Текст книги "Огненная обезьяна"
Автор книги: Михаил Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
– И он предал мистера Бута!
Запрыгнув на стол, и усевшись на таблицы, Зельда хлопнула себя по коленям и сказала.
– История старая как мир. Учитель истории принял титул Величайшего Тренера. Глядя на ситуацию через пятую-шестую кружку пива, с этим согласиться было нетрудно. На особом счету у мистера Бута были двое "игроков": капитан команды и вратарь, если сказать по-другому – ловец. Не человеков, мячей, но тем не менее. Надо ли говорить, что одного из них звали Питер, другого Пол. Величайший Тренер сам назначил их на эти должности, но при этом умудрялся считать все это совпадением, и видеть в совпадении этом великий смысл. Тот, кто проиграл жребий, был изгнан из пивной; он остался у двери и подслушал все, что там происходило в растворе препьяного восторженного угара. Пылая оскорбленным сердцем, он отправился прямиком в полицию, и там рассказал о встрече в пивной "У моста". Конечно, ничего противозаконного в этом сборище не было, но мистер Бут был на заметке у властей еще с того момента, как добывал статистические данные о жителях городка. Данные эти не были секретными, но в желании ими обладать было что-то неуловимо шпионское. Главным моментом обвинения против учителя истории явилось то, что он объявил себя Тренером, да еще Величайшим. Сделать это на родине футбола, все равно, что объявить себя величайшим джазменом в Новом Орлеане, да еще не имея собственного саксофона. Преступлением не является, но свидетельствует о несомненном помутнении рассудка. Плюс слава тихого городского сумасшедшего и так уже блуждавшая за нашим героем.
– Его упекли в сумасшедший дом?
– Там он умер спустя несколько месяцев. Врачи, из самых, полагаю, гуманных побуждений, запретили ему какой-либо контакт с футбольной информацией. Говоря просто, они уморили его интеллектуальным голодом. Ему не давали читать даже спортивное приложение к местному листку.
Голос Зельды стал мягче и смягчились мои мучения.
– История, собственно, вся. Осталось сказать лишь несколько слов о том, как были обретены, на век, казалось, утерянные открытия мистера Бут. То, что они были обречены на прочное забвение, не просто слова. Дом три раза перепродавался и ремонтировался за эти годы. Все, что вы видите вокруг, естественно, реконструкция. Путем длительных изысканий, исследования сходных случаев околофутбольного безумия, отталкиваясь от найденных впоследствии электронных записей, удалось воспроизвести эту келью аскета статистики. Электронная версия статей мистера Болла осталась на заброшенном кладбище Первого, еще электронного Интернета. Врач-психиатр наблюдавший все эти месяцы мистера Бута, и не сделавший ничего реального для его освобождения, это могло сказаться на его карьере, выкупил у вдовы несколько главных тетрадей с записями больного. Якобы для целей лечения. Он же, я думаю, озаботился тем, чтобы загнать эти материала в Сеть. Очень похоже на попытку очистки совести. Пилат от психиатрии.
Я вздохнул полной грудью и увидел, что Зельда смотрит на меня очень внимательно. При этом, продолжая говорить.
– Знаете, Теодор, я легче поверю, что душа может жить-поживать на том свете, чем в то, что возможно отыскать какую-нибудь стоящую идею в этой бездонной, законсервированной клоаке, в которую превратили Первый интернет усилия миллиардов человекообразных дебилов. Но настал день, и в печально известной Математической Пещере под Бомбеем появилась группа молодых бастардов информационной позициологии. Они всерьез занялись тем, что впоследствии было образно, и почти неточно названо "Археологией науки". Коротко говоря, они утверждали, что основные открытия ждут нас не в будущем, а в прошлом. Ибо все, что человеку нужно, уже создано, но лишь не осознано. Вместо того, чтобы тратить триллионы на строительство лунных лабораторий, и прививать там белым мышам бактерии содранные с пролетающих астероидов, надо просто разобрать горы информационного мусора, оставшиеся от прошлых эпох. Там достаточно интеллектуального жемчуга, чтобы прокормить все объединенное человечество. Самые радикальные "археологи" кинулись в хранилища библиотечной бумаги. Не самая мощная группа во главе с профессором Берингом не побрезговала покопаться в электронных выгребных ямах, выдумывая по ходу новые способы версификации бессодержательного знания. Не буду уподобляться Берингу и углубляться сверх меры. В одной из самых грязных, рваных ячеек древней сети, они отыскали записи английского школьного учителя, пережеванные всеми представимыми вирусами.
Сенатор задумчиво и замедлено сгреб своего песика с напластования таблиц.
– Лайонс Беринг вторая по значению фигура в этой истории. Он ПОНЯЛ посланную ему из информационной бездны весть, он понял, какое она может иметь значение для человечества, он сумел превратить ее в компактный, доходчивый документ, и не постеснялся представить в высшие инстанции, рискуя своей научной репутацией, ибо в идеях мистера Бута было все же не слишком много строгой науки в привычном смысле этого слова. На наше счастье, или несчастье – каждый волен считать, как ему заблагорассудиться – в этих самых высших сферах заседали люди способные мыслить широко и глубоко. Они тоже ПОНЯЛИ в чем тут дело.
Мессир комиссар оживился этом месте.
– А что значит "ПОНЯЛИ"?
– Знаете, я не помню точно год, но это было время когда почему-то чрезвычайно разрослась вьетнамская колония в Кейптауне. Местный совет никак не мог справиться со случаями внезапных, внешне никак не мотивированных и все более кровавых столкновений вьетнамцев с местными сикхами. Полицейские меры не помогали. Любая агентура ничего не давала, поскольку ни у индусов, ни у вьетнамцев не было ничего похожего на организацию, дисциплину и тому подобное. Ничего нельзя было предугадать. Нельзя было изолировать лидеров, поскольку лидеры всегда были новые. Состяние коллапса пополам с паникой, так можно харатеризовать состояние местных властей. Советы Совета Международных комиссаров тоже ни к чему положительному не вели. И тогда один из местных начальников, человек надо сказать с огромным кругозором и сверхъестественной интуицией, набрел на доклад комиссии Беринга, один из сотни докладов, что попаадали ему в качестве рекомендаций Совета Международных Комиссаров на сайт. В докладе как вы догадываетесь, известные идеи мистера Бута излагались современным и доходчивым образом. Это был тот случай, когда зерно падает на благодатную почву. На свой страх и риск этот мистер Обиора решил пустить в ход именно этот клапан по выпусканию злокачественного этнического пара. На его счастье – новичкам везет – ему был известен полный состав этих этнических групп, и он смог произвести идеально точный отбор бойцов. Он, мистер Обиора самостоятельно догадался, что массовый поединок должен пройти вдали от чьих либо глаз, дабы не возбуждать дополнительный огонь в сердцах и жажду немедленно отомстить. Он подумал и о вооружении мотивированном национальной традицией. И, главное, он взял на себя решение, ответственность. Впрочем, у него не было выхода, в любом случае ему грозило неорганизованное кровопролитие. А ведь вы наверное знаете, что чем хуже стороны вооружены, тем страшнее война.
– С трудом могу поверить, что возможен государственный чиновник, который решился взять на себе отвественность в таком деле.
– Так вот, нашелся, Теодор. Мистер Обиора третья главнейшая фигура в этой истории. Образно говоря, он решился на пересадку почки с помощью топора – но ведь получилось. Вьетнамцы и сикхи после этого опыта перестали ни с того, ни сего бросаться друг на друга. Нарыв был вскрыт, межнациональный воздух очистился. Обиору, конечно, арестовали, но с судом спешки не было, и решительного чиновника полулегальным образом использовали в горниле еще нескольких конфликтов. Результаты были получены обескураживающие. Метод Бута-Беринга-Обиоры действовал победоносно как пенициллин в свое время. Монголы перестали третировать немцев, китайцы обнаружили в себе способность не убивать каждого замеченного грека, финны братались с арабами. Обиора, правда, вскоре скончался, и его имя известно немногим, большая часть профессиональной славы достаталась Берингу. Это он ввел понятие "Арены", и разработал параметры этого понятия. Ведь нельзя же было просто драться на стадионе, или в чистом поле. Организация пространства, где должно произойти столкновение, это тончайший вопрос. "Географы", как их у нас называют, совсем отдельная каста.
– Да, географы, это… – неопределенно начал мессир комиссар, но не закончил мысль.
– И еще одну важнейшую вежь сделал Беринг, он ввел обощающее понятие "Сублимированной войны". Он и только он, что бы там не говорили, первый предложил отказаться от сакраментального числа "одиннадцать" и расширил размеры сталкиваемых "команд" до нескольких сотен человек, и доказал, что возможно, и даже необходимо, варьирование размеров "армии" в каждом конкретном случае.
– А историческая путаница, ну, когда древние египтяне должны драться со средневековыми викингами, это кто придумал?
– Хронофатические таблицы это заслуга отца Зепитера, господина Кротурна. Мысль насколько гениальная, настолько и очевидная. Всякий межнациональный конфликт имеет не только территорию и границы, но и корни, причем корни эти переплетаются так причудливо, что на первый взгляд решение исторического ребуса выглядит как бессмыслица. Например, почему, для того чтобы прекратить избиения испанских студентов в Квебеке, нужно выводить на "Арену" польских гусар 17 века и верблюжью кавалерию времен Абд-аль-Кадира? А просто потому – это я безбожно фантазирую – в 1809 году во время осады Сарагосы польские легионеры Наполеона с особой, ненужной жестокостью истребили всех защитников пиренейского города из числа магрибских арабов. Тогда в 1809 году завязался узел, который следует развязать ныне. Это я, разумеется, говорю предельно упрощенно, тысячи и миллионы обстоятельств, нюансов и факторов учитываются в расчетах, следствием которых будет тайное столкновение двух микроармий составленных из ничего не подозревающих обывателей. История нации есть, если хотите, что-то вроде ее генотипа. Скажет, какая-то нация больна, самый распространенный симптом, это внешне немотивированная агрессивность, надо отыскать то место в генотипе, ту клетку, из которой нужно выпустить яд неосознаваемой ненависти, да еще и перемешанный с огнем непризнаваемой вины.
Зельда облизнулась – это у нее признак сделанной работы, или предчувствие того, что конец близок.
– Теперь, вы, мне кажется, видите в большой части деталей то грандиозное здание стабильности, охране которого мы служим. Подумайте, за последние двадцать лет, вы припомните, хотя бы одно происшествие на планете, которое можно было бы отнести к сфере межэтнических столкновений!? Законы мистера Бута продолжают работать. Все эти ксенофобские мерзости ушли из жизни нашего пятнадцатимиллиардного народа.
Зельда хлопнула себя ладонями по щекам.
– Вот так всегда, скажешь, вроде бы все, но не скажешь главного. Я не произнесла важнейшего слова – ПРОФИЛАКТИКА!!! Наши ограниченные конфликты, наши "сублимированные войны" устраиваются не постфактум, а, наоборот, как упреждающие мероприятия. Мы сталкиваем несколько сотен особым образом отобранных малайцев и эфиопов, в условной обстановке, под наблюдением судей и врачей, для того, чтобы миллионы тех же малайцев не истребили, в результате внезапной, неконтролируемой вспышки, тысячи ни к чему не готовых, не имеющих возможности сопротивляться эфиопов осевших где нибудь в дебрях Калимантана. В течение иногда нескольких лет (как-то сам собой установился четырехлетний цикл) идет сложнейшая подготовительная работа во всех подразделениях Деревни, которая представляет собою, если говорить образно, покрытый слоем дерна, компьютер, в результате чего появляется схема "мундиаля". В результате его проведения, психика планетарного народа радикально проветривается. Все тягостные фобии истекают в небытие в тех относительно малых дозах крови, что проливаются на аренах условных боев. Тут, конечно, с неизбежностью возникает старинный философский вопрос – есть ли цель, ради которой допустимо пролитие хоть капли человеческой крови? Прочен ли будет дворец всеобщего счастья, построенный на слезах одного единственного личного несчастья. Но, история учит, и уже давно, что философские вопросы так навсегда и остаются философскими. Каждой исторической эпохе неизбежно свойственна повседневная социальная практика. И она никогда не бескровна. Философ размышляет, а убийца заносит топор, или лучевой пистолет над жертвой, и надо успеть перехватить эту руку. Нелишне заметить, что все предыдущие времена были много кровавее нынешних. Сегодняшние люди живут дольше и лучше, чем все их предки, за что с них и взимается умеренный и главное, тайный налог. Хотя и кровью. Стадо антилоп спокойно пасется в саванне, хотя в факт существования этого стада изначально заложена неизбежность гибели какого-то процента особей.
Непонятно улыбнувшись, мессир комиссар сказал негромко.
– Паситесь мирные народы.
– Что, что?
– Да нет, это я так, о своем. Вы уж как-то совсем, о роде, человеческом. Все же не стадо животин.
Мою милочку эта улыбка не могла не цапнуть за живое. В другой бы раз она бы взвилась, а тут мягким таким ласковым тоном, словно боясь обидеть:
– А почему вы только человеческую кровь считаете продуктом особой, священной ценности, какие гекатомбы жертв нечеловеческих были принесены за все предыдущие тысячелетия жизни человеков!
Мессир Теодор прижал к щеке своего Зизу, и потерся о песика носом, показывая, что пролитые гекатомбы его огорчают.
– Животные это не данная людям в управление и пользование живая собственность. Это великий резерв эволюции, на тот случай, если род человеческий забредет в тупик. Впрочем, что это я. И так, по-моему, сказано достаточно.
– Мне понравилась ваша лекция.
– А мне понравилось, как вы слушали.
От этого обычного обмена любезностями у меня незнакомый мороз пошел по коже. А Зельда в этот момент спрашивает таким внезапно мягким, почти поющим голоском.
– Патрик, все ли там у тебя готово?!
Хранитель, подпиравший стену гаража с той стороны, пробормотал, что да, готово, только тут, говорит, собрались на полянке и стоят толпой здоровенной… Зельда сказала, что с этим мы сейчас разберемся.
– Насколько я понимаю, мы понимаем друг друга, извините, за это неловкое выражение, или, если хотите, предложение. – Сказала Зельда.
– А какое ваше предложение?
– Вы здесь, Теодор, для того, чтобы отыскать кого-то, а может быть что-то… Возможно, месть, возможно…
Мессир комиссар выразительно оглянулся.
– Нас не подслушивают?
– Подслушивают, подслушивают, но это не имеет значения. Имеет значение то, что я готова вам помочь. Согласны ли вы оказать мне ответную услугу?
– Ответную услугу? – Мессир комиссар рефлекторно, но от этого особенно отвратительно, поправил свой гульфик.
– Вот именно.
– Какую конкретно?
– Она вас не обременит. У вас есть все необходимое для этого дела.
Мне казалось, что их слова огибают мое сознание по кривой ничего в нем не задевая, хотя я был уверен, что мне адски важно знать о чем на самом деле идет речь. Они договариваются о чем-то важнейшем, о том, что сейчас вот-вот произойдет, а я и не имел сил уловить хотя бы хвост смысла. И тут Зельда пришла мне на помощь, словно почувствовав, насколько я в ней (и в жене, и в помощи) нуждаюсь.
– Альф, милый, посмотри, что там у нас за окошком, а то Патрик беспокоиться.
В дальнем конце мемориальной "фотолаборатории" имелась деревянная на три ступеньки лестница, она вела наверх к окну, закрытому изнутри фанерными ставнями, которые отпирались на манер ворот. Я знал, что расположено за этим окном, Зельда не раз просила меня в него выглядывать, когда Патрик ремонтировал там что-то снаружи.
За окном был сочный луг, с трех сторон охваченный густым, таинственным лесом. А на лугу… Я даже зажмурился в первый момент. На лугу располагалось молчаливым красочным табором все наше деревенское общество. Все господа нобелевские кавалеры, и госпожи нобелевские дамы. Такого количества неописуемых в своей величественности и необычайности фигур в одном месте мне видеть еще не приходилось. На празднествах в доме Зепитера они всю время снуют в тени дерев, смеются, едят, умничают, флиртуют. А может, они решили сегодняшний праздник, ведь с утра идет речь о нем, провести здесь. Тогда почему такие мрачненькие, и одеты странно. И как сумели они сюда подкрасться так тихо и скрытно! Все, все здесь, и господин Гефкан в кольчуге поверх ковбойки и джинсов и с двумя мечами в умелых руках. И госпожа Изифина странно изогнувшаяся в инвалидном кресле, сопровождаемая еще более поседевшим и утоньшившимся духовно господином Асклератом. Легкий ветерок приподнимал бесцветную прядь над его бледным лбом, и размазывал в воздухе туда-сюда непрочную госпожу Летозину. Весь бурно заросший, и как всегда мокрый господин Посейтун тоже был здесь, он специально прибыл с отдаленных деревенских прудов, где углублялся в изучение бездонного феномена воды. Из-за господина Посейтуна выглядывал ловкий и ладный господин Геркурий, на этот раз с учтиво наклоненной птичьей головой. Он всегда готов умчаться туда, где быть сейчас полезнее всего, но сейчас он здесь, и только здесь. Явилась и победительная уверенная в себе лабонимфа Терезия, о серьезности ее намерений говорило то, что она применила в сем случае свой мужской облик, в котором ее называют все Тиресием. Вся в белопенящемся немыслимом платье с забинтованными выше локтя руками госпожа Афронера, что особенно было заметно на эбеновом теле красавицы. Руки ей, надо понимать искусал несносный дурачек Зизу. Что же такое собиралась сделать с его хозяином старшая жрица любви, коли он защищал его до такой степени. Госпожа Афронера прибыла при всем своем семейном синклите; и горбоносая, гнусавая дочка Гармония и неотразимый Гермафродит были у подола ее медленно развевающегося платья. Конечно же, и крестная, если так уместно выразиться, мать Зельды, госпожа Диамида явилась также. Она была оснащена богаче прочих. Восседала на длинном как ошкуренное бревно льве, с огненной гривой, от пламени которой занимались близросшие травинки, с птичьими хватучими лапами. На плече госпожи Диамиды переминалось летающее чудище цветом золотое, как бы родом из каких-то нездешних орлов, только что-то явившееся из самих небес. Конечно же, все это при огромной массе нимфорантов и лабонимф. Работящих, безотказных, веселых всегда, но не сегодня.
А посреди располагался сам ОН. И в том виде, который он принимает редко. Я таким ЕГО не видел, и даже не слышал живых рассказов о НЕМ таком. И читал всего раз, но узнал сразу же. Ибо кем же еще мог быть огромный, шириною в дверь ангара, синего угрюмого цвета, с красными, лаковыми рогами, и весь во все стороны пялящийся сотнями разновеликих глаз бык, кроме как Земардозиршнупитермаздом?!
Заслуживает вторичного упоминания, что тишина стояла смертная. И если бы не шевеление перьев, да платьев, непонятно, что нужно было бы и думать обо всем этом. Не поражены ли все эти гениальные господа внезапной, общей летаргией?
– Все пришли? – Спросила меня бодро и даже с задором каким-то Зельда.
– Да, вроде все.
– Ты высунься Альфонсо, да посмотри получше.
Я поднялся на последнюю ступеньку лесенки и глянул вправо-влево.
– Господина Диахуса не вижу багровой физиономии Зельдушка.
– Пьян валяется.
– И еще господина Мареса что-то не примечаю.
– Я так и думала! – С необыкновенной радостью крикнула Зельда. – Я так и думала. Он остался у мавзолея, этот провокатор!
И тут наконец произошло событие. Земардозиршнупитермазд открыл пасть и длинно, ужасающе заревел.
– Давай, Патрик! – Скомандовала Зельда.
Пятая глава
Политрук выглядел таким строгим. Остроносое лицо, колючий взгляд. Одет с иголочки, выбрит с одеколоном, отутюжен до последней складочки, все крючки в петлях, сапоги – атрацит. Шпалы в петлицах самонадеянно поблескивают. Отточенный образ венчала, заостряя стриженую голову, пилотка. За четыре учебных дня амуниция на других офицерах, не говоря уж о бойцах, пообмялась, а у этого, как первонадеванная.
Пол, в кабинете директора школы был после подготовительного обстрела усыпан битым стеклом, и прочим хрустким мусором, но политрук Головков, прохаживался из угла в угол, не производя ни малейшего шума.
Капитан Фурцев сидел за директорским столом. Перед ним на сером сукне стоял бронзовый письменный прибор, присыпанный выкрошенным из потолка мелом. Глобус со вспоротой осколком Гренландией, и настольная лампа с широким абажуром матового стекла. Лампа горела, несмотря на утренний час. За спиной стояли неровно, выбитые из общего строя ударом взрывной волны застекленные шкафы с выбитыми стеклами. Их вытошнило на пол книжками с золотым тиснением, и раскрашенными спортивными кубками. Висели на стене два портрета, Ленина и Чернышевского. Чернышевский был ранен в подписанную снизу фамилию.
Капитан недовольно косился в сторону политрука. Он напоминал ему ту самую включенную лампу, что стояла на столе.
Сквозь открытую балконную дверь, с того места, где сидел капитан, можно было видеть верхушки тополей, равнодушно роняющих свой пух, а дальше только тихо тающие в густо-синем небе облака. Политрук, проходя мимо балкона, и бросая в его сторону взгляд, мог увидеть много больше. И два больших, обнятых полукругами железной ограды палисадника направо, и налево от школьного крыльца; и широкую, мощеную булыжником улицу, идущую вдоль школьного фасада, с двумя трамвайными линиями посередине; и улицу перпендикулярную, превращенную старинными каштанами и тополями в тенистый туннель, густо засыпанный по дну сероватым пухом; и круглую площадь в конце туннеля, с цветочной клумбой, поднимающей из своего центра памятник вождю.
Площадь эта напоминала кабинет, где уселся капитан Фурцев. Она тоже была повреждена несколькими взрывами. Выбиты стекла в двухэтажном универмаге, и тротуар усыпан вылетевшими на свободу шляпами. Сорвана афиша фильма "Сердца четырех" с фасада Дома Культуры Железнодорожников. Сложившись посередине, она сидит, привалясь спиной к стене, как пьяница. Обезумевший трамвай сошел с огибающего памятник пути, и взгромоздился колесами на булыжник. Киоск на колесах "Пиво-воды", споткнулся во время бегства от бомбежки, рухнул на бок, выхлестнув из стеклянных труб три струи сиропа, и на тротуаре образовались три жужащих осиных полосы.
Что там дальше за площадью, из окна второго этажа, где разгуливает политрук, разглядеть трудно. Судя по отдельным признакам там, слева, за однообразно тонущими в акациях кварталами, должна находиться железнодорожная станция. Где-то ведь должны работать посетители Клуба. Если пронестись взглядом вправо над площадью – найдешь большой, густо заросший парк. Он смутно посвечивает гипсовыми статуями горнистов и пловчих, сквозь кроны вязов. Заметна парашютная вышка, колесо обозрения и проволочные очертания других аттракционов. Еще дальше прямоугольник стадиона с черными, вытоптанными пятнами у ворот. Все это богатство ограничивается речным берегом; лодочные станции, полоска песка, вода… Далее смотреть нечего.
Раздался звонкий хруст. Под каблук политрука попал невидимый стеклянный черепок.
– Ну вот, – сказал Головков, как бы услышав в этом звуке аргумент в свою пользу в происходившем только что споре.
Капитан рассматривал глобус, и чем дольше рассматривал, тем очевиднее ему становилось, что кусок металла разворотивший картонную лысину, должен был попасть точно в лоб директору школы. Нет, поежился Фурцев, тогда бы тут все было загваздано кровью и мозгами.
Внизу на булыжнике послышался множественный нестройный топот сапог. Головков резко сломал свой привычный маршрут и выглянул из балконной двери.
– Нет, – ответил он на вопрос, которого ему никто не задавал, – Не Мышкин, просто смена караула.
Фурцев закрыл глаза. Какой неприятный человек этот Головков. Не приходилось еще видеть такого самонадеянного и решительного новичка. Не дергается, не лезет с испуганными вопросами, как другие, его, кажется, вообще не удивляет тот факт, что он здесь оказался. Более того, он слишком как-то ощущает себя на своем месте среди этого душного июня и чуть траченного непонятными взрывами городка. Такое впечатление, что он знает нечто такое, что другим не ведомо. Фурцев не любил таких людей. И никогда не упускал случая одернуть.
– Лейтенант Мышкин очень хороший разведчик. А хороший разведчик не любит шуметь. Он никогда не станет топать сапогами у вас под окном. Он вернется так, что вы и не заметите.
Политрук стрельнул исподлобья двумя холодными иголками в командира.
– Пусть, пусть Мышкин хороший разведчик, пусть гениальный, но где он тогда ходит до сих пор?!
– Напрасно вы так. Я с ним прошел, товарищ старший политрук, через такие передряги и ситуации… и самураев повидали мы, и… – Фурцев осекся, почувствовав, что это апеллирование к старым боевым заслугам со стороны выглядит жалко. "Бойцы вспоминают минувшие дни".
– Я уже два раза объяснил вам, товарищ старший политрук, что пока начальник разведки, лейтенант Мышкин не вернется со своей группой из разведвыхода, и не доложит, кто будет нашим противником в предстоящем столкновении, я и пальцем не пошевельну.
Фурцев закрыл глаза, очень недовольный собой. Он уже давал себе слово не вступать более в пререкания и объяснения с этим настырным типом. Кто тут, в конце концов, командир?! У кого за спиной пять столкновений, а стало быть, бесценный боевой опыт?! Кто сам прошел школу разведки, и лучше всех знает, как это опасно – воевать вслепую?! Все это он, ныне капитан Фурцев, командующий отдельным батальоном. И кто пытается все это оспаривать – неприятный, наглый пионер, за которым ничего кроме амбиций и нахрапа. Интересно, кем он был ТАМ? Вундеркинд, какой-нибудь, по политической части? Хотя, лета у него не вундеркиндские, и даже не понять какие именно, то ли тридцать, то ли сорок. Выправка юношеская, а взгляд тяжкий и циничный. И упивается тем, как высоко он взлетел с первого раза.
Отповедь командира сдерживала политрука всего какую-нибудь минуту, он сделал пять ходок из конца в конец кабинета, и опять заговорил.
– Но ведь слепому, слепому, и без всяких разведвыходов ясно, с кем нам придется воевать. С вермахтом, с немецкой армией периода второй мировой войны. Ну, посмотрите, посмотрите сами, товарищ капитан! – Головков ткнул пальцем в стену, выскребая из дыры в ней сухой цемент.
– Это не арбалет, и не лук, это осколок от стокилограммовой бомбы. И по всему городу так. Поработала пара "юнкерсов". Да и вообще, сам тип городской застройки, вас ни на какие мысли не наводит? Пирамид и Колизеев, насколько я понимаю, на позициях наших не наблюдается.
Сил терпеть эту демагогию уже не было, но Фурцев терпел. Надо бы, конечно, его оборвать, причем, резко, даже с оскорблением, но наживешь смертельного врага, характер, судя по всему, у этого желторотого комиссара, дрянь. Кроме того, очень уж это не полезно, когда перед самым столкновением ссорятся два старших командира. Фурцев отлично помнил, что произошло с триумвиратом вечно спорящих начальников в начале прошлой баталии. Чувствуя, что внутри что-то закипает, но стараясь говорить как можно мягче, и выбирая самые нейтральные слова, капитан объяснил.
– Знаете, товарищ старший политрук, не в моих правилах прибегать к подобным аргументам, но сейчас прибегну. Как солдат я много опытнее вас, за моей спиной не одно и не два столкновения. И знаете, что мне подсказывает опыт: ошибочно, а значит и опасно делать вывод о будущем противнике исходя из характеристик собственной экипировки и характера местности, в которую помещен. То есть, если тебя вооружили мечем, это не значит, что против тебя выставят именно рыцаря-меченосца. Я не знаю, почему устроено так, и, вероятно, никогда не узнаю, но ради того, чтобы избавить своих людей от лишних неприятностей и вредной суеты, я полагаю правильным действовать с учетом этого опыта.
Головков поправил пилотку, которая в этом не нуждалась.
– Пусть лучше валяются под яблонями, чем, например, рыть окопы?
– Да, именно так. Пусть лучше отдохнут перед боем, чем набивать кровавые мозоли.
Политрук с хрустом пересек кабинет.
– Понимаю, что вы хотите сказать, но я не могу не верить своим глазам. Видя же, что открывается передо мной, я не могу не делать естественных выводов. Ну, вот посмотрите на это.
Он выдернул из свой планшетки сложенную вшестеро карту, и одним, встряхивающим движением развернул перед капитаном.
– Это наша школа со всеми палисадниками и садами вокруг, с мастерскими, а это лабораторный корпус. На первый взгляд это удобная позиция. Компактно, подходы простреливаются.
– Именно так.
– Но это все хорошо, только в том случае, если немцы попрут на нас прямо в лоб, в дикую психическую атаку. Если у них нет ни минометов, ни авиации. А все это у них есть, судя по разрушениям, которые мы наблюдаем. А если у них есть авиация, то школа это уже не позиция, а мишень. Кроме того, я думаю, они попытаются обойти нас с правого фланга. С левого там овраг, поэтому – справа. А, обойдя нашу школу, они зайдут нам в тыл, а там у нас… ну, сами знаете. Так вот, что я хочу сказать: нам обязательно, и срочно нужно отрезать им эту возможность обхода. А сделать это легко, надо занять хлебозавод. Двумя взводами. Один взять у Ляпунова. Второй, ну, можно послать ополченцев Косоротова. Этим простым действием мы заставим немцев делать то, что им делать не хочется – атаковать нас по фронту. Хлебозавод уже не обойти, там дальше только простреливаемый спуск к реке. Разве вы не видите, товарищ капитан, что это действие напрашивается.
Фурцев встал и потянулся.
– Я вам отвечу, товарищ Головков. И ответ мой будет состоять из двух частей. Во-первых, допустим, что против нас действительно заготовлен немец, он ведь видит то же, что видим мы. Он легко определяет, какие наши действия напрашиваются, и к ним он имеет возможность подготовиться. Во-вторых, я повторю вам то, что твержу уже весь сегодняшний день – мы примем бой не с немцами. С кем, не знаю. Может быть, с бандами конных гаучо, может быть, вообще по речке приплывут ночью какие-нибудь флибустьеры. Может быть, сражение вообще произойдет не на улицах города, и тогда чего будет стоить правильно занятая городская позиция!
Фурцев погладил глобус.
– До получения разведданных от Мышкина, я должен закладываться даже на такие, немыслимые возможности.
– И когда же вы ждете его появления?
– Мышкин вернется вовремя.
