Текст книги "Огненная обезьяна"
Автор книги: Михаил Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– А когда это, вовремя, товарищ капитан?
– Вовремя, это вовремя, товарищ старший политрук.
Неизвестно, куда могла бы завести пикировка двух красных от злости командиров, если бы не раздался стук в дверь. Головков решительно распахнул ее. На пороге стоял младший лейтенант Твердило и неуверенно улыбался. Как-то не похож на себя, старый боевой товарищ, подумал капитан. И внешний вид удивлял: замызганная гимнастерка, обвисший ремень, за голенищем пыльного сапога какой-то блокнот, – это все ладно, но для чего на поясе довольно большая садовая жестяная лейка? В глазах, что удивительнее всего, у географа светилась неуверенность пополам с желанием угодить. А в руках он держал сложенный вдвое лист ватмана.
Головков удовлетворенно воскликнул:
– Готово?! Хвалю! Ну, показывайте, показывайте. Сюда, сюда на стол.
Смущенно улыбаясь Твердило вошел в кабинет, и расстелил меж глобусом и письменным прибором стенгазету.
Старший политрук хищно навис над нею, перебегая острым глазом от материала к материалу, и шепча "хорошо, хорошо". Капитан оперся кулаками о стол и тоже уставился на произведение пропагандистского искусства. Что тут сказать, он не знал.
Газета называлась "Боевой листок: Смерть фашисту!" Центральное место занимала передовая, принадлежащая перу самого старшего политрука, полторы страницы машинописного текста с четырьмя поправками синими чернилами, под названием. "Победа будет за нами!!!". Справа от нее располагалась куцая, но деловая заметка старшего лейтенанта Теслюка, в которой тот брал обязательство непременно "к сроку закончить освоение столь необходимой в бою боевой техники", а именно танка Т-34. Танк-собака все никак не желал заводиться. Командир взвода ополченцев лейтенант Косоротов дал в номер открытое письмо – "Мы не подведем!" Старшина Ражин в свойственной всем тыловикам фривольной манере, обещал "Напоим и накормим борщом и кашей всех, кто напоит и накормит фашистского врага свинцом и сталью".
Имелось и стихотворение. В нем открыто и решительно заявлялось, что мы готовы и к обороне, и к наступлению. Пусть враг не мечтает, что мы дремлем. Отразив коварное нападение, "в боях дойдем до вашего Берлина, и подвиг наш в веках пребудет как былина!" Было в нем и прямое обращение к главному человеконенавистнику всех времен:
И пусть тебе кричат сегодня «Хайль!»
мы твой навек сотрем поганый файл!
– Ну, как! – Обернулся Головков к командиру. – Ведь здорово, правда!
Географ тоже покосился на Фурцева, но стыдливо, теребя висящую на поясе лейку. Ему было неудобно перед командиром. Он не мог отказать напористому политруку, но перед командиром ему было неудобно.
– Сам писал? – Спросил у него Фурцев, на него не глядя.
– Стихи сам.
– Хорошие. Только, по-моему, во времена Гитлера еще не было компьютеров, поэтому файл этот, тут как-то не к месту.
Твердило растеряно оглянулся на Головкова.
– Не было компьютеров, а что же было?
Политрук не дал в обиду своего активиста.
– Наверно, у Гитлера и правда не было файла, но мы-то делаем газету не для Гитлера, а для наших ребятушек. Они, я думаю, поймут правильно.
Капитан больше спорить не стал. Спросил только, указывая на висящее на поясе географа садовое приспособление.
– А это для чего?
Географ вздохнул.
– Я же теперь как бы корреспондент. А про них известно, что они с лейкою, с блокнотом, а то и с пулеметом, первыми входили в города.
Капитан вышел из-за стола, надел фуражку, проверил расположение кобуры на портупее.
– Пойдемте на позиции, товарищ старший политрук.
В коридорах школы царило оживление. Туда-назад, стуча башмаками (пехота, как и положено, вся была в обмотках) бегали озабоченные бойцы. Особенно бурная деятельность разворачивалась на первом этаже. Из классных комнат вытаскивали парты, внутрь втаскивали мешки с песком, для баррикадирования окон. Фурцев не помнил, чтобы им отдавался такой приказ, но не отменять же его из-за этого, тем более, что приказ правильный, окна первого этажа укрепить полезно в любом случае.
– Там, в тылу, за яблоневым садом, есть детский садик, вот они и выгребают песок из песочниц. – Пояснил Головков, и стало понятно, что полезный приказ отдан им. Продолжая демонстрировать вою сноровистость, политрук поймал за поясной ремень пробегавшего мимо бойца. Фамилии его Фурцев не знал, но знал кличку – Гимнастерка. Получил он ее одновременно с выдачей обмундирования. Он громко поинтерсовался, не для гимнастики ли предназначена выданная ему форма. Политрука он привлек своим непозволительно ослабленным ремнем. Головков начал молча вращать свисающую чуть не до колен пряжку, пока ремень не передавил Гимнастерку пополам. После этого сухо сказал – "идите". Фурцеву не понравилась эта мелочная борьба за строевой вид, но он промолчал, потому что вмешиваться было бы еще более мелочно.
Сначала командиры навестили свою главную ударную силу – зеленый холодный танк. Он стоял на заднем дворе меж теплицей почти не пострадавшей после подготовительной бомбардировки и свалкой старой, ржавой искореженной сельхозтехники: сеялки, веялки, безкабинные трактора с торчащими рычагами. Двигатель боевого механизма был обнажен насколько это возможно, раздраженные люди в черных комбинезонах, ныряли в один распахнутый люк, и тут же выныривали из другого. Командир танковых сил, старлей Теслюк, стоял с мрачным видом в сторонке, мрачно курил, и, очевидно, мыслил. Шея у него была замотала грязным бинтом – не ранение, чирий. Кстати, полученный еще в японском холодном плену в сарае на берегу пруда.
Танк не желал заводиться. Стрельнет из задницы горячей гарью пару раз и глохнет. И внутри становится слышна ругань механиков.
В прошлой компании Теслюк состоял в артиллерийской команде, поскольку по гражданскому образованию был инженер. Специалист по бытовым роботам. Его знания, видимо, напрямую не конвертировались в умение управлять антикварными боевыми машинами.
Увидев капитана и политрука, он отбросил окурок, и коротко отрапортовал об отсутствии успехов.
– А в чем дело? – Чуть наклонив заостренную голову, неприятно спросил Головков. – Вас же обучали.
Теслюк тяжело вздохнул, и висячие усы на его закопченной физиономии сделались еще более висячими. Ответить он ничего не успел из танка вывернулся молодой, лихого вида танкист в сдвинутом на затылок шлеме. Он подошел ближе, вытирая шею куском ветоши.
– Как хотите, товарищ командир, но деталек парочку там не хватает. – Он махнул рукой в сторону двигателя.
Политрук аж хлопнул себя планшеткой по голенищу.
– Вы понимаете, что говорите, товарищ…
– Родионов.
– Как это может не хватать деталей?! Вы не хуже меня понимаете, что это невозможно, по определению невозможно.
Танкист нисколько не сробел от выжигающего комиссарского тона.
– Не знаю, может, по определению и невозможно, но не хватает. Может, забыли вставить, может, кто и выдернул незаметно.
– Вы хотите сказать вредительство? – Понизил голос политрук. Боец его не понял.
Фурцев спросил солдата.
– Как зовут?
– Сержант Родионов?
– Сержант, красивое имя.
Танкист шмыгнул носом и подтер его своей тряпицей, оставляя под носом черную полосу. И улыбнулся, обнажая крепкие, редкие зубы.
– Пионер?
– Так точно?
Капитан поправил фуражку.
– А… отец?
– Что отец?
– Где он… сейчас?
Рядовой Родионов пожал плечами.
– Думаю, где всегда, в школе.
– Где?
– Ну, он учитель.
И Головков и Теслюк смотрели на командира с интересом. Фурцев покосился в их сторону и обратился снова к сержанту Родионову.
– Так говоришь, деталей не хватает?
– Не волнуйтесь, командир, что-нибудь придумаем.
– Това-арищ командир! – Поправил его политрук.
Родионов искренне пожал плечами.
– Ну, какой он мне товарищ, он командир.
– Ладно, идемте. – Сказал Фурцев. И напоследок обернулся к Теслюку. – Вы уж постарайтесь, Иван Трофимыч.
Когда командиры отошли от танка, Головков сказал.
– Не могу представить, чтобы против этого железного монстра на гусеничном ходу выпустили каких-нибудь голых лучников. Верьте, товарищ капитан, заготовлены против нас и минометы-пулеметы, и "тигры" всякие.
– Пойдемте посмотрим, что у нас с пушечным хозяйством, – демонстративно сменил тему разговора Фурцев, – где, кстати, наши сорокапятки?
– На позиции.
"Позицией" политрук называл площадку, ограниченную сзади широким крыльцом школы, а с боков выступами палисадника. Пушки стояли за искусственным бруствером из мешков с песком. Младший лейтенант Будкин, немного ошалевший от своей маленькой, но командирской должности, бодро изложил командиру свое понимание позиции и план будущих действий. Оказывается, у немца, то есть у "ворога" нет другого направления для атаки, кроме как вдоль по вон той улице, а для отражения такой атаки выбранная позиция самая, что ни на есть единственная.
Будкин ласково попинал носком сапога колесо своей сорокапятки.
– Конечно, орудия не могучая, то ли пушка, то ли пистолет, но зато простая, хотя и техника. Прямо через ствол, в случае чего, можно наводить.
У капитана вертелся на языке вопрос, отчего это ты младший лейтенант уверен, что воевать придется именно с танками, но задавать раздумал. После того, как увидел, что и справа от артиллерийской позиции и слева в обоих палисадниках вовсю мелькают лопаты – пехота роет окопы. Роет вплотную за низеньким, кирпичным основанием кованой железной ограды, используя это основание в качестве естественного бруствера. Кусты сирени и жасмина отлично маскировали оборонительную позицию. Кто бы ни вздумал атаковать школу – римские легионеры, карибские корсары… немецкие автоматчики, им всем придется плохо. Оборона, без всякого моего участия, устроена грамотно, подумал Фурцев. Так что же, опять промолчать?! Но всякое возражение тут возможно только в виде самодурства. Но молчать тоже нельзя!
– Ну что, товарищ капитан, пойдемте, теперь осмотрим наше тыловое хозяйство?
Полевая кухня сочила наваристый дымок сховавшись за приземистым длинным флигелем в окнах которого успокоительно чередовались гошки с цветами и белые занавески. Лабораторный корпус, так было обозначено на карте. Боец в чистейшей белой куртке и заломленном на затылок колпаке, ворочал черпаком в жаркой горловине. Рядом стояла яблоня, яблок, хоть и зеленых еще, на ней была пропасть. В тени яблони, на кривом венском стуле, покрытом серой торговой бумагой, лежали штабелем шесть буханок черного, тяжелого на вид хлеба. Вокруг этой троицы – кухни, яблони и стула, прохаживался старшина Ражин. Он держал в одной руке очищенную луковицу, в другой щепоть крупной сули. Откусив от луковицы, он солил нижнюю губу и сладострастно улыбался. Повара избалованы обилием и разнообразием продуктов, и склоны к пищевым извращениям. На войне вид абсолютно счастливого человека вещь редкая, на мгновение капитан залюбовался старшиной, хотя, вообще, недолюбливал Ражина.
Идиллическая картина погибла, при первом же взгляде старшины на командование. Он подавился луковой кашей. Боец с черпаком замер на рабочем месте, как бы смирно.
– Та-ак, старшина, разъедаем. – Атаковал первым кухню капитан, собираясь хоть здесь взять инициативу в свои руки. Но политрук не уступил своей роли.
– Не только разъедаем, но и распиваем!
Одним нацеленным движением он приблизил свое заостренное лицо к красной роже старшины.
– Никак нет, ничего.
Ведя ладонью по блестящей портупее по направлению к кобуре, политрук негромко, но отчетливо произнес.
– В следующий раз увижу пьяным, пристрелю, и никакой лук не поможет.
Ражин выпучил один глаз в сторону политрука, второй в сторону капитана, пытаясь при этом объяснить, что, конечно, алкоголь среди полученных продуктов есть, "сами ложут", и случилось так, что "одна бутылочка взяла и надкололась. Сама. Не пропадать же добру".
Политрук не удостоил его ответом. Повернулся к котлу на колесах и сказал.
– Давайте-ка теперь снимем пробу.
Получив в руки черпак с длинной ручкой от заранее испуганного повара, Головков подул в него, потянулся губами к вареву, попробовал, протянул черпак капитану. Тот, заглянув внутрь, нашел там мутноватую, не слишком приятно пахнущую водицу с несколькими тонущими обрывками капусты. Пробовать этот супец Фурцеву не захотелось. О капусте у него вообще были плохие воспоминания.
– Что это?
– Так, щи, товарищ политрук. – Потерянным голосом пояснил старшина, а повар только кивнул в подтверждение.
– Щи, да?
Тыловики промолчали.
– Ну, так сейчас мы сделаем из этого фруктовый суп.
Головков шагнул к ближайшей яблоне, сорвал несколько плодов покрупнее, и, раздавив их по очереди жесткими пальцами, побросал в черпак, который продолжал держать в руках капитан.
– Не знакомы с таким рецептом, товарищ старшина?
– Никак не знаком.
– Так готовят по-моему в Тюрингии, я хочу, чтобы вы попробовали.
Фурцев отдал ковш политруку. Тот поманил к себе Ражина. Старшина неохотно, но покорно приблизился.
– Но едят этот суп не ртом, вы поняли меня?
– Никак не понял, товарищ политрук.
Держа черпак за то место, где он крепится к ручке, Головков медленно взболтал содержимое, потом оттянул двумя пальцами ворот поварской куртки старшины и одним движением выплеснул туда свою тюрингийскую похлебку. Ражин на секунду опешил, потом заорал, подпрыгивая на месте, и пытаясь освободиться от обжигающей одежды.
– Идите, переоденьтесь, товарищ старшина. – Сухо сказал политрук.
Когда подвывающий Ражин убежал за угол школьного здания, Фурцев сказал.
– В общем-то, странный метод.
– Предпочитаю использовать те методы, которые дают результаты. Как вас зовут (это повару)?
– Рядовой Семененко.
– Так вот, Семененко, тащи сюда всю тушенку, что там у вас в закромах, и вали ее и в щи и кашу. Какая каша-то то?
– Гречневая, товарищ политрук.
– Действуй.
Семененко даже не глянул в сторону капитана, подтверждает он распоряжения Головкова или нет, спрыгнул с подмостка, и, побежал в ту сторону, где находилась тушенка.
– Если мы сейчас вбухаем весь сухой паек в один обед…
– Товарищ капитан, я почему-то уверен, что второй обед нам не понадобиться. Мне важно, чтобы люди были в отменном состоянии именно в момент первого столкновения. Будут ли они рваться в бой, отведав этих жидких помоев?
Фурцев мысленно сосчитал до десяти.
– Я не верю в короткие победоносные войны.
– Войны растягиваются, потому что их ведут на таких вот щах.
Но тут уж Фурцев решил не уступать, и, в конце концов, в котел пошла не вся тушенка, а лишь половина. Этой мелкой, да и весьма не полной победе, подполковник радовался так, будто устоял под Аустерлицем.
Со стороны только что проинспектированной свалки, раздался мощный механический рев, а потом непонятный, множественный грохот.
– Что это? – Спросил Головков морщась и оборачиваясь.
– Кажется, нашим танкистам удалось сдвинуть с места свою машину. – Усмехнулся Фурцев.
– Не может быть!
– Почему же, этот Родионов мне понравился, по-моему, он способен на многое.
Оказалось впоследствии, капитан хвалил Родионова зря. Тридцатьчетверка всего лишь разок сдвинулась с места и влетела кормою в самую гущу ломаной сельхозтехники, почти с башней в ней зарывшись, и сама стала похожа на металлолом.
– Ну что же, товарищ старший политрук, пойдемте поговорим с офицерами.
Совещание командного состава было непременнейшим моментом в подготовке к предстоящему "делу", и Фурцев был уверен, что уж тут-то въедливому комиссару будет дан окорот. Однако, выяснилось, что есть еще одно место, которое необходимо, "совершенно необходимо" навестить. И это не минометная, например, батарея.
– Надо пообщаться с тылом. – Головков сурово свел на лбу свои белесые брови.
– Но мы же только что… Ражин… щи…
– Это не то, вернее, не совсем то. Кухня, конечно, тоже наш тыл, но в узком смысле, а я имею в виду тыл…
Фурцев догадался сам.
– Женщины?
– Да, они.
Капитан вспомнил кукольную японскую деревушку, ротмистра Родионова на смертельно подгибающихся ногах. Встречаться с "русскими женщинами" ему не хотелось, но не пойти было никак нельзя.
– Вы знаете, куда это?
– Конечно. – Головков поправил пилотку.
Миновав школьные тылы, они шли некоторое время мимо деревянного решетчатого забора, перед которым, и за которым вольно росли лопухи. Слева, из-за забора кирпичного торчал в небо мертвый палец неизвестной котельной. Головков сообщил, что там, где т труба, там баня. Попалась на пути куча слежавшегося мусора, над ней дурачились мухи. В целом, пейзаж отдавал окраиной. Маленький город, подумал Фурцев, с одной стороны школы почти центр, с другой уже предместье. Потом подумал, что зря он это все думает, город наверняка не настоящий, сочиненный. Хотя, что в данном случае значит, не настоящий. Камни, лопухи, духота, разбитые витрины на площади, и даже сироп на асфальте, все настоящее. Так же как сорокапятки и винтовки, и пули в них. Впрочем, давным давно известно, что нет никакого смысла забираться мыслями в эту область, и делает это он, командир городского гарнизона, только потому, что не хочет думать о предстоящей встрече.
Пришли.
Головков отворил ржавую железную калитку, и они оказались на территории, которую Фурцев тут же мысленно окрестил "больницей". Асфальтовые дорожки, вытоптанные, и не очень, газоны. Кое где растут елки и стоят деревянные беседки. Двухэтажное здание из темного кирпича. В глубине еще несколько строений, деревянных одноэтажных.
Перед входом в основное здание торчал столб с четырехугольным раструбом громкоговорителя. Громкоговоритель молчал и висел чуть криво, как подвыпивший. Командиров заметили, из кирпичного корпуса, из других мест стали сразу же собираться молчаливые женщины. Разного возраста и по-разному одетые.
– Это больница? – Спросил капитан, хотя это его не интересовало.
– Просто подходящий объект. Там вон, за елками, две настоящих курских избы. Или курных… не помню.
"Русские женщины" уже собрались. Встали плотной маленькой толпой под самым громкоговорителем. Вели себя чуть насторожено, но спокойно. Чувствовалось, что с ними тоже провели работу накануне. Одеты были маскарадно, к переодеваниям мужчин в невообразимые одежки, капитан успел попривыкнуть за последние недели, а тут женщины. Почему-то платки до бровей, жакеты с оттянутыми карманами, белые носочки, косы, наверченные вокруг головы, шейные косынки. Автоматически отметил несколько стройных фигурок. А вон женщина похожая на учительницу. Они во все времена чем-то схожи меж собой. Капитан старался в лица не смотреть, так, скользил взглядом, при этом изо всех сил удерживая на лице сосредоточенность и мрачность. Он считал, что именно такое выражение годиться для этого момента.
– Скажите им что-нибудь, товарищ капитан. – Шепнул на ухо Головков.
Вот сука, когда что-нибудь трудное, он первым не вылезает. А вот интересно, что им сказать? Что они должны принять на себя всю силу вражеского надругательства, если защитникам отечества случится не победить?
Откуда-то прокрался в картину ветерок, и юбки, платья, сарафаны забились у колен.
А ведь говорить придется. Фурцев покосился в сторону политрука.
– Может быть, вы, как комиссар?
– Обязательно, но мое выступление будет после вашего.
Делать нечего.
– Ну, что же, жены, сестры, и матери… – Фурцев подумал, что сестер надо было бы поставить после матерей, и это его сбило, он не сразу смог продолжить.
– Ну, что же, подруги, в нелегкую годину мы встретились тут с вами. Завтра, а может, и ночью сегодня, нам в бой. Не знаем с кем, не знаем, как силен наш неизвестный враг, но одно я могу сказать точно – мы будем биться. До конца. А вы наш тыл. Мы будем биться, а вы ждите. – Сказав "ждите", Фурцев тут же спохватился, неловко выходит. Чего им ждать-то, когда придут и изнасилуют?
– Можете быть уверены, что мы отдадим все силы, приложим все усилия, даже капли крови не пожалеем… и вы нас ждите с победой.
От радостного ощущения, что тяжкое испытание позади, капитан снял фуражку и начал вытирать пальцами кожаный обод внутри. И вспомнил, что в старинных фильмах про жизнь России прошлого века, именно так всегда и поступали после выступления всевозможные начальники. Значит, тоже волновались. Но все мысли и вольные воспоминания его тут же отлетели, когда он, не уследив за своим взглядом, натолкнулся на взгляды "баб". Заплаканных и испуганных не было, но от этого общее впечатление от этого строя взоров было особенно жутким. Так они смотрели всезнающе и обреченно. Мол, идите вы, воюйте, а мы уж…
На первый план выскочил стройный политрук и вместо того, чтобы говорить, махнул рукою, куда-то в сторону больничного корпуса. Что-то тихо и технически заныло в глубине, в венчике жестяного громкоговорителя, и вдруг прямо-таки удар музыки.
Вставай страна огромная!
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная,
Вскипает как волна,
Идет война народная,
Священная война!
Капитан Фурцев нацепил на голову свою просохшую фуражку, дослушал песню до конца, и, не говоря ни слова, пошел к железной калитке, что выводила с больничной территории. В сторону политрука он не смотрел, он признавал его победу в данном эпизоде, но не хотел, чтобы Головков делил с ним суровую торжественность этой минуты. Зря опасался, политрука, сразу после окончания песни, окружили слушательницы, осыпая вопросами. Что это могли быть за вопросы, Фурцев знал слишком хорошо, поэтому шел быстро, и даже немного злорадствовал в адрес слишком успешного комиссара. Он почти уже выскользнул за калитку, но был перехвачен той самой женщиной, в которой ему почудилась учительница. Почему так, он бы не мог ответить, потому что на учительниц учивших его она похожа не была. Невысокая, сухощавая женщина лет под пятьдесят, в коричневом платье с белым, кружевным жалким воротником. Глаза не запомнить, руки прижаты к отсутствующей груди. Дохнуло чудовищной, исторической косметикой. Сейчас она спросит, а правда ли будут насиловать, если не дай Бог… Фурцев уже придумал, что ей ответить. Но она прошептала совсем другое.
– Вы их бейте, бейте миленький, этих фашистов проклятых! Мы вынесем все, вы только победите!
Сдержанно кивнув в качестве обещания, капитан открыл дверь калитки.
Собрались в директорском кабинете, где по настоянию политрука были занавешены темной плотной материей окна. Электричество не включали, светильниками служили две сплющенные артиллерийские гильзы. Давали они больше чаду, чем света, отчего лица у всех офицеров были особо угрюмы.
Фурцев сидел в директорском кресле, место напротив, в торце стола занимал старший лейтенант Ляпунов, командир стрелковой роты. Его брат-близнец геройски погиб с японскую компанию. За столом также сидели командующие взводами "курсантов" и "ополченцев". Лейтенант Петухов по кличке "профессор" (из-за бородки эспаньолки и круглых очков) и лейтенант Косоротов. У него действительно был скошенный рот и неприятный, всегда исподволь, взгляд. Он был старше всех, у него была одышка, и он по большей части помалкивал. Начальник артиллерии Будкин и танкист Теслюк сидели у стены. Когда надо было что-то посмотреть на карте, что занимала середину стола, они вставали и заглядывали через спины. Танкист при этом все время ронял на карту пепел с папиросы.
Твердило тоже сидел у стены, ему было приказано явиться сюда Головковым, (он назначил главного редактора газеты своим заместителем), но к карте подходить не смел, чувствуя, что это не понравится капитану. Тихо вздыхал Александр Васильевич и разглядывал свои грязные сапоги.
Все уже доложили о положении дел в своих частях. Положение было такое же, как всегда перед боем: больше всего возни с пионерами. То в прострацию впадают, то вопросами мучают. В общем, как сказал Ляпунов, "все варианты: от запора, до поноса". Давно уже было известно, что полноценным солдатик становится с третьей компании. "Если доживает", – опять же заметил Ляпунов. При этом некоторые украдкой поглядели на политрука, и во взглядах читалось – вот бы все пионеры являлись "сюда" такими.
Выявлено было шестеро наркоманов.
– Что-то многовато. – Сказал Фурцев.
Наркоманов заперли в школьном медпункте, прикрутили к укрепленным предметам простынями, да и все. Что ж придется потерпеть ребятам. Вспомнить хотя бы солдата Колокольникова, его убили всего лишь, а сколько мог еще дряни принести своей рати.
Легче всего решилось с гомосексуалистами, тут отличился неординарной работой ума Будкин.
– А я их к минометам приставлю. Они ж у меня за голубятней, бьют по навесной, в кого попадают – не видно.
Оказалось, что начальник артиллерии путает гомосексуалистов с пацифистами-непротивленцами, но объяснять разницу было некогда.
Последнею темой перед главным разговором, был танк.
– Не заводится. – Покачал головой недовольный собою механик, и опять куда-то уронил пепел. – Один раз добились мы с Родионовым заднего хода, он и зарылся в кучу металлолома.
– Ваш Родионов утверждает, что там нехватка деталей. – Сказал политрук.
Все поглядели на танкиста – такого никому слышать еще не приходилось. Вот уж по материальной части всегда все было полностью и честно. Утверждать, что технику выдали порченной, значит брать на себя очень много.
– Так точно, Родионов утверждает.
– Получается – вредительство! – Возвысил голос Головков.
– Не знаю я. Родионов в мастерских присмотрел небольшой токарный станок, говорит, что можно что-то придумать. Своими силами.
Политрук встал, стрельнул левой рукой, обнажая запястье.
– Четверть двеннадцатого, когда справляться своими силами!? Впрочем, танк, это всего лишь танк, хотя в определенной ситуации он может решить судьбу всего дела. Но сейчас я хочу сказать о другом.
Фурцев знал о каком "другом" пойдет речь и поэтому внутренне собрался, даже положил руки перед собою на стол. Остальные тоже все понимали, и поединка комиссара с командиром ждали с интересом. И вполне понятным – надо же знать, кто, в конце концов, является тут главным. Все слишком хорошо были осведомлены о бреде многоначалия, что чуть не привело к поражению в прошлой компании.
– Да, товарищ капитан, четверть двеннадцатого. Мышкин обещал вернуться к десяти. – Головков помолчал, как бы решаясь сказать неприятные начальнику слова. – Надо что-то… нельзя больше ждать! Все офицеры в курсе моего мнения о том, что нам надо незамедлительно занять территорию хлебозавода, что этого требуют самые общие соображения стратегии.
– Но все офицеры также в курсе того, что нельзя прибегать к слишком решительным шагам, пока не знаешь, с кем предстоит иметь дело. – Резко ответил капитан.
Молчание. И Фурцев не взялся бы утверждать, что молчание это в его пользу. Тогда он сказал еще.
– С большинством из вас мы прошли длинный боевой путь, и каждый из личного опыта доподлинно знает – не суди о противнике по оружию, что тебе выдали.
Политрук юрко вмешался.
– Из "личного опыта", опыт полезнейшая вещь, но он не может быть руководством на все времена. Ведь нет такого писаного закона – получил кольчугу времен Александра Невского, забудь о крестоносцах. Приобретенный опыт полностью справедлив только для прошлого, в котором приобретен. Нельзя доверяться ему слепо, надо и в будущее посматривать, раз даны нам глаза. А в глаза эти все время лезут доказательства того, что в этот раз нам, против наших ПТРов, сорокапяток и минометов с гей-славянами надо ожидать как раз атаки танков и автоматчиков. Мы все видели следы от разрывов бомб, а младший лейтенант Булкин слышал в районе парка за площадью звуки похожие на гул моторов.
Фурцев посмотрел на преданного артиллериста. Тот смущенно опустил голову, весь вид его показывал, что гул моторов он слышал.
– Было. Только сказать прямо так, что моторов, я бы не сказал. Но гудело.
– Слышал звон, да не знает кто он. – Пожевал усами Ляпунов, но никто не усмехнулся в ответ на это замечание.
– Н-да. – Сказал Косоротов, просто потому что неудобно было молчать.
– Чтобы занять хлебозавод, надо не меньше взвода. Да еще под опытным командованием. – Сообщил закуривая Ляпунов.
– Да. – Охотно согласился Профессор. – Кого попало, не пошлешь.
– Да уж не беспокойся, не о тебе речь. – Не покосившись даже в его сторону, бросил командир стрелковой роты. Он не любил Петухова за какую-то боевую глупость, сделанную им еще во время персидской кампании.
Фурцев видел, как решение неугодное ему, противное всему его опыту и элементарному здравому смыслу, оформляется за этим столом само собой. Если даже Мышкин канул во время этого разведвыхода, даже если он не даст о себе никакой весточки, правильнее всего провести короткую ночь на укрепленной позиции, и встретить ворога, будь он хоть чертом с рогами в полной концентрации, с не разбросанными по ночным хлебозаводам взводами.
Головков выразительно поглядел на часы, мол, время идет, упускаем шанс. Половина двеннадцатого, даже без двадцати пяти. Офицеры кто прямо, кто осторожно, искоса посматривали на капитана. Всем было уже ясно, что прав политрук, но все же, командир, есть командир. Пусть все-таки сам отдаст назревший приказ.
Не отдам, угрюмо подумал, Фурцев, пусть считают самодуром, пусть считают, что упираюсь всего лишь из нежелания идти на поводу у политрука, плевать! Не отдам.
В коридоре раздались быстрые, приближающиеся к двери кабинета шаги. Ну, наконец-то подумал, Фурцев. Он был уверен, что это Мышкин.
Он не ошибся.
Дверь распахнулась. На пороге, блеснув мертвым глазом, показался начальник разведки. Присыпанный цементной пылью, тяжело дышащий. Вытирая со лба пот скомканной пилоткой, он выдохнул.
– Фрицы!
Капитан сидел на табуретке покрытой старой, лоснящейся телогрейкой. Штаб отдельного батальона теперь находился здесь, в школьной котельной. Трубы с вентилями вдоль стен, приоткрытый зев холодной топки, две совковые лопаты у двери. Кисловатый запах угля, низкий, черный потолок. Закопченное, двойное окно. Капитан сидел за столом, рассматривая лежащий под треснувшим стеклом, ничему не соответствующий график.
Где-то снаружи рвануло. Кажется в саду. Коротко прозвенели стекла в окошке. Слышно как стучат по жестяной крыше подвального входа опадающие яблоки. Или это просто комья земли. Захватанная кочегарскими черными руками дверь распахнулась, на пороге – Мышкин. Такой решительный, словно его принесло этим взрывом. Фурцев спросил, продолжая изучать график выхода кочегаров на дежурство.
– Ну, что там?
Лейтенант промокнул мизинцем угол единственного глаза.
– Да плохо дело. Два пулемета, один на водокачке сразу за заводским забором, второй на стройплощадке. Они и двор простреливают и прилегающую улицу.
– Все погибли? – Капитан с трудом выпихивал из себя каждое слово, поэтому тон выходил какой-то неестественно ровный, безразличный.
Лейтенант повозил пилотку вперед-назад по голове, и взял графин со стола с графиком, отпил прямо из горла сразу половину желтоватой, нездоровой воды.
