Текст книги "Цветы Эльби (Рассказы, сказки, легенды)"

Автор книги: Михаил Юхма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ГОЛОС ЧАВДАРА

Поет иволга на сосеночке,

Все сосенки в лесу одинаковы,

Где-то плачет родимая матушка,

Кабы мне отыскать ее.

Из народной песни

сижу на склоне холма, обхватив руками колени, и смотрю вниз на подернутую вечерней дымкой зеленую глубь долины. Уплывает к закату огромное алое солнце. Скоро скроется за холмом, но перед тем как исчезнуть, с минуту отдохнет у него на плече.

– Мучи, а мучи, отчего этот холм называют холмом матери Чавдара?

Я оборачиваюсь, чтобы видеть лицо деда.

Он следит за моим взглядом, а глаза его изучают вершину холма, сплошь усеянную мелким гравием. Холм крут, обрывист, отвесная стена меловая и на фоне заката кажется седой.

У подножья поблескивает ручей, чуть слышно его журчанье. Ручей бормочет свою вековую песню. Знать бы, о чем он рассказывает. Вода его прозрачна и холодна, на дне белеют камни.

Дед по-стариковски снисходительно улыбается.

– Этот ручеек, может быть, единственный свидетель подвига, который совершили Чавдар и его мать, – говорит дед. – Ее звали Сайраслу-бике, что означает – гостеприимная. Слушай, я расскажу тебе о них.

* * *

…Давным-давно, неподалеку от холма стояла могучая крепость. Много лет защищала она окрестные земли от непрошеных гостей. Разумны были ее хозяева. Они хорошо понимали, что острием меча поле не вспашешь, а жатва войны – смерть.

Но глуп тот пахарь, который забывает о своем мече, и поэтому люди, жившие в крепости, были храбрыми воинами. Иначе нельзя. Лицом к врагам стояла крепость, а за спиной у нее чувашские земли.

В те времена знаменитый эмбю Чавдар был совсем еще молод и правила всем его мать Сайраслу-бике. Женщина, а мудрей иного мужчины. При ней расцветали ремесла. Гончары, кузнецы, чеканщики славились своим мастерством не только у себя на родине. Иноземные купцы делали крюк, чтобы заглянуть сюда, закупить местные изделия, а заодно разложить на базарной площади на цветастых длинных коврах и свои товары.

Сайраслу-бике знала о хитрых замыслах коварного Тохтамыша и жестокого Тимерлена, мечтавших стать владыками мира, и держала меч наготове. Ведала о делах далекой Московии, о ее князьях, копивших силу против коварных ханов.

Ласково принимала она приезжих издалека послов, гостей, знаменитых путешественников, внимательно выслушивала их рассказы о дальних странах, ученых людях.

А сын ее эмбю Чавдар меж тем мужал, вместе с ним крепла и его дружина. Когда лазутчики доносили о набегах соседних племен, посылала Сайраслу войско во главе с сыном, и враг, застигнутый врасплох, бежал.

Сказывают, в те времена замыслил Тохтамыш идти на Московию… Ночью примчался запыленный гонец с недоброй вестью и в ту же ночь ускакал на свежих конях к Москве, дабы оповестить князей. А другой всадник покинул крепость, чтобы забить тревогу по чувашским городам и селам.

Большую силу собрал Чавдар. Мужчины взяли оружие, в такое время – всяк воин. А место воина – под знаменем эмбю.

Чавдар, отважный полководец, не стал ждать, когда враг нагрянет, двинулся навстречу непрошеным гостям. В крепости остались только малые дети, женщины да старики.

Шли чуваши на супостата стройными рядами, сохраняя боевой клин – острием вперед. Гарцевал на белом коне сам Чавдар. А вокруг него – ближайшие друзья и помощники, славные баторы. На флангах пылила легкая конница, защищая отряд от внезапного нападения.

На этих лугах, кивнул Ендимер, и сошлись два войска – Чавдара и Тохтамыша. Страшная была битва. От топота копыт дрожала земля, звон мечей летел за леса и горы, кровь убитых уже не принимала земля… Силен был враг и хитер. Стало ему известно, что мудрый старый цинбю, возглавлявший легкую конницу, погиб, а его место занял неопытный, но дерзкий честолюбец сербю. Конницу сербю заманили к лесу, оторвав от главных сил, и перебили начисто.

Впервые дрогнуло сердце Чавдара. Послал он в крепость вестника, просил, чтобы стар и млад укрепляли стены, готовились к самому худшему – осаде.

Ничего не ответила гонцу Сайраслу, молча отпустила его и принялась за дело. Работа шла от зари до зари.

Однажды ночью в крепости услышали конский топот, шум, крики, увидели метавшиеся на ветру огни. Услышала Сайраслу голос Чавдара.

– Мать! – кричал эмбю. – Враг торжествует. Мы прокляты богом! Юндаши мои пали в бою. Мать, открой скорее ворота. Враг висит у меня на пятках, меч его над моей головой.

Но молчала старая мать. И все боялись взглянуть ей в лицо, так скорбно было оно. Вдруг она подняла руку, и голос ее зазвенел в ночи:

– Сын мой – не младенец, но – муж! Я не узнаю его голоса. Тот, кого я слышала – не мой сын, он трус!

– Я – твой сын! – крикнул Чавдар.

– Был у меня сын, – сказала Сайраслу немного погодя, – но он не бежал от врага, как заяц, не укрывался за толстой каменной стеной. Он защищал народ и свою мать, а не просил у нее помощи. Разве не храбр он, как сокол, разве рука его не держит сабли, разве не ждут его воины на поле брани. Он – там, среди них. А тот, кто стоит у ворот, – не сын мне. Я не узнаю Чавдара!

Так сказала мать, и все затихло. Лишь далеко-далеко слышался гул побоища, там гибли чувашские воины, побеждаемые многочисленным врагом.

Снова послышался топот коня. Он удалялся все дальше, и видно было, как блеснула вдали выхваченная из ножен сабля.

Скоро по степи разнесся призывный звук кавала[21]21
  Военный рог.


[Закрыть]. Он звал воинов, возвещал о том, что полководец жив, не упали стяги его, и врагу еще рано торжествовать.

Воспрянули воины, услышав эти звуки, сомкнули поредевшие ряды. Всю ночь продолжался бой, тоскливо ржали раненые кони, стонали упавшие воины, а кавал Чавдара все звучал призывно и торжественно.

И всю ночь стояла мать Чавдара на хыбар-башне, вглядываясь в темноту. Все глаза проглядела она, беззвучно шепча молитвы. Именем солнца, именем светлого дня просила у Пюлехсе[22]22
  Одна из могущественных богинь.


[Закрыть] победы своему единственному сыну.

Пока в степи надсадно и грозно звучал кавал, мать знала, сын ее жив.

К утру враги отступили. В крепости ждали – вот-вот зазвучит победная песня. Но не было слышно ни звука.

На поле брани воины искали эмбю, чтобы сложить к его ногам чужие знамена – так требовал обычай – и не могли найти…

Из ворот крепости вышла мать Чавдара. Увидев ее, народ изумленно затих: за ночь женщина стала седой, вчера еще смоляные волосы белы, как снег. Не глядя ни на кого, она шла по степи туда, где лежали тела погибших. Остановилась, и все услышали голос эмбю:

– Мама!

Бросилась Сайраслу-бике на голос сына.

– Сынок, – застонала мать. – Свет моих очей! Радость моя! – Голос ее сорвался.

Чавдар открыл глаза уже затуманенные смертью, из последних сил приподнялся на локте и улыбнулся.

– Ты слышала мой голос? Ты узнала его, ма… – И совсем тихо прошептал одними губами: – Спасибо…

Точно подстреленная лебедь, вскрикнула женщина и рухнула наземь.

– Пюлехсе! – гневно проговорила она, подавляя рыдания. – Пюлехсе, где ты?! Есть ли ты? Почему не вняла-моей молитве? Почему он мертв, мой сын?! Нет тебя, нет, нет!

Обхватила руками голову и превратилась в холм, седой-седой.

…С тех пор и зовут этот холм – холмом матери Чавдара. У подножья журчит ручей. И текут в нем материнские чистые слезы…

ЛЕГЕНДА О ПАХЧАСЕ ЯМАНСАРЕ

Как в орешнике следы заиньки,

Ой, в зеленом следы заиньки,

Недосуг идти, а то бы выследил.

А уж выследил, так словил бы.

Как на улице следы девичьи,

Как на пыльной следы девичьи.

Недосуг идти – провожать ее,

А пошел бы – как раз женился…

Из народной песни

люблю рисовать. Дома у меня полно этюдов.

Увижу живописное место: речку, заросшую ивами, уголок леса – и сразу тянусь за карандашом. Иногда по памяти рисую портрет своей невесты. Она мне кажется самой красивой на свете, самой доброй, ласковой и приветливой. Ее улыбка вдохновляет меня, а доверчивые глаза требуют, чтобы я был честным, правдивым.

Ее портретов у меня накопилось множество, но все – неудачные. В жизни она куда лучше. Но сегодня, мне кажется, портрет удался. Я смотрю в ее глаза, они синие-синие. И как будто говорят мне: «Когда же ты вернешься? Я скучаю…»

Открываю дверь, и в комнату вошел дед Ендимер. Да, я совсем забыл: вчера мы с ним договорились написать письмо внучке, что уехала по комсомольской путевке в Сибирь, на стройку.

Старик поздоровался, присел к столу. Я не успел убрать рисунок, дед заметил его – о, это глазастый дед – и улыбнулся:

– С фотокарточки срисовал?

– Нет, мучи, по памяти.

– Вот как? – удивился старик. – Значит, как Ямансар?

Я пожал плечами. Второй раз слышу это имя. Однажды был на этюдах в заволжском лесу. Места великолепные, и мне захотелось нарисовать в гуще можжевельника лицо невесты, чтобы оно чуть проступало среди ветвей. Увлекшись, не заметил, как ко мне подошел пожилой человек.

– Рисуете? – Я сразу узнал его и, по правде сказать, растерялся. Это был известный чувашский художник. – Неплохо, неплохо, а где же натура? Наверное, пошла цветы собирать?

– Нет, – ответил я, – в Москве она. В аспирантуре. Я так, по памяти.

– Ах, по памяти? Ну, что ж, можно вас поздравить, совсем, как Ямансар.

Тогда мне неловко было переспросить, кто такой Ямансар, но деда я не стеснялся:

– Он что, тоже художник, этот Ямансар?

Ендимер поморщился.

– Художник… Это сейчас так говорят. Он был пахчасем, знаменитым садовником… Да, он умел выращивать цветы. Это было так давно, что о нем знают только очень старые люди. Да и то со слов своих прадедов… Его смерть помирила здешних чувашей и татар. Послушай, если желаешь, а потом напишем письмо внучке. Время терпит…

…Жил да был в старые времена сын чуваша-землепашца Ямансар. Отец его умер рано, мальчика вырастила мать.

Был он красив, пел, как иволга, а еще умел разводить цветы. Потому и стали звать его люди Ямансар-пахчась. Деревня, в которой они с матерью жили, находилась на берегу реки Булы, рядом со старинным татарским селом.

Чуваши с татарами частенько ссорились, порой и до драки доходило: одни молились многочисленным богам, а другие – аллаху. У чувашей всеми делами в деревне заправляли йомзи и жрецы, а у татар – муллы. Это они натравливали одно село на другое, это они говорили: «Наша вера правильная, а кто в нашего бога не верит, будет проклят».

Особенно враждовали в дни религиозных праздников. Бывало, вспыхнет ссора из-за пустяка, а попы и рады – примутся раздувать ее, точно костер из сырого валежника – дым глаза ест.

Старики своих мулл и мачаваров поддерживали, а молодежь ссориться не хотела. Ей погулять бы, повеселиться, вместе провести агатуй[23]23
  Весенний праздник.


[Закрыть] да приглядеть на празднике невесту.

В тот год весна была ранней. Уже в начале Пуша[24]24
  Весенний месяц.


[Закрыть]вешние воды умыли землю. А вскоре закончилась весенняя страда. В честь праздника задымили на пашне котлы с ага-пати – полевой кашей, заиграли гусли, шыбыры, созывая людей. Люди из окрестных сел по обычаю сходились за рекой, на равнине, что лежала меж чувашским и татарским селеньями.

Агатуй, как всегда, начался с ирдэжю – состязания певцов. Один за другим выступали признанные певцы. Подошла очередь Ямансара.

– Поднимусь я над облаками, – запел юноша, – чтобы взглянуть с высоты на землю и увидеть село, где живет моя милая. Стану я ветром резвым, быстрокрылым, поцелую ее шею лебединую, ее глаза, без которых я сам точно слепец… Стану я солнцем веселым, – буду улыбаться ей с утра до заката, греть ее своим теплом. А еще я стать хочу луною и проплыть над домом любимой, заглянуть к ней в окно, может быть, она мне улыбнется во сне. Или стану я полевым цветком, пусть сорвет меня она поутру на росистом лугу.

Хорошо пел пахчась Ямансар, с душой. Легко брал самые высокие ноты. И заметили люди, поглядывает Ямансар в ту сторону, где в кругу подружек улыбается тонкая темнобровая Алтынсес – дочь татарского муллы.

Алтынсес знала, что чувашский юноша давно в нее влюблен и ей посвящает свои песни. Было приятно, что пахчась Ямансар, которого уважают все чуваши, любит ее. Но до сегодняшнего дня сердце ее было свободно. А вот сейчас оно затрепетало.

Захотелось сказать певцу что-то ласковое. Подошла к нему вместе с подружками.

– Ты поешь так, – сказала Алтынсес, – что сердце замирает, и хочется ему выпрыгнуть из груди и улететь высоко в небо вместе с твоей песней.

– За это я тебя должен благодарить, – ответил Ямансар. – Это ты вдохновляешь меня, Алтынсес.

После этого агатуя Ямансар и Алтынсес стали тайно встречаться, потому что строги были мусульманские законы и сурово осуждали тех, кто нарушал их.

Девушка и юноша полюбили друг друга. Посоветовали друзья Ямансару послать сватов к отцу Алтынсес, самых уважаемых жителей деревни.

Пахчась Ямансар согласился.

– Хоть и поклоняемся мы разным богам, – начали сваты, придя к мулле Карабаю, – но бессильны перед любовью, перед единым богом, которого мы называем Юрату, и твои родичи – Ярату. Наша община знает, что пахчасю Ямансару приглянулась твоя дочь Алтынсес, о достопочтенный мулла. И твоя дочь любит Ямансара. Просим назначить калым за нее, который обязуемся внести немедленно.

Молча слушал мулла Карабай речь чувашских шурсухалов. Только глаза его беспокойно бегали, лицо от волнения стало подергиваться.

– Наш бог, великий аллах, – сказал мулла, – велит нам быть сильнее наших чувств. И он покарает всякого, кто нарушит его волю, породнится с неверным.

Ни с чем ушли чувашские сваты.

А мулла Карабай тем временем задумал выдать свою дочь за старого бая, который давно сватался к Алтынсес.

Слезами горючими обливалась девушка у ног отца, всемогущим аллахом заклинала не отдавать ее постылому баю. Но что девичьи слезы для Карабая! Богатый калым да имя доброго правоверного ему дороже. Не понял он отчаянья Алтынсес, не знал жалости. Но не тут-то было. Девушку держали взаперти, и отец зорко охранял ее.

Наступил день свадьбы Алтынсес. Подруги одели ее в свадебный наряд, а когда пришел за ней жених, побежали смотреть на старого бая. Только одна, самая близкая подруга осталась. Ей-то и сказала Алтынсес:

– Ямансар обещал мне вырастить цветы, которые будут улыбаться солнцу и закрываться, когда солнце уйдет на покой. Скажи ему, Алтынсес просила вырастить такой цветок, который в непогоду будет плакать живыми слезами, напоминая людям о загубленных ими жизнях. Скажи, Алтынсес любила его одного и вечно будет любить, никогда не будет принадлежать другому. Передай ему этот платок. А теперь оставь меня одну.

– Я боюсь, – промолвила подруга, – боюсь за тебя, тусым. Я что-то недоброе предчувствую…

– Нет, нет, ступай, я хочу остаться одна.

А когда люди старого бая навеселе ввалились в девичью комнату, сердце Алтынсес уже не билось.

Похоронили Алтынсес на другой день.

Мулла Карабай старался держаться бодро. Но было видно – смерть дочери сломила его. Впервые он словно не замечал, что неверные присутствуют на похоронах.

Но вот все ушли. Остался на кладбище один Ямансар.

Подруга Алтынсес успела шепнуть ему последние слова любимой и передать ее подарок – платочек.

– Я выполню твою волю, Алтынсес, – тихо сказал Ямансар. – Клянусь тебе!

В тот же день явился он к мулле Карабаю и сказал, что хочет посадить цветы на могиле.

– Зачем тебе это? – спросил мулла.

– Я любил Алтынсес и хочу оставить добрую память о ней и о нашей любви.

– Хорошо, – кивнул Карабай.

Старики татары, узнав, что неверный будет ходить на их кладбище, взбунтовались. Еле уговорил их Ямансар.

– Ты не должен тревожить священную землю. Можешь сажать свои цветы только на глубину лопаты, – хмуро сказали старики. – Иначе – берегись. Аллах покарает тебя.

Ямансар слушал, опустив глаза, его душила обида.

…С утра до вечера проводил пахчась на могиле возлюбленной. Буйно разрослись посаженные им цветы. Ямансар ухаживал за ними, подрезал, подстригал и никому не позволял подходить близко.

– Сейчас не время, – говорил он, – когда можно будет – скажу.

Наступил авн[25]25
  Десятый месяц чувашского летосчисления.


[Закрыть].

Хмурым утром постучался пахчась Ямансар в дом, где жила самая близкая подруга Алтынсес.

– Я исполнил ее волю, – сказал он, – можешь позвать людей.

В тот день, кто мог ходить, пришли на кладбище. Взглянув на могилу, люди замерли. Перед ними была живая Алтынсес, а из ее карих глаз текли слезы.

– Дочь моя, – прошептал Карабай, – ты до сих пор плачешь?

Старики качали головами, женщины в изумлении молчали.

…С тех пор людей, умеющих рисовать по памяти, зовут ямансарами.

ОКАМЕНЕВШИЕ ТИНЮКИ

Нитка тоненькая, тоненькая,

Тоньше ниточки стан мой девичий.

От какой беды исхудала я?

Нету горше беды – молвы худой.

Ой, белым-бела березонька,

А еще белей мое личико.

Отчего бледна, от какой беды?

Нету горше беды – клеветы людской.

Из народной песни

ойдем-ка мы с тобой завтра на рыбалку, – сказал Ендимер, видно, догадавшись, что я заскучаю в ночном.

Однажды мы уже встречали зарю на реке. Тогда я впервые услышал от деда о вечно живой Илемби, что, превратившись в березку, ждет не дождется своего любимого Яндугана.

«Хорошо бы еще раз побывать на мысе Илемби, подумал я, услышать песню березы». Но дед сказал, что на этот раз мы будем рыбачить за озером Хундимера, возле больших столбов, которые в народе называют окаменевшими тинюками. Я так обрадовался возможности побывать в незнакомых местах, что пропустил мимо ушей слова «Хундимер» и «тинюки».

На другой день, к вечеру, мы вышли из дома и через час были на реке. Там, на приколе, под старым развесистым дубом отыскали лодку и поплыли вверх по реке.

Стемнело, когда перед нами распахнулась черная гладь озера. Лунная дорожка бежала от берега к берегу, изредка слышались тихие всплески.

– Рыба играет, – сказал я, затаив дыхание, – мной ее здесь, наверное.

– Нет, – покачал головой дед, – нет в этом озере ни единой рыбки.

Он перехватил мой удивленный взгляд и кивнул на воду.

– Зачерпни-ка ладонью да попробуй на вкус – все поймешь.

Вода оказалась горькой, с привкусом ржавчины. Очевидно, со дна били минеральные ключи.

– Люди говорят, что рыбы здесь уже лет сто нет и не будет. И травы на берегах тоже, – продолжал Ендимер.

«Странно», – подумал я, догадываясь, что эти места связаны с какой-то новой легендой. А вслух сказал:

– Проклятое место, что ли?

– Вот именно, проклятое, – согласился дед. – Не будем здесь останавливаться. – И он направил лодку к видневшимся у протоки трем столбам.

– Вот они, окаменевшие тинюки, – промолвил старик. – Здесь и закинем удочки, а пока давай сложим костер.

Мы сошли на берег. Собирая валежник, я подошел поближе к столбам. Они располагались треугольником и очертаниями напоминали застывшие человеческие фигуры.

«Окаменевшие тинюки… Что это такое? И это озеро… какое-то неживое. Надо будет расспросить Ендимера».

Дед, стоя на корточках, раздувал огонь.

– Мучи, – обратился я к деду, когда он, отдышавшись, уселся на траву, – что такое тинюк?

– А, – отозвался старик, словно только и ждал вопроса.

Он стряхнул с чапана лесной сор, уселся поудобнее, а я приготовился слушать.

– Старая история про алманчу Савалея, его добрую жену Пикенеш и трех судей-тинюков, которые сжили со свету эту женщину… Долго рассказывать. – Он покосился в мою сторону.

– Я уже научился слушать, мучи.

– Богатый человек был алманчи Савалей, – начал дед, – и мудрый – ума палата. Знали его в соседних селеньях и бойлыках Серебряной Булгарии, в землях буртасов и мокшей. Но не богатством славился Савалей, а красавицей женой, краше и добрее которой не было, должно быть, во всей Великой Булгарии, что лежала меж четырех рек, называемых Волгами – Великой Волгой, Черной Волгой, Белой и Серебряной.

Звали ее Пикенеш, что значит маленькая красавица.

Жил неподалеку от них, в соседнем селенье, мурза Хундимер.

Худое дело задумал мурза – силой навязать свою любовь прекрасной Пикенеш. Знал он, что алманчи Савалей часто отлучается из дома по торговым делам, и только ждал удобного случая.

Скоро такой случай представился.

Однажды собрался Савалей в дальнюю дорогу, попрощался с домашними. А жене сказал:

– Вернусь через три месяца. Жди меня, береги дочь.

С тем и уехал. А на другой день в дом явился мурза Хундимер, будто и знать не знал, ведать не ведал, что Савалей в отъезде. Поговорил о том о сем, да исподволь и подвел разговор к самому главному: мол, зачем тебе, прекрасная Пикенеш, такой муж? Ведь он не дорожит тобой, оставляет на долгие дни одну, без ласки, без утешения.

– Так и увянешь, не распустившись, как одинокий цветок в сыром лесу! Полюби меня, Пикенеш, уж я постараюсь, чтобы ты была счастлива.

А Пикенеш ему в ответ:

– Разлука любви не страшна.

А мурза сжал кулаки:

– …Вот возьму и распущу слух, что пригрела ты меня, приласкала, пока Савалея дома нет… Что будешь делать? Кто поверит в твою невиновность. Муж первым проклянет!

Переменилась в лице Пикенеш, но ответила спокойно:

– В детстве слышала я сказку про белую лебедь. Плыла лебедь по озеру, белая, величавая, а рядом – серые гуси. И взяла тут гусей зависть: «Мол, отчего мы серые, невидные, а ты, лебедь, бела как снег?» Похватали со дна грязного ила, забросали лебедушку, – и ну на радостях гоготать:

– Вот и ты теперь стала серой! Нечего нос задирать. Такая же, как все!

А лебедушка нырнула в воду, вынырнула – белей прежнего. Нет, сосед, к чистому грязь не пристанет.

Поднялся мурза мрачней тучи:

– Ну, что ж, – сказал, – посмотрим. Еще припомнишь меня, красавица.

И ушел, хлопнув дверью. А Пикенеш и рада. Только на душе осадок остался, да вскоре рассеялся.

Красавица о мурзе и думать забыла: мало ли хлопот по хозяйству, еще дочь на руках.

Но случилась беда.

Как-то взяла служанка-хархам девочку в сад погулять. И часа не прошло – послышались крики. Выбежала Пикенеш, видит: лежит служанка ни жива ни мертва, вокруг люди суетятся, голосят.

– Дочь! – закричала Пикенеш. – Где моя доченька!

Заметалась по саду, заплакала…

Девочки нигде не было. Служанка, очнувшись, ничего толком сказать не могла. Какие-то люди выскочили из кустов, сбили ее с ног, а девочку схватили, та и пикнуть не успела. Унесли…

Рухнула наземь бедная Пикенеш, едва привели ее в чувство.

– Дочь, доченька, – одно только и твердила бедняжка, – где моя дочь?

Верные слуги бросились в погоню за злодеями, да вернулись ни с чем.

Слегла Пикенеш. Не ест, не пьет, ни с кем говорить не хочет. За три дня состарилась, не узнать ее.

…Возвращался Савалей из дальней поездки и еще в дороге прослышал, какая беда стряслась в его доме. Дурная весть – крылатая. Встречные снимали шапки-малахаи, участливо кланялись и, глядя вслед, качали головами.

Словцо-другое долетало до Савалея, но он пропускал их мимо ушей, а однажды, словно иглой в сердце, кольнуло: «Что-то люди таят от меня, не договаривают».

Будучи на постое, не стерпел Савалей, схватил хозяина избы за рукав:

– Ну-ка, говори, о чем народ шепчется. Правду скажешь – не трону, солжешь – худо будет.

– Не серчай на меня, славный алманчи, – сказал понуро хозяин, – не нами слухи придуманы.

– Говори!

– Сказывают люди, будто жена тебя обманула, оттого и наказал вас бог, отнял дочь. Ну, а что и как там…

Не договорил хозяин, страшен был Савалей в ту минуту.

– Молчи, святотатец! – И схватился за кинжал, да вспомнил, что слово дал, и, весь дрожа, опустил руку.

Дома у постели больной жены молча стоял Савалей, потом заговорил – и голос его прозвенел ровно булат под молотом:

– Сердце мое скорбит о дочери. Не смогла ты ее уберечь. Но не об этом сейчас… Честь моя запятнана твоей изменой. Я все знаю, люди зря говорить не станут, слухи сами собой не родятся.

Ничего не ответила ему Пикенеш. Вспомнилась ей угроза Хундимера: «Кто поверит в твою невиновность. Муж первый проклянет. Погоди, еще вспомнишь меня».

– Нет моей вины перед тобой, – проговорила Пикенеш, чуть шевеля губами. – Клянусь… это злые языки…

Но Савалей только головой покачал. Не поверил.

– Слабая женщина – хуже змеи. Я прикажу выбрать тинюков пусть решат, права ты или виновата…

– Тинюки… это слово мне незнакомо…

– Откуда тебе знать, – сказал дед, – все о них давно позабыли. А в древности, решая спор, выбирали трех судей. Даже поговорка такая была: «Справедлив, как тинюк».

– Судьи, значит…

– Вроде того, – махнул рукой мучи. – Судьи тоже бывают разные. Но тинюк – всем судьям судья.

…Объявил Савалей народу, что Пикенеш отрицает свою вину и что дочь будто украли по злому умыслу.

– Сам-то веришь ей? – спросили люди.

– Нет, не верю. Сказано, нет дыма без огня. Оттого и требую суда.

– Дело твое, – ответили люди.

Тут же выбрали троих тинюков, уважаемых старцев-шурсухалов. На месте этих столбов и вершился суд.

Народу собралось видимо-невидимо. Люди не верили, что добрая и скромная Пикенеш могла оказаться изменницей. Встали на свои места тинюки. Впереди на холмике старший, двое – чуть позади.

Старший помолился на восток и начал:

– Люди добрые. Сегодня мы судим женщину, что звалась до сих пор женой алманчи Савалея. Ходят о ней худые слухи. Кто хочет сказать слово, пусть выйдет.

Был в толпе и Хундимер со своими слугами. Едва тинюк кончил говорить, толкнул мурза одного из них. Тот вышел вперед, поклонился.

– Знаю доподлинно, – промолвил он, – об измене этой женщины.

Один за другим выходили на лобное место слуги Хундимера и свидетельствовали о женском бесчестье.

Плакала, слушая их, добрая Пикенеш, а ничего поделать не могла. Кто мог ее защитить. Служанка вступилась было за хозяйку, но ее словам никто не поверил.

Решили тинюки, что виновата Пикенеш. Опорочила мужа и в наказанье за грехи потеряла ребенка.

– Пусть прыгнет в костер, огнем очистит от скверны род славного Савалея!

Развели на берегу костер, подвели Пикенеш.

Люди плакали, глядя на бедную женщину.

– Пощадите ее! – шумели в толпе.

– Мы будем за нее молиться, да простит ее Пюлехсе!

– Не верьте злым наветам!

Но тинюки были неумолимы. Молча смотрели они на Пикенеш. Она гордо шагнула к костру, посмотрела в последний раз на людей, на реку, в которой плясали языки огня, подняла к небу руки:

– Люди добрые, муж любимый!.. Я чиста перед вами. Но я знаю клеветника, того, кто принес нам беду. Мурза Хундимер! Это он оклеветал меня. Вы, тинюки, слепые судьи. Но и на вас есть судья, он все видит. Я, мать и жена, проклинаю вас!

Сказала так и прыгнула в костер. Пламя подхватило ее, подняло высоко до небес, там она и сгинула.

Понял все Савалей, вскрикнул, точно подбитый сокол, и тоже бросился в огонь.

Люди с ненавистью смотрели на тинюков, а те не могут ни шагу ступить, ни пошевельнуться.

– Глядите, глядите, – зашумела толпа.

И все увидели, что тинюки превратились в камни. Сбылось проклятие Пикенеш.

Не ушел от возмездия и мурза. Земля поглотила преступника. А на этом месте образовалось озеро, люди так и назвали его – озером Хундимера.

Сердце у мурзы было злое, жестокое, потому и вода в озере горькая, рыба в ней не водится, трава по берегам не растет.

…Дед поднялся и не спеша спустился к лодке. Я пошел следом. Мы отчалили, старик правил к протоке.

– Вот оно как, ачам, – произнес он поучительно. – Добрые люди оставляют после себя доброе имя, злых поминают лихом. А неправедных судей ждет вечный позор…