Текст книги "Колыбель (СИ)"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

МИХАИЛ ПОПОВ
КОЛЫБЕЛЬ
РОМАН

Пролог

– Дя–адя Саша, мне даже как–то неловко становится за вас. Откуда у вас это низкопоклонство перед этим поганым Востоком!

– Ну, зачем ты так, Дениска?

– «Дениска» у вас звучит, как «редиска».

– Каждый слышит то, что боится услышать.

– Да это ладно, и пусть, но ваша готовность в каждом куске верблюжьего навоза углядеть самобытность и урок всем нам, ей–богу, злит.

– Ну, какой же навоз, Денис, Будда все–таки Будда. Ты же на Будду в данном случае решил наехать, да?

– Бросьте! И подальше отбросьте. Что такое эта Будда?! Московско–интеллигентская чепуха в башках осела и зацементировала извилины, никакого трезвого взгляда.

– Люди живут как хотят, Денис, давно живут, на Востоке и не на Востоке, и часто более по–людски, чем мы.

– Это все советский интернационализм, батька современной политкорректности. Америкосы только подхватили, а придумали–то эту чушь мы. А что касается вашего Будды, дядя Саша, то я вам вот что скажу: неприятнейший человек.

– Кто?

– Да Будда, Будда этот. И именно что человек, а не Бог, и буддизм не религия, а учение.

– Да мне все равно, Денис, что…

– А знаете, как его определяют, ну, какие есть основные признаки Будды, дядя Саша?

– Что ты имеешь в виду?

– Слоновый хрен я имею в виду! Среди основных признаков Будды, по которому определяют вновь воплотившегося Будду, числится именно эта особенность. Без слонового пениса Будда и не Будда.

– И что?

– А как он умер, вы знаете, дядя Саша?

– Ты мне сейчас откроешь глаза.

– Он умер, дядя Саша, оттого, что обожрался жареной свининой. Красавец! Бекону горячего заглотил столько, что заворот кишок наработал – вот это их идеал. Идеал так идеал!

– Не знаю, откуда ты это выкопал, и вообще, должен тебе сказать, ты уж извини, не очень–то верю твоей начитанности, и слишком понятно, к чему ты ведешь: ты ведешь к тому, что христианский Бог более достойно окончил дни свои, и поэтому…

– Ну, если мученическая смерть на кресте – это, по–вашему, всего лишь достойно…

– Знаешь, Денис, я с большим уважением… и никогда бы не позволил себе…

– …но у вас есть свое, глубоко свое мнение по этому поводу.

– Я не очень–то люблю эти разговоры, сколько раз давал себе зарок не ввязываться с тобой… Но ты как–то умеешь втянуть в бесполезный этот спор без смысла и берегов.

– А вы не спорьте, вы скажите: да, Денис, да, ты прав, Бог есть, и зовут его…

– Слушай, ты знаешь мое мнение по этому поводу, и от всей твоей болтовни оно не переменится, поверь.

– Понимаю–понимаю, вас коробит, ни за что не хочется признать, что свет правды–истины вы должны будете принять даже не от митрополита в какой–нибудь лавре, а от молодого болтливого раздолбая, отельного аниматора, еще в самом недавнем прошлом расширителя сознания с помощью грибов и травки.

– Если хочешь, Дениска, и это имеет значение. Не может большая, чистая правда поступать к нам в такой замызганной упаковке. Как–то не верится мне в твое скоропостижное православие.

– А что, истина обязательно вваливается на белом коне и в золотых одеждах? Как раз нет, в сиром обличье, на ослике, совсем не гордо.

– А потом, я тебе просто не верю.

– В Бога не верите или мне не верите?

– Ты не примазывайся, Дениска, к своему Богу. Его, может, и нет, но тебе до него далеко. На тебе вон даже креста нет.

– Просто перед походом в сауну снял и позабыл надеть. А так я крещеный. Как и вы, кстати.

– Ты своей верой компрометируешь то, во что веришь. Но это ладно, бывают и юродивые, и другое, я же остаюсь при своем мнении не из–за тебя только, Дениска, слишком много тебе чести было бы.

– Да знаю я ваши «аргументы против».

– Если знаешь, чего тебе еще надо?

– Да потому что не выдерживают они ничего хоть чуть–чуть похожего на критику.

– Хватит!

– А что делать, все равно плывем себе, и еще плыть часа два до отеля, под этими индонезийскими небесами, так вот.

– О господи!

– Вот–вот, дядя Саша, когда припрет, сами начинаете взывать.

– Какой ты все–таки балабол!

– А я между тем, не отвечая на оскорбления, напрямик к делу. На все ваши, как вам кажется, ядовитые сомнения, дядя Саша, ответ есть даже в Законе Божьем, а он писан для, извините, пятиклассников. Вот вы смеетесь, как это у них убого, у христиан, – «грешить и каяться, грешить и каяться», профанация просто. Пошел украл, жену друга соблазнил, а потом лбом бух в пол – и все, очистился.

– А что, разве не так?

– Конечно, не так. Грехи–то не поп отпускает, а инстанция повыше. Поп, слушая твою исповедь, может быть пьян, может думать о своем новом джипе, поп тут важен не духом, а ухом и тем, что он формально поп, то есть рукоположен. Он официальный проводник между верующим и тем, в кого верующий верует.

– Ты меня, Денисушка, не путай.

– Я, наоборот, распутываю. Важно в момент исповеди то, что переживает кающийся. Если он не для проформы, на самом деле раскаивается в содеянном, грех ему и отпускается. Глаз «оттуда» видит то, что творится у него в душе.

– Так глаз или ухо?

– Мелко, дядя Саша. Когда часть пояса Богородицы привозили в Москву, очередь в храм Христа Спасителя стояла на сутки, но были такие, кто приезжал и за пять тысяч покупал местечко в голове. Мне от них смешно, как говорят на пляже, кого они хотели обмануть? Это покупное прикладывание к святыне в зачет не пойдет, пятерка вылетела на ветер. Если не хуже.

– Это ладно…

– Или вот вы делаете вид, что не понимаете, почему это «нищие духом наследуют Царствие Небесное».

– Да, не понимаю.

– Дядя Саша, тут дело вот в чем. «Нищие духом» – это не дебилы, как вы думаете, не двоечники. Сколько лет растолковывают, что это «не гордецы», люди без духовных понтов. Те, кто понимают, какая разница между их мозгами и Его разумом. Даже какой–нибудь древний грек понимал – «я знаю, что ничего не знаю», а нынешний докторишка каких–нибудь хилых наук носится со своей степенью и шутит в том смысле, что лучше бы оказаться в аду, а не в раю, потому что в аду компания интереснее. То есть там он надеется найти толпу таких же, как он, докторов наук, и ему будет счастье.

– Ты здесь передернул, я говорил про справедливость, потому что…

– Какая справедливость, дядя Саша! Если бы Бог, не дай бог, был справедлив, мы бы все давно должны были кипеть в каком–нибудь котле. Скажите честно, у вас что, нет за душой чего–нибудь стыдно–поганого?

– Как у всех, как и у тебя?

– Я тварь еще та. И в моральном смысле, и в онтологическом. Я сотворен так же, как ваш Будда или Конфуций.

– Может, ты здесь, в отельной обслуге, и оказался оттого, что там, на родине, наследил, какой–нибудь бюджет распилил?

– Скажите сразу: изнасиловал шестилетнюю девочку, потом зарезал и съел.

– В бутылку лезешь?

– Да нет. Я и правда кое–кого бросил там почти в опасности, совсем без средств. Изгиб нервного характера. Совесть ноет. Иногда даже не по ночам. А про других – поверьте, господин атеист, что большинство из тех, что тянутся сейчас сюда, к экватору, на теплые берега, люди все больше тонкие, душевные, которых эта ваша цивилизация достала. Даже не Полонский исключение.

– Знаю я, квартиру на Палихе сдадут, а здесь свою духовную как бы жизнь оплачивают. И в голову не приходит, что живут за счет того, кто эту самую двушку там, на родимом севере, заработал.

– Вы опять о справедливости, дядя Саша?

– А чем тебе справедливость–то не нравится?

– Дьяволово отродье.

– Ух ты!

– Да–да, дядя Саша. Она омерзительна тем, что ее никогда нигде не бывает и не может быть, а целые страны и эпохи корежат людей, загоняя в нее. Сколько людей, столько и справедливостей. Вот тут дьявол и просовывает свое копыто к нам. Бог есть Любовь. Он нас жалеет и любит и поэтому воздерживается от применения к нам справедливости.

– Вот ты тут мне только что про гордыню вещал, а сам…

– Что «сам», дядя Саша?

– Возносишься. С чего это ты решил, что Бог, если он есть, тобой занят, сам же про себя сказал: мразь я и гад – так что ему с тобой вошкаться?

– Не совсем так я сказал. А вам опять придется втолковывать сверхочевидные вещи. Он мной занят потому, что я любимое его дитя, в смысле как человек. Не ангел какой–нибудь. И главное – я интересен, невероятно интересен. Даже для него, тем более что Он видит душевные мои движения. Вот меня захватили фашисты, я молодой партизан, сейчас меня будут пытать – выдай, где прячется твой отряд, и получишь пиво и колбасу, а не то – иголки под ногти! И знаешь, как ему интересно, что у меня в этот момент внутри происходит. Думаешь, он помчится куда–нибудь в Крабовидную туманность в миллиардный раз увидеть, как какой–нибудь нуклон нависает над бозоном? Он создал все эти атомы, и они всегда поведут себя одним только образом, а вот что я выберу – колбасу или товарищей по оружию, – это вопрос.

– Извини, Денис, но мне кажется, что ты выберешь колбасу.

– Думали обидеть, дядя Саша? Сразу видно, что вы не Бог. Вот вы уже поняли, что я куда умнее вас, и вы меня успели не полюбить, и вам желательно, чтобы я оказался сукой.

– Извини, вырвалось.

– Да ладно. Мне важнее, чтобы ты усвоил одну важную мысль. В интеллектуальном отношении мы, будь мы Эйнштейном, умноженным на Хокинга, и триллионной доли от Его интеллекта не составляем, но есть плоскость, где мы как бы на равных.

– Про что это ты?

– В моральной плоскости мы как бы имеем шанс хоть на самую короткую секундочку, но оказаться на равных с Ним. Разбойник, что висел с Христом рядом и уверовал, вечером уже же с ним оказался потом на пиру у Отца.

– А ты это видел?

– Не обращаю внимания на ничтожные колкости.

– Вот ты, Денисушка, про мораль…

– Ну да, ну да.

– Я ведь инженер, теплотехник, и когда мои молодые меня так аккуратно подвинули из общего жилья, я решил – пусть, не стал воевать, хотя мог. Я уехал. Сначала в Казахстан, потом… Теперь в этом отеле слежу за всей механикой. Ладно.

– Название отеля, кстати, в переводе на русский означает «Рай», а вы между тем инженер–материалист – нестыковочка.

– Я хотел тебе пример привести из моей жизни, но тебе, вижу, не интересно. Ты себе уже все доказал.

– Извините, дядя Саша, про «из жизни» всегда интересно, а что я назвал вас материалистом, так ведь это просто точно. Вы материалист, для вас реальность – это материя, данная вам в ощущениях.

– А тебе не данная?!

– Данная, данная, не спорю, только у меня вопрос: кем данная?

– Не понял.

– Вот: материалист – это человек, которого подобный вопрос ставит в тупик. Вся жизнь любого материалиста состоит в натыкании на факты, указывающие, что все берется откуда–нибудь, ведь из ничего не бывает ничего; деньги никто не дает просто так, их надо или заработать, или хотя бы украсть; чтобы стало светло, нужна включенная лампочка. Чтобы стать сытым, надо поесть. Чтобы что–то упало, надо это что–то подбросить, а появление всей, блин, Вселенной, со звездами, планетами и вечностью – дело совершенно беспричинное. Где логика?

– А у тебя сразу есть объяснение! Все создано из ничего одним чьим–то словом?

– Не чьим–то, вот в чем дело. И таким словом…

– Ладно, хлопец, хватит агиток. Ты у нас болтун по профессии, твоя профессия – пудрить людям мозги, только я не отдыхающий. Не трать пыл. Азартные спорщики мне вообще не слишком нравятся. А такое напрыгивание от тебя на такие глыбы, как Восток! Китай! Ну правда смешновато смотрится. Как моська. Китай–то доказал же и в древности, и в последнее время…

– Что доказал?!

– Все, я закрываю рот. Все! Я не слушаю!

– Я считаю…

– Если хочешь, считай так. Я знаю, что ты неправ.

– Вы же материалист, дядя Саша, это вы утверждаете, что факты упрямая вещь. Хотя что такое факт? Для меня самое главное фактическое событие в истории мироздания уже имело место в реальности – иерусалимское распятие, а для вас это миф!

– Проблема, Денисушка, в том, что я интеллектуально этому «факту» враждебен, а ты, несмотря на все крики, равнодушен. Ты себя горячишь, тебе это важно говорить, а не знать.

– О-о, товарищ инженер втянут–таки в диспут!

– Повторяю, считай как тебе удобно. Я живу в другой системе координат. Вне зависимости от того, имел место факт распятия или его выдумали по каким–то, может быть, очень важным причинам, я знаю: вот этот катер наш никуда не поплывет, если не залить бензин в бак. Можешь сколько угодно молиться, не стронется он с места. И не потому, что в тебе нет веры, а потому, что бак пустой.

– Доходчиво, дядя Саша, но примитивно. Вы искусственно вычленяете из всего многообразия мира, всех его тонкостей и сложностей один физически и интеллектуально стерильный эпизод и тычете его мне в мозжечок.

– Вот именно что не мозг.

– Сто раз говорил – на примитивные оскорбления не реагирую. А скажу так: бог с ним, с этим катером, я про самолет скажу. Убежден, что самолеты, в частности, не падают еще и потому, что на борту каждого есть кто–то, кто молится, чтобы он не упал.

– О господи!

– Заметьте, не я это произнес.

– Пошел к черту!

– Что это вы из крайности в крайность? Но техника – это ладно, этот ваш пример с катером нас уводит куда–то, я ведь про моральную вселенную больше талдычил, дядя Саша, про моральную.

– Хорошо. если хочешь, я тебе из моральной вселенной подброшу пример. Была у меня любовь.

– На третьем курсе?

– На первом, Денис, на первом. Полное ослепление и обалдение. когда я ее не видел, меня просто трясло от ее отсутствия.

– Играй, гормон.

– Она тоже ко мне, как бы это сказать, склонялась, но не так жарко, как я. Сканировала и остальную поляну по ходу. И был у меня друг.

– Поня–атно!

– Конечно, понятно, любовная геометрия везде одинакова. Мы с нею часто ссорились, и всегда казалось, что окончательно.

– И манит страсть к разрывам.

– И опять ты прав.

– Это Пастернак.

– Наш курс послали на картошку. Там мы в очередной раз поссорились. Она – и для того, чтобы потрепать мне нервы, и просто по устройству характера – легонько пофлиртовывала туда–сюда. Друг вызвался поговорить с ней, вроде как видя мои страдания.

– Опять все понятно.

– Да я и не собирался тебя поражать необычностью сюжета. Его сила в его банальности. Друг не удержался. И как–то в роще неподалеку от нашего барака, возвращаясь с поля, в общем…

– Можете дальше не бередить, сразу мораль.

– Я не сразу узнал об этом. Но узнал. Не от него, но он признался. Проклинал себя, и было видно, что искренне. Я чуть не свихнулся, понятно, не ел месяц, нарушение мозгового кровообращения и так далее. Мы с ней расстались. Любовь не прошла, но быть вместе было невозможно.

– Мораль, мораль, дядя Саша!

– Друг потом воцерковился. Святее святых сделался. И вот я что думаю: он вымолил себе прощение. Искренне, как ты говоришь, раскаялся, совершенно искренне, и среди прочих своих грехов снял и этот.

– Ну да. Если раскаялся, искренне раскаялся…

– А я?

– В смысле?

– Он раскаялся, но мне–то все равно больно. Моя жизнь все равно уничтожена. Мне что делать? Просить о прощении? За что? Я был виноват только в том, что любил слишком сильно. Но Бог есть любовь, сам говорил.

– Не я это говорил, не только я.

– Не отвиливай, Денис. Только не надо мне сейчас про то, что я плачу за грехи предков, или про то, что на свете много такого, что и не снилось нашим мудрецам.

– Ответ есть – и давно, и исчерпывающий.

– Какой?

– Тебе, как атеисту, не понять, как говорится, но попытайся. Ты ведь считаешь, что этим вот миром, в котором мы сейчас с тобой на раздолбанном, довоенном еще, наверно японском, катере везем в отдаленный тропический отель кока–колу и прочую ерунду, все исчерпывается, никакого другого мира нет.

– Его и правда нет.

– Так вот если так, то и ответа на твой вопрос нет. Если не допускать мысли о том, что есть мир иной, где и будет выдано каждому по заслугам, все, каждое действие, будет взвешено, все происходящее здесь всегда будет казаться кровавым, тупым абсурдом. Хоть в Чертанове, хоть на экваторе.

– Так и знал, все сведется к тому, что ты ничего не смеешь требовать здесь, даже справедливости, живи, томись, терпи, потом, когда уже умрешь, тебе заплатят. Не заплатят! Нету там ничего!

– Есть, есть, дядя Саша. Ты знаешь, я однажды смотрю в телевизор, фильм про Освенцим или Майданек, а там бульдозер ковшом сваливает в яму худые, вялые человеческие трупы, и знаешь, какая у меня мысль сильно–сильно вдруг, отчетливо проступила?

– Какая еще при таком зрелище может быть мысль?

– А я понял: только если Он есть, все это может быть… ну, не оправдано, конечно, не то слово. Я хочу сказать, что у него никто, даже самый ничтожный, забитый под гусеницу издохший мозгляк забыт не будет. Ничто не окончательно, никакая здешняя несправедливость не неотменима. И тракторист, и тот, кто приказал трактористу, и тот, кого спихивают в яму, они все…

– Чего ты вскочил?

– Что это, дядя Саша?! Что вы молчите, дядя Саша?!

– Молись, Денис, молись. Молись, наш трактор приехал.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Денис осторожно открыл правый глаз. Левая часть лица была утоплена в песок, и он ее не чувствовал. Первое, что увидел, – тоже глаз. Дергающий веком, чтобы стряхнуть песчинки. Денис сообразил, что это глаз лежащего напарника.

– Кто это там? – спросил шепотом напарник, и стало понятно, что они не одни. Над ними кто–то высится. Высится и молчит. Угрожающе? Не понять, но все равно страшновато.

– Кто это? – спросил тоже шепотом Денис.

Дядя Саша в ответ вдруг то ли засмеялся, то ли зачихал, засыпая песком глаз напарника.

– Не знаю.

Высящаяся фигура издала несколько звуков и, судя по перемещению теней, села. Лежащие замерли. Обоих посетила одновременно одна и та же протестующая мысль: а, собственно, откуда этот страх–то? Я жив, мы оба живы, надо только разобраться, что это за человек, да и все.

Дядя Саша, подтянув левую ногу и оттолкнувшись правой рукой, сел. Денис, выждав пару секунд и убедившись, что ничего с напарником не случилось за это, сделал то же самое. И вот они в четыре глаза рассматривают сидящего перед ними на корточках большого, коричневого, по пояс голого дикаря. Что это дикарь, понятно и без дополнительных размышлений. Натуральный, кажется. На работающих под экзотику местных фолк–актеров они и в своем отеле, и в других заведениях островной линии насмотрелись.

Да, кажется, натуральный. Но все же… Никаких торчащих в прическе перьев, никаких ожерелий из ракушек на мощной шее. Из одежды – набедренная повязка из сухой травы. Мощные ладони на мощных коленях. На большом скуластом лице немигающие черные, удлиненные к вискам глаза. Выражение их неуловимо.

– Хеллоу, – сказал осторожно дядя Саша, и они с Денисом одновременно поняли, что сидящий не понимает их.

Откуда в этих сугубо туристических местах такой дикарь?

– Что будем делать? – почти не разжимая губ, спросил дядя Саша у Дениса, улыбаясь сидящему.

– Меня больше интересует, что он с нами сделает, – еще менее артикулированно ответил Денис, осторожно скосив взгляд. Пляж как пляж. Широкая полоса белого песка. Метрах в тридцати от воды – строй пальм, наклонившихся в сторону моря.

– Ты сразу–то не скули, может, это и не каннибалы, – усмехнулся дядя Саша и начал медленно подниматься, отряхивая песок с мятых клетчатых шорт.

Напарнику его решительность казалась немного рискованной: а как это воспримет дикий человек?

– А почему во множественном числе? – спросил Денис, оставаясь сидеть, и в этот момент увидел, что из прибрежных зарослей вышло несколько дикарей в набедренных повязках и направляются в их сторону.

Первый дикарь встал и замахал мощными руками, обращаясь к ним и предлагая обратить внимание на свою находку.

Строение представляло собой поставленный кругом плетень, накрытый огромной вьетнамской шляпой из сухой травы. Сквозь широкие неровные щели было видно, что снаружи плотной стеной стояли полуголые люди. Мужчины, дети, женщины. Стояли молча, пропитывая дыханием плетень, блестя глазами.

Потерпевшие кораблекрушение сидели на глиняном полу, оглядываясь и судорожно почесываясь.

– Дикари, – с нервным смешком произнес Денис.

Дядя Саша приложил палец к губам.

– А вдруг все же людоеды? – Денис суетливо обернулся на чих в толпе.

– А вдруг они понимают?

Сразу вслед за этими словами по строю дикарей прошла волна шипящего шепота справа налево, а потом обратно.

Денис завертел головой, расчесывая при этом пухлую щеку.

– Да нет, откуда им… По–английски я уже пытался, и вы… даже головы не поворачивают.

– Чего они ждут? – не столько спрашивая у напарника по приключению, сколько рассуждая сам с собой, сказал дядя Саша.

– Вам не терпится, чтобы они уже приступили? Огонь они разжигают, тесаки точат… – с легкой истерической ноткой в голосе, но явно не веря в собственную версию, сказал аниматор.

– Главного ждут. Вождя, – рассудительно предположил инженер.

На это Денис ответить не успел, качнулась травяная циновка в дверном проеме – отодвигая ее покатым гладким плечом, внутрь вошла молодая дикарка с подносом в руках. Невысокая, приземистая, топлес, в набедренной повязке, босая. Тонкий нос, пухлые щеки, миндалевидные глаза, да еще и полуприкрытые. Смуглая кожа снижала эффект наготы. Да и вообще дикарям идет быть не вполне одетыми. Это подумал Денис. Дядя Саша старался не смотреть на девушку. Она поставила поднос перед неловко сидящими гостями и, чмокнув выразительными губами, вышла. Очевидно, это была рекомендация – ешьте.

Поднос представлял собой кусок древесной коры размером с таз. На нем высилась белая горка – похоже на вареный рис – и лежали какие–то плоды. Все незнакомого вида.

– Прежде чем сожрать нас, они нас решили откормить.

– По крайней мере, дурианов здесь нет.

– Есть, дядя Саша, это мы дурианы. Как нас угораздило выехать на этой посудине, когда приближался такой шторм?

Инженер, опираясь на локоть, подобрался к «столу» и осторожно взял желтоватый плод, похожий на маленький толстый банан.

– Это был не шторм.

В хижине вдруг стало светлее, как будто высказывание напарника осветило ситуацию.

– Разошлись, – Денис вертел головой, – не дожидаясь главного. Если не шторм, что?

– Это было цунами.

Аниматор разглядывал «банан» в примеривающихся пальцах инженера.

– Вы будете это есть?

Очистив кожуру, чистившуюся очень легко, дядя Саша осторожно откусил. Стал жевать. Денис, продолжая нервно расчесывать щеку, следил за ним, прищурившись, ожидая, чем это закончится. Доев один «банан», напарник взялся за другой.

– Вкусно?

– Запасаюсь силами на всякий случай. И вкусно.

– Цунами, конечно, многое объясняет. Сколько метров была волна? Нас и зашвырнуло. Тут повсюду, наверно, куча всяких островков.

– Ты поешь, рис еще теплый. Хотя это не совсем рис.

– Очень хочется, чтобы сейчас прибежал какой–нибудь менеджер местного отеля и обвинил нас в незаконном проникновении.

Дядя Саша отправил в рот еще одну порцию риса сложенными в ковшик пальцами.

– Как вы думаете, нас будут искать?

– Во–первых, почему ты решил, что это остров?

– Откуда тут взяться полуострову? Мысленно представьте себе карту, это на сколько нас должно было унести. Унесенные, блин, водой!

– Если это было цунами, то сейчас там, в отеле и повсюду, я думаю, хаос и вообще черт знает что. Нас не первых хватятся.

– Но здесь же хаоса нет. Здесь вон экологический завтрак и все такое.

– Я сам все время об этом думаю. Объяснение наверняка есть, но мы не прямо сейчас его узнаем. Ты ешь.

– Да как–то, дядя Саша, не лезет кусок в пасть. И как вы думаете, долго нам здесь придется отсиживаться?

Денис встал. Он был длинным сытым парнем с мясистой «московской» фигурой, круглой, щекастой, кудрявой головой, которая тут же уперлась макушкой в потолок хижины.

– Сядь.

– Да не могу я сидеть. Надо же как–то все выяснить – кто, что…

– Где? Когда?

– Только не делайте вид, что полностью владеете собой, что у вас…

Речь прервалась сама собой, потому что к хижине кто–то приблизился. Кто–то большой, и передвигался он с шумом. Денис сделал шаг назад, в глубь помещения. Дядя Саша развернулся на руках так, чтобы сидеть к входу лицом.

Плетеная дверь была заброшена на крышу решительными руками, и внутрь вошли один за другим двое дикарей, как и юная подавальщица, в набедренных повязках, босиком. Они тащили большую плетеную корзину, поставили рядом с подносом и, ничего не сказав, удалились.

– Заметьте, никакого оружия. Ни у тех, что на берегу, ни у этих. Может, они не людоеды, а, наоборот, вегетарианцы?

Дядя Саша подобрался поближе к корзине. Денис навис над ним и сообщил сверху:

– Так это, кажется, наше. Собрали на бережку, очень с их стороны любезно.

Инженер начал доставать из плетеной емкости перепачканные в песке, мокрые предметы: надорванная пластиковая упаковка с маленькими бутылками колы, один резиновый пестрый шлепанец, связка пластиковых соломинок для коктейля, мокрый ком салфеток, красный швейцарский перочинный ножик с крестом и множеством лезвий…

– Шикарная вещь, с одним таким можно цивилизацию построить на необитаемом острове.

– Не может быть! – Дядя Саша повернул к напарнику просветлевшее лицо. В руках у него был мобильник.

– Мой, – сказал Денис, протягивая руку.

Радость оказалась недолгой. Машинка отказалась оживать, несмотря на усиленный массаж большим пальцем.

– Морская вода, – сказал дядя Саша, беря прибор у напарника, чтобы тоже попытать удачи.

Хозяин разочарованно махнул рукой:

– Да там и денег не было ни копейки. Уже неделю. Поищите там свой.

Инженер наклонился над корзиной.

– Да нет, он у меня всегда был на поясе. – Он показал на пустую кожаную ячейку на ремне. – Рыбки разговаривают.

– Что там еще?

Заводная механическая бритва, еще связка соломинок для коктейля, настенный календарь за 2012 год, – можно было подумать, что волна швырнула их на полтора года в прошлое, – костяной рожок для обуви…

– Это еще зачем? – рассеянно произнес дядя Саша.

Напарник взял у него явно не самый необходимый в данной ситуации предмет и зачерпнул им риса.

– Боец без ложки – инвалид.

Размокший органайзер.

– Если еще и ручка найдется…

– Две, Денис, сразу две.

– Будем вести береговой журнал.

– Ты решил здесь обосноваться надолго?

– Типун вам!

Еще один шлепанец, только не пестрый и не резиновый.

– Сменная обувь.

На ногах Дениса были кеды, дядя Саша был в потертых, совсем потерявших от воды вид мокасинах. Они одновременно подумали о том, что это удача – оказаться в их ситуации хотя бы не босиком.

Термос. Закрытый. В нем была морская вода. Каким образом? На эту тему думать не было сил – просто чудо.

О-о! Бутылка «Джонни Уокера».

Товарищ инженер с самым равнодушным видом отложил ее в сторону и, чувствуя на себе удивленно–возмущенный взгляд аниматора, пояснил:

– Напиться в нашем положении – это безумие. Мы не знаем, как тут относятся к пьяным. Вдруг как у саудитов?

Как только корзина была опорожнена и в углу легла куча мокрого скарба, явилась прежняя безмолвная девушка и унесла корзину.

– Такое впечатление, что тут где–то видеокамера. Почему она молчит, и как, по–вашему, ее зовут?

Молодой человек снова встал. Приблизился к дырявой стене, припал глазом.

– Тут несколько таких. Фанз. Людей не видно. Ну, коне–ечно, старуха у «вечного огня» что–то вычесывает из башки, голопузые ребятишки. Как вы думаете, дядя Саша, как они думают – мы имеем право выйти, осмотреться? Или за это – копье в брюхо?

Дядя Саша возился с мертвым телефоном. Вся подтянутая, сухощавая фигурка сосредоточилась на этом.

– Я же говорил, нет там ничего.

– А вдруг тебе позвонят?

– Разве что с того света. Все, кто знает этот номер, для меня умерли. Хотя что я несу, у Марио, у лысого, знаете, менеджера, номер записан. – Денис оживился. – Должны они меня хватиться. Нас. Начнут, пусть не сегодня, разыскивать… мы ящиков с виски одних везли… сколько?

– Не позвонят, – хмуро сказал дядя Саша. – Морская вода испортила твой телефон.

– Просохнет.

– Сомневаюсь.

Денис бросил телефон в кучу барахла и сел, прислонившись спиной к плетню. Начал ощупывать карманы. На нем были трикотажные штаны турецкого покроя, с отвисшей мотней, и майка с Эйфелевой башней на животе.

– У вас есть деньги? У меня вот две пятерки, ойры, и долларов десятка и еще по одному… Карточки здесь вряд ли принимают.

– У меня есть сомнение, что здесь что–то можно купить за деньги.

– Торговля – всемирное явление. Хотя на карточке у меня как на телефоне. Что это вы вдруг как–то осунулись, а? Не пугайте меня. Ваш совковый позитивизм – единственное, что можно хоть как–то противопоставить подобной ситуации. Не дай бог, я дам разгуляться своему воображению.

Дядя Саша припал взглядом к просвету в стене. Через некоторое время он сказал:

– Ты знаешь, Денис, я начинаю думать, что никто к нам сюда не готовится прийти с визитом.

– Думаете? Ну, тогда пошли сами нанесем визит кому–нибудь. Эта неизвестность меня раздражает. Мы здесь уже не один час, а, наверно, два и все еще представления не имеем, где мы!

– Нас, кажется, предоставили самим себе.

Снова появилась бесшумная девушка, в руках она принесла две баклажки, сделанные из небольших тыкв, и аккуратно поставила рядом с подносом.

– Парле ву франсэ? – Денис попробовал посмотреть ей в глаза.

Она ответила ему взглядом на взгляд. Даже вроде бы улыбнулась, примерно в полторы Моны Лизы, и удалилась.

Денис схватил флягу, поднес к губам:

– Если здесь пиво, то я вам скажу, что это такое, – продвинутый под первобытный образ жизни бордель.

– Там вода, – сказал дядя Саша.

Денис глотнул:

– Это не бордель.

– Денис, я понимаю, ты дергаешься, я тоже, кстати, но сосредоточься. Начинай привыкать к мысли, что это не отель в этническом стиле, вообще не кусок территории, куда ступал сапог цивилизации. Когда нас сюда вели, я внимательно осматривался. Ни одной пробки, ни одного окурка…

– Я и не говорю, что это Симеиз.

Дядя Саша оторвался от щели в стене, сел, закрыв глаза:

– Кажется, мы попали в историю.

Денис сел рядом, протянул ему тыкву:

– Вы хотите сказать, что мы совершили географическое, и не только, открытие? Не в одних лишь дебрях Амазонии бывают неизвестные науке народики.

В ответ дядя Саша вдруг вскрикнул и вскочил. За стеной раздался смех. Пара голых мальчишек лет десяти – двенадцати приплясывали там, показывая короткие веточки.

– Дети как дети, – сказал дядя Саша, почесывая уколотое место, – будем надеяться, что у них взрослые как взрослые.

Появилась молчаливая девушка, надавала мелким хулиганам неболезненных подзатыльников, они унеслись куда–то, в общем–то довольные собой.

– Слушайте, она нас охраняет.

– Если у нас такой вертухай, есть основания для сдержанного оптимизма.

Денис отхлебнул из баклажки:

– Отличная, между прочим, вода – целебная, наверно.

– Как бы не наоборот.

– Вы про амебу? Я делал какие–то прививки. Вообще, говорят, здесь не должно быть…

– Пошли! – вдруг решительно сказал дядя Саша.

На пороге они на несколько секунд задержались, то ли после полутьмы хижины нужно было привыкнуть к яркому свету, то ли преодолеть остатки нерешительности.