Текст книги "Мишкино детство"

Автор книги: Михаил Горбовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Победа

Если бы не отец, то Мишка так, пожалуй, и не смог бы никого побороть из своих сверстников. Выручил отец.

– Хочешь, научу, как добыть силу богатырскую? – сказал он однажды Мишке.

– Хочу.

– Тогда слушай…

И отец рассказал, как когда-то давно, когда он был еще маленьким, как Мишка, через Вареновку проходил отставной солдат. Солдат этот попросил у отца кусок хлеба. Отец отрезал и вынес ему чуть не пол ковриги. За это солдат научил отца добывать силу богатырскую. Наука оказалась очень простой: отец должен был по этой науке каждый день носить воду, рубить дрова и при этом про себя приговаривать: «Расти, сила богатырская». Отец носил воду, рубил дрова и стал сильным.

– Только воду надо не сразу по ведру носить, – пояснил отец, – а сначала недели четыре по четверть ведра, потом по полведра и затем уже по ведру.

– А как по ведру – так и бороться можно, – подсказал Мишка.

– Нет… Когда бороться, тогда скажу, – возразил отец.

Дома отец бывал редко. Но когда приходил домой, Мишка сгибал руку и первым долгом спрашивал:

– Ну как, пора?

Отец пробовал мускулы и говорил:

– Нет… еще как голубиное яйцо. Вот когда станет к куриному подходить, тогда можно…

Долго и терпеливо носил Мишка воду, рубил дрова. Наконец, один раз, потрогав мускулы, отец улыбнулся и сказал:

– Теперь можно…

Мать, слышавшая этот разговор, нахмурилась и стала ругать отца.

– А что ж, по-твоему, курица – и та пусть мальчишку клюет! – возражал отец.

Наука отца пошла впрок. Почти всех ребят-одногодков Мишка стал побеждать. Таких же, как Юрка и Сашка, он одолевал любой рукой: хоть правой, хоть левой. Но Митьку, своего лучшего друга, никак побороть не мог. Сколько раз бывало сцепятся, повозятся и разойдутся. Один раз Мишка до того обозлился, что, будто нечаянно, ударил Митьку по носу, а Митька сбил Мишке шапку. Завязалась драка. Разняли мужики.

Санька, старший Мишкин брат, видел эту борьбу и хотя с Мишкой был в ссоре, но, укладываясь спать, шопотом укорял его:

– Вот потому ты и не сбарываешь Митьку, что не ешь нижних корок.

Из-за корок Санька был, собственно, и сердит на Мишку. Оба они срезают лучшие корки на хлебе. Когда хлеб пекся на капустном листе, тогда срезались нижние, чуть подрумяненные, но мягкие корки. Теперь лист вышел. Хлеб печется на отрубях. Теперь срезается верхняя корка. Коврига уродуется, становится как бы лысой. Мать ругает Саньку, как старшего.

– Ты знаешь, почему лошади сильные? – спрашивает Санька и тут же поясняет: – Потому что им резку отрубями посыпают. Сила – в отрубях…

Доводы Саньки показались Мишке убедительными, и он стал есть нижние корки. Но и нижние корки не помогли – одолеть Митьку никак не удавалось. И снова выручил отец. Он долго не был дома – мешал весенний разлив Гнилого ручья. Домой он пришел, когда ручей вошел в свои берега, когда Кобыльи бугры покрылись щетиной травы и стал распускаться ракитник.

– Ну как? Ребят сбарываешь? – спросил отец.

– Сбарываю, да не всех. Митьку никак не могу побороть, – пожаловался Мишка.

– А воду носишь? Дрова рубишь? – спросил отец.

– Ношу, рублю. А он тоже носит и рубит. Нижние корки на отрубях ел, а они не помогают.

– Корки не помогут, – сказал отец, – тут нужна еще сноровка. Вот пообедаем, пойдем в сарай, чтоб мать не видала, и я тебе покажу одну сноровку.

– Подножку? – спросил Мишка.

– Нет, подножку всякий знает.

В сарае отец воровато оглянулся туда-сюда, разостлал сноп соломы и стал обучать Мишку сноровке. Став на колени и схватив Мишку за руки, он старался спихнуть его с места. Когда же Мишка, в свою очередь, стал напирать на отца, тот вдруг упал на солому, Мишка кубарем полетел через отца на землю.

Отцова сноровка Мишке понравилась. Он так же хотел подмануть отца, но в сарай неожиданно вошла мать.

– Ребеночек… смалютился, – насмешливо сказала она отцу.

– А что ж… раз парень хотел научиться бороться, – смутившись, возразил отец.

– Учитель какой нашелся! Ты бы научил его лучше лапти плести.

– И лапти научу, не все сразу, – пояснил отец, но все же виновато стал убирать солому.

Мишка пошел к Семенову двору. Был праздник. У Семенова двора кружком сидели мужики и играли в карты. Возле них вертелись Ерошка, Юрка и Сашка – играли в «кучу-малу». Митька наблюдал за картежной игрой.

– Ну-ка, Миша, утихомирь их, – показал на ребят Семен Савушкин.

Мишка расшвырял ребят, и они притихли.

– Молодец! – похвалил Семен.

– Да что ж молодец, – лукаво усмехнувшись, сказал Ефим Пузанков: – меньше себя всяк раскидает. Пусть вот Митьку попробует кинет.

– Захочет – и Митьку кинет, – уверенно сказал Семен.

– Ну нет, на Митьку у него силенки нехватит, – спорил Ефим.

– Хватит, он воду носит.

– Нехватит! Митька тоже носит.

В спор ввязались и остальные мужик»: кто говорил за Мишку, кто за Митьку. Мишка молчал. Ему хотелось проверить отцову сноровку, и все же брала опаска: «А вдруг он упадет, а Митька коленкой ударит его в живот? Так и кишки могут вылезти!..»

– Ну, давай, что ль? – сказал, поднявшись, Митька.

– Вот это герой! – похвалил Митьку Ефим.

Мишке деваться было некуда. Мужики бросили играть в карты. Ребята подошли ближе. Митька и Мишка взялись крест-накрест и подальше назад отставили ноги, чтобы не попасться на подножку.

Наблюдатели хотя и спорили, но были почти уверены, что борьба, как уже много раз до этого, закончится вничью. И вдруг Мишка неожиданно упал на землю, стремительно перекинул через себя Митьку и моментально сел на него верхом.

– Ура! – закричал Семен Савушкин и восторженно захлопал в ладоши.

– Хм… Так вот скажи… – удивился Ефим Пузанков.

– Еще будем? – наклонившись к уху Митьки, спросил Мишка.

Митька плакал. Он ободрал о землю лоб. Лицо было в крови. Мишка испугался и убежал домой. Вслед за ним пришла сердитая мать.

– А это ты все виноват! – накинулась она на отца.

– Где виноват? Почему виноват? – недоумевал отец.

– Потому… Научил его бороться, – показала мать на Мишку, – а он Митьке все лицо разбил. Там страшно глянуть. И рукав оторвал. – Мать поглядела с укором на Мишку и сказала: – Лучшего друга – и чуть не убил! Хорош, нечего сказать… Вот сейчас возьму палку да отхожу тебя хорошенько…

И мать у самого Мишкина носа потрясла кулаком. Но бить не стала, только, выходя во двор, крепко хлопнула дверью.

– Ты ж как его – броском, как я учил? – спросил почему-то тихо отец, будто боялся, что его кто-нибудь услышит.

Мишка утвердительно кивнул головой. Отец зашагал по хате, потом остановился и смущенно проговорил:

– Да, оно, конечно, нехорошо: друга – и в кровь… Ну да ничего, заживет…

И отец погладил Мишку по голове. Но Мишке до боли было жалко Митьку. Еще недавно он так хотел быть победителем, а теперь ему казалось, что лучше быть побежденным.

…Митьке очень нравилась Мишкина красная железная коробочка. Мишка влез на печку, достал с комеля коробочку, вытряс из нее кремень, солдатскую пуговицу, синюю склянку, положил коробочку в карман и побежал на улицу. Ребята играли в «гусей и волков». Гуси должны были «пролетать» между воротами кузнеца Никанорыча и избой бабки Дарьи. «Волк» – Митька – с повязанным тряпкой лбом сидел, притаившись, за кузницей, подкарауливая «гусей». Мишка виновато подошел к нему и, равнодушно сказав: «Она мне надоела», отдал Митьке свою любимую коробочку.

На грязном, заплаканном лице Митьки радостно засияли серые глаза.

– Насовсем? – спросил он.

– Насовсем, – сказал Мишка и тяжело вздохнул.

Рябый

Когда Мишка укладывался спать, мать, достав из сундука узел с разными лоскутами, сказала:

– А завтра сорока, может быть, принесет тебе новую рубаху.

Мишка недоверчиво посмотрел на мать и спросил:

– А где она ее возьмет?

– В городе, в лавке украдет.

– А как она ее будет нести?

– Схватит клювом и понесет.

– А как же она в хату влетит? Дверь будет заперта, – допытывался Мишка.

– А она в хату не понесет, а повесит ее во дворе на колу, – не задумываясь, отвечала мать.

Мишка притих, подумал и со вздохом сказал:

– Все это ты обманываешь…

– А какая мне корысть тебя обманывать! – равнодушно сказала мать, развязала узел и озабоченно стала рыться в лоскутах.

Действительно, какая ей корысть обманывать Мишку? Ведь Мишка не просил же у ней новую рубаху! Да и что пользы просить, если он знает, что у них в доме сейчас даже гроша ломаного нет. Завтра троица – вареновский престольный праздник. Вся деревня, кроме Макаровых и Гришиных, будет печь пшеничные пироги, а Мишкина мать поставила ржаное тесто. Значит, пироги у них будут ржаные. Что сорока сумеет донести рубаху, никаких сомнений не может быть. Донесли же в сказке гуси-лебеди Иванушку-сынка к его отцу-матери! А что сороки – воровки, про то каждому известно. Мишка не раз видел: как только кто-либо начнет опаливать резаную свинью, так сороки тут как тут – скачут, тарахтят, хвостами трясут и посматривают, как бы что стащить. Митькин отец один раз зазевался, а сорока подкралась, целый моток кишок схватила и улетела… Что ей после этого стоит украсть рубашку и принести Мишке, зная, что у него нет новой рубашки!

Троица – самый любимый Мишкин праздник. На троицу полы в избах посыпаются травой, иконы, двери и даже ворота украшаются клеченьем – ветками березы и клена. Попы в этот день служат в зеленых цветных ризах. Само слово «троица» кажется Мишке составленным из травы и цветов.

Завтра вся деревня наденет самые лучшие наряды. Даже Косая Дарья, и та вытащит из сундука черное с белыми горошинами залежалое платье и серый платок. О молодых и говорить нечего. От ярких девичьих нарядов аж в глазах будет рябить. Днем девки будут плести венки и прохаживаться по лугу вдоль Гнилого ручья, а вечером – петь песни. И Мишка в своей сорочьей рубахе будет среди них прохаживаться. А ребята будут ему завидовать. «Откуда он, – скажут, – такую рубаху взял? Вот это рубаха так рубаха!»

* * *

Проснулся Мишка от какого-то остро волнующего запаха. У кровати стояла мать. В руках она держала, как показалось Мишке, розовую рубашку.

– Ну, вот видишь, принесла сорока рубашку, а ты не верил, – сказала мать.

Мишка обрадованно схватил рубашку, но, осмотрев ее, померк. Сама рубашка оказалась розовая с белыми, как мак, точками, рукава же были наполовину белые в черную полоску, а наполовину черные с яркими какими-то цветками; воротник – желтый с черными цветками.

– Я не хочу такой, – угрюмо пробурчал Мишка и кинул рубашку наземь.

– Во… Почему? – удивилась мать. – Это ж на городской манер. В городе все ребята носят такие рубашки. А смотри, какие пуговицы, – продолжала она, показывая пуговицы, – настоящие янтарные… Разве станут к плохой рубашке такие дорогие пуговицы пришивать!

В сказках, когда речь шла о красоте царских палат, обязательно упоминались хрусталь и янтарь.

Пуговицы Мишке понравились.

– А что ж я такой ни у кого не видел? – уже мягче спросил он.

– А где ж ты ее увидишь? Ты ж в городе ни разу не бывал. Да эту рубашку, если отдать Митьке или Сашке, они с руками оторвут, – убеждала мать. – Ну, примеряем? – спросила она, выждав некоторое время.

В знак согласия Мишка кивнул головой.

– А может, сорока сама рябая – вот она и выбрала рябую, – предположил Мишка.

– Может, и так, – согласилась мать.

Подпоясав Мишку бордовым кашемировым пояском, она отошла в сторону, со всех сторон оглядела его и весело сказала:

– Прямо как на тебя шита…

Мишка схватил большой серый пирог и вприпрыжку выбежал на улицу.

* * *

На Кобыльих буграх, под грушей-дикаркой, где обычно собирались ребята, никого не оказалось. Тихо и пусто было и на Кобыльих выселках. Только у ворот Митькиной избы стояла вся желтая, как канарейка, Митькина старшая сестра – Настя. Она с любопытством оглядела Мишку, усмехнулась, но ничего не сказала.

– Митька дома? – спросил Мишка.

– Они с Афанасом давно побежали на Вареновку, – сказала Настя.

«Наверно, на Ефимовых дубах», решил Мишка и что есть силы пустился бежать на Вареновку.

На околице Вареновки его встретил и остановил дед Моргун.

– Э-э… где ж ты такую рубаху отхватил? – щуря глаза, не то удивленно, не то насмешливо спросил он.

– Это нам сорока принесла, – сказал Мишка и хотел обойти деда.

– Ты погоди, – загородил дорогу дед, – за какие ж такие заслуги она тебе принесла? Чи ты хорошо скот стерег, чи пахал? – спросил он, и в тоне его голоса явно чувствовалась насмешка.

Вареновка вся была разубрана зеленью. На всех воротах, даже на Гришиных, состоящих из четырех перекладин, были воткнуты ветки. Улица против каждой избы чисто подметена. На куче строевого леса против Пузанковой избы сидели вареновские бабы. Поодаль от них ползали на четвереньках ребята – Афанас, Митька, Ерошка: должно быть, играли в пуговки.

Увидев баб, Мишка остановился. После слов Моргуна он чувствовал, что на его сорочью рубаху будто кто бросил грязью.

Первой на дубах сидела Степанида – Ерошкина мать. Заметив Мишку, она что-то сказала бабам, и те, вытянув вперед шеи, с любопытством поджидали Мишку. Мишка остановился и хотел было повернуть обратно, но Степанида добрым, совсем не насмешливым голосом позвала его:

– Смелей, смелей! Похвались новой рубахой.

Нерешительно, потупив глаза, будто в чем-то провинился, подошел Мишка к бабам.

– Да что ж это она – из лоскутков, что ль, сделана? – поворачивая Мишку, сказала тетка Степанида и еще что-то хотела добавить, но в это время вдруг Афанас, ученик кузнеца Никанорыча, во все горло крикнул:

– Глянь, рябый!

И загоготал своим лошадиным смехом. Вместе с ним засмеялись бабы и ребята. И что обиднее всего показалось Мишке: даже его лучший друг Митька, и тот засмеялся.

* * *

Прибежав домой, Мишка поспешно скинул рубашку и со злостью сказал матери:

– Сама носи ее!.. Из лоскутков сшила да говоришь, что сорочья…

Весь день своего любимого праздника троицы Мишка не показывался на улице и с нетерпением ждал, когда настанут будни.

…Все проходит. Злость как-то незаметно перешла в огорчение. А затем выветрилось и огорчение.

Только прозвище «Рябый» осталось за Мишкой на всю жизнь.

Парфен-царевич

Уже в сумерки мать вернулась из лесу и поставила на стол глиняный кувшин, прикрытый широким листом лопуха.

Мишка подбежал к столу, влез на скамейку и приподнял лист. В нос ударило густым ароматом земляники. Кувшин почти доверху был наполнен ягодами.

– Мам, можно одну попробовать? – спросил Мишка и уже нацелился было рукой схватить большую, почти с воробьиное яйцо, ягоду.

– Нельзя, нельзя! – испуганно закричала мать, поспешно вынесла кувшин в сенцы и принялась застилать постель.

Мишка насупился.

– Сегодня пораньше ляжем, – сказала мать, – а завтра пораньше утречком встанем и пойдем с тобой в слободку к тетке Анне.

Мишка испытующе глянул на мать: шутит она или правду говорит?

– Мы ей понесем ягод, а она нам, смотришь, даст пуд муки. А нам тогда до новины и горя мало, – продолжала она.

Мишка забыл про ягоду.

– И меня возьмешь с собой? – спросил он.

– И тебя… Ложись спать… Завтра тетка Анна пирогами нас угостит…

Мишка закрывает глаза, но долго не спит. Отец – тот никогда не обманет. А мать сколько раз обманывала Мишку. И летающее сало придумала, и сорочью рубаху, и золоченый орех тогда будто мышь утащила. Давно она уже говорит, что как-нибудь возьмет Мишку к тетке Анне, а все не берет.

Тетка Анна, отцова сестра, была у них в гостях, как Мишка помнит, один только раз. Мишке она дала тогда целую горсть ландриновых, похожих на цветные льдинки конфет и две новенькие копейки. Хотел что-то дать и дядя Тимоха, теткин муж. Он уже достал было из кармана толстобокий кожаный кошелек и покопался было в нем, но потом сказал: «Нет мелочи… Как-нибудь в другой раз», и положил кошелек в карман. Это было давно. Но Мишка помнит все подробности приезда. Тетка Анна была в темнобордовом платье. На плечах – яркозеленый полушалок с красными цветами. В ушах – большие золотые кольца-серьги. Ростом тетка высокая, на лице румянец, но щеки впалые, сама она грустная и молчаливая.

Дядя Тимоха мал ростом. Лицо у него веснущатое, волосы на голове торчат ежиком, цветом – медно-красные. На нем черный настоящий суконный костюм, красного сатина рубашка, лакированные бутылками сапоги. На жилетке пролегла толстая серебряная цепочка. Дядя Тимоха то и дело доставал из жилетного кармана большие серебряные часы, открывал их и говорил:

– Время еще детское…

– А я умею их держать, – показал Мишка на часы.

Но дядя Тимоха сделал вид, что ничего не слышал, и сунул часы в карман. Потом дядя напился пьяным, хвастался, кричал, ругался с теткой Анной, порывался избить ее и наконец заснул. Тетка Анна плакала. Мать утешала. А на другой день дядька Тимоха был угрюм и неразговорчив, он то и дело ворчал на тетку Анну, и, не став дожидаться обеда, они уехали.

По описаниям матери, тетка Анна жила как помещица: дом у нее будто бы большой, на окнах – цветы, тюлевые занавески, с утра до вечера в комнате поют две канарейки. Два раза в день – утром и вечером – у тетки Анны ставят самовар. К чаю подают булки, молоко, заморский фрукт – лимон.

Но ни булки, ни канарейки, ни заморский фрукт – лимон – не тянули так Мишку к тетке Анне, как ее мальчишка Парфен, ровесник Мишке. Мишка ни разу не видел Парфена, но, по материнским рассказам, Парфен был красоты редкой. В простенке между окнами на улицу в Мишкиной избе приклеена мякишем хлеба цветная лубочная картина. На картине изображены кудрявый русоволосый Иван-царевич в зеленом кафтане и, как заря, румяная Елена-царевна. На руке Ивана-царевича сидит желтая Жар-птица с маленькой головкой и большим, распущенным веером хвостом. Царевич с царевной сидят на ковре-самолете. Рядом с ковром-самолетом, высунув язык, бежит серый волк. И Мишка решил, что Парфен так же красив и так же одет, как Иван-царевич. Парфен еще мал, и у него нет, наверно, царевны и нет серого волка, но зато у него есть, мать говорила, настоящая, живая маленькая лошадь, и верховое седло к ней, и вся в медных бляхах уздечка.

И вот завтра Парфен даст, может быть, Мишке покататься верхом на этой лошади. А он потом расскажет об этом своим товарищам…

Солнце только чуть показалось, когда Мишка с матерью вышли огородами на проселочную дорогу, которая вела к Вязовскому шляху. Было свежо и тихо. Выколосившаяся седоватая рожь, казалось, еще дремала. Но жаворонки уже захлебывались от радости. По Вязовскому шляху, будто козявки, кое-где ползли подводы.

Чтобы мать не боялась, что Мишку уморит дальняя дорога, Мишка забегал далеко вперед, потом садился и поджидал мать.

Когда подошли к слободке, мать обула веревочные чуни, одернула подоткнутую юбку и сказала Мишке:

– Ты ж гляди… За стол будут сажать – первым не лезь. На стол не капай, под ложку подставляй хлеб. Поешь – помолись богу и спасибо скажи…

Мишке все это давно известно.

– Ты мне теткин дом не показывай, – говорит он, – я сам найду.

– Ладно… Посмотрим, какой ты дед-угадчик…

Постройки пригородной слободы мало чем отличались от рвановских. Такие же, как и в Рвановке, мрачные избы. Крыши большей частью соломенные, и лишь изредка попадались железные или черепичные.

«Все это не они», думал Мишка. Он шел и искал глазами дом-терем.

Вдруг мать неожиданно окликнула его:

– Куда ж ты, дед!.. Вот… – и показала рукой на большую с облупившейся побелкой избу.

Изба как-то гордо откинулась назад, но гордиться, собственно, было нечем – солома на крыше старая, темная, а труба показалась Мишке просто смешной: черночерепичная, похожая на горло обгоревшего кувшина. Примыкавшие к хате ворота, тоже посеревшие от времени, хотя и были с дощатым навесом, но створки в воротах перекошены, а в одной створке выломана доска.

У избы – парадное с тремя порожками крыльцо. Однако, судя по чистой, не тронутой руками двери, через это крыльцо никто не ходил. Мать с Мишкой через пронзительно скрипнувшую калитку вошли в обширный занавоженный двор. Под навесом разгороженного сарая стояли привязанные к длинным дощатым яслям два черно-рябых подтелка и рыжая корова с налипшими кизяками на ногах и боках. Корова, скосив черный глаз на мать, вытянула шею и жалобно промычала.

«Должно быть, пить хочет», подумал Мишка.

Через прохладные темные сенцы Мишка с матерью прошли в кухню. В кухне стоял густой, теплый запах сдобного теста. Тетка Анна как раз вытащила из печи железный лист с пшеничными пирогами. Поспешно бросив лист на стол, тетка поцеловала мать и погладила по голове Мишку.

– Посидите тут, – сказала тетка, сметая рукой мучную пыль со скамейки, – а то там, – кивнула она на дверь в горницу, – гости.

– Ну, как твое здоровье? – спросила мать.

– Да так… – неопределенно сказала тетка Анна и, в свою очередь, спросила: – А вы как?

– Да всё бы ничего, только хлеба нет. Монахи что-то в этом месяце провизию и жалованье задержали, а у богачей сейчас занять – это ж в три раза после надо возвращать не хлебом, так работою.

– Ну, а как брат?

– Да дома почти не бывает… И Филипп с Санькой с ним. А не будь бы их, ему за всем лесом не углядеть. Осиновские мужики прямо как осы: так и вьются возле леса… День и ночь попеременке так и дежурят. Так вот на две семьи и живем: мы с Мишкой – дома, а они трое – в лесу…

Между теткой и матерью завязался разговор. Мишка принялся осматривать кухню. Ничего тут такого не было, чтобы можно было сказать, что тетка Анна живет, как помещица. Кухня, правда, большая, но пол земляной, стены и потолок закопченные. Возле печи – большой деревянный ушат для помоев. На скамейке и под скамейкой – горшки, чугуны. Сама тетка Анна, в полинялой зеленой кофточке, в запыленном мукой черном коленкоровом фартуке, казалась похожей не на помещицу, а на обыкновенную деревенскую бабу.

Вдруг из горницы донесся чистый, никогда не слышанный Мишкой писк, а затем длинная птичья трель. «Должно быть, канарейка, – решил Мишка. – Значит, мать правду говорила».

В это время дверь горницы отворилась, и дядя Тимоха сердитым, повелительным голосом крикнул:

– Долго тебя ждать?

Заметив мать, он важно вошел в кухню, поздоровался с ней за руку и уже мягче сказал:

– Пока у бабушки поспеют кныши, у дедушки не станет души… Глянь, у вас ягоды уже поспели!

Дядя Тимоха отсыпал из кувшина в ладонь несколько ягод и кинул их себе в рот.

Тетка Анна наложила большое блюдо пирогов и понесла в горницу. За ней ушел и дядя Тимоха.

– А где ж Парфен? – спросил Мишка у матери, воспользовавшись тем, что никого нет.

– А вот узнаем… Где же ваш Парфен? – спросила мать у тетки, когда та вернулась в кухню.

– Парфен? Он еще на кровати валяется. Пойдем.

И тетка повела Мишку в горницу. На окнах горницы – тюлевые занавески, на подоконниках – цветы. Пел – дощатый, крашенный желтой краской. От порога к столу постлана цветная дорожка. У потолка, почти одна возле другой, висят две большие клетки. В клетках суетливо прыгают зеленовато-желтые птички – канарейки.

«Да, правда как в раю», решил про себя Мишка, робко заглядывая в дверь, которая вела еще в одну комнату, где и сидел дядя Тимоха с какими-то мужиками.

Тетка Анна отдернула яркий, в больших цветах полог кровати и со словами: «Довольно тебе валяться», потянула одеяло.

Мишка видел, как из-под одеяла показалась и снова скрылась рыжая голова веснущатого, похожего на дядю Тимоху мальчика.

«Неужели это Парфен?» подумал Мишка. Но сомнений не могло быть.

– Гость вон к тебе пришел, – сказала тетка Анна и снова стянула с Парфена одеяло.

– А чулки мои где? – недовольно буркнул Парфен.

– Вон они.

Тетка Анна подняла с пола рваные желтые чулки и подала их Парфену.

– Обувайся и поиграй вот с товарищем, – сказала она, уходя в кухню.

Мишка посмотрел на Парфена и, хотя Парфен оказался далеко не похожим на Иван-царевича, все же дружелюбно сказал:

– У нас в деревне уже скоро обедать будут, а ты еще спишь.

– А твое какое собачье дело! – недовольно, сквозь зубы процедил Парфен.

Такого приема Мишка не ожидал. Он нахмурился и пошел было в кухню, но по дороге его переняла тетка Анна, дала пирог и сказала:

– Что же ты с Парфеном не играешь? Играйте… Вставай… поиграйте, – сказала она затем Парфену и подала ему тоже пирог.

Пирог тетки Анны с мясной начинкой показался Мишке необычайно вкусным. Пирогов с мясом Мишка ни разу не ел, и чтоб продлить удовольствие, он отщипывал и бросал в рот по маленькому кусочку. В комнате, где сидели дядя Тимоха и мужики, шел какой-то торг.

– Больше двадцати двух не дам, – говорил дядя Тимоха.

– Двадцать пять – и бери, – ответил хриплый голос.

– Ну, не по-твоему, не по-моему – двадцать три рубля, – надбавил рубль дядя.

– Ни копейки меньше… В ней пятнадцать пудов чистого веса, – упирался хриплый голос.

– Кому ты говоришь! Я на голове столько волос не имел, сколько скота перекупил, – возражал дядя.

– А я, думаешь, меньше твоего перекупил?

Дядя Тимоха ничего не ответил. Распаренный, красный, он вошел в горницу и сердито крикнул тетке Анне:

– Давай еще пирогов!

Затем, взглянув на Мишку, тихо сердитым голосом сказал:

– Смотри не вздумай там чего-нибудь дать…

Мишка сразу догадался, что эти слова относятся к нему с матерью, но жаль стало почему-то тетку Анну.

– Она ягод принесла, – робко сказала тетка Анна.

– На чорта они, ягоды! Если понадобятся, мы на базаре купим! – сказал дядя Тимоха так громко, что и мать, должно быть, слышала.

Тетка Анна молча пошла в кухню и вернулась с тарелкой пирогов.

– Что это за пироги? – вдруг грозно спросил дядя.

– Подгорели немного… Все в одни руки…

Тетка не договорила.

– Вот тебе одни руки! – бросил дядя Тимоха пирог прямо в лицо тетки Анны. Затем он вырвал из рук тарелку и с наслаждением ударил ее об пол.

Звякнули черепки. Пироги прыгнули в разные стороны. Тетка Анна, закрыв лицо руками, выскочила в кухню. Вслед за ней выбежал и дядя Тимоха. На пороге комнаты, где шел торг, появился нетрезвый лысый мужик с круглой черной бородкой и хрипло крикнул:

– Тимофей Иванович! Что ты, очумел?

Но другой, невидимый Мишке мужик заметил:

– Бей жену молотом – будет золотом…

На улице мимо окна пробежала тетка Анна, за ней дядя Тимоха.

Парфен с натугой надевал стоптанный грязный сапог и сопел.

– Ты б за мать вступился, – сказал Мишка.

– А ты на кулачки биться умеешь? – спросил Парфен.

– Нет, – ответил Мишка, – у нас не бьются, только борются.

– Хочешь, научу?

И, не ожидая ответа, Парфен одним кулаком ткнул Мишку в живот, а другим – в зубы.

Мишка весь вскипел, схватил Парфена за руки, броском через себя, как когда-то учил отец, ударил его об пол и побежал в кухню. Парфен больно стукнулся о доски пола, но быстро вскочил и с визгом погнался за Мишкой.

В кухне он снова хотел ударить Мишку в лицо, но Мишка успел поймать его руки и через подножку снова свалил наземь. Мать еле растащила ребят и сначала вытолкнула Мишку, а затем и сама вышла во двор.

Парфен выскочил вслед за ними, но гнаться уже не посмел.

– Ну что, съел? – злорадно спросил он Мишку.

– А ты съел? – отвечал ему Мишка.

– Плохо я тебе в зубы дал?

Мишка почувствовал, что у него вздулась и щиплет верхняя губа, но никакого вида не подал и, в свою очередь, спросил:

– А я тебя о доски ловко хлопнул?

– Пойдем… Что с ним, разбойником, говорить! У него и отец разбойник, и он разбойник, – сказала мать.

Всю дорогу она ругала дядю Тимоху:

– Богач… Чтоб ты подавился тем богатством!.. Нога моя больше у тебя, у проклятого, не будет!..

Мишка тоже негодовал. Парфен ему казался теперь похожим не на Ивана-царевича, а на Соловья-разбойника из сказки про Илью Муромца.

Он считал себя победителем, и все же ему досадно было, что побежденный Парфен, небось, сидит теперь возле большого кувшина и ест горстями землянику, которую мать целый день собирала в лесу по одной ягодке.