Текст книги "Огненная обезьяна"
Автор книги: Михаил Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Третья глава
Обыкновенная изба. Толстые, серые, рассохшиеся бревна, маленькие окошки, затянутые бычьим пузырем. Налево от избы огород – несколько капустных грядок с соломенным пугалом посередине. От капусты тянуло прохладой. Направо от избы голый двор, усыпанный куриными следами и пометом. Двор полого спускался к овальному пруду. Его поверхность горела в лучах заката, как начищенная кираса. Были еще какие-то строения; овины? сараи? Возле одного из них стояла телега, уткнув в землю единственную оглоблю. У вросшего в землю крыльца – коновязь. Расседланный конь подрагивал шкурой, отгоняя слепней.
Когда Фурцев подошел к крыльцу часовые, томившиеся на нем, выпрямились и запретительно скрестили перед ним ружья. Блеснули надраенные медальоны на остроконечных гренадерках, строго глянули одинаковые рыжие глаза. Не удивительно – близнецы. Длинную, худую фигуру Фурцева часовые знали преотлично, как-никак третья совместная баталия, но и пароль сказать потребовалось.
– Полтава.
– Гангут. – Махорочным хором ответили гренадеры Ляпуновы, процеживая слова сквозь монументальные усы. – Проходь.
Еще раз пароль в спросить должны были в сенях, но не спросили. Там томились на лавках в призрачном свете, проникавшем из оконца расположенного у самой земли, еще пятеро. У одной стены два гусарских офицера, обмундированных честь по чести – доломаны, ментики, чикчиры, до пола свисающие ташки; у другой два драгунских, они берегли на коленях свои хвостатые каски. Не сидел и прохаживался взад вперед только один улан в своем красивом синем мундире с красными выпушками; и этишкеты, и помпон, и лядунка у него были в высшей степени хороши. Это был ротмистр Родионов, командир этого кавалерийского собрания. Фурцев был одет в простой темно-зеленый егерский мундир с синими погонами, чему было простое объяснение – начальник разведки, ему не след выделяться блеском экипировки.
Присмотревшись, Фурцев увидел, что и гусары и драгуны спят сидя. Родионов объяснил.
– Это я велел им дремать. Пионеры. Пусть поспят днем, зато не проспят ночью.
Фурцев не стал ничего говорить, хотя на лицо было несомненное самоуправство. Раз велено охране не смыкать глаз, так, стало быть, не смыкать. Ни днем, ни ночью. Родионова, с точки зрения начальства, следовало если не наказать, то отчитать. Но сделать это было трудно – герой! Да и лично некоторые из командиров были ротмистру обязапны. Это он в прошлой баталии внезапно, чуть ли не по спинам крокодилов, провел "кумпанию казаков" через гиблое болото и ударил во фланг сарацинской саранче, чем и спас и есаула Затыльнюка, и тех, кто вместе с ним попал в засаду. Али-Паша уже подпрыгивал на месте от предчувствия победы, и пинал воздух кривоносыми чувяками, а пришлось драпать. А еще раньше, в самом первом деле, Родионов (по-тогдашнему, десятский Вавило) внезапной атакой сорвал индейское жертвоприношение, в тот момент, когда неудачливого разведчика Фурцева уже положили щекой на окровавленный камень.
Родионов почувствовал хмарь на душе у начальника разведки, но не правильно ее истолковал.
– Да, пусть право поспят, до двенадцати еще далече.
Из штабной горницы в сени вышел прапорщик Плахов, рыхлый толстяк с бугристой лысиной, висящими щеками, в неловко сидящем пехотном мундире – типичный пионер. Частью перепуганный, частью возмущенный, и в целом, почти бесполезный в реальном деле. В прежней жизни он был небольшим начальником и несчастным мужем, самое неуместное сочетание на войне.
– Это ваш, – усмехнулся Родионов, – просили ведь, вот дополнительная подмога.
Несмотря на офицерские эполеты Плахова рядовой Ляпунов дал ему давеча жестокий шелобан в потный лоб за нелепые и утомительные вопросы в стиле: "да что это такое? да как же это можно?!" и Фурцев был тому свидетелем. Всю неделю Плахов слонялся по лагерю, нигде не пригождаясь, теперь вот его приписале к разведке.
– Да, он очень усилит? – Рассеяно сказал Фурцев.
– Да ладно вам, поручик, – махнул рукой симпатяга ротмистр, – я сам интересовался, там, в частях, все при деле. Лафет надо наладить у единорога. Ружейные кремни стесались у мушкетеров на пробной стрельбе. Сидят, меняют. Да и окоп вокруг батареи кому-то рыть надо. У меня у самого что? Ляпуновы, да этих увальней в обновах две пары вот и весь стратегический резерв. Придется вам на опыте своем ехати.
– А может, и не придется. – Загадочно сказал Фурцев.
Родионов, ожидавший бурных сетований по поводу того, что в разведку не выделяют более справных и бывалых вояк, пожал бравыми плечами.
– Ждите меня на крыльце, прапорщик. – Сказал Фурцев Плахову и, толкнув дверь, вошел в горницу.
Темные бревенчатые стены, лавки вдоль них, низкий, закопченный потолок, в дальнем углу плохо различимая икона, на столе сальные свечи в глиняных плошках, меж ними карта. Над ней склонились три человека в разных мундирах. Все трое – главнокомандующие. Узнав, что в этой компании будет так, Фурцев впал в мрачное расположение духа. После гибели князя-генерала в войске осталось три военачальника примерно равных доблестью, чином и заслугами. Никто из них не пожелал отступиться от претензий на верховное командование. "Что ж, будем теперь Змеем Горынычем", шутили унтера. Но шутили невесело.
У каждого из "триумвиров" была своя "партия" в войске. За полковника Затыльнюка ратовали все конники – драгуны, гусары, уланы. Полковника Омуткова поддерживала пехота – мушкетеры, гренадеры. Наконец, у премьер-майора Грузинова в активе была артиллерийская команда, все канониры, бомбардиры и фейерверкеры стоял за него горой, а артиллерии на данный момент придавался особый вес. "Партии" до странной ожесточенности спорили о преимуществах и особой важности именно своего рода войск. Юмор ситуации заключался в том, что разделены все они были по этим родам всего какую-нибудь неделю назад. Половина гордых кавалеристов до сих пор ходила по лагерю враскоряку от непривычки к верховой езде. Пехотинцы слишком впрямую понимали команду "закуси патрон". Что уж говорить о пушечниках!
Имело значение и то, что всем трем командующим в сумме было всего восемьдесят два года.
– Садитесь поручик. – Сказал Фурцеву полковник Затыльнюк, длинный, белобрысый, с немного замедленными реакциями человек.
– Постойте! – Вмешался Омутков. Квадратный, с выпирающей вперед челюстью и вечно недоверчивой улыбкой. Он был человек резкий, порывистый, казалось, что он не в силах и минуту усидеть на месте, и жить не может без конфликта. – Скажите Фурцев, видна ли от крыльца штаба позиция нашей батареи?
– Нет, мешает березовая роща на той стороне пруда.
Омутков выразительно поглядел на Затыльнюка, как бы говоря: ну что, кто прав?
Большой, седой штаб-майор Грузинов безучастно попыхивал трубкой. Стихия мелкого соперничества была не для него.
– Вестовому туда спокойным шагом четыре минуты ходу. – Сказал Затыльнюк.
– А я считаю, что реальное управление нашими огневыми силами потеряно, господа. – Подпрыгнул на месте Омутков.
– А я бы не спешил с выводами. – Это Грузинов из облака ароматного дыма. – Мы ведь не знаем, в каком направлении придется вести огонь. Я бы послушал начальника разведки.
Фурцев для начала сел. Вид у него был усталый, мундир пыльный, взгляд тусклый. Прошлую, рекогносцировочную ночь он провел без сна.
– Что-то можно сказать и до сообщения разведки. – Не утерпел Омутков. – Исходя из самых общих соображений. Ведь не могут же ОНИ появиться со стороны реки. Я, например, считаю, что сократив угол ожидания, мы можем произвести дополнительное эшелонирование позиции, а приближение штаба к огневой позиции…
– Да помолчите вы! – Тихо сказал Затыльнюк.
– Что-о?! – Сгибая ноги в коленях и лапая пояс в поисках оружия, пропел пехотный полковник.
– Да, на вашем месте я бы помолчал, генацвале.
– Что-о?! – Крутнувшись на одних каблуках, Омутков повернулся к Грузинову. – Да ты вообще… – горло у пехотинца перехватило.
– Что я вообще?! – Премьер-майор вытащил трубку изо рта.
Скандал, да еще с какой-нибудь кровавой ерундой был бы неизбежен, когда бы не слова произнесенные громко Фурцевым.
– Я подаю в отставку, господа.
– Что?
– В чем дело?!
– Что за шуточки, поручик?!
Тяжело помотав головой, Фурцев закрыл глаза и положил руки на стол.
– Однако же мы приказываем вам отвечать. – Нервно сказал Омутков.
– Извольте. Думаю, вы в курсе, что по сложившейся традиции, за сутки до объявления рокового часа, разведка начинает осторожно выяснять с кем, собственно, предстоит иметь дело. Формально такие действия считаются нарушением правил, но на практике, абсолютно все к ним прибегают. Бывают даже встречные столкновения разведкоманд во время таких вылазок. Чаще разведчики расходятся мирно, получив определенную информацию о предстоящем противнике. Во время первой такой операции я даже попал в плен.
– Это нам известно. – Перебил его нетерпеливый пехотинец. – Говорите по существу. И откройте глаза, не надо тут пифию оракульскую представлять.
– Я просто очень устал. Мои люди тоже валятся с ног. Мы никогда еще так не старались, но мы не смогли найти никаких следов противника.
– Что в данном случае значит "никаких"? – Спросил вдумчивый Затыльнюк.
– Никаких, значит никаких. Я говорю не про отсутствие соприкосновения, визуального контакта, а про то, что мы не нашли ничего. Ни окурка, ни сломанной ветки, ни отпечатка обуви. Мы исследовали все четыре направления, и север, и восток, и запад, и юг. Под конец, мы работали почти не маскируясь, маскировка занимает слишком много времени, и, в результате, ничего, ноль!
– М-да. – Протянул Грузинов.
Омутков обошел вокруг стола, массируя щеки большим и указательным пальцем правой руки.
– Может, "они" отказались, сдались без боя? Бред!
– Исходя из всего вышесказанного, и учитывая, что столкновение нам на этот раз предстоит с непременно решительным исходом, без возможности разойтись миром, я просто обязан заявить о своей отставке. Готов пойти рядовым в пехоту.
Омутков резко остановился за спиной у поручика.
– А какой нам прок в твоей отставке?! Кем заменить?! Ведь все твои люди так же не справились, как и ты, а новых не обучишь за полчаса!
– Разумеется, ни о какой отставке не может быть и речи. – Глядя в карту в карту, сказал Затыльнюк. – Продолжайте выполнять обязанности, вы, по крайней мере, в курсе того насколько плохи наши дела.
Фурцев встал.
– Мне бы…
– Что такое? – Затыльнюк оторвал умный взгляд от карты. – Еще бы пару человек?
– Теперь то зачем? – Вскинулся Омутков. – Агентов в тыл врага засылать, тайную типографию организовывать?! Так, для этого надобно знать, где он, тыл этот!
Грузинов отрицательно покачал мундштуком в воздухе.
– Мои, только-только научились заряжать, вшестером виснут на одном банике.
– Ну, этот прапорщик Плахов… ну, это еще ладно. Но нельзя ли забрать от моей команды этого парня, рядового Колокольникова, он немного странно себя ведет…
Тут все три командира замахали руками на Фурцева, не хватало им сейчас заниматься состоянием какого-то рядового.
Когда Фурцев вышел из штаба, уже совсем стемнело. Судя по всему, время года было свыше выставлено – октябрь. Хлебнув пару раз песчаного ада с ятаганами пополам, начальник разведки на среднюю полосу во второй половине осени роптать не собирался.
Его соратники лежали вокруг костерка устроенного меж двумя большими валунами, да еще в ямке – профессиональная привычка. Армия была еще та. Начальство (сколько уж их сменилось), отказывалось принимать всерьез разведывательную службу. Логика всегда одна – зачем это, когда дела и так, худо-бедно идут. Что там высматривать, когда все решается в самом обычном прямом столкновении при свете дня. Вон против касика индейского выстояли, шейху азартному и вообще шею песочком намылили, Бог даст, и на этот раз сдюжим.
– Ну, что? – спросил Александр Васильевич, получивший еще на индейской войне прозвище Твердило, и с тех пор с ним не расставшийся. Несмотря на огромный по здешним меркам опыт, особо полезным бойцом Твердило не стал, а все из-за своего фаталистического взгляда на действительность. Обязанности свои он кое как выполнял, но источником мужественности или инициативы не становился никогда. Не то, что Мышкин, бывший Мешко, вернувшийся из госпиталя без глаза, но с отвердевшей волей. Из вполне исправного воина он вырос в идеального унтер-офицера. Неделю назад, при формировании он получил подчиненного, солдата Колокольникова, остроносого, медлительного как спирохета, белобрысого паренька, бывшего студента. Такого же новичка, как прапорщик Плахов. В отличие от прапорщика, солдат не суетился, не возмущался, и смотрел на мир из под полупрозрачных и полуопущенных век с некоторым презрением. В разведку он ходил в основном в район полевой кухни, там, по слухам, у повара Ражина можно было разжиться кое чем запрещенным.
Фурцев сел на песок и привалился спиной к камню.
– Да, ничего. Речи мои на них впечатление, кажется, произвели, но что из этого будет, не знаю. Большая все же глупость тройное командование. Да и возраст. Горячие больно, друг перед другом все выставляются.
Мышкин поставил перед начальником котелок с еще теплой ячневой кашей. Фурцев вытащил из-за отворота сапога ложку, протер ее пучком сухой травы, и задумчиво погрузил в еду.
Мышкин занялся новобранцами. Через два часа выходить в дозорный обход, а они до сих пор не знают, где у пистоля капсюль. Занятие унтер офицер вел, усевшись на пехотный ранец, поглаживая время от времени, роскошный шрам, начинавшийся посреди левой брови и мощно рябивший кожу до самой макушки – след томагавка. Пламя костра играло в стеклянном глазу. Глаз был искусственный, но общий уровень зоркости в Мышкине от этого не уменьшился. Он понимал толк во всем воинском. Он даже прибаутки стал сочинять на уместный в данной ситуации, как бы суворовский манер: что меч, что пищаль, что базука, одна, одно слово, наука.
Плахов, даром, что офицер, перед Мышкиным заметно благоговел, по крайней мере, больше заторможенного Колокольникова. Новички всегда располагаются душой к тем, кто снисходит до разговоров с ними. В первые дни после шока и антишоковой обработки, которая сама стоит любого шока, развивается в любых почти людях словесная диарея. Они по сорок, по сто раз могут с разных сторон подползать к одной и той же теме, заключенной в сущности в двух вопросах: что же это все такое? и, почему я? Мышкин никогда не отвечал впрямую, ибо ответов на эти вопросы просто-напросто не было, и сбивал душевный надрыв уставной требовательностью. Мол, что ты мне про смысл миропорядка и метафизику морали, когда у тебя бляха не чищена!
В такие вот как сейчас часы вечернего отдыха после проработки соответствующей матчасти (перемены оперения на стрелах, или протирки ружейных стволов) Мышкин охотно превращался в классического "дядю" и, покуривая свою трубченку, со смаком повествовал о прежних битвах и походах. На его "огонек" захаживали солдаты и из других команд. Хотя от того удара томагавком по брови прошло едва ли четыре недели, рассказы его отчетливо отдавали былиной. Плахов слушал их зачарованно, Колокольников как бы вполуха, глядя куда-то в сторону, но все же слушал.
– Повезло вам робяты, повезло, ведь стоим тута все равно как на родной земле. Вон и ставок, и лужок, и капустка подле избы. А было дело у нас с персиянами, вывезли нас в место дикое, голое. Гора и пустыня и ничего акрамя. Да и пустыня не песок, а чистый камень. И жара, Матерь Божья, какая жарища! Жду, каково насчет вооружения будет. А насчет вооружения выдали нам рубахи длинные, кожаные, да палицы с каменьями в них вбитыми, и ножи, да только не железные.
– А какие? – Сверкая мощным потным лбом, спросил Плахов.
– А бронзовые. По условному времени не полагалось железа. Ну, луки. Да не луки, а слезы. Не клееные, а только гнутые. Из такого на сорок шагов, да и то, если умеючи, только кошку и пробьешь. Ну, как водится, думали-думали, кого против нас выставят.
– Вы же сказали, персиян. – Презрительно произнес Колокольников.
– Это уже потом стало известно. Заранее, чтоб никто не предпринял несвойственных ухищрений, не сообщается. Вон там слышишь, на биваке у самой воды напевают: "Скажи-ка дядя, ведь не даром…" Они там думают, что если мы справлены теперь, как против Наполеона биться, то Наполеона и получим. Только, опасаюсь, никакого француза нам не будет.
– А кто будет? – Плахов жадно вытер лоб.
Мышкин помрачнел и затянулся.
– Не дознались мы еще. Ночью вот выйдем, попробуем еще раз поглядеть. В том замысел нашей службы и польза нашей команды – узнать все заранее, тогда легче биться. Однако же, про персиян: сходили мы, разузнали, как они воюют, чем. Князь-батюшка, то есть наш командир, выслушал нас, и отдал команду – набрать побольше камней с арбуз размером, и погнал с ними в каменную степь. Там мы камни эти разбросали равномерно, и встали строем перед ними. Видим, а на горизонте уже пыль столбами – скачут! Да не верхами, а в колесничьем строю. Шибко скачут, с криками, с трубами, аж печенка переворачивается. Все ближе и ближе персияне. Наши, у кого нервишки послабже, плачут, на колени бухаются. И тут команда – отходить! Мы резко сдаем назад, а вся толпа этих ящиков на колесах с конями прямо с разгона на наши камешки!
Унтер офицер закрыл глаза, любуясь сохранившейся в душе картиной.
– И что? – Не утерпел прапорщик.
– Месиво. Кровавое. Кверху колесами и копытами. У них там, как положено, в оси вделаны косы были острейшие, так что получилось две сотни мясорубок. Ну, тут мы луки наши отложили, а вот бронзовые допотопные ножички нам очень даже пригодились. Но нам не столько добивать пришлось, сколько санитарами работать. Злости на них, на персиян образоваться не успело. Больше они сами себя своими косами… А если бы не разведка, чтобы там от нас пеших с этими луками осталось? То-то. Вот так мы прошли Персию.
Бивачные костры горели по всему лугу, спускающемуся к берегу пруда. Край водной поверхности пламенел.
– Через два часа выходим, – сказал Фурцев, отставив пустой котелок. Мышкин – наблюдение, остальным спать.
После чего капитан завернулся в шерстяной плащ и завалился под камень. И сделал вид, что немедленно заснул. Никогда "перед делом" ему это не удавалось, но он считал, что командир обязан демонстрировать отсутствие нервов.
– Спать! – Повторил команду унтер-офицер, сунул за пояс два пистолета, обошел костер, выбирая место для дозорного пункта, и уселся подле растущей на пригорке березки.
Твердило уже сочно похрапывал. Пессимистам хорошо, они всегда уверены в завтрашнем дне. Плахов укрылся полой шинели, но явно не спал, работа возбужденного воображения сотрясала его крупное тело. Колокольников был тих, он лежал так, чтобы можно было наблюдать расположение полевой кухни слева от штабной избы.
Фурцев и любил эти часы тайного одиночества и боялся их. Каждый раз происходило одно и то же, всякий раз он входил в одну и ту же реку. Пытался представить, что происходит ТАМ, там, откуда его изъяли. Мама, отец, сестренка, ребята, работа… Но мысль уклонялась от этой работы, виляла, подползая к омутам наполненным готовым, стоячим ужасом в смеси с жидкой тоской, и оказывалось, что единственный способ не пытать себя изнутри, это размышлять о деле. Конкретно – о предстоящем разведвыходе. И он начинал перебирать детали маршрута по которому они двинутся сегодня ночью. Поле боя он успел изучить за последние сутки очень хорошо, многие валуны и деревья знал в лицо, и теперь мысленно перебегал от одного знакомого предмета к другому.
Фурцев почувствовал, что его тронули за плечо. Голос Мышкина прошептал "пора". Это означало, что до двенадцати осталось совсем немного.
– Буди остальных.
Остальных, в данном случае означало Александра Васильевича. Все прочие, так и не сомкнули глаз. Географ спал на спине, широко раскинув руки, как будто ему снились очертания Евразии.
Построив команду, капитан произвел смотр. Экипировку своим бойцам он сочинял сам. Парики с косицами, гренадерки, кивера и прочее в том же роде, было свалено за камнями в бесполезную кучу. Для разведпохода годилась исключительно егерская мягкая и легкая амуниция. Главное в ней – короткие яловые сапожки. Без правильной обувки в разведчицком деле – гибель.
Ружья собрали все вместе, завернули в два плаща и положили подле валуна в углубление, забросав предварительно мхом. Идти в разведку с этими штыковыми чудами, все равно, что со знаменами, так же заметно. С собою каждый взял по два пистолета, нож, тесак, кресало и запас тонко нарезанного сала. Наилучшая в дозоре еда. Положил на язык и соси, и руки свободны и глаза.
Фурцев еще раз проверил новичков на предмет обращения с оружием. И Плахов и Колокольников показали достаточное владение маленьким шомполом, и пулю с пыжом не перепутали.
– Ну, – сказал тихо капитан, – с Богом!
В тот же момент раздался истошный крик у него за спиной в ночи. В той стороне, где находился штаб. В захлебывающемся потоке слов можно было разобрать только одно: "Убили! убили! убили!"
Кричал поварюга Ражин. Неожиданно бабьим, визгливым голосом. Кричал, выскочив на крыльцо. Рядом появился кто-то с горящей головешкой и стала заметна смутная суета у штабной избы.
– Убили, Господи, убили!
– За мной. – Скомандовал тихо Фурцев.
Когда начальник разведки взбежал на крыльцо, Ражин раз за разом объяснял собравшимся, что всего "пять минуточек тому" понес господам полковникам чай, да и выяснил, что "сахарница у них пустая". Завернул в кладовку, пока половинил сахарную голову, пока на удобные куски ее крошил, "им горлы то и поперерезали".
– Стоять здесь! – Велел Фурцев своим, и быстро вошел внутрь. Две оплывших свечи, как бы через силу освещали картину резни. Грузинов и Омутков лежали на полу у окна проткнув друг-друга шпагами. Оба удивительным образом попали сопернику прямо в сердце. Затыльнюк криво сидел у противоположной стены, его словно бы оттолкнули туда сражавшиеся, которых он, кажется, пытался помирить. Но он слишком неудачно ударился виском об угол стола, удар этот оказался смертельным. Вся карта была забрызгана тяжелыми, черными каплями крови.
Гренадеры Ляпуновы хмуро жевали усами и выставляли перед собой не могущие никого защитить штыки.
– Ни хрена себе! – Присвистнул ротмистр Родионов, влетев в помещение. В ответ на угрюмый ропот солдат о "нечистой", он, сохраняя, видимо, полное присутствие духа, вытащил зажигалку и начал осмотр помещения, чмокая каблуками по липкому полу.
– Да, не скажешь, блин, что тут очень чисто.
Интересно, что в первый момент Фурцева больше удивил как раз вид зажигалки, а не трупов. Оказывается, и при здешних строгостях возможно обзавестись вещицами!
Завершив обход помещения, Родионов сильно хлопнул одного из Ляпуновых по плечу, и велел.
– Иди, встань там при двери. Никого сюда.
Потом достал из-за отворота на рукаве бычок и закурил.
– Не заметят? – Спросил Фурцев, указывая на зажигалку.
– После вот этого, – Родионов сделал жест в сторону окровавленного стола, – не посмеют. Это не массовое или коллективное самоубийство, как ты, может быть, подумал. Тут кто-то побывал и навел хорошего шороху.
Почему ротмистр пришел к такому выводу начальнику разведки было непонятно, но он также не видел, почему бы это мнение нужно было оспаривать.
– Но двенадцать-то уже пробило.
Фурцев имел в виду, что формально военные действия были уже открыты.
На это замечание капитана Родионов ничего не ответил, только сплюнул мрачно в угол. Потом расстегнул гульфик и куда-то там сховал контрабандную зажигалку. И бодро пояснил.
– Все ценное ношу под мошонкой, пока этот тайничок меня не подводил.
– Так что тут произошло?
– Что, что, – Родионов снова сплюнул, – залез кто-то через слуховое окошко на чердак, а потом сюда, в горницу, через ту дыру, вон видишь, слева от дымохода.
– Так ведь это и для кота, и то узко.
– Узковато, правильно разведка замечаешь, только другие щелки еще уже.
– И что же, никто ничего не услышал?
Ротмистр выпятил губу.
– А ты у них спроси, у господ полковников.
– Что же это получается…
– А то получается, что у наших сегодняшних партнеров, есть специалисты особого рода. Почему-то мне кажется, что их было больше одного. Пробрались заранее на чердак, дождались условленного часа и нырк внутрь. Что они тут делали, я сказать не могу, одно ясно – наши енералы за шпаги схватились, ну и перерезались. А гости эти непонятные испарились через ту же дырку, через которую влетели.
– Бред какой-то. – Сказал Фурцев.
– Да, понятного тут мало. К тому же, становится интересно, с кем это свела нас, на этот раз, судьбинушка. Признаться, воодушевления я никакого не испытываю.
Фурцев тоже не испытывал воодушевления.
– Что там за шум?!
Из сеней в горницу заглянул Ляпунов, выставленный для охраны.
– Вашбродь, там…
– Что там?!
– Народ, толпа. Просят.
Родионов с Фурцевым вышли на крыльцо. На площадке перед ним собралась почти вся "армия". Вперемешку, и гренадеры, и гусары, и егеря. Кто-то даже в исподнем, мало кто при оружии. Возбужденные, сбитые с толку. Рваный свет факелов бегал по головам. Стоял гул всеобщего испуганного говора. Увидев начальников, хоть и не самых главных, толпа зашумела решительнее, требуя объяснений, хотя всем и так было известно, что произошло.
Ротмистр последний раз затянулся и стрельнул окурком в темноту влево от себя.
– Значит так, – гаркнул он, – слушай на меня.
Волна гомона резко спала, но Родионову не суждено было воспользоваться тишиной. Из-за штабной избы послышался шумный, ширящийся хруст. Такой звук могло издавать стадо коров идущее по капустным грядкам. "Что это?", мысленно спросил себя каждый, холодея и в глубине души уже догадываясь, кто.
Ворог!
Пока он оставался в капустной тьме, то был парализующе страшен. Никто не мог ни вскрикнуть, ни руку поднять. Правда, при этом вся толпа целиком подалась в сторону, освобождая пространство приближающемуся чудищу. И на этот освещенный испуганными факельными сполохами пятачок выкатился, как бы выплюнутый тьмою поразительный всадник. Выкатился и замер, натянув поводья. На воине этом неожиданном был жуткий, широкий шлем с торчащими вверх ветвистыми рогами. Верхнюю часть лица закрывала мелкая решетка, а с нижней свисали два длинных, тонких уса. Был на воине еще пластинчатый, как живот ящерицы, панцирь. В луку седла были вделаны два гибких прута, на них медленно трепетали маленькие черные флаги с намалеванными на них белыми червяками. Поводья всадник держал левой рукой, в правой, воздетой руке переливался в порывах пламени, тонкий, изогнутый меч. Привстав на стременах, всадник издал резкий, гортанный крик. Крику этому отозвалась сложным, шумным шевелением невидимая пока масса ворогов. Такое было впечатление, что капустный огород захвачен громадной саранчей.
Первым из обалдевших суворовских чудо-богатырей сориентировался в дикой обстановке, конечно же ротмистр Родионов. Одним движением он выхватил из-за пояса пистолет, на ходу взвел курок и, не целясь, пальнул в ночное видение. Пуля попала хвостатому чудищу в грудь, и, проломив панцирь, уела его в самое сердце. Самурай медленно, тяжело и удивленно начал валиться вперед и вправо, пока не уткнулся концом меча в землю.
Столь успешное действие начальника странно подействовало на его полуголых солдатиков – они кинулись врассыпную.
Фурцев тоже выхватил из-за пояса пистолет, Родионов схватил его за руку.
– Тикай, дурак!
Начальник разведки не стал вступать в полемику. Перемахнул вслед за ротмистром через оградку крылечка, и побежал в темноту минуя "овины", петляя между яблоньками.
– Всем в лес православные! – Орал Родионов на бегу. – Хватайте ружья, и в лес!
Фурцеву он объяснил:
– Начало мы просрали! Придется партизанить. Я дую на тот лесистый утес, ну, знаешь ведь, тот, что на берегу реки. Ты поворачивай направо, к пруду не выходи, на батарею не суйся, уверен, там засада. Схоронись в ельнике. Собирай, кого сможешь. В одну кучу нам сбиваться нельзя. Окружат – все!
Родионов остановился, бурно дыша, и пытаясь по блуждающим звукам понять, что происходит в окружающей темноте. У штабной избы происходила какая-то истошная, визгливая возня. Конский топот растекался несколькими потоками в разные стороны от окровавленного хутора. Зигзагами дергались в темноте пятна факелов. Кто-то с шумом падал в пруд, и слышалось водяное чавканье копыт.
– Понял меня, Фурцев? В ельник! Там на конях им не езда, густовато. Самур-райчики! – Прорычал он с чувством.
– Мышкин! – Крикнул начальник разведки не слишком уверенно, и тут же услышал.
– Здесь, вашбродь.
Унтер не только сориентировался в обстановке сам, но и сберег команду.
Родионов удовлетворенно хмыкнул.
– Все, расходимся. Устроюсь, дам знать. Услышишь, что шумлю, поддержи. Я – соответственно. За мной!
Ляпуновы, и еще с десяток пехотинцев вслед за ротмистром растворились в темноте.
– За мной. – Тихо скомандовал Фурцев. Куда он ведет своих людей, капитан не имел ни малейшего представления.
Ночь пережили. Нашли в глубине ельника выстланную мхом яму, набросали поверх еловых лап, так что вышла настоящая перина, легли, прижавшись друг к дружке, под двумя плащами. Мышкин как всегда первым встал на часы. Сначала не спалось. Произошел неизбежный обмен мнениями. Александр Васильевич утверждал, что полковников прикончили ниндзя. «Я читал, что они по потолку бегать могут, и кости из суставов вывихивать, когда надо, и в темноте видят, как днем». «Я тоже читал, – сказал Фурцев, – только это когда было, в такие средние века…Откуда им взяться сейчас и здесь?!» «Может, из энтузиастов, патриотов, знаете, целые клубы бывают, где хранят старину. Ходят под парусом, дерутся на мечах, или учатся глотку перерезать ногтем». «Подобные люди, с такими наклонностями, как мне кажется, не должны сюда попадать», – неуверенно сказал Фурцев. «А как узнаешь, какие у человека наклонности, пока не поставил его в ситуацию», – зевнул географ. «Всякий профессионально, по-настоящему подготовленный человек в нашей толпе, это волк запущенный в овчарню», – продолжал размышление вслух поручик.
– Тише! – Прошелестел губами Мышкин.
Сразу стали слышны движущиеся шорохи справа и чуть ниже по холму, в макушке которого угнездилась разведка. Унтер не стал дожидаться команды, и мягкими шагами двинулся в сторону шорохов, доставая из-за пояса пистолеты. На стволы упали лунные блики. Эх, раньше бы появиться этой луне, может статься, и не было бы такого погрома у штабной избы.
– Приготовиться, но не шевелиться! – Скомандовал страшным шепотом Фурцев. Это было правильная команда. Звук даже осторожного ворочанья разнесся бы в стоячем воздухе на полсотни шагов.
Чужие шаги приближались не совсем с той стороны, где стояла штабная изба. Окружили, тоскливо вспомнил слова Родионова Фурцев. Ельник наш поменьше тайги будет. Может, у них, прости Господи, все ниндзи, как прикажешь тогда с ними тягаться, командуя одним одноглазым унтером. Остальные не в счет. Да и сам я не Пересвет Матросов, чтобы под самурайские копыта кидаться – такие мысли холодными змейками пробегали по сознанию капитана.
