Текст книги "Цветы Эльби (Рассказы, сказки, легенды)"

Автор книги: Михаил Юхма

ПЕСНЯ БЕЛОЙ БЕРЕЗЫ

О чем поешь стройная береза,

что так печально шелестишь листвой?

Из народной песни

одка неслышно движется по течению, словно боясь потревожить тишину рассвета и уснувшее на пригорке село. Сматываю наши удочки. Дед Ендимер, усевшись на корме, искусно правит к поросшему ивняком берегу, где удобней всего развести костер.

Между ног у меня – ведерко. В нем красноперки и несколько колючих ершей. Нет-нет и забьют хвостами: «чимбулт! чимбулт!» – то всплывут, то снова схоронятся на дне. Думают, нашли себе надежное местечко. Но это длится недолго. Стоит лодке качнуться, и в ведерке поднимается буря.

Не больше часа просидели мы с удочками в Хузах таппи. Отличное место Хузах таппи, какой только рыбы там не водится: стерляди, окуни, судаки, щуки – всего не перечтешь. Не зря по всему Юхминскому краю ходит о нем слава. Поймает рыбак где-нибудь крупного сазана, а говорит, что именно в Хузах таппи.

О Хузах таппи я слышал еще в пути: будто в давние-предавние времена погиб здесь в бою с врагами отважный хузах, что значит казак, из отряда Стеньки удамана[8]8
  Так называли чуваши Степана Разина.


[Закрыть]. Прибыл он к чувашам с грамотой бесстрашного Стеньки, звал на бой с помещиками. Здесь и повстречал он чувашскую девушку.

Полюбил ее. А отцу девушки не по нраву это пришлось. Так же, как и вольные речи казака. Богатый был старик, мстительный. Однажды ночью привел он царских стрельцов к водопаду, где после ратного дня отдыхал молодой хузах.

Голова его покоилась на коленях любимой. Задремал он и, конечно, быть ему схваченным, кабы не девушка – разбудила парня, и успел он вытащить свою острую саблю. Страшна сабля хузаха без ножен!

Понял сразу хузах, кто его выдал. Прорвал ряды стрельцов, бросился к старику – тот и вскрикнуть не успел. Упал замертво в пенный поток.

Бился хузах бешено. Ведь не только себя спасал, но и честь любимой. Молнией сверкала сабля, подаренная самим удаманом. Всех врагов порубил, сам, тяжело раненный, повернулся к девушке и вскрикнул, точно его в самое сердце ударили. На траве лежала она, не миновала ее секира стрелецкая, прямо в белую грудь вонзилась. Зашатался хузах, сделал шаг-другой к берегу, да и бросился с горя в водопад. С тех пор это место зовется в народе Хузах таппи, что значит – водопад казака.

…Лодка движется к берегу, с тихим плеском волна омывает борта. В лучах рассвета корявое лицо Ендимера кажется посветлевшим, добрым. Иногда он шевелит губами, будто сам с собой разговаривает. Или заговорит, обращаясь непонятно к кому, – то ли ко мне, то ли к воде и прибрежным кустам.

– Природа вечна. Она и человека может сделать бессмертным.

Я смотрю на проплывающие мимо берега. На душе тихо, радостно. Давно собирался поудить рыбу, да все деду было недосуг, а без него я ни шагу. Наконец Ендимер, доверив табун паренькам-подросткам, сам неожиданно позвал меня на рыбалку.

Красива Карлы по утрам. Дышит, словно грудь спящего богатыря. На тихой воде играет рыба, и круги еще долго бегут по воде. Поникшие ветки прибрежной черемухи гладят нас по волосам. Порой кажется, будто они живые и говорят: «Не покидай нас, дружок. Скучно нам без людей. Оставайся».

Я невольно улыбнулся и сказал об этом деду. Он покачал седой копной, у глаз собрались морщины.

– Однако, и ты начинаешь кое-что понимать, – притворился он удивленным. И серьезно добавил: – Понимать природу дано не всякому.

Лодка обогнула мысок, прижимаясь к кустам. Я молчу, думаю о словах Ендимера.

– Слышь? – вдруг спросил старик, тронув меня за руку. – А, поет!

Я отрываюсь от своих мыслей.

– Где, кто поет?

– Береза поет. Вон там, у мыса Илемби!

Иногда мне кажется, что дед просто-напросто выдумывает. Так и сейчас. Ендимер, почувствовав недоверие, насупился. А я, спохватившись, стал усердно прислушиваться. Кругом тихо. Шепчет осока. Под ветром поскрипывают ивы, листок с листком здоровается, с добрым солнышком поздравляет.

– Нет, – говорю я. – Не слышу песни.

– Хорошенько послушай, – как-то очень настойчиво повторяет дед.

– Где уж вам, молодым, услышать.

Я кусаю губы, с трудом скрывая улыбку, и изо всех сил вслушиваюсь в окружающую тишину.

Набежавшая волна качнула лодку. Я невольно сжал руками борта.

– Вот, – сказал дед, слушая песню березы, – даже река вздыхает. – И, погладив длинную бороду, кивает в сторону мыса Илемби. – Бери весла.

Лодка, рванувшись, скользит, вздымая белые буруны.

– Хорошо поет! – уже громче произносит дед. – Слышишь, слышишь?

Только сейчас я понимаю – начинается новая дедова история – и машинально нащупываю в кармане записную книжку, но тут же спохватываюсь. Старик не терпит писанины, говорит: «Хочешь слушать – слушай. Я тебе говорю, а не блокноту».

– Яндуган, – зовет она своего любимого, чтобы он быстрее покончил с супостатами и вернулся к ней. А какая печаль в ее песне! Сколько в ней любви! И надежды!

Я уже не мешаю деду.

– Вот так, маттур, умный человек! Внимай этой песне. Такую не часто услышишь.

И, покачиваясь из стороны в сторону, он неожиданно запел глуховатым баском. Первых слов я не уловил, но прерывать не решился.

 
…
…
Эй, ты, песнь моя, песнь печальная.
Полети, моя песнь, легкой птицею.
Далеко-далече, за горы, за долы,
Отыщи моего любимого.
Ты подай ему, песня, весточку,
Что я жду его – не дождусь.
Пусть в боях ему будет удача.
Конь под ним не споткнется, сабля выстоит.
А как станет он насмерть биться,
Пусть любовь моя сбережет его.
Пусть любовь моя сбережет его
И поможет ему в час беды лихой…
 

Он поет, словно сам для себя. Иногда так тихо, что я почти не разбираю слов.

 
…
Пусть вернется ко мне с победой.
Пусть вернется живой-целехонький…
 

Голос деда окреп, стал звонче.

 
Ой, не жди, моя песня, попутного ветра,
Нелегка твоя путь-дороженька…
Ведь и счастье наше нелегкое.
 

…Несколько минут царит тишина. Дед достает трубку и привычным речитативом, так, что ясно слышится каждое слово, продолжает рассказ.

– Так вот, ачам. Нужно уметь слушать песню Илемби. Только люди с чистой совестью, с ясной душой, кому дорога правда, могут услышать ее. Понял?

– Да, дедушка.

– Говорят, что другой такой девушки, как Илемби, не было во всей округе. Была она тонка, словно ивовый прут, красива, как весенний цветок. Очи ясные, будто звезды горят. Скажет слово – ласточкой защебечет. Взглянет – любого приворожит; злого человека добрым сделает, доброго – сильным. А уж если улыбнется, на всю жизнь запомнится. Рядом с ней старики молодели, добрые молодцы робели, а подружкам с ней было весело.

Бывало, выйдет в хоровод лебедушка, сама краса, до пояса коса. И зазвенят на ней монисты да тухьи[9]9
  Головной убор у девушек в виде древних шлемов.


[Закрыть], да звонкие алги[10]10
  Вид серьги.


[Закрыть], засверкают под луной чистым золотом, как агах[11]11
  Вид камня, который чуваши считают самым дорогим.


[Закрыть].

А добра была, как сам пирешти[12]12
  Покровительница домашнего очага.


[Закрыть]. Скромна, что голубка. А уж работяща да умна – другой такой не сыщешь.

И надо же случиться беде. Ворвались на чувашскую землю враги-кочевники.

Ох, не жизнь тогда была – сон страшный. Налетят среди бела дня ордой поганой, скот перережут, детишек похватают. Жен, сестер – косу на кулак и в седло. И уж не знаешь, не ведаешь, кто ты есть – человек или так, тля травяная. Но всему, брат, есть конец, даже горю народному. Переполнилась чаша терпения, словно горное озеро после дождей.

Поднялся народ, и повел самых сильных батор Яндуган. Был он силен, умен, с очами хылата[13]13
  Беркут.


[Закрыть], а сердце львиное имел. Первым в сечу кидался. Закричит – небо расколется, упавший встанет, отставший вперед кинется, а передние врага сомнут.

Был он буре сродни, урагану братец кровный. У них, видать, и силу брал. Молния сверкала – душа его отдыхала, гром гремел – отвага прибавлялась.

Долго бились чуваши под знаменем Яндугана. Не раз уж точил Яндуган иступившуюся булгарскую саблю. На волжских точил берегах, на священных камнях. Стал враг поддаваться, еще немного, и побежит.

Однако тут к нему подмога пришла. В одну ночь окружили отряды Яндугана. Врагов была тьма-тьмущая, но чуваши дрались отважно. А потом ушли в дремучие леса, в самую глушь Юхминского края.

Нелегка была дорога, люди устали, спотыкались отощавшие кони. Едва стали в лесу на привал, повалились воины в траву и сразу уснули. Один лишь Яндуган крепился, хмурый ходил между спящими. Думу думал.

Сколько родных деревень осталось в руках врага. Сколько близких – матерей, отцов, любимых. Что их ждет теперь?!.

От этой мысли сжималось сердце Яндугана. Ох, не сиделось ему в лесу. Кликнуть бы клич, смять орду. Но силы иссякли, и людям, и коням отдых нужен, еще надобно сабли навострить, колчаны наполнить стрелами.

Поутру, когда лес шумел от ветра, будто река полноводная, послал Яндуган гонцов в города и деревни – собирать пополнение. Была среди них и его любимая – Илемби. Он стал ее отговаривать. Мол, не девичье это дело – соваться в самое пекло. Да не такая была Илемби. Сама под стать Яндугану. Где трудно – там и она.

И всегда ей везло. А на этот раз попала она в руки врагов.

– Скажи, где-Яндуган? Где его войско?! – допытывались палачи.

Илемби молчала.

– Скажи! – И сверкала над головой кривая сабля. – Убьем!

Ни слова не обронила Илемби, гордо смотрела на мучителей ясными глазами.

– Говори! Иначе умрешь собачьей смертью!

– Смертью. Иу-у-у! – отзывалось далекое эхо.

Ветер-озорник и тот поутих, переменился и стал относить в сторону крики врагов, чтобы не касались они ушей Илемби. Отнесет, воротится, потреплет, погладит нежно черные девичьи косы. Мол, не сдавайся, Илемби, держись!

Эх, были бы силы у ветра, помог бы ей.

А враги уж и вовсе осатанели.

– А ну-ка! – закричал самый главный ихний начальник. – Развяжите-ка ей язык!

Тут схватили Илемби за белые рученьки, заломили за спину. Начальник даже глаза выпучил, ждет – вот-вот Илемби запросит пощады.

Но не запугать голодному волку иволги: слишком высоко птаха летает. Подняла Илемби голову, тихо молвила:

– Одно вам скажу. Зря вы ищете Яндугана. Погодите, скоро сам он вас найдет! – И крикнула в небо вольному ветру: – Эй, ветер, ветер! Ты лети к Яндугану. Скажи о моей неволе. Пусть отомстит за меня! – Вырвалась из цепких рук, стянула с головы шелковый платок и бросила ветру. – Пусть хранит подарок, помнит свою Илемби.

И, сказав так, на глазах у всех превратилась в стройную кудрявую березку.

От неожиданности враги окаменели. Никто и слова не успел вымолвить.

А вольный ветер во всю мочь понесся в юхминские леса, к войску славного Яндугана.

– У-у-у-у. Янду-у-у-га-га-ан! Ау-у!

Вместе с ветром скрылся и платок Илемби.

…Чуть слышно вздыхала река, облизывая прибрежную гальку. Дед посасывал трубку, не замечая, что она давно погасла.

– Ну, а что было дальше? – спросил я старика, взволнованный рассказом. – Встретились ли Яндуган и Илемби?

Перед глазами все еще стояла девушка с гордым и страдающим лицом.

– Не торопись, – ответил дед. – Вам бы, молодым, все поскорей. А я стар, дай, передохну.

Спустя некоторое время он продолжал:

– Недолго враги хозяйничали. Под знаменем батора Яндугана прогнали их чуваши. – Дед помолчал, потом взглянул на меня искоса. – Я так думаю, он и сейчас жив, Яндуган. Пока жив человек, он борется за правду. – Ендимер поднял глаза, светлые, словно незрячие – мне даже жутко стало – и произнес торжественно: – Мчится он впереди своих ратников, шелковый платок по ветру развевается. И ничего его не берет – ни сабля кривая, ни пуля. Вот покончит он со всякой нелюдью, остановит коня и, обняв березку, поцелует трижды. Тогда и превратится она в юную Илемби. День этот станет праздником для всех на земле.

Лодка причалила к мысу Илемби. Ткнулась в песок. Березка стояла, склонясь над самой водой. Серебристая шелестела листва.

– Что же они, в самом деле встретятся? – спросил я серьезно, в тон деду.

– Непременно. Когда не останется на земле зла. Видишь, – показал дед в сторону березы, – как она хороша. Разве можно к такой не вернуться! По весне она цветет, наряжается. Ждет своего суженого. И счастлива потому, что живет надеждой.

На берегу зажгли костер, зеленоватый дымок окутал хворост. Я спросил Ендимера:

– Всегда ли она поет, мучи?

– Всего несколько раз в году – когда Яндуган одерживает победу или когда людей ждет большая радость.

Вскоре забулькало в ведерке. Пул шюрби – особый вид ухи, какую готовят чуваши.

Знали бы вы, как вкусна пул шюрби, искусное блюдо юхминских рыбаков. Если вам придется побывать здесь когда-либо, обязательно попросите рыбаков, чтобы научили вас готовить такую уху.

После завтрака мы решили вздремнуть. Я приготовил постель из сухой травы, под голову положил гнилой пень. С непривычки от весел ныло в плечах. Все тело гудело. Дул ветерок, и шелест березы баюкал меня, словно в детстве песенка матери. Кажется, дед что-то сказал, что именно, я не расслышал, хотел переспросить – и не мог. Голова налилась сладкой тяжестью. Голос деда остался далеко-далеко… И снился мне сон. Будто стою на холме, а внизу на лугах карлинских народу видимо-невидимо. И вдруг появились два всадника. На одном коне – белом-белом – девушка, на другом – огненно-красном – могучий батор. Поклонились людям, а потом обнялись, словно только что встретились.

И я смотрю на них, смотрю и чувствую себя необыкновенно счастливым.

ЭЛЕК И САРИЯ

Как придет весна – прочь ненастье,

Зацветет ромашкой околица,

А придет любовь – сердце настежь,

Все тобою заполнится.

Из народной песни

сегодня, – сказал Ендимер, привычно усевшись поближе к огню и раскуривая трубку, – я тебе расскажу про богатыря Элека. Немало их было в те давние времена, когда чуваши обороняли от кочевников свои земли. Ну, да лучше начну по порядку.

Обосновался тогда на юге Чувашии хан Шигалей, жестокий и хитрый. Сколько деревень и сел покорил, а все ему мало казалось. Не мог он спокойно спать, пока за лесами к северу жили свободные землепашцы, у которых был мудрый и сильный защитник – богатырь Элек.

Думал, думал Шигалей, как бы от него избавиться, а земли его под свою руку забрать, и наконец додумался.

Повелел он снарядить в поход младшую дочь свою, красавицу Сарию. Рассчитал он по-своему: где мечом не возьмешь, там женские чары помогут. Но даже от дочери скрыл он свой недобрый замысел.

Призвал ее к себе и вручил для Элека письмо-послание. А в том письме слова были слаще меда, звонче песни соловьиной. Называл Шигалей Элека добрейшим из добрых, мудрейшим из мудрых, просил приехать в гости для застольной беседы с миром и дружбой.

– Ежели Элек согласится, – сказал дочери Шигалей, – проведи его лесной дорогой прямо к речке Кубня, там мое посольство его встретит по достоинству. Да скажи, пусть едет без оружия, негоже к друзьям с кистенем являться.

– Хорошо, отец, – отвечала Сария, лукаво улыбнувшись. Видно, догадалась об ханской хитрости.

Пустилась она в путь-дорогу, вскоре разыскала богатыря Элека и отдала ему письмо с низким поклоном.

Взял Элек письмо, да не сразу прочел, все не мог оторвать глаз от красавицы. Приказал накормить, напоить дорогую гостью, доброй песней порадовать, а сам по шел седлать коня.

С рассветом тронулись в путь. Не взял с собой Элек ни охраны, ни оружия. Один, как перст, с короткой саблей на боку. Солнце уже поднялось, когда подъехали они к реке Кубне.

– Отдохнем немного, – предложила Сария, улыбнувшись Элеку.

Разве станешь перечить красавице! Спешился Элек, подошел к девушке, хотел помочь ей слезть с коня. Да в ту ж минуту накинулось на него тридцать ханских прислужников. Тут только понял Элек подлый замысел хана. Крикнул в лицо Сарие: «Не женщина ты, змея проклятая!» Сам выхватил саблю и, не помня себя, ринулся на врагов. Солнце закатилось, а он все дрался, сшибая наземь степняков. Уже и рука устала, и сабля сломалась, а он все рубился, не отступая. Но вот выбили у него саблю. Конец близко.

Дрогнуло сердце Сарии, смотревшей на это побоище. Бросилась она к нукерам, вскинула руки к небу:

– Не смейте, не троньте его, он достойно сражался.

– Не наша это – ханская воля, – ответил ей ханский нукер.

– Не троньте! – взмолилась девушка. – Это я его заманила! Ради чести моей…

Закрыла собой Элека и первый удар приняла на себя. А вторым был сражен богатырь. Замерли нукеры, увидев на земле кровь ханской дочери, с перепугу вскочили на коней и ускакали прочь.

– Элек, – прошептала Сария, – Элек, прости меня…

Очнулся от горячего поцелуя богатырь, с трудом открыл глаза.

– Элек, скажи хоть слово… Последнее твое слово я передам землякам твоим.

– Пусть будут храбрыми и честными, – только и вымолвил Элек. – Не пристало людям хитрить и лгать…

– А меня ты простишь? Элек?!

Но молчал богатырь, бездыханный. И склонясь над ним, плакала Сария.

КРЫЛАТЫЙ ЯНДУШ

Ой, длинны наши дороженьки,

Жаль денечки коротеньки,

Эх, не беда!

Ой, душа моя просит волюшки,

Полететь бы над чистым полюшком,

Жаль, крыльев нет!

Из народной песни

ыл тот Яндуш родом из Сугут, – начал дед Ендимер, – жил он лет двести тому назад…

Дед закашлял и долго не мог утихнуть. Что-то с ним неладно, должно быть, простыл, – третий день сидит дома. Скучно без дела, вот и обрадовался моему приходу.

Мадусь-кинеми[14]14
  Мадусь – имя собственное; кинеми – почтительное обращение к женщине.


[Закрыть] тоже приняла меня ласково.

– На внука нашего похож, на Мишку, – сказала старуха, обмакнув глаза фартуком. – С войны Мишенька не вернулся…

Мучи и кинеми живут с семьей младшего сына. Семья невелика: сам, невестка да два внука. Внуки уже большие, ушли в клуб, в соседнюю деревню.

Ендимер хоть и слаб от болезни, а не прочь пошутить. Вчера посмешил меня басней про чирей, может, и вы ее слышали?

Жил да был чирей. Жил-тужил, потому как все время был один-одинешенек. Только стало чирью скучно, и надумал он найти себе дружка-товарища. Ходил-бродил – повстречал медведя да и сел к нему на лапу. А медведь, как только почувствовал помеху, подбежал к дубу и ну тереться лапой о кору. Не понравилась чирью такая дружба, сбежал он от медведя и вскоре появился на носу у свиньи. Но и та не очень-то с ним церемонилась. Пошла в огород копать картошку, весь чирей перепачкала Не стерпел незваный гость, опять бежал… Где только бедняга ни пристраивался: и на копыте лошади, и на хвосте собаки, – нигде прижиться не мог. И вот нашел человека.

А человек, как только увидел чирей, лег в постель и застонал. Стал он чирей ласкать-голубить. И вазелином его смажет, и марлей обвяжет. А тому только того и надо. Обрадовался, что нашел хорошего человека, и навсегда остался с ним.

Сколько таких присказок знает дед! Долгую жизнь прожил, много видел, слышал, а кое-что и сам придумывает.

Ендимер перестал кашлять, перевел дыхание.

– Чертова хворь, прицепится, как смола, – никак не отстанет. Пробовал выгонять – и пивом, и брагой на меду. Авось поможет. – И сердито добавил: – Не умеем беречь здоровье. Татары вот говорят: «савлык-буян», здоровье – богатство.

И вдруг уставился на меня с усмешкой:

– А ты от кого это слышал про Яндуша?

И, не дожидаясь ответа, повел рассказ.

…Среди дремучих лесов, глубоких оврагов да болот непролазных затерялось село Сугуты. Жили здесь по старинке: охотились, рыбу ловили, держали пчел. И хотя из-за дремучего леса редко выглядывало солнышко, было здесь всегда по-осеннему сумрачно, – однако люди эти любили свет и простор и в добро людское верили.

Жил в этом селенье старый Кайнар, землепашец. Избенка у него под стать остальным – низенькая, неприметная, по окна в землю вросла. Печь в избе век дымила, потолки черны от копоти, а в запечье по ночам распевал свои песни сверчок.

И так же, как в других избах, рождались здесь дети, вырастали, женились, работали денно и нощно: пахали, сеяли, собирали хлеб, справляли свои немудреные праздники, платили куланай, мечтая о лучшей доле, и, не дождавшись ее, умирали.

А изба оставалась… Правда, и она постарела, и вроде бы сгорбилась. По ночам, притаившись во тьме, слушала песни ветра. О чем он нашептывал? Может быть, о дальних, неведомых странах, о богатых угодьях и славных баторах, что приносят людям счастье на остриях своих сабель.

Пришло время, стал хозяином в избе молодой Туран, сын Кайнара.

Жил Туран, как и его отец, закусывая черный хлеб запахом дыма. А тем временем властитель края, могучий тархан, строил себе неподалеку крепость, – и там должны были отрабатывать крестьяне, жители села.

В семье Кайнара на работу ходили двое – сын Туран и внук Яндуш – молчаливый, задумчивый паренек.

С малолетства был он таким, на других непохожим. Бывало, во время пахоты размечтается и не заметит, что лошадь встала или вовсе сошла с борозды.

– Ты, малец, словно бы и не нашего корня, – говорил старый Кайнар. – Ни дать ни взять – барчук, все бы тебе ворон считать, а дело стоит. Ты ведь хлебопашец! Помни об этом, не думы нас кормят – руки.

– Думать никому не заказано, – отвечал Яндуш.

Когда минуло ему пятнадцать лет, смастерил Яндуш самокат. На нем можно было подняться даже на гору, если не очень крута.

Прослышал об этом чуде сам тархан и велел привести к нему мальчишку, а заодно и самокат.

А у тархана жил поп, которого русский царь послал крестить чувашей. Не понравился попу самокат. Пошептал он что-то тархану, и тот приказал бесовскую машину сломать, а Яндушу всыпать плетей.

Вернулся Яндуш домой, ни словечка не обронил. Опять стал думать. Выдастся передышка, ляжет в траву и смотрит на небо. А в небе коршун парит, раскинув крылья. Смотрит Яндуш на коршуна, глаз не сводит. Потом стал пропадать в лесу.

Однажды принес он домой сокола-подранка. Долго возился с ним, все выхаживал.

В то время слуги тархана стали созывать крестьян на строительство моста. Пришлось и Яндушу с отцом собираться. Строили они этот мост, спины не разгибая. Пришло время, сам тархан прибыл посмотреть работу.

– Дорогу, дорогу повелителю! – кричали слуги тархана. – Шапки долой!

Замешкался Яндуш, не успел снять шапку, тут ему и попало: жесткая плеть прошлась по спине.

«За что? – подумал Яндуш, сдерживая слезы. – За что они меня? Что я сделал плохого?»

– Это мост во всем виноват, – говорил Яндуш мальчишкам, – не было бы мостов, не было б и плетей.

И задумал он построить дорогу без моста.

Стал возиться Яндуш в своем сарае, что-то мастерил, строгал. Потом уходил в степь, ловил силками ястребов, а вскоре отпускал на волю и долго следил за их полетом.

Отец знай корил непутевого сына:

– Чего ты зря время тратишь? У других вон сыновья делом заняты, скот пасут, коней сторожат, а ты все строгаешь, а что, и сам, видно, в толк не возьмешь.

– Хочу построить дорогу без моста, – загадочно отвечал Яндуш, – чтобы люди ходили по воздуху.

– А не хочешь ли ты без хлеба прожить да без воды? – рассердился тут дед Кайнар. – Может, тоже чего-нибудь заместо хлеба придумаешь? Вот запру тебя в погреб и сиди там. Дорога без моста! Ишь, чего надумал! Совсем рехнулся, бога забыл!

– Нет, – стоял на своем упрямец, – можно построить дорогу воздушную, и тогда не будет плетей, и люди не станут гнуть спину на тархана.

– Смотри, накличешь беду, – разгневался дед, – попадешь со своей дорогой прямиком в преисподнюю.

Не бросил своей затеи Яндуш. Начал мастерить после сева, а закончил в самую страду.

…День, говорят, был праздничный. Люди толпились на площади вокруг цыгана с медведем. Медведь чувашам не в диковину, но этот, цыганский, на других был не похож. Люди со смеху покатывались, глядя, как он представляет Тархановых дочерей и толстую попадью.

Тут как раз зазвонили к обедне. Промчался куштан в тарантасе, обдав толпу пылью, – в церковь спешил. Заторопился к храму и люд простой.

А поп уже читал с амвона:

– Слушайте, люди, правду. Киреметь и прочие боги языческие потеряли силу. Теперь у нас един бог – Христос, заступник наш и опора во всем. Аминь!

Глядел старый Кайнар на скорбный лик распятого Христа и думал: «Может, русский бог поможет моему непутевому внуку стать человеком. Захочет Киреметь покарать Яндуша за все его выдумки, а Христос тут как тут: „Не тронь мальца, он хороший“». Размышляя так, не сразу понял Кайнар, о чем это люди у дверей шумят.

– Кто это, кто? – раздавалось у выхода.

– Да ведь это Яндуш!

– Яндуш, сын Турана, внук старого Кайнара.

Поп завопил, требуя тишины, но его уже не слушали, все кинулись на улицу.

У выхода толкучка, люди шумят, волнуются, детишки снуют, и все смотрят вверх, задрав головы.

– Яндуш!

– Яндуш, возьми нас с собой!

– Вон он, – подсказал кто-то растерявшемуся Кайнару, – внук твой – на крыше дома.

Взглянул Кайнар и обмер.

– Яндуш, – позвал старик что было силы, – спускайся вниз, несчастный!

Но Яндуш будто не слышал. Возился на крыше возле какого-то сооружения с крыльями.

– Яндуш, – застонал старик, – спускайся, пока не поздно. Русский бог защитит тебя! – И схватился за голову.

Яндуш уже стоял на самой кромке крыши, а на спине у него были крылья, перетянутые старым холстом в заплатах. Толпа притихла. И все услышали звонкий мальчишеский голос:

– Эй, люди! Человек может летать, как сокол. Ему не нужно ни дорог, ни тарханских мостов, где бьют плетями. Небо просторно!

Сказав так, закрутил какое-то колесо, крылья дрогнули, поднялись.

– Улетит, – выдохнула толпа.

Женщины закрестились, иные, повернувшись к востоку, восслали молитвы Киреметю. Детишки захлопали в ладоши.

– Ударья!

– Слава Яндушу!

Но всех перешиб голос попа. Выскочив из церкви, он заорал, взмахнув крестом:

– Дьявол! Раб презренный, да постигнет тебя кара божья!

Старый Кайнар закрыл глаза и зашептал молитву, которая была древнее, чем весь его род.

А Яндуш… Не успел смельчак взлететь, как тут же стремглав понесся к земле. Раздался треск, кто-то вскрикнул. И все затихло.

Первым подбежал к внуку старый Кайнар. С трудом освободил его из-под обломков, поднял на руки. Глаза Яндуша были полузакрыты.

– Худо мне, дедушка, – прошептал он, – конец пришел.

– Ты будешь жить, будешь, – беззвучно шевелил губами старик.

…Дед Ендимер с минуту молчал.

– Вот и все, – сказал он. – Говорят, перед смертью успел он шепнуть Кайнару: «Ты все-таки неправ, дедушка. Дорогу без мостов можно построить, если взяться всем вместе. Одному трудно. Мне бы подучиться немного…»

В тот день Яндуш скончался. Поп назвал его проклятым богом и не дал похоронить на сельском кладбище. А старому Кайнару сказал:

– Видишь, мой бог сильней твоего. Твой хотел, чтобы негодник поднялся в небо, а мой запретил.

На что Кайнар ответил:

– Богом-убийцей я бы не стал хвастаться, батюшка.

Поп рассердился и обозвал Кайнара старым дураком.

Ендимер снова помолчал, кутаясь в одеяло.

– Маттур этот Яндуш. В народе так зовут людей с орлиной душой. Без них жизнь на земле давно б захирела, как стоячая речка. Люди эти борются и гибнут. Но даже смерть над ними не властна…