Текст книги "Сказка о правде"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Так они и старца рождают в своем сердце? Как это прекрасно! Я непременно хочу видеть его поскорей.

– Поезжайте завтра, у меня будут лошади, только приходите пораньше.

«Конец, конец, – думает Курымушка, – теперь все пропало, он не успеет ничего ей рассказать, она рано уедет, и Кащей Бессмертный никогда не выпустит от себя Марьи Моревны; но во что бы то ни стало нужно добиться разговора с ней и предупредить». Полный тревожных дум, рассеянно он стал катать шарик из хлеба, заложив палец за палец, и выходило очень странно: шарик был один, а казалось два.

– Убери руки со стола! – сказала мать. – Что ты там делаешь пальцами?

– Шарик катаю, – ответил Курымушка. – Удивительно: шарик один, а кажется два.

– Как это? – спросил Александр Михалыч.

– Вот так.

– А и правда!

Все очень обрадовались, что не нужно стало заниматься разговорами, и все стали катать шарики!

– Ну молодец! Вот так открытие!

Как сказали «открытие», высоко взлетел Курымушка, и так сладко стало ему там наверху. «И почему бы, – думал он, – теперь не спросить их всех сразу обо всем – они все хорошие, и сам Бешеный барин катает шарики как маленький».

«Спрошу! – решил Курымушка. – Может быть, и это будет открытие».

Уже хотел спросить про царя, почему он, не как все люди, рождается сразу большой, с бородой, про тайну Ивана, почему он вы-ли-тый Александр Михалыч, и про все, но раньше его мать свое начала:

– Я думаю завести четвертый клин с клевером и тимофеевкой, хочу посоветоваться с Данкевичем.

– Что же, посоветуйтесь, – сказал Александр Михалыч, – у него хозяйство образцовое. Он только что вернулся из Петербурга.

– Представлялся царю?

– Я его вчера видел, он в восторге от царя: «Лицо русское, борода широкая».

Все опять замолчали. Дунечка упорно смотрела в тарелку, мать стеснялась Дунечки. Маше тоже отчего-то было неловко. А Курымушка решил окончательно: «Спрошу! И, может, опять это будет открытие». Какой-то крючок соскочил, и звонко спросил он при общем молчании:

– Царя убили, и он сразу родился с бородой – как это может быть?

Вышло второе большое открытие: все, даже Дунечка, долго смеялись, и Александр Михалыч наконец объяснил:

– Царь рождается, как и все, маленьким и растет наследником, а потом, когда царь умирает, наследник прямо же становится на его место и делается царем.

– А если так, – спросил Курымушка, – если царь всегда, непременно рождается, то зачем же его убивают?

Тогда вдруг что-то злое стало в лице Александра Михалыча, он посмотрел на Дунечку и сказал:

– Ты, мальчик, лучше спроси об этом свою тетю, она в этом больше меня понимает.

Дунечка вся вспыхнула. Все глухо замолкли. Открытие было какое-то ужасное. Но Курымушка уже был высоко, он хотел делать все новые и новые открытия и спросил про тайну вы-ли-тых.

– Бог сотворил Адама на земле?

– Ну хорошо, сотворил.

– И велел землю пахать?

– Велел.

– Почему же он земли не дал?

– Вот ты какой! – удивился Александр Михалыч. – Неужели это ты сам догадался?

– Я не умею догадываться, – ответил Курымушка, – мне это Иван сказал.

– Тебе это Иван ска-зал?

– Иван, а про Ивана почему-то все говорят: вылитый Александр Михалыч.

Тогда случилось, как бывает часто во сне: по стеклянному полу в большом зале идет Курымушка, по сторонам много людей, смотрят на него, как он пройдет, а пол стеклянный вдруг наклоняется, и – ай-ай-ай! – он катится торчмя головой и куда-то бух! – просыпается.

Пол наклонился, Курымушка полетел и видит, как моргает ему мать черными глазами, как махала ему белой салфеткой, слышал, как сказал Александр Михалыч: «Рано тебе за столом разговаривать, ты еще дурак!» Все встали, благодарили мать за ужин, и ему строго велели: «Ступай спать».

ТИХИЙ ГОСТЬ

Велика эта ночь вышла Курымушке, уснуть не мог и все думал, будто это он что-то неловко тронул, сорвался с цепи Кащей и теперь всех закует своей цепью, и с Марьей Моревной теперь простись навсегда. В приоткрытой двери маминой комнаты светится лампада, и долго слышится оттуда, как Дунечка плачет и шепчется с матерью.

– В письме так и сказано: «Работать неопределенное время на легальном положении». Это значит – всю жизнь в этой тьме и глуши.

– Милая, поезжай в город.

– В городе таких, как я, много.

– Ну не плачь, не плачь, привыкнешь, обойдется. Что же делать? Вот я работаю на банк, и, видишь, совершенно одна.

– Вы все-таки любили.

– Что ты! Как я любила? Помню, вывели меня к нему, посадили на зеленый диван, и увидела я черную бороду – вот и все.

– А потом?

– Я не скоро к этому привыкла, и тебе не это нужно – не эта любовь.

– Не говорите так, у вас есть дети, мне и того не достанется.

– Полюбишь чужих детей, как своих.

– Полюблю, я знаю, но все это не то.

«Бедная, бедная, – шепчет Курымушка, – всех вас опутал Кащей своей цепью, но как быть? Ведь это я виноват, это я выпустил Кащея. Как быть? Надо покаяться, – решил он, – во всем покаяться Марье Моревне, все ей сказать, и тогда будет опять хорошо, а главное, нужно открыть заговор на нее. Как бы ей это открыть? Разве пробраться к ней в спальню, «в маленькую комнату», разбудить? Она все поймет. Но как пробраться туда через мамину комнату, по коридору и как дождаться, пока все уснут?»

«Надо, надо!» – решил он, и с этой минуты началось ему это «надо» на всю долгую ночь.

Долго шепчутся мать с Дунечкой. Курымушка нарочно не закрывает глаз и видит голубой снег, по снегу идет он к дереву и там у дерева долго стоит. Дед Мороз спрашивает: «Тепло ли тебе, Курымушка?» – «Очень тепло!» – отвечает он Морозу, а со стороны голос: «Надо, надо!»

– Слышите? – спрашивает Дунечка. – Слышите?

– Кажется, плачет. Надо посмотреть. Вот всегда так дети при гостях нервничают, – что он сегодня разделывал!

– Ужас! Всегда один, вот нехорошо: в одиночку у детей складывается все особенно.

– Спишь? – тихонько спрашивает мать.

Курымушка нарочно сопит.

– Спит!

И обычное: рука на голове.

– Кажется, есть жарок, но это нервное, в другой раз непременно буду раньше укладывать. Давай-ка и сами ложиться, очень уж поздно.

Пока они раздевались и укладывались, Курымушка все боролся со сном; ему представилось, будто он машет ладонями по воздуху, как крыльями, и поднимается, пробуя еще раз, – выше поднимается, к самому потолку в зале, всю залу у самого потолка облетает, как муха. Он заявляет об этом открытии всем, и множество народу собирается на двор посмотреть, как полетит Курымушка. Вот он выходит, машет ладонями, разбегается, опять машет, но земля, как магнитом, держит его ноги, и все хохочут, ругаются: «Вот собрались, ду-рака-то мальчишку послушались!» Но когда все разошлись, он попробовал и опять поднимается, и все выше и выше. Так ужасно его мучит, что нельзя им показать свое открытие. Было бы так хорошо всем летать.

– Опять плачет, слышите? – говорит Дунечка.

– Не дать ли ему брому? – спрашивает мать.

– Нет, подождите, кажется_> опять спит.

Курымушка нарочно сильно сопит, но глаз больше не закрывает и опять видит белую поляну, спящая красавица Марья Моревна лежит под сосной. Иван-царевич подходит к ней, и надо ему разбудить Марью Моревну, а не знает, как тронуть ее, и чтобы не испугалась, так и стоит и стоит Иван-царевич возле спящей красавицы, вот-вот и сам заснет. Вдруг как из пушки ударило: «Надо, надо!»

Курымушка проснулся, и так ему стало невозможно и трудно сделать задуманное, ему кажется верным делом спать, и задуманное, как страшный сон, прошло и не надо. «Нет, надо!» – опять вспомнил он и прислушался: все спят, слышно даже, как Настя в коридоре храпит, и там крыса пол грызет, у няни сверчок, темно, у мамы лампада. Нет, надо идти, надо, надо! Холодно в одной рубашке, но где тут искать штаны в темноте! Открывает дверь, громко скрипнула под ногой половица, он сел и ползет между кроватями. Мать спит, и Дунечка спит. Вот медная ручка, которой няня с той стороны шевелит осторожно, когда хочет мать разбудить. Эту самую ручку и он теперь шевельнул.

– Ты что, няня? – спрашивает мать.

– Живот болит, не знаю, что делать, – отвечает Курымушка. Кажется, сказал вслух, и ничего не сказал, и мать это спросила во сне. Вот теперь коридор этот, темный и длинный, где Настя храпит и крыса скребет. Вот «маленькая комната», и у нее ручка точь-в-точь такая же, только медный пестик, но тут хорошо, пусть Марья Моревна услышит и спросит. Нет, она не слышит – спит. Открывает дверь, и вдруг как сон: на белом лежит спящая красавица, и темные ее волосы разметались и даже свесились с подушки, и он, как Иван-царевич, стоит, хочет, и страшно будить: она вскрикнет на весь дом – и все откроется, и что тогда скажешь при всех? Иван-царевич долго стоит и дрожит от холода в одной рубашонке. «Не убежать ли?» – спрашивает себя. «Надо, надо!» – кто-то велит.

Тихо шепнул он:

– Марья Моревна!

Открыла глазок и закрыла.

– Марья Моревна!

Опять открыла глазок.

– Марья Моревна!

Другой.

– Ох, как я долго спала! Кто это? Ах, ты Курымушка?

Странно смотрит, и страшно от этого. И уже хочет сказать Иван-царевич в ужасе: «У меня живот болит, не знаю, что делать».

«Надо, надо!» – требует ночной голос. И падает маленький гость, как в «Отче наш», на колени:

– Прости меня, прости меня, милая Марья Моревна!

– Ну что ты, родной, что, милый мальчик? – шепчет Марья Моревна. – Иди сюда на кровать, ложись. Вот так. Ну что? Рассказывай все!

Про Кащея Бессмертного рассказывает Курымушка – как он спустил его сегодня с цепи и что там уже есть заговор на нее – отправить завтра к старцу, а старец и есть Кащей, и что он велел себе не упустить Марью Моревну, – все рассказал, все тайны открыл, и даже как он во сне куда-то летал, и при людях это не удалось, и его засмеяли.

– Не уезжай, не уезжай к старцу!

С улыбкой счастья глядя куда-то, кажется на эту картину прекрасной дамы с младенцем на руках, Марья Моревна сказала:

– Милый сыночка, ты разбудил меня, и я тебе обещаю: никто никогда меня не возьмет.

– Не поедешь завтра к старцу?

– Зачем теперь мне к старцу ехать, я без него знаю, что мне нужно делать.

– Неужели ты пойдешь в гувернантки?

– И в гувернантки не пойду. Я всегда буду с такими, как ты, кто меня будет любить и звать, к тому я и буду ходить.

– Я всегда тебя буду любить и звать.

– И я всегда буду с тобой.

Тогда показалось Курымушке, будто кто-то третий тихим гостем явился сюда и стоит.

– Кто это?

– Кого ты видишь?

– Вон, Голубой!

– Ах, это уже рассветает. Спи, сыночка!

– Но отчего же там голубое?

– Это всегда так, весной на рассвете так голубеют снега.

– Мне показалось, будто кто-то вошел.

– Сыночка, спи, дорогой, ничего не бойся и не летай во сне без меня; может быть, когда-нибудь я научу тебя летать по-настоящему, и никто над этим не будет смеяться.

– И все полетят!

– Все, все полетят!

– Куда же? В рай?

– Какой тебе рай, это близко, – далеко за рай – в страны зарайские!

– Где живут бобры голубые?

– Там все голубое.

Сладко спит победитель всех страхов на белой постели Марьи Моревны. Тихий гость вошел с голубых полей. Несет по облакам светлого мальчика Сикстинская прекрасная дама. Гость пришел не один, с ним вместе с голубых полей смотрят все отцы от Адама с новой и вечной надеждой: «Не он ли тот мальчик, победитель всех страхов, снимет когда-нибудь с них Кащееву цепь?!»

ЗА СЕВЕРНЫМИ СКАЗКАМИ

Главным событием в жизни Пришвина – гимназиста первого, класса был побег с двумя товарищами, им же соблазненными «на смелое дело», побег в «Азию – страну золотых гор». Конечно, это было продолжением его детской сказки о стране счастливых, где не существует злого Кащея.

Путешественников изловили и доставили обратно – «поехали в Азию, попали в гимназию», зло издевались над ними остальные мальчишки.

Шли 80—90-е годы XIX века. Еще так недавно Чернышевский стоял у позорного столба, Достоевский – у виселицы. Все взывало к совести молодых людей – выйти на прямую общественную борьбу. Пришвин-студент уже член одного из первых в России марксистских кружков, он захвачен подпольной работой, он переводит и распространяет среди рабочих революционную литературу классиков марксизма. Из ранних дневников: «…Самое счастливое, самое высокое было, что я стал со своими друзьями одно существо, идти в тюрьму, на какую угодно пытку и жертву стало вдруг не страшно, потому что уже было не «я», а «мы» – друзья мои близкие, и от них как лучи «пролетарии всех стран». Чувство конца, и окружающей тебя мерзости, и своей неудачи: быт России, разлагается семейная жизнь, теряется всякий образ… На пустом месте становится идеал общего счастья и мыслимая близость с несчастными всех стран «пролетариями».

Пришвин переводит книгу Бебеля «Женщина в прошлом, настоящем и будущем». «Никакой поэзии не было в книге «Die Frau und der Sozialismus», но для меня книга как флейта пела о женщине будущего», – вспоминает Пришвин в конце жизни. Не случайно выбрал он именно эту книгу: ведь она была о самом заветном – о детской Марье Моревне, или, как впоследствии он скажет, о его «физическом романтизме». Что это значит у Пришвина?

«Мне вспомнилась моя вековечная раздвоенность: позор «обыкновенной» любви и страх перед большой любовью. Еще мальчишкой в 20 лет я в этом сознался Маше (Марье Моревне из «Кащеевой цепи», о которой мы только что прочли. – В. П.), а она мне на это, лукаво, как Джоконда, улыбаясь, ответила: – А ты соедини».

Через отношение к Марье Моревне мальчик предчувствовал: есть в любви к женщине какая-то целостность, осуществление прекрасного. Впоследствии он узнал, что это в человеке называется старинным словом «целомудрие». Какое старомодное дедовское слово – и сколько оказалось в нем содержания!

По существу, это началась в юноше борьба против разрыва на дух и на материю, разрыва, терзающего многие века сознание человека.

В конце жизни Пришвин пишет в дневнике: «…Святость жизни – акт соединения духа и материи – воплощение и преображение мира. Творчество это непременно требует двух и называется любовью. Итак, любовь как творчество есть воплощение каждым из любящих в другом своего идеального образа. Любящий под влиянием другого как бы находит себя, и оба эти найденные новые существа соединяются в одного человека».

Эта романтическая тема шла рядом с подпольной работой рядового революционера^[8], к которой он был, по его собственному признанию, «до последней крайности неспособным». Тем не менее эту честную самозабвенную работу он вел, и она привела его в тюрьму и в ссылку, а потом уже за границу, где он кончал университет: агрономическое отделение философского факультета.

«Да вы, сударь, – сказал однажды ему Горький, – настоящий романтик… Вы что делали? Почему не взялись за перо и пропустили столько времени?»

По окончании университета Пришвин попал в Париж, и там на него обрушилась как величайшее испытание не мечтательная, а реальная любовь к реальной девушке – русской студентке. Это было событие, во многом повлиявшее на его дальнейшую жизнь.

Намечавшийся было брак окончился разрывом. Почему? Пришвин винит одного себя в этой любовной неудаче. Он винит себя за то, что был только «потребителем любви», неспособным к вниманию в отношении встреченной им женщины. Он бессознательно пользовался ею «как поводом для своего полета». Позднее он напишет: «Постоянная моя тема о женщине, что поэты любят не ее, а свою мечту».

В 1937 году, проглядывая свою жизнь, всю – и до последней минуты, Пришвин записывает в отношении себя до преувеличенности беспощадно: «В любви моей была спешка, чувственность, с неспособностью вникнуть в душу другого человека».

Та девушка оказалась проницательней его, она увидела его колебания, все поняла, отказала ему, и тем самым она подарила нам поэта; она поставила мужчине, по словам Пришвина, нравственную задачу «стать мужем», и мы должны принять это слово у Пришвина в самом глубоком его значении: он должен был духовно созреть – научиться давать, а не брать, любить, а не просто любоваться женщиной.

«Женщина протянула руку к арфе, тронула пальцем, и от прикосновения пальца ее к струне родился звук. Так было и со мной: она тронула – и я запел».

Женщина подарила нам поэта, а сама растворилась в безвестности, увяла седеющей конторщицей лондонского банка. Такой она промелькнула где-то в 20-х годах в единственном сохранившемся от нее у Пришвина письме.

Разрыв был пережит молодым человеком как удар столь сильный, что следы от него чувствовались в душе многие десятилетия. Он был оглушен, подавлен, находился на грани душевного заболевания. Он сразу же вернулся в Россию и стал работать в деревне. Он приник к земле, как к последнему прибежищу, и там, у природы, стал вновь, как малый ребенок, учиться жить.

Он наблюдал теперь, как серьезно, самоотверженно живут и любят звери, птицы, все живое. Как пуста бывает подчас человеческая «свободная» любовь. И в то же время как много надо человеку создать своего и вложить в чувство любви, чтобы поднять его до себя.

«Природа – это любовь, а человек – это что из любви можно сделать», – повторим мы снова за Пришвиным.

На этом и Обрывается автобиографический, тоже, по существу, недописанный роман «Кащеева цепь».

Роман не дописан, но из него-то и вытекает, потоком разливаясь по всем последующим произведениям, тема об «охоте за счастьем», об охотнике, отказавшемся схватить преследуемую им прекрасную самку оленя. Он не может присвоить прекрасное, он предпочитает ему служить. Прекрасное, по словам Пришвина, не дается ни мечтателю Дон-Кихоту, ни завоевателю Дон-Жуану. Оно дается труженику, бескорыстному в своем труде.

В конце жизни Пришвин вспоминает о давно прошедшем: «На людях было неплохо жить, и никто не подозревал о том, что происходило во мне. Но оставаться одному с самим собой нельзя было; легче было бы, кажется, переносить колесование тела, чем эту тоску. Вот и было один раз, в таком состоянии колесования души я попробовал отвлечь себя от боли записью каких-то слов народной речи… Я увлекся писанием и потом, очнувшись, почувствовал впервые себя счастливым. И это счастье, оказалось, пришло ко мне оттого, что я забыл себя с моей тоской… Так я, утратив невесту, нашел ее единственную в слове…»

Идет начало века. Пришвин – агроном в деревенской дореволюционной России. У него жена – крестьянка, «простая и неграмотная, очень хорошая женщина». И самое главное, он никогда за всю долгую жизнь не соблазнится «опытом» в любви: «…В этом одном опыт не дает ничего и даже наоборот: чем больше опыта, тем более неведомой остается область любви, и все кончается тем, что герой попадает в обыкновенные лапы. Напротив, «неопытный» делается господином и строителем семьи. Так что есть область жизни, которая не открывается, а затемняется в опыте».

Пришвин живет теперь как природа: строго и просто.

Неосознанное, но непреодолимое призвание к искусству заставляет Пришвина в 1905 году бросить науку, уводит его на поиски какого-то «края непуганых птиц и зверей» – на необжитый, дикий по тем временам Север – Карелию и Беломорье. Мы понимаем – это было продолжение детского побега в «Азию – страну золотых гор». Правда, он едет сейчас с практической, трезвой целью по поручению ученого-этнографа собирать и записывать народные сказки.

В 1944 году он вспоминает о начале писательства:

«…Меня куда-то повело по пути страданий к блаженству… Природа откликнулась на этом пути: я стал просто записывать эти отклики и тем удостоверять других в действительности существования страны непуганых птиц. Есть такая страна! – вот и вся тема моего писательства».

У этой выдуманной страны появится в будущем много имен: это будет и «Берендеево царство» в 20-х годах, и «Дриандия» в 30-х, и, наконец, «Корабельная чаща» под самый конец жизни, очень реальная, как будто уже и найденная и все-таки таящая в себе невысказанную тайну: сказка через всю жизнь! Но ведь без сказки не бывает и правды…

Скромный агроном возвращается в Петербург со своими путевыми заметками и неожиданно для самого себя становится художником: его «заметки» оказываются на деле книгой «В краю непуганых птиц и зверей».

На следующий год новое путешествие на Север и новая книга – «За волшебным колобком».

Впитав в себя все художественные ценности современного ему искусства, Пришвин в этой книге поражает нас своей полной самобытностью. В ней он как бы вступает в противоборство с отвлеченностями, иносказаниями и условностями символизма. Вернее сказать, Пришвин вносит в это направление нечто такое свое, свободное и цельное, что легко возвращает читателя в мир реальной жизни, в то же время решительно отбросив соблазны упрощенности и натурализма.

Впрочем, если приглядеться внимательно, все попытки синтетического творчества, как бы они ни назывались, непременно питаются не только реализмом, но и натурализмом. Трудность в том, как его художественно осмыслить и преподать.

Жизнь у Пришвина сохраняет глубину, многоплановость. Рождается его собственный реализм. «Он ни на кого не похож», – сказал о Пришвине К. Г. Паустовский. В дореволюционной литературе тоже обратили на это внимание. Писали так: «…М. Пришвин. Многим ли известно это имя? А между тем в лице его мы имеем подлинного творца-художника, что особенно ценно в наше, наводненное «беллетристикой» время…Беллетристов много, художников мало; но ценность и значение литературе дают только художники. Вторая книга М. Пришвина «За волшебным колобком». Это яркое художественное произведение почти никому не известно. Да и не мудрено: издатель отнес его в рубрику «книг для юношества» (!), соответственно издал и этим устроил книге похороны по первому разряду… А между тем эта книга – яркое художественное произведение… Что такая книга могла остаться неизвестной или малоизвестной – это один из курьезов нашей литературной жизни».

В «Колобке» говорит с нами непосредственно сама природа, кипят ее силы, играют краски, воздух, свет. Течет многообразная жизнь по своим нечеловечески страшным и все же прекрасным законам, в своей непостижимой гармонии. Художник понимает ее как хаос, и страшится, и любуется ею.

А на границе всей этой твари, играющей, борющейся, бездумно погибающей, появляется у Пришвина человек, тоже как первозданный – в свежести сил, человек без прикрас, в суровой жизненной правде, но с затаенной где-то в нем мечтой вмешаться в хаос и повернуть его на свой человеческий путь.

В «Колобке» Пришвин как художник находит и одно из основных богатств своего стиля – это его неповторимый юмор, истоки которого в живой народной речи. Самобытный реализм Пришвина формировался в какой-то мере именно благодаря этому его дару. Он – этот пришвинской юмор – рождается естественно, легко от противопоставления простоты природного и сложности человеческого, приходящих в соприкосновение и эстетически где-то несовместимых. Отсюда и добрая усмешка Пришвина. Как пример достаточно указать на эпизод с «бабушкой-задворенкой» в деревне Дураково, деревне не надуманной, а впрямь существовавшей под этим именем у Белого моря. Или вспомнить фигуры двух стариков, тянущих сеть на берегу, сходящихся спинами друг к другу и никак не могущих сойтись. Картина накрепко врезается и остается перед глазами, и нас не покидает странная уверенность, что смешные и серьезные старики и сейчас все еще тянут и тянут свою сеть.

Мы приведем лишь начало книги. Встретится нам, конечно, и незабываемая никогда Пришвиным Марья Моревна. Ее веселым смехом и заканчивается первая часть «Колобка».

ЗА ВОЛШЕБНЫМ КОЛОБКОМ

Из записок на Крайнем Севере России и Норвегии

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Теперь я прощусь с городом навеки. Не въеду николи в сие жилище тигров. Единое их веселие грызть друг друга; отрада их томить слабого до издыхания и раболепствовать власти. И ты хотел, чтоб поселился в городе! Нет, мой друг, заеду туда, куда люди не ходят, где не знают, что есть человек, где имя его неизвестно. Прости! Сел в кибитку и поскакал. Радищев, Путешествие из Петербурга в Москву

Путешествие, которое описывается в этой книге, не было задумано вперед. Я просто хотел провести три летних месяца, как лесной бродяга, с ружьем, чайником и котелком. Конечно, за это время я много узнал о жизни на Севере. Но не об этой внешней, видимой стороне путешествия мне хотелось бы рассказать своим читателям. Я желал бы напомнить о той стране без имени, без территории, куда мы в детстве бежим…

Я пробовал в детстве туда убежать. Было несколько мгновений такой свободы, такого незабываемого счастья… В светящейся зелени мелькнула страна без имени и скрылась.

И вот мне, взрослому человеку, захотелось вспомнить это…

«Приключения Тартарена из Тараскона…» – улыбнутся скептики. Но для них у меня есть отговорка: я имел серьезные поручения от Географического общества. И потом разве у нас Тараскон? Через два-три дня езды от Петербурга у нас можно попасть почти в совсем не изученную страну.

Небольшая поддержка отделения этнографии Географического общества, умение добывать себе пищу ружьем и удочкой, не очень большая утомляемость – вот и все мои скромные средства.

В половине мая 1907 года я по Сухоне и Северной Двине отправился в Архангельск. Отсюда и начались мои скитания по Северу. Частью пешком, частью на лодке, частью на пароходе обошел я и объехал берег Белого моря до Кандалакши. Потом перешел Лапландию (230 верст) до Колы, побывал в Печенгском монастыре, в Соловецком, на западном Мурмане и морем возвратился в Архангельск в начале июля.

Эту первую часть путешествия я описываю в отделе «Солнечные ночи». В Архангельске я познакомился с одним моряком, который увлек меня своими рассказами, и я отправился с ним на рыбацком судне по Северному Ледовитому океану. Недели две мы блуждали с ним где-то за Каниным Носом и приехали на Мурман. Здесь я поселился в одном рыбацком становище и занимался ловлей рыбы в океане. Наконец, отсюда на пароходе я уехал в Норвегию и вокруг Скандинавского полуострова поплыл домой. Эту вторую часть пути я описываю в отделе «К варягам».

Плана путешествия у меня не было, но когда я стал о нем раздумывать, то мне представилось, будто кто-то мной руководил… Кто же это?

И мне стало казаться, что я, как в сказке, шел по Северу за волшебным колобком.

Посвящаю свой труд стране без имени, без территории, куда мы в детстве бежали. Посвящаю и тем трем друзьям, которые разделили тогда со мной детские грезы.

Этим трудом я хочу поставить своим детским мечтам памятник, быть может, грубоватый, простой. Но что из этого? Лишь бы не дать сровняться могиле с землей, лишь бы узнать то место, где лежат дорогие мальчики и грезят о стране без имени, без территории.

ЧАСТЬ I

СОЛНЕЧНЫЕ НОЧИ

Глава I

ВОЛШЕБНЫЙ КОЛОБОК

Начинается сказка от сивки,

от бурки, от вещей каурки.

В некотором царстве, в некотором государстве жить людям стало плохо, и они стали разбегаться в разные стороны. Меня тоже потянуло куда-то, и я сказал старушке:

– Бабушка, испеки ты мне волшебный колобок, пусть он уведет меня в леса дремучие, за синие моря, за океаны.

Бабушка взяла крылышко, по коробу поскребла, по сусеку помела, набрала муки пригоршни с две и сделала веселый колобок. Он полежал, полежал да вдруг и покатился с окна на лавку, с лавки на пол, по полу да к дверям, перепрыгнул через порог в сени, из сеней через крыльцо, с крыльца на двор, со двора за ворота – дальше, дальше… Я за колобком, куда приведет.

Промелькнули реки, моря, океаны, леса, города, люди.

Я опять пришел на старое место. Но у меня остались записки и воспоминания…

Колобок покатился, я за ним. И вот…

Мой веселый вожатый остановился у большого камня на высоком берегу Двинской дельты. Отсюда дороги идут в разные стороны. Я сел на камень и стал думать: куда мне идти? Направо, налево, прямо? На берегу передо мной плачет последняя березонька, дальше, я знаю, Белое море, еще дальше Ледовитый океан. Позади меня синяя тундра. Этот город – узкая полоска домов между тундрой и морем – совсем тот сказочный камень, на котором написана судьба путника? Куда идти мне? Можно бы устроиться на одной из парусных шхун и испытать всю морскую жизнь северных людей. Это интересно, увлекательно, но вот налево по берегу Белого моря лес. Если идти по краю лесов, то можно, обогнув все море, добраться до Лапландии, а там совсем первобытные лесные места, страна волшебников, чародеев. В ту же сторону, к Соловецким островам, направляются и странники.

Куда же идти: налево со странниками в лес или направо с моряками в океан?

Я присматриваюсь к людям на оживленной Архангельской набережной, любуюсь загорелыми выразительными лицами моряков и тут же возле замечаю смиренные фигуры соловецких богомольцев. Если я пойду за ними, думаю я, налево, то приду не на север, за Полярный круг, а в родную деревеньку в черноземной России, я приду в ее самую глубину и вперед знаю, чем это кончится. Я увижу черную икону с красным огоньком, на которую молятся наши крестьяне. На этой таинственной и страшной иконе нет лика. Кажется, стоит показаться на ней хоть каким-нибудь очертаниям, как исчезнет обаяние, исчезнет вся притягательная сила. Но лик не показывается, и все идут туда покорные, к этому черному сердцу России. Почему это кажется мне, что на этой иконе написан не бог-сын, милосердный и всепрощающий, но бог-отец, беспощадно посылающий грешников в адский огонь? Может быть, потому так, что кроткий огонек лампады на черной безликой иконе всегда отражается красным, беспокойным, зловещим пламенем. Вот что значит идти налево. Но там лес, и, быть может, потому так тянет туда мой волшебный колобок.

Отчего это северные моряки так не похожи на наших пахарей? Оттого ли, что разделенная на мелкие кусочки земля так принижает человека, а неделимое море облагораживает душу, не дробит ее на мелочи? А может быть, потому, что северный народ не знал рабства, что и религия его – большинство их раскольники – не такая, как у нас, за нее они здесь много боролись, даже сжигали себя на кострах…

Направо или налево, не могу я решить. Вижу, идет мимо меня старичок. Попытаю его.

– Здравствуй, дедушка!

Старик останавливается, удивляется мне, не похожему ни на странника, ни на барина-чиновника, ни на моряка.

– Куда ты идешь?

– Иду, дедушка, везде, куда путь лежит, куда птица летит. Сам не ведаю, иду куда глаза глядят.

Смеется старик, отвечает в тон:

– Дела пытаешь или от дела лытаешь?

– Попадется дело, рад делу, но только, вернее, от дела лытаю.

– Ишь ты какой, – бормочет он, усаживается рядом на камень. – Дела да случаи всех примучили, вот и разбегается народ…

– Укажи, – говорю я, – мне, дедушка, где еще сохранилась древняя Русь, где не перевелись бабушки-задворенки, Кащеи Бессмертные и Марьи Моревны? Где еще воспеваются славные могучие богатыри?