Текст книги "Огненная обезьяна"
Автор книги: Михаил Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Да он сдох! – Громко сказал ротмистр.
Так оно и оказалось. Воля самурая Ноги оказалась сильнее его сердца, и оно разорвалось на несколько мгновений раньше, чем нужно.
Скрюченое, некрасивое тело самурая уволокли в толпу пленных соплеменников, какой уж там полагался вид позора столь неловкому трупу, неизвестно.
Конечно, всякое почтение к обычаю тут же среди победителей прекратилось. Послышались не только снисходительные смешки, но и грубые матерные отповеди. Дурь и бред, а не обычай. А ведь как пугали, а ведь требовали, чтобы весь порядок был. Козлы желтопузые!
На первый план неожиданно для всех выступил прапорщик Плахов. Большими шагами грязных сапожищ, он пересек красно-белую арену в направлении толпы пленников, сгрудившейся еще плотнее, как будто их охватило цепью общего стыда.
– Нет уж, – кричал Плахов, – раз уж начали, так давайте! Раз уж резать брюхо, так резать!
Прапорщик схватил за рукав кимоно крупного, с обширным животом японца, и резко потащил к помосту.
– Иди, сука, я что сказал, иди, режь пузо!
Пленник упирался, прапорщик тащил его яростно, треснуло кимоно, японец упал на колено и уперся в землю связанными руками.
– Вставай, собака! – Буйствовал Плахов.
– Чего это у него штаны мокрые такие? – Спросил Родионов, снова закуривая.
– А слоновья болезнь. – Весело сказал Мышкин. – Навалил полные штаны наше благородие во время боя, все утро нынче мыл портки, теперь берет реванш за свою задницу.
Плахов бросил косного толстяка, и накинулся на щуплого, юного совсем япончика, изорвал на нем ветхую рубаху, ухватил за черные космы, и бешено поволок на место неудавшегося харакири.
– Режься тогда ты, скотина. Вон ножичек лежит.
Юноша упирался, но прапорщик весил раза в два поболее его, и перетягивал одним весом. Егеря и гренадеры, хохоча, подбадривали гневного офицера.
– Давай, вашбродь, давай!
Вместо мрачного басурманского развлечения, выходило развлечение родное, дурацкое.
Японец исхитрился и выскользнул черными гладкими волосами из Плаховских пальцев и по инерции отбежал шагов на пять, глядя исподлобья на сотрясаемую гневным дыханием фигуру мокрого русского офицера.
Прочие пленники стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки, как единая понурая стена.
– Давай, благородие, бери-тяни чернявого!
Фурцев с удивлением подумал, что кричат все не потому, что настроены против молодого японца, просто хотят раззудить развлечение.
Плахов же, несомненно, ощущал себя богатырем-поединщиком. Он один и первый встал против всей вражьей, черной силы. Вот сейчас он успокоит дыхание, и пойдет грудью вперед. Щуплый япошичек смотрит на гиганта исподлобья, слегка согнув ноги в коленях и вместе с ним, так же исподлобья, все плененное войско его соплеменников, наблюдает за ним.
Подпоручик, расставил руки, и сделал огромный шаг в направлении упорного пленника. Толпа победителей предвкушающе загудела.
Черноволосый юноша вдруг выкрикнул резко и громко.
– Иккэн-хиссацу! – И, перебрав всего раза два голыми подошвами, взлетел в воздух пяткой вперед. Удар пришелся точно подпоручику в горло. Ничего не говоря, Плахов шагнул по инерции вперед раз другой, и упал ничком.
– Готов. – Сказал кто-то в мгновенно наступившей тишине. Следом прозвучал выстрел. Пуля попала молодому японцу в висок, выломила с другой стороны целую дверцу в голове и обрызгала кровью, строй пленников.
– Н-да. – Сказал ротмистр Родионов, пряча пистолет за пояс. – Не удивился, если бы мне сказали, что именно этот парнишка и порезал тогда в избе наших полковников.
Весь драматизм, и скрытый и явный, был рассеян этим выстрелом. Солдатики начали медленно и бесцельно разбредаться в стороны. Пленных развернули в походный порядок и погнали куда-то сквозь цветущий вишневый сад.
К задумчивому поручику и покуривающему ротмистру подошел невысокий курчавый пехотинец с непонятною улыбочкой на лице. Фурцеву показалось, что он где-то уже видел этого воина, и что-то с ним было связано.
– Так что, пора, вашбродь. – Доложил курчавый.
– Что там? – Спросил Родионов, не вынимая сигарету изо рта.
Пехотинец стыдливо ухмыльнулся в кулак.
– Пожалуйте, надругаться.
– А-а, – неожиданно взбодрился ротмистр, – конечно же! Идем Фурцев.
– Куда?
– Идем-идем, победитель! И возьми еще парочку своих, отличившихся. Поощрение! Ну, и справедливость навести. Сколько их там? – Спросил он у курчавого.
– Да, домиков пять стоит.
– Я Ляпунова возьму, у него брата зарубили, ему бы надо. А ты (капитану) захвати обязательно этого артиллериста, что бомбы добыл. Герой-спаситель.
– Будкин. – Машинально сказал Фурцев.
– Во-во. – И ротмистр решительно зашагал вслед за курчавым солдатиком, который показывал дорогу.
– Послушай, чудо-богатырь, а ты откуда знаешь, куда это надо двигаться?
Чудо-богатырь объяснил, что тому полчаса назад, когда отошел он по малой нужде за вон те деревца в цвету, предстал ему внезапно человек в черном плаще и велел идти за ним.
– Пошли мы по тропинке, вокруг холма, а там открылся пруд красивый с островками, а на них домики, стены как из решетки с бумагой. А внутри, как я понимаю, дамочки.
– Правильно понимаешь. Я сам должен был догадаться. Знаешь, Фурцев, когда ты после персидских колесниц валялся с приступом кровавого поноса, мы с Ляпуновыми хорошо пошерстили такой, небольшой гаремец. Я считаю, правильное правило, победил – пользуйся. Хотя, там далеко не сплошь красавицы. Так же, как в строю у нас, не сплошь Гераклы. Но одну, две цыпки в теле всегда можно подобрать. Самая сочная персиянка досталась, помниться, Грузинову. Тогда он был не артиллерист, а начальник лучников.
Фурцев вспомнил, где видел курчавого солдатика. Это над ним смеялись самураи там, на берегу.
– Как тебя зовут?
– Меня. Мусин фамилия, Василий.
Мусин, Василий, ничего смешного, подумал автоматически Фурцев.
Тропинка сделала последний поворот, и открылось взору победителей место ослепительной живописности. Как будто ожил внезапно самый талантливый рекламный плакат, зазывающий в путешествие в страну Солнечного Корня. Грациозно захламленный разнокалиберными камнями пруд кристальной, целебной воды, от вида которой одухотворяется взгляд. Меж каменными островками мостики, переброшенные волей тихого гения естественности. Изящно искаженные деревца, невесомые строения, с полуотодвинутой входной дверью. Чуть виднеется таинственная, экзотическая тишина там внутри. Ни одной женщины не заметно, но чувствуется, что они тут есть, и уже осведомлены о своей судьбе.
– Ну что, орлы-победители, надругаться подано! Пошли!
Родионов пнул ботфортом сосновую шишку, она полетела в пруд, разбив робкое отражение мира державшееся в нем. Ротмистр грозно и развязно взошел на первый мосток, и за ним повалила вся рать. Ляпунов, Мышкин, Будкин, еще какие-то жарко дышащие мужики.
На какое-то время Фурцев остался один посреди этого маленького, игрушечного городка. Справа, слева, сзади из стоящих на разном отдалении домиков доносились звуки. Выяснилось, что мужчины очень различаются по тому, как они приступают к изнасилованию. Кто-то, горяча себя, сквернословил и воинственно грохотал по аккуратному строению каблуками; кто-то отвратительно-успокаивающе исходил словесной слюной, снимая лосины; кто-то кряхтел и кашлял, давя приступ неожиданной неловкости. Женских голосов слышно не было, отчего происходящее казалось таким же игрушечным, как и сам поселок. Хотя, какие тут игрушки, отдерут по полной программе и не по одному заходу, да еще и приятелей назовут, подумал Фурцев, и не ощутил в себе никаких моральных содроганий. Нет, все же, мелькнуло что-то вдалеке и как бы за кулисами души. Навстречу хромому, суетящемуся сомнению вышел полнокровный аргумент: а если бы нас порубали замечательными самурайскими сабельками, то терпеть пришлось бы нашим бабам в каком-нибудь специально отстроенном берендеевском тереме.
Над головою что-то зашуршало, и сверху посыпался мелкий древесный мусор. Фурцев поднял голову – белка. Сидит на ветке сосновой и чешет щеки. Интересно бы знать, каких кровей животное, наших или ворожеских, совсем уж праздно подумал капитан. Когда он опустил голову, то увидел перед собою маленького старичка-японца в белой одежке, со стянутыми на затылок волосами. Подкрался бесшумнее белки, однако. На губах чуть заметная улыбочка. И говорит, кланяясь.
– Итеррасяй.
– Что? – Спросил Фурцев.
– Итеррасяй. – Повторил старичок, поклонился и показал в сторону домика, привлекательно виднеющегося меж сливовым деревом и сероватым валуном. Понять хлопоту старичка было нетрудно – в домике находится наготове мадам не охваченная общим напором надругательства.
Капитан усмехнулся, и не сачканешь. Что ж, Федор Иванович, надоть иттить, как сказал бы Мышкин, который сейчас справно и ладно надругивается вон в том домике у самого мостика. Его-то гейша будет довольна.
– Ну, веди, батяня. – Хмыкнул Фурцев. – На войне, что называется, как на войне.
Старичок понял, что его поняли, и чуть ли не обрадовался. Засеменил, показывая дорогу. Что за нация, прости господи, промелькнуло у капитана в голове уже настраивающейся на другое. Ну уж такое почтение к порядку. Если положено отдать под ссильничанье оговоренное количество дамочек, так они проследят, чтоб ни одна не уклонилась, не схитрила.
Проходя мимо валуна, капитан похлопал его, как бы слегка извиняясь перед ним, как перед местным мужиком. Извини, мол, браток, но что должно быть сделано, сделано будет. И тут же подумал, а какова она, японочка, то есть. Неужели он обязан, если окажется старой узкоглазой жабой?
Дверь была полуоткрыта, как и у всех прочих домиков. А ведь это хитрость, если вдуматься. Какое же это насилие, когда, почти по приглашению. И если к тебе вот так, хотя бы с внешней приязненностью, то и зверствовать немного неудобно.
Однако войдем.
Фурцев оглянулся, старичка не было. Пошел с обходом, везде ли отдача идет по всем правилам дальневосточного гостеприимства.
Просунув голову в проем, капитан почувствовал как внутри прохладно, и ощутил приятную весеннюю сонливость воздуха. Кажется, никаких духов, но полная уверенность, что воздух этот специально готовили к приходу гостя. Пол такой чистый… не снять ли сапоги? Но какое насилие босиком? Вот так, начнешь с сапог, а потом попросишь ручку поцеловать. Нет, ребята, правила нарушать нельзя. Взял город – изволь грабить!
Отогнав в сторону легкую дверцу капитан шагнул внутрь, мобилизуя в себе запасы естественного скотства.
Помешал ему страшный, сдавленный, но все равно очень громкий крик. Не женский. Более того, знакомый! Фурцев рванулся обратно. Проскочив между камнем и деревом, он увидел ротмистра Родионова. Тот, цепляясь ногами за выступившие над землей корневища, почти падая после каждого шага, шел по периметру маленькой площади озерного поселка. Обе руки были прижаты к груди. Меж пальцев быстро проступала кровь.
Родионов упал на колени и сказал рассудительно и твердо.
– Сука.
На крик командира собрались быстро. Повыскакивали кто в чем, едва прикрывая срам.
Ротмистр не сказал больше ничего. Медленно, с большою неохотой сильного тела, завалился на бок, и умер, прижавшись щекой к шероховатому стволу. На глазах у бессильных помочь товарищей.
– Где она? – Спросил Фурцев, и, не дожидаясь ответа, направился к тому дому из которого выбежал раненый ротмистр.
Конечно, побежали, узнали где, нашли. Девица эта ядовитая, пропоров явно не полагавшимся ей по замыслу, контрабандным ножичком ротмистру солнечное сплетение, вскочила из дома с противоположной стороны, широко взрезала себе живот и без единого звука бросилась в стоячую воду.
Четвертая глава
– Дом выглядит немного странно, но это потому, что он стоит в одиночестве. Там, на английской родине его с обоих боков подпирали другие такие же английские дома. Первоначально предполагалось перенести сюда всю историческую улицу, но как это часто бывает, замысел оказался намного щедрее результата.
Двухэтажное строение из серого камня с белыми оконными переплетами, окруженное не слишком большим, и не слишком ухоженным садом, который в свою очередь был опоясан сетчатым металлическим забором. Налево довольно большой, ни для чего не нужный луг.
Я не любил это место, слава Богу, что Зельда тоже жаловала его не очень-то, и это несмотря на то, что музейный хранитель Патрик души в ней не чаял и любил завести речь о том, что она "лучший человечек во всей этой мерзкой деревеньке". Когда мы подошли к калитке, он манипулировал старинными граблями под исторической елкой; лежа в траве рядом с нею мистер Бут почувствовал первый укол нарождающегося открытия. Некоторые говорят, что ему в этот момент на голову упала шишка, но, думаю, так говорят только от желания глупо ассоциировать нашего школьного учителя с Ньютоном.
Услышав наши шаги, Патрик выпрямился, и помахал нам рукой. Длинный, большеголовый, нескладный, в старом пуловере с вытянутыми локтями.
– Говорят, что он до чрезвычайности похож на своего гениального предка, так что и сама его внешность является экспонатом музея.
– Он и вправду прямой потомок Майкла Бута?
– Да, Теодор. Природа в данном случае отдыхает не только на сыне, но и на внуке, и на правнуке.
Патрик подошел к нам, приветливо улыбаясь, и отпер калитку. С Зельдой он по дружески расцеловался, мне пожал руку, но смотрел при этом все время на мессира сенатора. Не отрываясь, тревожно-изучающим взглядом.
– Я давно вас жду.
– Нас задержали. – Сказала Зельда. – Сначала госпожа Изифина, потом мы осматривали ангар, потом лабораторию госпожи Диамиды.
– А сэр Зепитер, с ним вам повидаться удалось?
– Нет, Патрик, не удалось. Сэра Зепитера свалил приступ необыкновенной головной боли.
Хранитель музея отбросил грабли в сторону и хлопнул себя по вельветовым коленям. Вел он себя очень странно, никогда я не видел его столь возбужденным, такой всегда вялый, тусклый, а тут, надо же.
– Зельда, миленькая, неужели они о чем-то догадались. – Прошептал он.
– Идемте в дом, Патрик. – Сердито рявкнула начальница пресс-службы.
Мессир комиссар вел себя так, словно его все происходящее не касается.
Мы проследовали по дорожке присыпанной розовым песком к крыльцу.
– Дом, сам по себе, ничем, кроме факта рождения здесь Майкла Бута не примечателен. Но хватит о доме, поговорим о его хозяине. Во-первых, происхождение. На три четверти он британец, а на одну – бабушка по материнской линии – немец. Отсюда и фамилия. Личность вышеупомянутого мистера Бута оценивается весьма по-разному. Одни считают его титаном ума и духа, который видел и предвидел, который основал и обосновал. Другие называют его жизнь, его теорию шуткой высокой статистики, фигурой случайно попавшей в фокус пересечения тех бесчисленных лучей, что человечество вечно направляет в свое прошлое в поисках истоков, корней и тому подобного. В самом деле, кого должны мы признать основателем воздухоплавания? Ведь сотни людей бросались с башен, со скал с привязанными к рукам тряпками перьями. Кого из этих безумцев и героев мы должны объявить первооткрывателем, того, кто погиб раньше по времени, или того, кто дольше продержался в воздухе?
Мы вошли в тесную прихожую. Направо была дверь в тесную гостиную с электрическим камином, налево душевая комната. Кстати, гений жил весьма скромно, на втором этаже не было ванной комнаты, так что и ему самом и детишкам приходилось добираться до спален вверх по лестнице с мокрыми волосами.
– Я привела эту аналогию Теодор, только для того, чтобы сказать, что она в данном случае неуместна. Дело в том, что мистера Бута нам не приходится путать и сравнивать с какими-то другими мистерами Бутами, трудившимися якобы на той же ниве, чуть раньше, или чуть в стороне. Да, наш английский школьный учитель мыслил немного наивно, общо, чуть-чуть по-детски, но мыслил подобным образом первый и сразу глобально.
Высокий гость добросовестно осматривал жилище гения. Даже в ванную комнату вошел, отодвинул занавеску, прислушиваясь к мемориальному треску пересохшего полиэтилена; пересчитал взглядом дезодоранты на полке перед зеркалом; взглянул на свое отражение в давным давно выдохшемся зеркале.
– У мистера Бута было трое детей, две дочери-близняшки, Валерия и Виталия, и сын Эрик, потомком коего и является наш нынешний смотритель.
Не удостоив потомка даже взглядом, комиссар проследовал на кухню. Ощупал ручки электроплиты, открыл все навесные шкафчики, пошарил между жестяными банками для круп и специй, вскрыл мертвый холодильник и из него дохнуло, как из гроба. Даже Зизу возмущенно фыркнул. Из крана, отвернутого рукою инспектора, потекла в мойку тонкая струйка ржавой водицы.
Я отметил, что Зельду эта исследовательская обстоятельность явно озадачивает, почти раздражает, она то знает цену всем этим "экспонатам".
– Если верить рассказам современников и соседей, миссис Бут не была большой аккуратисткой. Но ее можно понять, мистер Бут, как это часто случается с великими людьми, был равнодушен к бытовой стороне жизни. Все равно, из какой чашки пить кофе, хорошо вымытой, или не очень, если тебе все равно, пить кофе или не пить.
Упорный мессир Теодор продолжал открывать шкафчики и осматривать ведра для мусора, и повсюду совал перед собою своего компактного пса. Оригинал, ничего не скажешь. Искусственные кентавры и любовные удавы его, видите ли, заинтересовали не очень, а вот устройство пещерной микроволновки его волнует до чрезвычайности. Открыл дверцу, закрыл, развернул к себе тылом, встряхнул, из корпуса выпало несколько сухих тараканов, тоже, надо понимать, современников гения.
Патрик нервно застегивал и расстегивал пуговицу на своем пуловере. Поведение важного гостя его держало в напряжении. Несколько раз порывался что-то пояснить или сообщить, но Зельда строго запрещала ему это одним движением строгого пальца.
– Я понимаю, Теодор, вам хочется как можно плотнее соприкоснуться с вещами, на которых лежат, так сказать, отпечатки прикосновений феноменального человека, вам, должно быть, кажется, что эти примитивные вещицы и механизмы сохранили частицу его личности. Но поверьте, что ванная и кухня это не те места, где…
Мессир Теодор нажал на кнопку тостера, и тот щелкнул проволочными челюстями. Зизу неприязненно оскалился в ответ. Глупое, все-таки животное!
– А где кабинет мистера Бута?
– На втором этаже, но это не так интересно, поверьте, я бы рекомендовала вам отправиться сразу в гараж.
Нет, с ним явно что-то произошло. Не слушается. Если Зельда советует, она знает, что говорит, а наш инспектор ведет себя так, как будто знает, что делает. Выйдя из кухни он тяжело прошагал к лестниц, ведущей на второй этаж, и, не оборачиваясь, стал подниматься. Патрик заспешил за ним на правах хранителя-хозяина. Я, плетясь в конце процессии, украдкой ущипнул мою малышку за ядреную ягодицу. Моя рука была наказана коротким, нешутливым шлепком. Зельда переживает. Что ж, ее можно понять, мы все-таки на работе, хорошо, что еще не приходится работать по ночам.
– А учителем чего он работал?
– Я разве не сказала? Истории. Вас интересует кабинет? Это налево. Только, уверяю вас, ничего интересного, по настоящему интересного вы там не увидите.
Ну, сказано же было мессир сенатор. Незастекленные стеллажи неаккуратно забитые бумажными книгами. Миссис Бут как могла старалась создать в доме атмосферу уюта. Но с годами ей это удавалось все хуже, да и стремилась она к этому все меньше. Раздавленное кресло с замызганными подлокотниками, вентилятор без одной лопасти, стопки газет на полу, монитор с серым экраном. Серым от пыли. Инспектор провел по нему толстым пальцем, рисуя фигуру своего размышления.
– Пыль, как вы понимаете, Теодор, достаточно современная.
В голосе Зельды слышалось несомненное желание как-то уязвить упорного гиганта. Он, конечно же, понял это, тяжело посмотрел сверху вниз на мою смелую малышку и сказал.
– Пойдемте в гараж.
Это только одно название "гараж", никакой там машины не было и в помине. То ли мистер Бут и не имел таковой вовсе, то ли ее, родимую, не удалось отыскать на автомобильных свалках Среднего Девоншира. Длинный сарай, разбитый на две части фанерной стеной и набитый всяческим хламом. Домкраты, велосипедные колеса на стенах, лопаты без черенков и с черенками, мусорные корзины, лыжные палки, мотки кабеля… впрочем, в таком, перечислительном темпе ничего я не успею описать. Зельда прямо-таки рвется к фанерной двери, что соединяет одно отделение гаража с другим.
– Здесь! – Взволнованно дыша, и глядя на мессира комиссара с особым значением, сказала она. И с немалым удивлением я увидел, что комиссар проникся ее особым настроением. Он подобрался, затаил могучее дыхание, и приподнял левой рукой своего Зизу к самому сердцу.
– Здесь, Теодор, находится то… нет, не так! Здесь вы узнаете…
Мессир комиссар с той же решительностью и стремительностью, каковая была проявлена в битве со змеей, рванул на себя ручку легкой двери. Я прекрасно знал, что он там увидит, но, тем не менее, нетерпеливо юркнул следом, как бы зараженный его жаждой.
– Эта небольшая комната, столь мало напоминающая нормальную, или хотя бы архаическую научную лабораторию, и была местом рождения идеи, возымевшей столь глобальные последствия. Тут, именно тут, укрывшись от мира, времени, семьи наш герой прозревал и постигал.
Конечно же, все здесь было как всегда. Сотни, а может, и тысячи фотографий, одной сплошной чешуей, за исключением нескольких белых бельм, покрывали стены. Фотографии был большие и маленькие, черно-белые и цветные, профессиональные и отвратительные, и все они были портретами. Портретами мужчин. Белых, желтых, черных. Посреди комнаты стоял большой стол, устланный таблицами, графиками, газетными вырезками. Над столом свисала с потолка на толстом шнуре двухсотсвечевая лампа в поцарапанном жестяном абажуре. Еще из мебели имелся блок каталожных ящиков углу. То есть, все как всегда, и от этого особенно непонятной кажется некоторая взволнованность моей красотки. А член Совета Международеых Комиссаров просто обалдело оцепенел. Шустрый Зизу спрыгнул с него как с дуба, и кинулся стрелять своим носом по углам.
– Мистер Бут не был противником нарождавшегося электронного интеллекта, но справедливости ради, следует отметить, что само открытие было совершено без применения передовых приборов, отчего его ценность и значение, конечно же, ничуть не уменьшаются.
Словно не слыша того, что говорится, мессир комиссар сделал несколько шагов к ближайшей стене и протянул вперед руку с выставленным указательным пальцем. Палец, мутно сверкнув желтым ногтем, уперся в одну из фотографий. Зельда не успела ничего сказать, и вперед выскользнул хранитель. Это был его номер. Этот кусочек хлебушка он никому не отдаст. Здесь даже моя феноменальная малышка должна была отойти в сторону. Правда, оттеснив Зельду, хранитель Патрик не отрываясь, и весьма угодливо заглядывал ей в глаза.
– Это Зико, мессир комиссар.
Палец чуть приподнялся и тут же получил ответ.
– Еркович.
Палец блуждал вдоль стены, и как бы высекал имена.
– Леонардо, Донадони, Анастази, Махлос, Ингессон, Ленхофф, Алейников, Янкер, Нилис, Еремис, Уайт, Жаирзиньо, Егиазарян, Линекер, Ивич, Эду, Тостао, Ортега, Оливейра, Наката.
– Да, патрик, да. И все произойдет сегодня! Ты меня понял, сегодня? – Неожиданно заявила Зельда.
Патрик смотрел на нее потрясенно и недоверчиво. И даже отрицательно покачал головой.
– Сегодня Патрик, сегодня. Иди готовся.
Хранитель продолжал медлить. Тогда Зельда, а она умеет быть жесткой, обратилась ко мне.
– Альф, убери его отсюда!
Выполнить это распоряжение было нетрудно, я одною рукой мог смести хоть четырнадцать Патриков, особео таких, которые пробуют перечить моей милочке. И хранитель это великолепно знал. Не дожидаясь, когда я приступлю, он выставил вперед свои вялые ладони и стал пятиться к выходу.
– О, я, совсем не в том смысле! Мне показалось, мне… Я уже иду. Ты не ошибаешься, Зельда?
– Нет. – Сказано было ему тихим, но не терпящим никакого противоречия тоном. – Вам надлежит подготовить окно, господин хранитель. Мы, очень может быть, пожелаем любоваться лугом.
Закрыв перед носом Патрика дверь, я тут же вернулся в распоряжение начальницы пресс-службы, ведь новая надобность во мне могла возникнуть в любую секунду.
Мессир Теодор спокойно дождвшись окончания непонятной (и мне) сцены, спросил.
– А кто все эти люди?
– Это футболисты.
– Футболисты? Футбол? Это такая игра, да?
– Вы что-то слышали о нем, да?
– В детстве гоняли мяч на пустыре. Иногда играли улица на улицу. Но так, время от времени. И нас, – комиссар усмехнулся, – но нас никто не фотографировал. Но чтобы взрослые люди занимались этим…
– Все верно. В годы вашей юности уже деградировал до состояния безобидного детско-юношеского развлечения. А лет семьдесят назад эта игра была чрезвычайно, невообразимо популярна. Сейчас трудно поверить до какой степени. Это была уже не совсем даже игра, это было явление громадного, планетарного масштаба, баснословный бизнес, суперсоциальный феномен. В каждой стране происходило национальное первенство, с участием десятков профессиональных команд, а были еще полупрофессиональные, и миллионы любителей. Разыгрывались всевозможные кубки. Были и масштабнейшие международные соревнования. Вот они-то и станут, в конце концов, центром нашего рассуждения и внимания.
Мессир комиссар слушал внимательно, но смотрел недоверчиво. Зря, если Зельда говорит, что было так, значит так и было, пусть даже сейчас и близко не имеется ничего похожего.
– У этой игры действительно была всемирная, непомерная, ненормальная популярность. Вы видите эти фотографии – эти люди были популярнее президентов и киноактеров.
– Он сделался так опасен, что его запретили?
– Не совсем. Хотя временами он действительно становился опасен. В некоторых своих внешних проявлениях. Буйство молодежи во время состязаний и после них, случались массовые гибели в несусветных давках во время восторженных встреч победителей, или под развалинами рухнувших трибун. Возникла даже одна полномасштабная война в семидесятые годы двадцатого века между двумя карликовыми государствами Гондурасом и Сальвадором на исключительно футбольной почве. Аргентина, проиграв настоящую, с кораблями, самолетами, бомбами и кровью войну Англии за какие-то острова, получила полную сатисфакцию, одолев ту же Англию несколькими годами позже на футбольном поле, на Чемпионат Мира. Это было главное соревнование на планете. Забитый гол стоил в душе аргентинца дороже потерянного острова. Как ни странно, никто тогда не взял на себя труд проанализировать эти поразительные факты. Кроме нашего мистера Бута. В общем, футбол, на какое-то время занял в картине мира совершенно особенное положение. Однажды один известный игрок на вопрос, что значит для него эта игра, ответил: некоторые считают, что футбол это вопрос жизни и смерти, на самом деле, все значительно серьезнее.
– Довольно претенциозный каламбур.
Зельда потерла щеки, сосредоточенно сдвинула брови – собирается с умственными силами.
– Сейчас да, но в тегоды, в самом начале двадцать первого века в нем мерещился какой-то смысл. Я понимаю ваше недоверие, какой-то футбол, одна из отмерших игр, мало ли их в человеческой истории. Во времена Вольтера во Франции была безумно популярна игра в шары, кто о ней теперь вспомнит. В то же время, если бы умнейшему человеку Вольтеру рассказали о популярности олимпийских игр, он бы снисходительно улыбнулся.
Мессир Теодор улыбнулся как Вольтер, но продолжал блаосклонно слушать. Человек, пытающийся смотреть на Зельду сверху вниз, даже явно превосходя ее в росте, мне смешен и неприятен.
– К сожалению, Теодор, нам сейчас придется говорить все же о футболе. Без того, чтобы разобраться в нем, не удастся понять, чем мы тут вообще в Деревне занимаемся. Моя лекция будет пространнее, чем обычно, хотя у меня по большому счету не так уж много вреени.
– Вы очень любезны.
– Да я не любезна, я просто хочу, чтобы вы, как следует, во всем разобрались. Я слишком долго ждала этого часа, поэтому моя речь может показаться вам сбивчивой, но вы терпите, потому что даже по видимости отклоняясь, я, тем не менее, буду в высшем смысле приближаться к цели.
Мессир комиссар снова улыбнулся, а каждая его улыбка, как фотовспышка. Так же приятно.
– А почему вы решили, что именно я достоин ваших откровений?
– Скажем так, мне подсказало чутье.
– Что ж, – мессир комиссар поставил Зизу на стол и его лапы как раз попали на таблицу первенства Франции за 1997 год. – Начинайте.
Зельда прошлась вразвалочку вдоль стены, почесывая щеку – признак сильной взволнованности.
– Придется сказать несколько самых предварительных слов, надо очертить границы предмета. Если вы почувствуете, что я говорю вещи вам и без меня известные, дайте мне знать.
– Ладно.
– На переломе двадцатого и двадцать первого веков обнаружилась в жизни всемирного футбольного организма некая перемена, отмеченная многими, но мало кем до конца понятая. Начал постепенно, хотя и довольно решительно падать уровень интереса публики к соревнованиям национальных сборных команд. Думаю, излишне напоминать, что в то время мир еще был разделен на многочисленные государства, но объединительные тенденции, уже овладели континентами. Помимо уже упоминавшегося Чемпионата Мира, проводилось отдельно первенство Европы, Южной Америки, Азии и так далее. Так вот, все эти соревнования наций начали отступать на второй план в сравнении с розыгрышами клубных кубков. Что такое клуб, футбольный клуб, вы, надеюсь, себе представляете.
Мессир комиссар ткнул пальцем в какую-то таблицу на столе Патрика.
– Вот тут написано – "Манчестер Юнайтед", это клуб?
– О, это клуб из клубов.
Зельда поощрительно улыбнулась слушателю и недовольно покосилась на фанерную дверь, за которой взволнованно сопел провинившийся смотритель.
– Сначала разного рода комментаторы и наблюдатели объясняли эту тенденцию исключительно финансовыми причинами. Представляете, игрокам, за то, что они выходили на поле в цветах того или иного клуба платили деньги. Если игрок был умел и знаменит, он получал деньги огромные. Мог стать миллонером. Заработки игроков в клубах были многократно выше тех выплат, которые могли получить игроки национальной команды победившей на любых соревнованиях сборных. Клуб оставался основным местом работы, а игра за национальную команду, чем дальше, тем больше становилась всего лишь престижным развлечением. Из лагеря сборной важнее было вернуться не с победой, а с целыми ногами. Поначалу, таким подходом к делу грешили только игроки из бедных и маленьких стран, тех, что располагались на территории бывшей Восточной Европы… Я не слишком подробно?
