюристов того времени способы бунтовать городскую чернь, казачество и крестьянские массы разными соблазнами самозванщины. Несомненно, что и нынешнее развитие в народе разбойного и мятежного духа стоит в теснейшей связи с алкогольным вырождением, отмечаемым учеными-психиатрами. Пока правительство не возымеет мужества осознать пагубность теперешней питейной политики, все остальные заботы о народных массах будут оставаться призрачными.

Величайшей задачей государственности в либеральных кругах считается борьба с невежеством, выражающаяся в постройке бесчисленных школ и в обязательном обучении детей. Я думаю, что ходячие взгляды в этом деле ошибочны. Школы, как они у нас поставлены, не дают образования, и грамотные крестьяне часто более невежественны, чем безграмотные. Безграмотные крестьяне путем непосредственной передачи народной мудрости и морали узнавали от старших поколений многое, что возвышало ум и душу, что просвещало совесть и облагораживало поведение. А необходимость трудиться с лет младенческих обогащала множеством сведений и практических искусств. Нынешняя школа, где грамота сближает детей с дурной литературой, дает множество пустых и ненужных знаний, а многих необходимых народу не дает. Учителя народные, сами обученные на плохих книжках, передают бессодержательность своего мнимого образования и крестьянским детям, и в результате грамотный крестьянин вступает в жизнь часто менее религиозным, менее нравственным, менее приспособленным к труду, чем неграмотный. Не лишено значения и то, что деревенская школа, подобно средней и высшей, делается часто орудием противогосударственной и противорелигиозной пропаганды. Озверевший до преступности деревенский и городской пролетариат отличается повышенной грамотностью. Босяки, герои Горького, «бывшие люди» – все грамотные и развитые. Все это говорит о том, что великая задача просвещения народного в наступающий четвертый век Царствующей Династии должна быть обдумана более строго: как бы вместо добра из нашего просвещения не вышло худа. Мне кажется, народ нуждается прежде всего в семейном и религиозном воспитании, затем в постепенном втягивании молодых поколений в практический труд, грамота же является благом лишь при условии, когда народу предлагается священное слово, а не поганое, и действительно полезное знание, а не шарлатанская чепуха. Отрезвлением народным и организацией народного труда можно поднять нравы вообще и семейный быт в частности. Строгим законодательством и полицейской охраной можно подавить анархию. Раскрепощением веры можно поднять религиозный дух в народе <…>. В России необходима великая религиозная реформа, и дай Бог, чтобы падающий до хулиганства народ вернулся к благочестию своих прадедов…

Трехсотлетний юбилей Дома Романовых мы отпраздновали при зачатии нового народного представительства и при тяжком раздумье о возрождении Церкви через патриаршество. Нельзя сделать предсказаний слишком решительных ни для восстановленного в новых формах «земского собора», ни для все еще ожидаемого канонического уклада Церкви. Ведь все великие учреждения черпают свое величие не из декрета, а из общественного духа, которым они определяются. Будь наше племя не столь перемешано инородчиной, а более породистым и национальным, оно было бы, может быть, талантливее и сильнее характером. Будучи талантливее и тверже духом, оно создало бы более зрелую общественность, а не столь стихийную, как теперь. И государство, и общественная культура давно бы выработались в более определенных и более художественных формах. Достаточно сильный политический инстинкт создал бы потребность в народном представительстве более напряженную, и мы вместо зачаточного парламента давно имели бы вполне созревший. Достаточно сильный религиозный инстинкт создал бы неодолимую никакими канцеляриями потребность в более торжественном культе, и мы давно имели бы и патриарха, и собор епископов. <…>Да будут последующие столетия благоприятнее истекших. Да пошлет нам Господь правящий класс, одушевленный национальным разумом и государственным патриотизмом. Состояние России чрезвычайно запутанное, но нет таких запутанных состояний, с которыми не справился бы человеческий гений. На переломе веков, владея державной мощью, народ русский должен проклясть свое малодушие, праздность, пьянство, невежество, цинизм, влекущий к преступности. Все падающее пусть падает и проваливается в вечное забвение; все же способное восстать из мертвых пусть призовет имя Божие и память благородных предков и деятельно выступит за лучшее будущее. Лучшим же будущим следует считать такое, когда народ будет неустанно трудолюбив, свободен, трезв, честен, просвещен религией и любовью к родине, заслуживающей этой любви. Еще триста лет тому назад мировые условия вынудили нас вступить в состязание с культурными народами. Из века в век это состязание делается более трудным и сложным, захватывая все свойства племени, физические и интеллектуальные. Будем так жить, чтобы через три века никому на свете не завидовать, а возбуждать лишь зависть и общее уважение народов.

23 февраля

НИ ТВОРЧЕСТВА, НИ ПОДРАЖАНИЯ

Наша крайняя незадачливость в политике – одинаково и внешней и внутренней – заставляет спрашивать: в чем же, однако, дело? В чем основной секрет этого странного неудачничества, слишком затяжного, чтобы не вызывать тревогу? Стоит задать себе этот проклятый вопрос, чтобы потонуть в ответах. Громадное явление, какова судьба народная, хотя и просится под какой-то алгебраический х, но этот х в действительности развертывается в бесконечно сложное уравнение. Что сводить к жалким итогам энергию народа, его талант, здравый смысл и совесть? Сравнительная незначительность этих качеств или преобладание противоположных им? Не вдаваясь в дебри этого вопроса, я позволю себе высказать не столь обидную для нашего народного самолюбия мысль: неудачничество наше, может быть, есть просто результат сравнительного невежества и ничего больше. Если западные (а иные и восточные) народы устроились удачнее нас, то главным образом потому, что они дольше нашего находились под влиянием старых и умных цивилизаций, больше учились, больше накапливали точных знаний, и дисциплина опыта перешла у них более прочно в инстинкт, в народный характер. Что такое сила характера, которой иностранцы, несомненно, превосходят нас (по мнению Лебона [76] , только в этом и состоит их превосходство пред нами)? Может быть, сила характера есть просто сгущение сознания, уплотнение идей до степени воли. Вспомните теорию idees forces. Воспитание не только отдельных людей, но и народов, как справедливо выражается тот же Лебон, есть превращение сознательных состояний в бессознательные. Наш народ в общем значительно меньше своих западных соседей учился, и результат обученности – понимание – у него стоит ниже, чем у них. Могут сказать: наш народ сравнительно невежествен, зато образованные классы в просвещении нисколько не уступают западным. Русская интеллигенция отличается высоким и разнообразным развитием. Русская литература блещет – или, по крайней мере, блистала недавно – талантами, которым завидуют на Западе. На страже государственности нашей стоят отменно воспитанные, тонко-культурные люди. При знании иностранных языков им открыт всемирный опыт ничуть не меньше, чем германским и французским государственным людям. Все это так, отвечу я, но действительность показывает, что это не спасает нас от неудачничества. Названные русские тонко-культурные люди именно тем и отличаются от западных, что имеют слишком тонкий слой культуры вместо сравнительно толстого, зато более мощного, имеющегося на Западе. Что касается широкого будто бы умственного развития нашей интеллигенции, то это развитие отдает поверхностным дилетантизмом. Еще Гончаров («Фрегат «Паллада"») отмечал, насколько английские инженеры кажутся тупыми и односторонними в сравнении с нашими; в то время как наши инженеры могли философствовать о чем угодно, английские всей душой погружались, точно в колодец, в свою специальность. Полстолетия английского и нашего инженерного прогресса показали, на чьей стороне было преимущество развития. Математик и кавалерист Хомяков занимался богословием, артиллерист Лавров – философией, лесовод Шелгунов ~ политическими вопросами и пр., и пр. В результате столь распространенной наклонности заниматься не своим делом явился широкий развал и Церкви, и народного быта, и разных отраслей государственности. Трудно быть точным, где нельзя опереться на цифры, но, по-видимому, не одна интеллигенция наша страдает верхоглядством. Этот порок, к сожалению, встречается и в том слое общества, который составляет наш командующий класс. Бесконечная возня с выработкой законов, причем самая незначительная тема перебрасывается с рук на руки многочисленными комиссиями в течение десятков лет, – что это такое, как не следствие общего невежества? Как английский хронометр, выброшенный после кораблекрушения на дикий берег, становится загадкой для многих поколений дикарей, так и иной государственный закон, выброшенный на канцелярскую волокиту. Неполнота понимания заставляет передавать его из рук в руки, причем накопление темных догадок нисколько не уясняет дела. Что нужно было бы дикарям для постижения чуда, именуемого хронометром? Простого часовщика, не более. <…>

Не имея настолько пытливости, чтобы не переставать учиться, мы рвемся к творчеству, презирая подражание. Это, мне кажется, большой и непоправимый грех. Творчество – что ж об этом спорить? – это высшая роскошь природы, но оно отпускается такими мелкими дозами, что даже на Западе не служит методом государственной и общественной деятельности. Даже на Западе если бы рассчитывали на одно творчество, то жизнь сразу остановилась бы в миллионах точек. Если же она движется, то благодаря лишь честному подражанию, то есть добросовестному повторению чужого опыта. Каждый выдавшийся результат на Западе стараются укрепить повторением; ждут нового накопления изобретательности, чтобы продвинуть технику дела еще на одну линию. При этом культурнейшие народы с алчной жадностью высматривают друг у друга все гениальное и уворовывают без зазрения совести. Юбиляр, которого Петербург собирается на днях чествовать, В. В. Андреев [77] , рассказывал мне, какую великую сенсацию произвела в Англии и Америке его, казалось бы, столь бесхитростная музыкальная машина. У нас, на родине балалайки, этот инструмент оставался сотни лет в пренебрежении, но открытый В. В. Андреевым ключ к этому сокровищу звуков нигде не был так мгновенно понят и оценен, как практическими англо-американцами. Они сразу сообразили чрезвычайные выгоды простоты и общедоступности балалайки и не только приняли инструмент, но чуть было не похитили у России и самого проповедника балалайки. Подобно лампочкам Яблочкова и Лодыгина, много русских «счастливых идей» расхватано иностранцами на корню и возвратилось в Россию уже в культурно разработанном виде.

Творчество – вещь великая, но если вдуматься в его психологию, вы увидите, что творчество есть почти всегда продукт настойчивого и честного подражания. Доводите подражание до крайнего напряжения,– и вы непременно закончите чем-то новым; оригинальность прорвется, она есть не более как сверхбанальность. К глубокому сожалению, нашему обществу недостает основной добродетели – скромности. Мы почему-то в делах государственных, а часто и в практических не хотим подражать чужому опыту, а стараемся изобрести что-нибудь свое, доморощенное. К сожалению, для изобретений нужна изобретательность; она же даром не дается, она составляет обыкновенно награду долгой и устойчивой культуры. Да и нельзя одну и ту же задачу решать на разные лады, или придется решать ее неверно. Я думаю, не столько национальная гордость, сколько национальная лень и отсутствие любопытства не позволяют нам настойчиво искать примеров, достойных подражания, и, найдя их, усваивать весь их разум. Плохое творчество, видите ли, гораздо легче хорошего подражания. Тяп-ляп – вышел корабль, но такой «корабль» не идет дальше речной барки, на которой привозят дрова в Петербург. Гораздо труднее, подражая иностранцам, построить дредноут.

По поводу предстоящего рассмотрения закона о свободе печати один юрист мне пишет: «Наши юристы дальше французских, немецких и подчас итальянских руководств упорно не идут; по их стопам следует и наша средняя интеллигенция. Это очень жалко. Если уже что копировать – лучше копировать оригинал, чем переделанные снимки. Во всех вопросах государственного и уголовного права (парламентаризм, суд присяжных, состязательный процесс и т. д.) первоисточником знания является Англия, ее наука и практика. Именно их и следовало бы изучать, их, в чем нужно, копировать. А мы, наоборот, предпочитаем переводить к себе итальянские судебные уставы, французскую технически абсурдную систему присяжного суда, немецкие судебные приказы. Большинство всех этих пересаждений прививается плохо, и тогда мы прибегаем уже к российским мероприятиям – обязательным постановлениям в той или иной форме. А будь наши заимствования удачнее, будь они ближе к первоисточнику, пожалуй, и к обязательным постановлениям не пришлось бы прибегать, и мы действительно приблизились бы к принципам правового государства, управляемого лишь строгим и точным законом и властным судом».

Так жалуется на свое ведомство юрист (с известным именем), хотя, казалось бы, где же, как не в юриспруденции, чужое творчество всего доступнее подражанию? Если не пользуются своевременно и в полной мере этою доступностью, то не столько, повторяю, вследствие самомнения, сколько по странному русскому безразличию ко всему на свете. «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы». Мы ревностно перенимаем то, что вне добра и зла, например моды и манеры, но пониженное любопытство мешает нам идти в глубь культурного подражания и усваивать до конца все серьезное на Западе, чему мы завидуем. При Петре Великом мы почти с японской стремительностью принялись было усваивать европейские порядки, недовольно быстро охладели в этом. Может быть, никогда Россия столько не отставала от Запада, как через столетие после Петра. Эта отсталость есть просто школьная отсталость: как в школе плохие ученики при тех же условиях отстают от хороших, так и некоторые народы – от своих соседей. Объясняйте это малоспособностью, но что такое этот недостаток, если не отсутствие наследственного и органического накопления умственной силы, развиваемой знанием? Скотоводы выводят любое повышенное качество, встречающееся у животных. Так точно подбирается и любое качество человеческой расы, в том числе интеллектуальность и характер. Для этого нет иного способа, как настойчивое повторение полезных признаков, то есть деятельное подражание образцам. В московские времена русские упорно подражали предкам, и это воспитало народный характер, источник имперского нашего величия. В петербургскую эпоху, переменив образцы подражания, мы как бы потеряли инерцию обучения. Отстав от одной школы, мы плохо пристали к другой. В результате обнаружился заметный упадок жизни и ее странная растерянность, представляемая политикой.

Да разве в одной политике мы постыдно топчемся? Разве не на всех фронтах мы отстаем? Не то ли же в устройстве материальной и идеальной жизни? Чрезвычайно желательны, например, такие новшества, как элеваторы и рефрижераторы, но вот уже второе десятилетие, как о них идут одни разговоры. Чрезвычайно желательно восстановление таких древностей, как патриаршество и соборность Церкви, но и о них, очевидно, будут говорить десятки лет без всякого видимого результата. Недавно я писал о столь неотложных, давным-давно оборудованных на Западе законах, каковы санитарный, вотчинный, межевой, майоратный и пр. Полстолетиями и даже веками у нас о них толкуют и не могут натолковаться. С такой же медленностью движутся – если движутся – и чисто технические вопросы вроде мелкого кредита, земельной мелиорации и т. п. Почему все это? Прошу разрешения сказать большую ересь: может быть, вся беда в том, что управляющее страной сословие несколько невежественно во всех столь важных вопросах, может быть, оно просто не может с ними справиться, как неосведомленный человек – с заданной ему задачей. Ибо представьте себе обратное, то есть полную осведомленность правительства о том, как те или иные великие вопросы решены и испытаны в соседних странах. Ведь такая полная осведомленность явилась бы живой совестью г-д министров, сознанием беспокойным, не дающим спать. Наши крестьяне, например, не имеют представления о предохранительных прививках, дающих в ряде болезней чудесные результаты. Не зная об этом лекарстве, крестьяне не интересуются им, но представьте врача, вполне уверенного, что спасительное средство найдено. Может ли он хоть один день оставаться спокойным? Может ли он изобретать свое средство или передавать вопрос в комиссию, в целый ряд комиссий, где часто теряется самая память о возбужденном деле? Совершенно, мне кажется, то же значение имеют усовершенствованные формы жизни для вполне осведомленного о них правительства. Какой смысл слишком долго рассуждать на тему вполне выясненную, не возбуждающую никаких сомнений? Если же неизменно всякий вопрос у нас сдается в комиссию, как в древности всякий подозрительный человек сдавался в застенок, то не есть ли это прямое доказательство, что ни в одном вопросе наши сановники не чувствуют себя вполне уверенными? Вместо того чтобы приобрести эту уверенность личным изучением предмета, у нас заставляют других изучать вопрос. Но эти «другие», члены разных комиссий и совещаний, как подчиненные люди, вовсе не заинтересованы в государственном понимании предмета. Не будучи государственными людьми, они часто даже не способны стать на государственную точку зрения. Чужая работа – скучная работа, она проделывается для вида, с ней не спешат, ее откладывают по тысяче пустейших предлогов, ее стараются отпихнуть или книзу – в подкомиссию, или кверху – в особое совещание, и в результате бесконечной волокиты является какая-то вытяжка из всех мнений, подобная настойке из сорока трав. Нечто требующее особого любителя, на которого все дивятся. Когда собирательная из разных комиссий вытяжка доходит до решающего вопрос сановника, чаще всего он оказывается нелюбителем подобной работы. Безличная и сборная, она кажется бездарной, людям талантливым она претит – и вот, просмотрев доклад комиссии, сановник сморщивает нос: плохо! Удивительная вещь: и председатель комиссии, и члены ее люди в отдельности неглупые, а общая их работа – хоть брось ее. Не желая подписывать своим именем безвкусную стряпню, сановник делает некоторые замечания и направляет дело в другую комиссию. Затем на том же основании вопрос переходит в третью комиссию и т. д. Чтобы хоть что-нибудь делать, члены комиссии собирают материалы, справки, межведомственные отзывы, заключения и т. п. Дело не медведь, в лес не убежит. Проходят годы, десятки лет, умирают министры, возбудившие вопрос, умирают наиболее заинтересованные члены. Случается, вымирает вся комиссия – и проходит много лет, прежде чем спохватятся о ее исчезновении.

Согласитесь, что это вовсе не похоже на разумное изучение вопроса. Это не похоже не только на творчество, но даже на самое посредственное подражание. Это отлынивание и от творчества, и от подражания. Это какой-то трети и вид деятельности, сводящий всякое задание к нулю. Поразительно то, что в состав правительства выдвигаются не только умные, но иногда очень сведущие люди, люди с огромной трудоспособностью, то есть такие, которым ровно ничего не стоило бы (при их государственной подготовке!) изучить в одну неделю любой вопрос. Если говорить о законах, то неужели И. Г. Щегловитов [78] , будучи ученым (он магистр и профессор), будучи многолетним практиком суда, – неужели он при замечательной памяти своей и соответствующей эрудиции не мог бы сам лично, не прибегая к комиссиям, посмотреть, как решается тот или иной вопрос в культурном свете и как его целесообразнее было бы решить у нас? Мог бы, тысячу раз мог бы. Как артист своей профессии (а в министры должны выбираться артисты ведомств), каждый сановник мог бы дать не только художественное подражание, но, может быть, и гениальное творчество, но он весь связан комиссиями из подчиненных ему чиновников. Эти чиновники, сравнительно с министром, молоды, менее опытны, гораздо менее его осведомлены, чаще всего менее его даровиты, не говоря об отсутствии у них государственной заинтересованности. Выходит так, что всемогущее на вид правительство закрепощено невежеством своих же канцеляристов.