Текст книги "Великий раскол"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 52 страниц)

XVIII
Свидание

Царь Алексей Михайлович сидит в своей приемной. Он только что возвратился с соколиной охоты и в отличном расположении духа: его любимый сокол сразу сразил дикую утку, случайно пролетавшую мимо; а тут еще, по возвращении, он узнал, что царила в интересном положении. Пользуясь этим, и окружающие его бояре, и домашние стараются что-нибудь выпросить и выклянчить, а чтобы иметь решительный успех, каждый старается выставить какой-нибудь особенный подвиг свой.

– Вот, – говорит Морозов, – у всех-то радость: царица зачала… и Господь благословил тебя, чай, сыном… А ты бы, великий государь, повелел на радостях отпустить мне коронных-то у Днепра, сельцо… А я-то первый напророчил…

– Ужо, как справимся с Хмельницким, – улыбается государь.

– А все моя тетушка, Анна Петровна, – подхватывает Хитрово, – уж как она молилась… так молилась… что в день ея крестной молебны… да с Павлом… аль Паисием митрополитом… да и царица там… и Господь услышал.

– Я Павла в митрополиты крутицкие поставил… а Питирима в новгородские, – самодовольно произнес царь.

– Уж очинно, очинно все довольны, мудрость твою прославляют, – вставил Морозов, – Аввакума, Никиту, Епифания и других расколоучителей видел, – все так и молятся на тебя и бают: лишь бы нам того зверя Никона прогнать.

Алексей Михайлович вздохнул и вздрогнул: вспомнил он, что счастье покинуло его в военных действиях вместе с удалением Никона, и вот, чтобы перебить эту думу, он обращается к своим собеседникам:

– Слышали вы, какое чудо у меня?

– Нет, не слышали, – отвечает Морозов.

– Привезли мне безрукого мальчика… так он устами иконы пишет… настоящий изограф… Вот его иконки… я его в науку отдать иконописцу Никите Павловцу… а зовут мальчика Полуэхтом Никифоровым.

– Это диво! – воскликнул Хитрово.

– Да и я впервые слышу о таком диве, – воскликнул Морозов, – к добру, это великий государь; значит, мы согрешили руками, творя иконы, и Господь Бог сподобил тебя иметь иконы, писанные устами.

– Знамение великое… знамение великое, – повторил несколько раз государь, и снова дума: – Вот кабы Никон, он разъяснил бы, что это значит.

Преследует его мысль о Никоне постоянно. Что бы он ни сделал, тотчас совесть говорит ему: а что святейший бы сказал? Недавно уговорил его грек Паисий поставить Павла в митрополиты крутицкие, а крутицкого Питирима в новгородские, но сделано это без благословения патриарха, и оба поста очень важны: первый по древности кафедры, а второй, – так как он наместник патриарший. Но говорят, что народ благословляет царя за это назначение…

В тот миг является стольник и подает пакет.

– От патриарха Никона привез архимандрит Воскресенского монастыря, – провозглашает он.

Царь уходит в свою комнату, распечатывает трепетными руками пакет и читает письмо. Бледный, со смущенным видом, он возвращается назад и, подавая Хитрово письмо, произносит задыхающимся голосом:

– На, читай… я говорил, что так будет, – он чуть-чуть не анафему шлет нам за ставленных владык…

– Да что на него глядеть-то! – успокаивает его Морозов.

– Посердится, посердится, тем и кончится, – вставляет Хитрово.

– Пущай бы сердился, – с тревогою произнес государь, – но вот, коли он бежит, вот это будет теперь не в пору нам: Малороссия отложилась, Литва отпала…

– А вот что, великий государь: дай мне повеление задержать его, где я бы его ни отыскал, и он не уйдет от меня.

– Даю… даю повеление… напиши несколько грамот… Да только гляди, чтобы волоса с его святой головы не тронуть…

– Слышу, великий государь; пока он патриарх, я обиды ему не учиню.

Грамоты написаны и сданы в руки Хитрово.

Богдан Матвеевич тотчас отправился к Родиону Стрешневу; там он застал и Алмаза Иванова. Обоих их он командировал в разные стороны с поручением следить за проездом или в Малороссию, или в Литву патриарха.

Сам он тотчас же отправился тоже по направлению к Малороссии.

В то время, когда вследствие неосторожного выражения патриарха в его письме были сделаны распоряжения об его задержании на пути, инокиня Наталья сидела в тереме царском и вела с царевною Татьяною беседу:

– Я потеряла надежду, – говорила с отчаяньем царевна, – когда-либо видеть Никона. Все здесь его враги: и никоньяне, и раскольники… Теперь они соединились и все хором поют: собора надоть… сложить с него сан… заточить, а там и сжечь в срубе.

– Боже, что же делать? что же делать? – ломала руки инокиня.

– Я было хотела выйти замуж за князя Пожарского, тогда иное бы дело… Как Морозова Феодосия, я залучила бы к себе и монахов, и монахинь, и попов, и тогда я бы их уничтожила… Теперь что? Сиди в тереме и гляди, как его пытать, мучить, терзать будут. И за что? За то, что спасал два раза Русь от чумы; за то, что создал воинство; за то, что забрал и почти уничтожил Польшу… что присоединил Малую и Белую Русь… И это за спасибо. Теперь ничего не остается ему, как только бежать и бежать скорее в Малую Русь… в Киев.

– Не поедет он… знаю я его… Как придется до дела, он скажет: бежать, значит им уступить, преклониться перед ними… нет – останусь, и останется, – заплакала инокиня. – Я хочу переговорить еще с царем.

– Поговорить-то можно, но теперь ничего не будет… Царица с Анною Петровною живут душа в душу, и на устах у них, в головах и в сердце – святители Павел да Паисий, Паисий и Павел. Видела ты эти подлые рожи?.. Оба точно бабы в рясах, да с бородами, и чудится мне, точно щеки у них нарумянены… Да что ни слово, то и лесть… А братец мой уши развесит, да слушает их. Государево дело гибнет.

– А царица что?

– Царица только и думает, как бы Господь сына ей дал… Алексей Алексеевич ее хиленький… ну, и напугали ее; говорят, бояре шепчутся меж собою: уж не развести ли ее. Поглупела со злости баба, сама не знает, что и творит… Да вот коли будет круто, так пойди к ней, да напугай ее, и она сделает все по-твоему.

– Только не теперь, а ты, царевна, вот подумай, как уговорить патриарха, чтобы он бежал.

– Да как, матушка Наталья, да сама поеду…

– Как сама?!

– Да так… скажусь больною… Ты сядешь здесь у меня… никого не будешь впущать в мою опочивальню… а ты, вот, позволь взять твоих людей да твою одежду.

– Царевна, коли люди узнают, ведь беда будет.

– Уж хуже не будет, чем есть, сижу я здесь затворницею и не с кем слова молвить… а сердце, сердце… рвется на части., слезы из очей уж не льются… Я уговорю его: он бежит, послушается меня. Его б спасти, отдала б я десять жизней… Ты только принеси сегодня вечером свою одежду… вели на своем подворье лошадей изготовить… Я с сестрами Иринушкою и Анютою переговорю… и с Богом… помчусь, полечу, а гам и смерть не страшна.

– Да благословит тебя, царевна, Господь Бог за твое доброе сердце… Но без меня ты там ничего не сделаешь. Я сама поеду с тобою, а ты уж устрой здесь все без меня. Теперь я к Феодосии Морозовой, чай у нее увижусь с протопопом Аввакумом.

Инокиня поцеловалась с царевною и ушла к Морозовой.

Невестка Бориса Ивановича Морозова в это время еще не вдовствовала, но как царицына кравчая, она жила открыто и принимала всех, в особенности из духовенства обоего пола[55]55
  Мы здесь говорим о ней и об Аввакуме немного потому лишь, что этим лицам мы посвящаем особый большой роман, в котором излагается судьба первых расколоучителей-страстотерпцев.


[Закрыть].

Когда ей доложили об инокине Наталии, она приняла ее с распростертыми объятиями, так как та славилась своею строгою жизнью и странствованиями по монастырям.

После первых приветствий и расспросов: по каким монастырям та ходила, что видела и слышала, Феодосия Прокофьевна рассказала ей об удалении Никона, о возвращении из ссылки иереев, не соблазнившихся прелестями никонианства, и о том, что теперь все стоят заодно: о низложении Никона и восстановлении древляго благочестия.

– Да вот, – присовокупила она, – и сам св. страстотерпец Аввакум.

Показался на пороге высокого роста, с окладистою бородою, красивый священник. Лицо его было загорелое и бледное, а глаза темно-серые сверкали и глядели как-то туманно в даль.

Хозяйка и инокиня подошли под его благословение.

Он благословил их двуперстно.

– Я слышал давно о вашем благочестии, – сказал Аввакум, обращаясь к инокине, – и радею о твоем спасении.

– Благодарю, св. отец, но ты, вот, поведай и мне о своих страданиях, дабы я могла рассказать в св. Лебединской обители, – откуда я, о твоем страстотерпчестве.

– Много говорить, дочь моя, мало слушать… В Успенском соборе меня расстригли… хотели бороду срезать, да царица не допустила до греха. А там, с женою и детьми, сослан за великое озеро Байкал, – к воеводе Пашкову, не человеку, а зверю, отдан на съедение. Повелел ему Никон наносить мне всякое томление; терпел я от него поругания, бил он меня по щекам, бил по голове, по спине, плевал в лицо, ругался и издевался надо мною, бросали меня в холодную воду, секли кнутом, причем я получил 72 удара… Потом пришел указ идти вновь на Москву, и я всюду, и здесь, свободным глазом и благодарственною душою древляго благочестия светлость пресветло проповедаю. Здесь меня князи и бояре так любезно приняли…

– Яко ангела Божия, – вставила Морозова.

– Нет, яко раба Божия и словеса мирная и жалостная со воздыханием царю беседовала, – закончил Аввакум.

– Но кто, св. страстотерпец, – заметила инокиня, – тебе поведал, что Пашков воевода имел грамоту Никона… уж не ухищрения ли были бояр?

– Поведовали мне то митрополиты Питирим и Павел.

– Полно, св. отец!., и веришь ты этим лукавым людям?.. Не проповедь твоя им нужна, а нужно низложение Никона, и они льстят тебе… и эти же фарисеи, когда низложат патриарха, повлекут тебя же к суду своему и учинят тебе не то, что Никон. Никон с любовью и со слезами, как отец, умолял тебя, Аввакум, не проповедать свое учение. Он говорил тебе: веруй, как знаешь и можешь, – только других не смущай.

– Как! – воскликнул Аввакум, – отрешись от веры своей и от Бога… Могу ли я попустить, когда он вихроколебательные трясения нанесе на церковный корабль?.. Он предерзостно отверг двуперстное крестное знамение: благословляет народ, как сам крестится; на трисоставном кресте изображает Христа; отрицает сугубое аллилуия; пишет слово Иисус, вместо Исус; на 5 просфорах литургию служит вместо 4; в символе заменил букву «а» буквой «и», поклоны отверг, лежание ницом при преждеосвященной литургии и в вечер пятидесятницы; иудейским обычаем велел совершать миропомазание; в церковоосвящении, крещении и браковенчании по солнцу запретил трижды ходить; партесное преугодничное пение с митушанием рук и ног и всего тела безобразным движением в церковь внес; уничтожил молитву «Г.I.X. Сыне Божий, помилуй мя грешного»; образ велел писать не по древнему, как мертвецов, а дебелых и насыщенных, аки в пире некоем утучненных, противно первообразным святым особам; книги святые древлепечатные неправыми и ересеимущими нарек!

Вылил все это Аввакум залпом; Морозова слушала его с открытым ртом, но инокиня Наталья вспылила и сказала:

– Святой отец, может быть, ты больше прав, чем Никон, но каждый верит по-своему, и сколько и как кто может вместить, так и вмещает. Нужно, однако же, помнить главную заповедь Христа: любить ближнего… Вера без дел мертва: коли хочешь спастись, то одна вера недостаточна без любви. Примирись с Никоном, и иди с ним рука об руку в духе любви, и вы оба сделаете многое для Божьей церкви. Гляди, всюду она принижена и угнетена: восточные патриархи в плену и в рабстве у турского султана, церковь в Малой и Белой Руси угнетена латинством, иезуитами и ляхами. Одна лишь наша церковь стоит, как столп и утверждение истины, и к ней идут сердца угнетенных турками и ляхами русских. Никон и стал во главе угнетенных братий и для слияния церквей принял то, что у них издревле внесено святою восточною церковью: без этого и не было бы возможно слияние с нами ни Белой, ни Малой Руси.

– Не нам у них учиться, а им у нас, – заревел Аввакум, стукнув ногою. – Великие наши святители и учители: митрополиты Петр и Филипп, патриархи Иов, Гермоген и Филарет, – все держались древляго благочестия и в крещении обливания, а не погружения… и мы должны держаться того же закона, той же веры… и если Малая и Белая Русь – отступники этой веры, так пущай они и погибнут в рабстве у ляхов и турок… Нам нужно наше спасение, а не их… Нет и примирения мне с Никоном: пущай он идет с новшеством своим в ад кромешный, со всеми народами, а от древляго православия не отрекусь… Не войду с антихристом в единение…

– Как с антихристом! – ужаснулась инокиня.

– Разве не знаешь, дщерь моя? – произнес вдохновенно Аввакум, – слово апостола Павла к Тимофею: Дух же явственне глаголет, яко в последняя времена отступят неции от веры, внемлюще духовом лестным и учением бесовским, в лицемерии лжесловесник, сожженных своею совестию, возбраняющих женитися, удалятися от брашен, яже Бог сотвори в снедение со благодарением верным и познавшим истину…

– Никон никому не возбраняет жениться, не запрещает удаляться от брашен, – заметила инокиня.

– Да, – продолжал Аввакум, – хочешь, дщерь моя, спастись и спасти свою обитель, так почитай крест Христов трисоставный, от кипариса, из певга и кедра устроенный, – вот тебе и в дар единый… Он вынул из кармана крест и вручил ей.

– Всякий крест для меня святыня, – сказала она, благоговейно поцеловав его.

– А четвероконечный крест, – продолжал он, – мы держим токмо на ризах и стихарях, и патрихилях, и пеленах… а же учинить его на просфорах, или, написав образ распятого Христа, положить его на престоле вместо тричастного: таковой мерзок есть и непотребен в церкви, и подобает его изринута… Так обманул дьявол русских людей бедных: явно идут в пагубу…

Видя, что с ним не разговоришься с толком и что напрасны слова, инокиня произнесла тоже под его лад вдохновенно:

– Вижу я, святой отец и страстотерпец, что твоя правда: идет все к кончанию мира сего… Окружат, по слову апостола, тебя и учеников твоих люди самолюбивые, сребролюбивые, гордые, надменные, злоречивые… предатели, наглые, напыщенные, сластолюбивые, имеющие вид благочестия… К сим принадлежат те, которые вкрадываются в домы и обольщают женщин (она бросила косвенный взгляд на хозяйку), утопающих во грехах, водимых различными похотями… всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины… Да, они противятся истине, – люди, развращенные умом, невежды в вере… Да, настанет час, когда льстецы эти достигнут на соборе предания за веру казням уложения, – и тогда – горе вам, отщепенцам церкви: предадут эти фарисеи вас пыткам и казням ужасным… Будут ломать ваши кости, вытягивать ваши жилы, будут сожигать вас на медленном огне… Боже… что я вижу… видение… сруб… а во срубе Аввакум, Лазарь и Федор, и Епифаний… Преданы они сожжению… горят… огонь… Прочь отсюда, отряхаю прах моих ног.

С этими словами она поспешно удалилась.

Несколько дней спустя Никон получил через одного из послушек записку. В ней сказано было:

«Сегодня, в десять часов вечера у Мамврийского дуба буду тебя ждать. Важные вести. Инокиня Наталия».

Записка эта встревожила Никона:

– Значит, недобрые вести, – подумал он. – Всю ночь не спал сегодня… все чудные сны… Перейду для ночлега в скит, а оттуда недалеко до дуба.

Он тотчас объявил, чтобы перенесли его вещи в скит, так как настала весна.

Вечером, при заходе солнца. Никон сидел на крыше скита и любовался оттуда окрестностями и переливом света.

– Как здесь прекрасно, – думал он, – и не хотелось бы никогда расстаться с этими местами… Жить бы на покое, без суеты… И неужели покинуть эти места, где каждое дерево почти посажено мною, где столько моего труда во всем… Ехать в Малороссию?., стать во главе этого народа!., образовать его… Да, это великое дело… Но тогда нужно соединиться с татарами и ляхами, и вести борьбу не на жизнь, а на смерть со своими… Подымается ли рука у меня? Изменником я не был… Нет, я уеду в Киев… запрусь в Киево-Печерской лавре и буду вести войну лишь духовную – борьбу со тьмою и невежеством… Да, лучше венок терновый, чем лавровый.

Так думал великий святитель, и сердце его разрывалось на части. Любил он и свой народ, и своего царя всею любовью человеческою сердца… и вместе с неправдою и злобою к нему Москвы Эта любовь назревала, и как язва она разрасталась и терзала его душу, мысль же о возможном бегстве еще сильнее увеличивала боль и ее жгучесть.

– Бежать, как преступник, – продолжал он мыслить, – в чужую сторону, к чужим людям, – сделаться предметом ненависти целого народа своего!., это ужасно… это невозможно. Я возненавидел даже мысль эту…

Он вошел в маленькую церковь св. Петра и Павла, имевшуюся на крыше, и долго-долго молился, горько плача и вверяя Господу Богу свою душу.

Час свидания, однако же, настал, в монастыре все умолкло и огни погасли, а ночь темною пеленою покрыла всю окрестность.

Никон тихо спустился вниз, сошел в аллею и пошел по направлению к старику-дубу, который он назвал Мамврийским.

У дуба этого стояла скамья, и он любил часто здесь сидеть.

Этому дубу теперь считают 500 лет. От него уцелела наружная часть ствола, высотою не более двух сажен. Внутри его может поместиться шесть человек. Ствол дал отросток, который разветвился и покрыт зеленью. Богомольцы верят, что дерево это исцеляет зубную боль, и его расхищают; монастырское начальство приняло теперь меры к сохранению дуба.

К любимцу своему подошел Никон, и едва он опустился на скамью, как услышал в роще шум шагов, и темная женская фигура стала приближаться.

– Благослови, владыко, – произнес мелодичный женский голос.

Патриарх вздрогнул и вскочил с места.

– Царевна, – воскликнул он с удивлением и ужасом.

– Не ожидал ты меня…

– Не ожидал… Но что ты сделала? Кругом шиши[56]56
  Тогда так назывались шпионы.


[Закрыть]… сыщики… Боже, Боже, что ты сделала!

– Не беспокойся, святейший… Сестры мои, Ирина и Анна, скроют мой отъезд… а сюда я приехала с мамою Натею… Она осталась при лошадях, в версте отсюда; а я-то, в последний раз как была здесь с царицею, обегала все тропинки и знаю хорошо всю местность. Едем как будто бы богомолки в Колязин Макарьевский монастырь, никто и не догадывается. Да хоша бы и была опасность, так Бог с ним.

– Это все Натя сделала… Это святая женщина. Да и ты, царевна, не человек ты, а ангел с небес. Кабы не ты, не достроил бы я и обители и хлеба бы не имел. Господь Бог да благословит тебя за твое добро, за твою любовь к изгнаннику… И за что ко мне такая милость небес?

– Святейший! за твою добродетель: за то, что неустанно ты радеешь о церкви Божьей, о твоей пастве и народе. Гляди, как было при тебе: государство в могуществе и славе, а государева казна полна. А теперь воинство разбито, в плену лучшие воеводы, и два раза мы с позором собирались бежать в Ярославль… Порядка же никакого, – не знаешь, кто и наистаршой, кто главарь… а казна царская, хоть шаром покати… А тут собрали соборную думу из святителей и бояр, и она судит и рядит и мирские, и духовные дела, и, страшно вымолвить, ходят слухи, что за веру будут казни по уложению!

– Господи, до чего мы дожили… до чего дожили… А раскольничьи попы, чай, рады?

– Как же им-то не торжествовать? Питирим и Павел им льстят: нужно-де тебя, Никон, низложить, а коли низложат, то возьмутся за них… Повидишь мое слово… Но я ведь чего страшусь: коли, да сохранит Господь, брат Алексей умрет, тогда и Милославские все захватят с раскольниками государево дело, и тогда они назовут тебя еретиком и сожгут в срубе… Беги от греха, святейший… Беги, куда хочешь, – аль в Киев, аль в Вильну.

– Да как бежать-то, царевна?.. А Русь что скажет?.. И братию как оставить и обитель эту… Докончил я и храм и службу в нем уж правлю… И зачем бежать?

– От пыток, истязаний и лютой смерти… А там, в Киеве, будешь ты в почете, в могуществе… да и друзья твои приедут туда…

– Да кто же последует за изгнанником, беглецом?

– Кто? Мама Натя… и… и – я…

– Ты, да как же это?

– Убегу… убегу… и след простынет… Ни одна застава не задержит меня… хоша бы пришлось в мужской одежде пробираться.

– Царевна, что говоришь ты?., сестра царя… самодержца… и ты последуешь за бедным монахом… опозоренным… прогнанным!

– Не то говоришь ты… Я, царевна, дочь и сестра русских царей, пойду за великим подвижником православия, за великим святителем, за патриархом всея России. И что может быть выше сея любви, как не положить душу свою за брата… Обмывать я буду твои ноги, как омывал ты в Москве странникам… Святейший патриарх, дозволь мне и маме Нате следовать за тобою… подобно святым женам Евангелия мы будем служить тебе с любовью.

Никон прослезился, обнял ее горячую голову и поцеловал ее.

– Права ты, царевна, мне нужно бежать от греха, введут они и царя, и церковь святую во грех… Пока Алексей жив, он не попустит торжеству раскола, но коли он, да сохранит Господь, умрет, – горе тогда и моим последователям, и церкви Христовой. Знаю я, для чего и хотят они ввести за вероотступничество и пытку, и казни, это они готовят мне костер… сруб… как Иоанну Гусу кесарь. Но вижу я иное… Они себе готовят эти костры. Питирим и Павел, оба как будто родились не здесь, а в Гишпании… Меня они отравили, да Бог помиловал, а теперь они готовят мне сруб.

– Тебе и нужно бежать от этого греха, да не осквернится земля русская позором, а коли ты будешь в Киеве, так ты их поразишь страхом. Коли ты будешь там, одно имя твое будет приводить их в трепет, да и царь тогда пожалеет о Никоне… Поезжай туда… да поскорей. Я с мамою Натею тоже проберемся туда… хоша бы и пешком… Умоляю тебя… видишь, я на коленях…

– Еду… еду… царевна… встань… Твои святые речи меня подкрепили… Теперь с ясным сердцем я туда выеду… и завтра же ночью; теперь ночи темные… и за одну ночь Бог знает куда заедешь.

– Так ты слово даешь?

– Вот тебе моя рука… но и ты дай слово.

– От меня слова нечего брать, я тебя найду и на краю света… Лишь бы Господь Бог дал тебе, святейший, уйти от врагов в Киев.

– Итак, прощай… Я провожу тебя к маме Нате.

– Не нужно… я сама найду путь… Благослови только меня на прощание и не забудь меня грешную в своих святых молитвах: и я буду служить ежедневно молебны, да охранит тебя в пути Творец всемогущий.

Никон проводил ее на дорогу и, простившись с нею, возвратился в свой скит с веселым сердцем.

– Свет не без добрых людей, – подумал он.