Текст книги "Огненная обезьяна"
Автор книги: Михаил Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
И тут за ближайшей елкой, упиравшейся верхушкой прямо в брюхо луны, чихнули. Обрадовавшись, как ребенок, Фурцев крикнул.
– Эй, кто там, братишки, давай сюда!
Почему он счел звучный, сопливый чих признаком именно русского солдата, поручик объяснить бы не смог, но и не ошибся. Из-за широкой ели, выбежали с радостным хрюканьем "робяты", как тут же выяснилось, бойцы-артиллеристы Будкин и Доскин. Парни примерно лет двадцати пяти от роду. Будкин толстый, гладкий и испуганный Доскин худосочный, прыщавый и испуганный еще больше. Артиллеристов засыпали вопросами, отвечали они кратко и забито. Удалось, правда, выяснить, что батарея потеряна. Внезапное нападение "с двух концов". Фейерверкера Кашина, пытавшегося пробраться с горящим фитилем к пушке, "зарубил по затылку" конный кто-то. Старик Аверьянов отбивался от нехристей длинным баником, так ему отрубили руку. Остальные разбежались. Это все, что удалось понять из сопливых ответов. Больше им ничего не известно, так как они больше заботились о том, чтобы унести ноги, а не рассмотреть, что происходит.
– Та же тактика, что и у штаба – подкрались, напали. – Сказал Мышкин.
– Зачем им несколько тактик, когда и одна работает. – Мрачно заметил поручик. И заметил беглецам. – А о том, чтобы оружие спасти, вы не подумали? На что вы нам тут голорукие?!
Артиллеристы переглянулись и Доскин, понизив голос, сообщил, что они с Будкиным унесли с батареи ящик с "бомбами", благо лежал он на краю позиции рядом с песчаным бруствером.
– Так, где же он? – Возбудился Мышкин.
– Да, тяжелый, вашбродь. Мы его до леска доперли, а там между камнями и сховали, а сверху ветками.
– Место запомнили хорошо?
Доскин отвечал самым утвердительным образом, мол, запомнили отлично, там рядом "камень с носом".
Александр Васильевич усмехнулся.
– Ящик с бомбами, это хорошо. – С приятной задумчивостью в голосе сказал Фурцев.
Артиллеристы получили по ломтю сала и по сухарю. После чего вся команда ухнула в еловую яму и окуталась сном. Одноглазый унтер-офицер остался один перемигиваться луной.
За ночь больше ничего не случилось. Разбудил Фурцева сырой утренний холодок. Поручик вскочил и начал приседать и приплясывать. Мышкин неболезненными пинками поднял остальных и объявил зарядку по командирскому примеру.
– Иначе околеете к черту.
После перекусили, пустив в дело четверть скудного запаса. За ночь поручик не только выспался, но и составил план ближайших действий. План простой.
– Сидеть всем тут возле ямы. Огня не разжигать, Твердило за командира. А мы с унтером сходим поглядим, что к чему.
И пошли. Ступая осторожненько, выставив перед собой по два пистолета, замирая и приседая при каждом звуке. Никаких признаков, что конное войско наезжало в ельник на холме, не обнаруживалось. Надо думать, у самурайев хватало дел на открытом месте. Вот и край хвойного убежища. Чтобы удобнее было обозревать округу, поручик с унтером забрались на обомшелый валун меж двумя деревьями и легли за выступом на его вершине. Таким образом, они оказались и в укрытии, и на смотровой площадке. Открывшаяся перед взором картина: прямо, если перебежать взглядом кочковатый луг, стоит, как и стояла на всхолмии давешняя изба, служа теперь чуждому штабу. Сохранился при ней один длинный сарай, от другого осталась горелая проплешина, кажется, еще дымящаяся посередине. От нее, как продолжение материнского тела, сбегали вниз по пологому откосу кляксы поменьше – отметины бивачных костров. До самого берега пруда. А там туман над смутным зеркалом.
На берегу рядком, головами от воды лежали люди. Человек двадцать пять. Все без сапог, в белых рубахах, и со связанными за спиной руками. Значит, не трупы. При них было три охранника, они прохаживались вперед-назад кособоко переступая через лежащих, держа левую руку на рукояти торчащего назад меча. Шагах в двадцати от лежащих горел костерок, возле него сидели на бревне еще два ворога. Они сушили сапоги и чихали от дыма. Перед ними стоял босоногий пленник с большой кудрявой головой. Сидящие о чем-то у него допытывались. Он, то ли не понимал, то ли не желал отвечать. К нему сзади подошел один из охранников и ткнул рукоятью меча в спину. Кудряш болезненно оглянулся, и что-то сказал. И сидящие у костра, и подошедший охранник весело и громко захохотали. До непонятной этой сцены было шагов семьдесят, в неподвижном, свежем воздухе звуки разносились с особой охотой.
Фурцев переправился взглядом к валуну, под боком которого были спрятаны ружья его команды. "Склад" располагался как раз на полпути от ельника до пруда, под боком обомшелого длинного камня. За прудом, и светлой березовой рощицей, стояла невидимая с валуна батарея, главная ударная, а теперь бесполезная сила русской армии.
– А где ж все остальные? – Спросил тихо Мышкин, пересчитывая взглядом вислоусых вояк. И сам себе ответил. – Должно, возле наших пушек. Небось, наладить пробуют.
За пепелищем, в яблоневом саду паслись кони, десятка полтора, не меньше. Невысокие, коренастые, с подстриженными гривами.
За садом начиналась пажить, интересно, кто ее жал здесь, и куда пошел хлебушек. За полем, уже в сильном отдалении, виднелась полоса ивовых кустов. Росли они вдоль ручья, который тихо сбегал в невидимую отсюда речку. За ручьем, через каких-нибудь две сотни шагов, начинала взрастать гора с раздвоенной лесистой вершиной. Звали ее просто утесом. В зарослях, занимавших разломину утеса, укромных мест было предостаточно. Фурцев с командой навещал разломину и обнаружил там и пещерки небольшие, и укрывища под корнями старых сосен. Наверх вели всего лишь две тропы подходящих для военной атаки. И в тылу имелась дорожка, на случай ретирады. Родионов устроился с удобствами. Впрочем, надо полагать, самураи тоже оценили удобство позиции, и именно туда, на утес бросят свои основные силы. Да вон там, у самого подножья уже белеют пятна шатров. Все правильно делают самураи, и если сумеют наладить хотя бы пару единорогов, ротмистру придется туго. Утес рыхлый, могут такие камнепады образоваться.
Так выглядел на общем плане театр военных действий. Все те пятнадцать минут, что наблюдали за ним капитан с унтером, на нем не происходило никаких интересных движений. Лишь лошади жевали, да охранники прохаживались, эти действия были частью общей неподвижности.
Но тут вдруг вскочил на ноги один из самураев, склонявшихся к костру. Да, не просто вскочил, а уставился прямо в их сторону, в сторону валуна, приютившего Фурцева и Мышкина. Неужели увидал, ракалия узкоокая! Наблюдатели распластались и замерли.
Самурай все глядел, расставив широко ноги и уперев руки в панцирные бока. Такого не сдвинешь, не собьешь. Если углядел – все! Назовут еще своих, оцепят лесок. Но, нет, кажись, пронесло! Самурай обернулся, как волк, всем телом, и стал глядеть на ту сторону пруда, на занятую туманом березовую рощу. Оказывается, он не высматривал, а прислушивался. Из рощи выехали пятеро всадников. Все в рогатых шлемах, огромных наплечниках, пластинчатых панцирях. Они двигались не торопясь, по-хозяйски, тяжело покачиваясь в седлах; спустились к воде, обогнули водоем и приблизились к костру. Начали о чем-то переговариваться с охранниками. Смысл разговора вскоре стал понятен, по жестам кострового самурая. Он просил всадников обследовать опушку ельника и всю открытую местность, примыкавшую к частично сожженному хутору.
Всадники медленно, явно без всякого азарта, рассеялись в короткую цепь, и выехали на луг. Было видно, что в лес не сунутся. Нацелились они на два всхолмия поросших репейником, расположившиеся как раз посередине луга, там, при желании можно залечь. Всадники были еще шагах в сорока от зарослей, но вдруг, оттуда, словно его коснулась мысль капитана, выскочил человек и побежал к лесу, сверкая грязными лосинами. Гусар. Ментик расстегнут, ташка пластается по высоким травам.
Японцы, все, сколько их тут было поблизости, заголосили, повскакивали с мест. Всадники начали шпорами бодрить коренастых лошадок и вытаскивать на свет из ножен страшенные свои мечи.
Тот самурай, что представлял собой левый фланг шеренги, проскакал вплотную к укрытию Фурцева и Мышкина, чуть ли не задевая наплечником ветки, обдав кисловатым, смешанным запахом человеческого и конского пота. Вблизи воин поразил не только своим размером и объемом, но и весом, рыжий, аккуратно подстриженный конек его, отчетливо покряхтывал при каждом шаге.
Краем глаза капитан увидел, что Мышкин взвел курок пистолета и уже сыпет порох на полку из своей щегольской, украшенной серебром пороховницы. Капитан сделал страшное лицо и показал унтеру кулак.
Конечно же, стрелять было нельзя. Ссадишь одного, может быть, а каковы будут последствия? Можно сгубить всю команду.
Мышкин, как ни чесался у него стрелковый палец, стерпел. Обширная мишень шумно и тяжко проследовала мимо.
Человек в расстегнутом ментике, споткнулся о луговую кочку и рухнул ничком. Стал истерически ворочаться, пытаясь вскочить на ноги, но это получалось у него медленно, слишком медленно. Набегавшие ленивой рысью лошади, неумолимо сокращали расстояние. Три самурая сверкали своими мечами, словно узкими кусками зеркала, один ладил к животу арбалетину, еще один крутил на свежем воздухе лоснящимся волосяным арканом. В приемах рогатых кавалеристов было много неловкости и дилетантизма, они едва удерживались в седлах, лошади виляли и дергались, но, при всем при этом, было понятно, что валяющийся гусар обречен.
Пешие вороги, которых на берегу и в саду насчитывалось уже числом до тридцати, подкрикивали всадникам что-то бодрящее, японское. Лежавших на берегу пленников подняли и погнали к уцелевшему сараю, запереть от греха.
Фурцев машинально цапнул зубами еловую ветку и стал жевать хвою, густой едкий дух ударил в ноздри и стал затекать дальше в горло, но ощущение тошнотворного волнения перебить был не в состоянии.
Безлошадный гусар, наконец, поднялся, но дальше не побежал – не имело смысла. Он обернулся лицом к подъезжающей опастности. В одной руке у него был пистолет, в другой сабелька. Храбрец, однако, подумал поручик. Но тут выяснилось, что гусар-то наш не так прост, как могло показаться. Когда конным самураям оставалось не более двадцати шагов до своей несомненной жертвы, из репейникового укрытия поднялся еще один витязь воинства православного. Какого полка не понять, ибо был он в одной рубахе, в которой должно быть и сбежал вчера в темень от вражеской кавалерии. Всю ночь хоронился в высоких травах, а теперь встал, да не просто так, а с ружьем наведенным прямо в самурайские спины.
В тот же самый миг резко сменилась тональность и интенсивность криков, издававшихся японскими "болельщиками". Всадники остановились и стали оглядываться, тяжело ворочаясь в седлах, дабы углядеть, что за опасность появилась сзади, и сделались совсем уж лакомыми мишенями для полуголого стрелка.
Раздался хлопок-треск – выстрел.
Фурцев мысленно похвалил пехотинца за правильный замысел: тот целился не в человека, а в коня, и, поэтому, попал. Грузная, неловкая конная статуя, тяжко рухнула в траву. Придавленный арбалетчик – как минимум, сломанная нога – выпустил в небо короткую стрелу, то ли от неожиданности, то ли от отчаянья. И истошно, нерыцарственно, заорал.
Удачливый стрелок отбросил сослужившее ружье, и тут же подхватил из травы другое. Когда бы не убийственное преимущество ворога в живой силе, этот бой мог бы окончиться успешно. Но к стрелку уже неслось с десяток злых сабельщиков, беспорядочно мелькая клинками. Сколь бы их не спотыкалось, не падало усами в траву, пехотинцу было не спастись. Он наверняка слышал их крики и даже топот их шагов, но продолжал целиться. Конные уныло и несчастно топтались, хуже нет в мире роли, чем роль одушевленной мишени.
Пехотинец не зря целился. Пуля попала коннику с петлей в голову. Лизнула по щеке и сорвала с головы шлем. Шлем взлетел в воздух как птица, хлопая навесными пластинами. В тот же момент, быстрый меч, рубанул стрелка по левому плечу. Остер он был необыкновенно, потому что рубаха мгновенно окрасилась вся. Прочие удары были уже излишни.
Фурцев закрыл глаза. И лишь услышал пистолетный выстрел гусара. Открыв глаза, капитан увидел, что гусар крутится на месте, отмахиваясь слабой саблей, а вокруг него толкутся три всадника, зло, но неловко пытающиеся дотянуться до него своими мечами. Мощные панцири явно затрудняли их движения, ловкий, ладный гусар все уворачивался и уворачивался, но было все равно ясно, что проиграл. Сорвал с плеча ментик и швырнул в морду одной из окруживших лошадей и бросился под брюхо второй, пытаясь вырваться из окружения, и вырвался бы, если бы не пешие самураи. Отбежав от всадников всего на несколько шагов, гусар наткнулся на меч.
Фурцев сплюнул хвойную жвачку.
Мышкин тоже сплюнул, но всухую.
– Ничего, воевать с ними можно.
Весь день шла подготовка к военным действиям. Первое дело – вооружение. Будкин с Доскиным, под началом географа, откопали и приволокли в «лагерь» ящик с бомбами. Черными, круглыми с торчащим из крышки отростком фитиля. Девять штук. Их вид вселял уверенность.
Мышкин провел занятие по взрывному делу. Даже для артиллеристов было откровением, что, запалив фитиль, не надо сразу же бросать бомбу. Есть риск получить ее обратно, от противника сохранившего самообладание. Нужно дождаться пока фитиль дотлеет почти до конца и только после этого совершать прицельное метание. Будкин с Доскиным учились жадно, радуя унтера. Колокольников смотрел на все круглым, немигающим взором, казалось, что он пребывает мыслью где-то не здесь. Но стоило Мышкину задать ему конкретный вопрос, он отвечал по существу, привычка бывшего студента. Плахов активно участвовал в учении, но чувствовалось, что более всего он надеется на то, что до настоящего бомбометания дело все же не дойдет.
За становищем самураев велось непрерывное наблюдение. Фурцев, Мышкин и географ сменяли друг друга каждые два часа. Пришли к единому выводу, что на месте разгромленного штаба, располагается глубокий тыл самурайского войска. Судя по выстрелам в районе раздвоенного утеса, именно там разворачивались основные боевые события. Стало быть, Родионов держится. Стало быть, помимо удачной позиции, удалось ему обзавестись и кое каким оружием. Ясно было и то, что на утесе этом ротмистр как в осаде, подмоги от него ждать не следует. Сколько он там простоит, одному Богу известно. Действовать придется исключительно в расчете на свои силы. Чтобы уяснить себе полную картину театра, Фурцев отправил Мышкина в рискованнвый разведвыход в район пресловутой батареи единорогов. Скрепя сердце, отправил, ибо, если унтер падет на этом задании, боевая ценность всего отряда упадет практически до нуля. Но и не послать было нельзя. Опасно воевать с закрытыми глазами. А вдруг ворог лишь обманывает своим спокойным поведением у пруда, а сам уже крадется краем леса, уже невидимо обходит.
Мышкин быстро и скрытно сбегал по правому флангу позиции и донес следующее: в самом деле, вся узкоглазая рать повернута в сторону утеса и охватывает его наподобие полукруга. За березовой рощей, что на том берегу пруда, среди захваченных пушек, теперь главная ставка самурайского командирства. Красные шатры с нарисованными на боках белыми иероглифами. Сами орудия не изломаны, как можно было ожидать, а, наоборот, находятся в центре внимания, японцы изучают технику, и вскоре ею овладеют, в силу своей огромной природой переимчивости. Там же и все пороховые запасы, и открытые ящики с бомбами.
– Хвалю, но как же ты все это рассмотрел? – Спросил капитан.
Мышкин польщенно улыбнулся, и кожаное чудище на левой части черепа задвигалось.
– А окопы на что? Их нарыто было по приказу Омуткова ого-го. Так, я по окопчикам, по окопчикам, пригнувшись. Правда, грязновато там. Самурайцы приноровились туда гадить. Стыдно им, что ли в кустах, на воздухе.
– То есть, – прервал гигиенические размышления унтера Фурцев, – по окопам можно подобраться вплотную к батарее?
Мышкин задумался.
– Одному-то, пожалуй. Да еще, если с осторожностью. А всею командою, со студентами, да с фузеями… – Мышкин отрицательно пожал плечами. И добавил.
– У них человек пять-шесть в охране на внешних постах. Да у пушек с десяток постоянно возятся. А сколько в палатках и не известно. Поляжем.
– Поляжем. – Согласился капитан и почувствовал на кончике языка хвойный привкус. Плана у него все еще не было. Можно, конечно, в крайнем случае, устроить гусарскую выходку, как эти двое на лугу. В надежде на что? На ранение средней тяжести и эвакуацию? А если ранение случайно получиться смертельным? Фурцев брезгливым усилием воли отогнал эти мысли. Перепуганному новичку они, возможно, были бы извинительны, но не человеку в его положении.
Да, плана нет.
В идеале хотелось бы, конечно, чего? Подкрасться к палаткам скрытно группой, да лупануть по ним залпом бомбами, притом, что вторая группа, хотя бы в три, четыре штыка таранит хутор, прорывается к овину и освобождает пленных. Их там – взвод. После этого можно было бы развернуться.
Фурцев вздохнул, бессмысленно задумывать двурукие действия, обладая всего лишь одною рукой, да и то, трехпалой.
Так, в бесполезных размышлениях прошел день. Причем, поручику приходилось вести себя так, словно все идет как надо, как задумано.
В безлунный ночной час Мышкин с Будкиным удачно сползали ко вражескому расположению и сумели вызволить из ненадежного тайника схороненные там ружья. Прихватили также, лежавшие вместе две большие фляги водки и мешок с сухарями. Настроение команды и огневая ее мощь сильно возросли.
– Ночью не спят. – Сообщил последнее наблюдение унтер. – Два костра у них и лошадей держат рядом, они у них заместо собак.
– Вас-то не унюхали. – Спросил капитан.
– Нет, мы под ветер подползали. Но зато будет похолодание.
– С чего ты решил?
– На звезды глянь.
Поручик поглядел, ничего особенного не увидел, но спорить не стал.
– Может, костер разожжем. – Осторожно поинтересовался прапорщик.
– Я те дам, костер, вашбродь. Тут же накроют. Они же думают лес пустой, потому и не интересуются проверять.
– Елки-то, вон какие высоченные. – Попытался спорить унылый офицер.
– Если пламя не увидят, то дым увидят. Глянь – вызвездило. А если тучи наползут, дым стелиться станет. А кони, когда дым чужой чуют – ржут.
Артиллеристы переглянулись – впитывай, мол, полезные сведения. Колокольников уже лежавший в хвойной яме, не открывая глаз, выдал презрительную улыбочку и прошептал "козлы". Унтеру было, что сказать об этих животных, но Фурцев взял его за предплечье, и он сдержался. Александр Васильевич протер свои очки. Удивительно, ведь они (очки) прошли и персидское и индейское испытание, падали на камни, на песок, в болото, и хоть бы что. Канули и разрушились вещи куда менее хрупкие, чем эти стеклышки на проволоке. Фурцев глотнул из фляги два раза, продолжая размышлять о хрупкости и живучести, и улегся на спину, накрываясь под горло плащом.
По два глотка было разрешено сделать всем, унтер проследил, чтобы не больше.
Капитан лежал, открыв глаза. К своему ненормальному положению он отчасти привык, можно сказать, втянулся в неестественную жизнь. Единственное, что продолжало его мучить с такою же силой, как и в первый день, это звездный беспорядок в небе. Как будто все знакомые созвездия были собраны в кучу, перемолоты в гигантской ступе, а то, что получилось, было беспорядочно рассыпано в небе. Сколько не напрягай зрение – ни одного знакомого сочетания. От этого притупившийся в солдатской суете ужас происходящего нападал на сознание со свежими силами. Сознание опять начинало свою монотонную песнь – не может быть, не может быть, всего этого не может быть, надо всего лишь проснуться.
Рядом уныло и неторопливо блекокотал Александр Васильевич, отвечая видимо пытливому прапорщику.
– А вам не все равно? Я сам прошел через эти терзания. Вы все пытаетесь апеллировать к здравому смыслу, к законам и правилам, которые руководили вашей жизнью ТАМ. Зря. Поймите, наконец, вы душевно страдаете от смешных причин, оттого, что лишены возможности пожаловаться адвокату, позвать на помощь полицейского, поднять скандал в прессе. Вы жаждете посадить на скамью подсудимых тех, кто виновен в вашем нынешнем положении.
– А разве нет, разве виноватые не должны быть наказаны?! – Жарко шептал толстяк Плахов. – Меня без решения суда лишили свободы, подвергают мою жизнь смертельной опасности, тот, кто придумал это, кто осуществил это должны ответить. Это преступление против мирового порядка, против всемирно объявленных ценностей. Двойная игра, ведь те, кто посылают нас сюда, сами-то ничем не рискуют!
– Откуда вы знаете?
– Что?
– Я теперь прихожу к выводу, что происходящее не преступление против мирового порядка, как вы говорите, а прямое требование, условие существования этого самого порядка.
– Вы хотите сказать, что раз мы здесь находимся, значит так и надо? И виноватых нет, и не надо их искать?!
Географ тихо покашлял.
– Не надо.
– Ну, это философия барана, которого тащат на бойню.
– Не надо искать, потому что они уже найдены. Виновны, пожалуй, мы. Вам что, такое даже в голову не приходило?! Вы думаете, что если вы никого ТАМ не зарезали, не изнасиловали, ничего не украли, то значит и чисты абсолютно, и вин за вами никаких нет?
– А если я именно так и думаю? Детей и жену я любил, налоги платил, карьера моя развивалась естественно
– Тогда ваше положение еще хуже моего, господин прапорщик.
– Ваше лучше, потому что вы смирились. Может, вы уже и не хотите отсюда выбраться?
Географ опять покашлял.
– Дело в том, что слишком этого хотеть, это мешать себе выбраться.
– Не понимаю.
– Да и я не очень-то понимаю.
Вершины елей там вверху образовывали что-то вроде рамы с неровными темными краями. Звезды дрожали в ней, как в глубине колодца. Внезапно из-за края рамы показался бледный язык ночного облака. Потом второй. Облака бесшумно, не слишком быстро, но вполне уловимо для глаза закрывали звездную картину.
– Тут, как мне кажется, действует какой-то закон. Нас сюда послали, чтобы мы прошли некий путь, и главное – не слишком испачкаться, не замызгать свой чистый лист.
– Что вы имеете в виду, какой лист?
– Нашу вину ТАМ сочли, и искупление ей назначили в виде такого вот военизированного чистилища. Чтобы выбраться отсюда куда-нибудь, надо себя проявить. По моим наблюдениям, а я здесь давно, особая воинская доблесть не является путем к спасению. Чем больше ты убиваешь этих самых ворогов, тем выше становишься по должности, то есть, увеличиваешь свою возможность убивать. Военачальники ходят в тисках своей должности, как в панцире. Защищая, панцирь ведь и отягощает.
– Но тогда, следуя вашей логике, надо бросить оружие и сдаться?
Географ вздохнул тяжело и шумно, и как будто подогнал облака там наверху, лишь несколько одиноких звездочек осталось сверкать меж их туманными языками.
– И это не способ. Тут так устроено, что плен не спасение, уж, по крайней мере, не всегда спасение. Моему первому командиру Евпатию Алексеевичу, в плен попавшему, вырезали сердце.
– Кто?!
– Индейцы, какие-то дурные ацтеки. Такие у них военные ухватки – пленных приносить в жертву Богу с перьями. Самураи в этом отношении тоже не подарок. Они на пленниках учатся отрубать голову так, чтобы она не полностью отскочила после удара мечом, а осталась висеть на одной коже. Это очень важное умение для товарища того самурая, который делает себе харакири. Позор, если голова распоровшего себе брюхо, будет потом отрублена неправильно.
– Слава Богу у нас, у русских таких обычаев нет.
Александр Васильевич зевнул.
– Я бы не слишком гордился. Все зависит от того, что нам прикажут. Велят пытать-расстреливать – будем.
– Лично я не буду стрелять в безоружных, это же палачество!
– Правильно. Индейцы, которым было велено резать Евпатия Алексеевича, тоже отказывались. Даже наказание принимали за это. Но один таки нашелся. Доброволец. Потому я и считаю, что плен это не выход. Всегда у всякого народа найдется такой доброволец.
Было слышно, как тяжело дышит в край своего плаща прапорщик Плахов. Александр Васильевич, напротив, дышал ровно, даже удовлетворенно.
– Так что, на данный момент, главный вывод пока такой: много убивать – бесполезно, дать убить себя – тем более. Сдача в плен, может оказаться самоубийством. Надо искать какой-то четвертый путь. Как-то так воевать, чтобы и воевать, и в то же время не воевать.
– И вам это удается?
– Судя по тому, что я все еще здесь – нет, судя по тому, что я все еще жив – может быть?
– Но конец-то всему этому быть должен.
Твердило зевнул.
– Я лично предпочитаю считать, что нет, или, по крайней мере, не такой, какого ждешь. Ведь, когда вы ТАМ жили своей жизнью, вы ждали от нее чего угодно, повышения по службе, измены жены, перелома ноги, но никак не того, что имеете сейчас.
– Но ведь…
– Не удивлюсь, если окажется, что мы обречены тут, если угодо, вечно путешествовать из одного обмундирования в другое, как душа индуса путешествует из тела в тело.
– А я слышал разговоры, что количество этих, ну, столкновений, ограничено. Никогда не бывает меньше трех, но и не больше семи или восьми. И бывает еще последний, финальный бой. С самым сильным, самым страшным врагом, но последний!
– Ну что вы пристали ко мне со своим Армагеддоном! – Вздохнул Твердило. – Я уже сплю.
Облака окончательно завладели небом.
Фурцев закрыл глаза.
И сразу же открыл.
Его разбудил хруст приближающихся шагов. Глаза спросонья ничего не понимали, в них лезла какая-то белесоватая муть.
Шаги приближались.
Проспали! вскинулась паническая мысль.
Фурцев вскочил на ноги, отбросив тяжелый от снега плащ. Его окатило холодом, как будто он нырнул в прорубь. Вот именно – снег. Ночью выпал снег. Шагах в десяти от запорошенной ямы, где лежала вся его команда, он увидел маленького снеговичка – присыпанного белым Александра Васильевича. Он сидел, прислонившись плечом к стволу дерева, поставив ружье между колен. И конечно ничего не слышал!
Фурцев вырвал из-за пояса пистолет.
Нашли, гады! А этого философа-географа придется шлепнуть по законам военного времени!
Из-за ели, что стояла всего в пяти шагах от мечтающего под снегом Твердилы, стала медленно выдвигаться враждебная фигура. Показалась половина рогатого шлема и наплечник. Капитан Фурцев прицелился.
Заслуживает внимание то, что все это происходило в полнейшей тишине, усугубляемой бесшумно падающими снежными хлопьями. Фурцев не поднял тревоги. Шаги за елью носили не множественный характер, враг был один. Скорей всего – разведчик. Шум мог его спугнуть. С такого расстояния капитан рассчитывал попасть без проблем. Но ему помешали. Как раз тот, кто был виновником создавшейся ситуации.
Александра Васильевича вдруг что-то подтолкнуло изнутри, и он открыл один глаз, прошел через стадию тихого удивления внезапным снегом, и увидал подкравшееся чудище. Увидал и капитана с поднятым пистолетом. И вот, осознав свою вину, географ решил ее немедленно искупить. Он вскочил с места и с тихим хриплым клекотом, и ружьем наперевес кинулся во фланг разведчику самураев. Одолеть громилу ему было явно не по силам, он лишь звякнул стволом по панцирю и повис у гиганта на боку. Своими действиями он сильно усложнил положение поручика. Теперь стрелять было нельзя, можно было попасть в своего.
Фурцев занервничал, и стал вынимать тесак из ножен, пока нельзя было пользоваться огнестрельным оружием. Краем глаза ему было видно, что негромкий крик Александра Васильевича заставил проснуться и зашевелиться заснеженную "казарму".
Самурай, сообразив, что набрел на целое гнездовище московитов, и надо уносить ноги вместе с добытыми сведениями, начал отрывать от своего бока короткие, но отчаянные пальцы географа, издавая при этом глухое, свирепое рычание.
Вот это враг так враг, хмелея от отчаянной решимости, надвигался на него Фурцев. Есть с кем схватиться. Сзади уже выбирался из под белых плащей ко всему готовый Мышкин. Сердце поручика взрадовалось. У нас тоже есть, чем вдарить!
Самурай, наконец, отлепил от себя географа, тот заверещал громче, обращаясь к товарищам по оружию – ну, что вы, мол, медлите, вот же он, вот он! Самурай повел себя странно – он начал огромной ладонью зажимать географу рот. Твердило сопротивлялся, отбивался, один из ударов пришелся по рогам самурайского шлема и тот свалился с головы разведчика. И командир разведчиков увидал перед собою рыжеусую, конопатую физию одного из бравых гренадеров Ляпуновых. А тот, переборов свое заикающееся рычание, разразился длинной ругательной тирадой.
Оказалось вот что: Ляпунова ротмистр Родионов укрепившийся на раздвоенном утесе, послал на разведку. Хотелось ему узнать, что это за стрельба произошла днем у подножия елового холма. Речь шла о неравной битве принятой гусаром и его товарищем, против панцирных всадников. Следовало установить, погиб ли полностью отряд капитана Фурцева, или можно на него как-то рассчитывать.
– В своей одеже пробираться решили что рискованно, а тут вышли неосторожно двое япошек на конях, на водопой. Ну, коней на мясо, а сперва хозяев хорошим валунцом по башне. Вот, глядите.
Ляпунов поднял из снега шлем, и показал, где он погнут.
– Потому и с головы падает, чуть что. Только в ихнее я зря одевался. Больше хлопот.
– Почему? – Спросил доскональный унтер.
– Те, что в броне и в таких шапках с пантами, обязательно должны быть верхом. Для пешего строя у них другая одежа. Так что страху пару раз я отхлебнул. Могли бы и раскусить. Хорошо, быстро сообразил, что к чему и в траву залег, а потом в кусты. А на рассвете…
Ляпунов шумно высморкался.
– На расвете гляжу, подкатывает к холмику вашему двойная дюжина конных. Спешиваются и в цепь. Сразу же понятно – будут прочесывать. Друг от друга шагов на тридцать. В воздухе мглисто, видать только очертания. Цепь тронулась тихо, без команды. Как только вошли они в ельничек, я пристроился где-то в середке, думаю, может знак подам своим, то есть вам.
Ляпунов остановился.
– Ну, – поторопил его Мышкин.
– Ну и набрел на вашу лежку. Увидел из-за дерева. Хотел было сразу крикнуть, да гляжу рядом ни одного самурая. Так они и прошли, чуть левее, чуть правее. Можно, кстати, сходить поглядеть на следы. Я остался. Жду, трясусь, вдруг вернуться. А тут этот очкарик на меня налетает, да еще с криком дурак. Они может быть, еще и из леса не вышли.
Александр Васильевич криво улыбнулся:
– И поля и горы, снег тихонько все украл, сразу стало пусто.
– Что б тебе пусто было, дозорный, тоже мне! – Оборвал географа Мышкин.
Александр Васильевич, не выходя из задумчивого состояния, продолжил.
