Текст книги "Мишкино детство"

Автор книги: Михаил Горбовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Тайна

Тихо. Как бы застывший, стоит редкий туман. Жнивье посерело. Сочно зеленеет озимь. Осень дотлевает. Скот пасется на зеленях. Хорошо, что хоть теперь не надо отгонять скот от посевов, Мишка прилег к куче соломы и начал раздувать огонь. Солома сырая, дымит. Но вот выскочил огненный язычок, сел на одну соломинку, затем перепрыгнул на другую, на третью, и весь ворох соломы охватило пламя. Мишка подбрасывает в костер сухие коровьи кизяки, затем достает из-за пазухи книжку, в которой лежат тетрадка и карандаш. В письмах нельзя теперь излить душу. Излить ее можно в рассказах. Вчера он начал писать рассказ под заголовком: «Какой нам Ермилова бабка дала хлеб». Но успел написать только о том, как утром бабка отрезала на завтрак кусок хлеба, завернула его в тряпку и положила в карман Мишкиной свитки. «Вот пригнали мы стадо в поле, – продолжал писать Мишка. – Митька и говорит: «Давай хлеба поедим». Ну, я полез в карман. Вытащил, развернул тряпку. Гляжу, а тряпка не тряпка, а пеленка…»

От Вареновки бежит Митька. В руках он, будто мерку с овсом, держит шапку с картошками. Мишка не любит, чтобы кто-нибудь, даже Митька, видел, как он пишет рассказы, поэтому он закрывает тетрадь и вместе с книгой опять прячет ее за пазуху.

– Смотри, одна какая попалась! – показывает Митька картошку, похожую на куклу.

Картошки тонут в золотом жару перегоревшей соломы и коровьих кизяков. Митька вытряхнул шапку и надел ее на голову.

– Ну-ка, доставай, читай, что это за «Город в табакерке», – говорит Митька, показывая на видневшийся из-за пазухи край книжки.

– Сказки всё, – с пренебрежением мотнул рукой Мишка и прикрыл жаром оголенные бока картошек.

Далеко, на Вязовском шляху, будто черный столбик, показался человек.

– Узнай – кто: баба или мужик? – предложил Митька.

– Мужик, – сказал Мишка.

– Нет, баба, – сказал Митька.

– Нет, мужик, – повторил Мишка.

Ребята напряженно вглядываются в приближающуюся фигуру.

– Ага, баба! – просиял Митька.

– Не баба, а учительница Клавдия Сергеевна, – возразил Мишка.

Клавдия Сергеевна подошла к ребятам, положила узелок и погрела над костром руки.

– Ну что ж, книжку прочитали? Хорошая? – спросила она.

– Та книжка вот для каких, – показал Митька на пол-аршина от земли, – а нам уже по четырнадцать лет. – И, сплюнув, добавил: – Нам бы про разбойников.

– Вот какой ты, оказывается! Небось, и куришь? – внимательно глянула на Митьку Клавдия Сергеевна.

– Курю, да только табаку нет, – смело, как равной, сказал Митька.

– И ты куришь? – обратилась Клавдия Сергеевна к Мишке.

Мишка молчал.

– Курит? – спросила она Митьку.

– Не знаю, – ответил Митька.

– Значит, тоже курит. Нехорошо.

Клавдия Сергеевна подумала и снова обратилась к Мишке:

– А ты знаешь, что означает слово «тайна»?

– Это чтоб никому не говорить, – ответил Мишка.

– Приходи нынче вечером ко мне в школу, я тебе скажу одну тайну. Только условие такое: ты мне принесешь почитать свое сочинение про пчелиный рой. Ладно?

Мишка подумал и согласился. Учительница достала из узла два больших, присыпанных маком бублика, дала их ребятам и ушла.

* * *

Вечером, как только загнали стадо, Мишка пошел в Осинное. «Что за тайна такая? – думал он. – Может, за табак будет ругать? Но лицо у нее было веселое…»

Клавдия Сергеевна сидела за столиком. На столике горела лампа.

– Проходи, проходи, садись, – сказала она Мишке, робко переступившему порог ее комнаты.

Мишка сел на край табурета.

– Хотел бы послушать письмо от Александра Петровича? – спросила Клавдия Сергеевна.

Мишка быстро взметнул на нее глаза, как бы желая проверить, правду ли говорит она, и сказал:

– Хотел бы.

– Ну вот слушай… – Клавдия Сергеевна пробежала глазами по листку голубой бумаги и затем сказала: – Вот здесь: «…напиши, как живет деревня. Теперь, небось, там остались одни бабы. Мужики все на войне. Ребята, которых я учил, наверное уже стали подростками…» – Лицо ее с каждым словом светлело. Казалось, что она не письмо читает, а трогательные стихи. – «Как там поживает Михаил Яшкин? Не затолкала ли его жизнь? Я до сих пор не могу забыть его рассказ про Акимову душу. Опиши мне, как он теперь выглядит. Не вернулся ли его отец? Спроси, описывает ли он случаи из своей жизни, как обещал мне. Если есть что-либо готовое, то ты пришли мне». Доволен? – спросила Клавдия Сергеевна.

И хотя ее черные брови были нахмурены, а голос суров, в карих глазах светилась материнская теплота.

Мишка ничего не мог ответить: что-то сжимало горло, почему-то навертывались слезы.

Дальше Александр Петрович вспоминал про Митьку.

– «…Имя его я забыл, – писал Александр Петрович, – а фамилию помню: Капустин. Парень особой любви к наукам не питал, но нравился он мне за прямоту и смелость». Теперь понял, зачем я просила тебя принести рассказ про пчелиный рой?

– Понял, – сказал Мишка, достал из висевшей через плечо сумки тетрадку с рассказом «Про пчелиный рой, про синюю кружку» и, положив ее на стол, хотел итти.

– Погоди… Мне ж надо описать ему, какой ты стал, – улыбнулась Клавдия Сергеевна. И, внимательно осматривая его, говорила: – Волосом – рус, глаза серые и грустные, нос немного курнос, ростом аршина полтора. Одет в свитку, через плечо пастушья сумка, обут в лапти. Все… Да… – снова остановила она Мишку. – Напишу, что пасешь стадо и не только себя кормишь, но и тетке помогаешь… Ну, а о том, что я тебе говорила, никому ни слова. – И Клавдия Сергеевна строго погрозила пальцем.

Переполненный радостью, возвращался Мишка на Кобыльи выселки. Когда он еще так хорошо себя чувствовал? Когда Александр Петрович подарил ему книжку. Клавдия Сергеевна не сказала, где Александр Петрович. Но, главное, он жив и, возможно, даже, как говорит Клавдия Сергеевна, скоро вернется в Осинное… Вот если бы с отцом вместе!

И густая осенняя темь кажется Мишке не страшной и сырой, холодный ветер – ласковым.

Мишкин голос

Робко пришли в Рвановку первые слухи о свержении царя. Тетка Арина, когда Мишка сообщил ей об этом, часто закрестилась и шопотом сказала:

– Гляди, дурак, на людях не скажи. За это знаешь куда упрячут? Куда Макар телят не гонял. Разве можно без царя-батюшки!

– Я ж не выдумал, все мужики говорят, – возразил Мишка.

– А ты, дурак, как твой отец, больше слушай, что говорят. Может, они нарочно говорят. Царь – он помазанник божий…

И тетка Арина, хоть день был непраздничный, зажгла лампадку и долго молилась.

Ксенофонт Голубок на первых порах разъяснил:

– Это смутьяны, революционеры распускают такие слухи. Разве может быть народ без царя! – И приводил доводы, почему не может: – Это все равно, что стадо без пастуха или рой без матки.

Он ежедневно ходил в помещичье имение и день ото дня становился пасмурнее.

О революции, о свержении царя говорили с опаской.

Но вот однажды Семен Савушкин вернулся из города весь сияющий и, приказав жене распрягать лошадь, сам направился к Мишкиной хате.

– Ну-ка, грамотей, дай я тебя сначала поцелую, а потом на, читай, – подал он Мишке измятую газету.

В газете сообщалось об отречении царя и об образовании временного правительства.

– Жди теперь отца!

О том, что Семен Савушкин привез из города газету и в этой газете написано, что царь отрекается от престола, стало известно не только в Вареновке, но и на Боковке, и в Разореновке. И вечером в хату к Мишке набилось столько народу, что некоторые должны были стоять в кухне и оттуда слушать манифест царя об отречении от престола. Манифест Мишка читал чуть ли не десять раз и почти заучил его наизусть.

Казалось, среди зимы в деревню пришла весна.

Мужики каждый день собирались у Ксенофонта. Он приносил из барской конторы большую газету, читал ее и растолковывал:

– Есть люди, которые хотят, чтобы власть передать в рабочие руки. Но этого не будет: не рабочий, а крестьянин является фундаментом в государстве. Откуда, – спрашивал он, – появился рабочий? Из деревни. Рабочий – только сын крестьянина. А еще не было такого, чтобы отец сыну подчинялся…

И вот однажды Семен Савушкин, побывав в городе, приковылял к Мишке и принес ему маленькую газетку «Солдатская правда».

Временное правительство в этой газете именовалось как правительство предателей революции. В ней просто и понятно растолковывалось про Ленина и его партию большевиков.

– Ты понимаешь теперь, куда нас сбивал этот «сена фунт»? – глянул на Мишку Семен и, нервно ударив костылем о колодяшку, добавил: – Я ему нынче вопросец подсуну…

И в тот же день Семен спросил Ксенофонта:

– Ты вот все про временное правительство… А скажи-ка правду про Ленина: кто он такой и за что он борется?

Ксенофонта этот вопрос будто шилом уколол, и он запальчиво, что бывало с ним редко, начал нести такую околесицу, что Мишка не удержался и крикнул:

– Ты про большевиков ничего не читал и ничего не знаешь!

– Еще грамотей нашелся! – бросил в ответ Ксенофонт.

– Ты не кричи, а прочитай нам, что он пишет, – спокойно сказал Семен. – Не пишет ли он, чтобы землю отдать крестьянам, а фабрики и заводы – рабочим?

– Тебе в городе, наверно, кто-то мякиной башку набил, а ты повторяешь, как попугай, – зло бросил Ксенофонт.

– Теперь мне ясно, какую ты дугу гнешь, – сказал Семен. – Нам, мужики, никакой правды здесь не узнать. Надо самим действовать. Весна не за горами, пора землю делить. Правда – вот она! – И он потряс над головой маленькой газеткой.

С тех пор мужики разбились на два лагеря: одни, побогаче, собирались у Ксенофонта, другие, победней, – у Семена Савушкина.

Мишка с нетерпением ждал весны. Он уже наметил себе участок помещичьей земли – ровный, черный, жирный, примыкающий почти к огородам Кобыльих выселок. И Семен Савушкин, и Митькин отец, и Макар Ярочкин, и деда Акима сын Иван говорили: «Тебе, Миша, если отец не вернется, как сироте и как твои братья на войне, в первую голову отрежем самой лучшей земли и дадим лучшую лошадь и плуг».

Но весна пришла, а землю поделить не удалось. Приказ о дележке земли не выходил, а итти силой мужики боялись.

Ксенофонт стращал: «Пусть попробуют что-либо взять! За лыко-ремешок отдадут, как в 1905 году».

Богачи молчали, а зажиточные, вроде Ерошкиного отца, говорили, что землю надо брать за выкуп.

Мишка очень боялся выкупа: на выкуп у него с теткой денег не было.

Граф Хвостов уехал из поместья сейчас же после известия о революции. Но охрана в имении была увеличена. Управляющий графа, пан Голембиовский, прозванный мужиками за длинные усы и высокие охотничьи сапоги «кот в сапогах», держался с мужиками попрежнему пренебрежительно и высокомерно. Мишка снова нанялся пасти вареновское стадо. Тетка Арина по этому случаю ему заметила:

– Вот тебе самое подходящее занятие. Хозяйствовать ты еще мал.

С начала весенних работ брожение несколько улеглось. Каждый занялся своими делами. Весенний день – год кормит. Снова пошли собрания и сходки после уборки. В это время как раз с фронта вернулся старший Митькин брат – Егор. На фронт он уезжал веселым, кудрявым, краснощеким парнем. Теперь вернулся стриженый, пасмурный, злой. В день его приезда к Митьке в хату сошлись почти все вареновские мужики, чтобы подробно узнать, как идут дела на фронте, какая самая «правильная» партия, потому что в Вареновку приезжали десятки «орателей», и из их слов выходило, что все партии «правильные». Но этого быть не может.

Егор говорил мало и неохотно.

– Ты ж как – на побывку или насовсем? – начал разговор Ксенофонт.

– Насовсем. Довольно. Повоевал – и хватит, – сказал Егор.

– Да ведь оно и нам тут не мед был. Армию ведь мы, трудовое крестьянство, довольствием снабжали, – притворно вздохнув, заметил Ксенофонт.

Егор бросил на него сердитый взгляд, достал из кармана гимнастерки исписанный листочек бумаги и, повертев его в руках, прочитал:

– «А тут людям как и нет войны. Ксенофонт купил у разореновцев три десятины земли по триста рублей за десятину. Только далеко ездить обрабатывать, хочет с кем-нибудь поменяться. Ефим Пузанков тоже хочет покупать землю…» Вот как вы жили. Может быть, хочешь, чтоб еще почитал?

Мишка потупился: Егор читал отрывок из его письма.

– Да ведь за трудовые же купил, не украл, – пояснил Ксенофонт.

– Да, за трудовые! – зло сказал Егор.

Наступило неловкое молчание.

– Так что же оно все-таки дальше будет? – робко спросил Егора Макар Ярочкин.

– Дальше надо землю брать да обрабатывать, – сказал Егор и добавил: – Вот соберем сход, тогда потолкуем…

А на другой день по всей Вареновке прошла молва: Егор – большевик.

Тетка Арина сказала об этом Мишке, перекрестилась и наказала: «Ты от него подальше держись».

Мишка на серой семеновской кобыле объезжал вареновские и боковские дворы, стучал в окна и объявлял:

– Нынче в избе деда Акима будет собрание. Вопрос насчет помещичьей и монашеской земли. Докладывать будут фронтовик Егор Капустин и приезжий из города.

– Не фронтовик, а бегляк, дезертир, – поправил Мишку дед Моргун.

Народ на собрание шел густо. Большая горница, где когда-то за Акимову душу была принята обыкновенная навозная муха, доотказа наполнилась народом. Подвешенная на дужке к потолку лампа светила тускло. На этот раз на собрание пришли даже Ермил и боковский Федот, которые на собраниях никогда не бывали и только от других, стороной, разузнавали, «о чем там говорили сумошники».

Долго ждали приезжего из города, но его не было. Тогда Егор зашел за столик и заявил:

– Семеро одного не ждут. Этот вопрос мы можем и сами решить. Слава богу, не маленькие. Назначайте людей в президиум.

В президиум назвали Егора и Ксенофонта. Потом добавили деда Моргуна.

– А протокол записывать еще предлагаю Мишу Яшкина! – выкрикнул Семен Савушкин, глянув на Мишку, который сидел на сундуке с Митькой, Сашкой, Петькой и Ерошкой.

– Не Мишу, а Михаила Ивановича, – поправил с усмешкой Егор, пояснив: – Ему уже пятнадцать лет.

– Молод еще, – заметил дед Моргун.

– Небось, писать он не молод, всем солдатам письма писал, – настаивал Семен Савушкин.

– А кто у нас еще может писать? У нас-то и писать больше некому, – заметил Иван, сын деда Акима.

– Пусть пишет! – раздалось несколько голосов.

Мишке от этих споров стало как-то неловко, и он быстро встал, чтобы выйти во двор. Но Семен задержал его.

– От общественного дела не имеешь права отказываться, – сказал Семен. – Это, брат, не письма солдаткам, а дело серьезное, земельное.

Когда Мишка с тетрадкой занял угол стола, а Егор, пощипав усы, произнес: «Собрание считаю открытым», кто-то из кухни крикнул:

– Из города приехали!

Егор нахмурился и остановился в ожидании.

Приезжий был в защитном плаще, мал ростом и вертляв, как воробей.

– Здрасте, граждане! – сказал он картавым голосом.

– Здрасте! – вразброд поздоровались мужики.

Первое слово Егор предоставил приезжему. Приезжий объяснил, что фамилия его Петухов и что он представитель уездной власти.

– До нас дошли слухи, – сообщил он, – будто в Вареновке и Осинном не в меру революционные элементы (Ксенофонт Голубок тут кивнул головой и улыбнулся) сбивают народные массы на путь грабежа, на путь анархии.

Егор недоуменно и вопросительно скосил глаза в сторону Петухова. Но Петухов, будто не замечая его, продолжал речь.

– Помните, – подчеркнул он: – анархия – путь к монархии. Главный наш враг сейчас уже не помещик, а немцы. Установить в стране твердую власть – дело учредительного собрания. От нас прежде всего нужны дисциплина и революционный порядок. Разбить немцев и турок, взять Дарданеллы и Константинополь – это самая важная задача. И, несмотря на происки большевистских агитаторов, мы ее выполним.

Мишка не понимал многих слов Петухова, как не понимало их большинство мужиков, но по проясневшему лицу Ксенофонта и мрачному Егора догадывался, что речь направлена наруку Ксенофонту и его компании.

Егор говорил немного.

– Не знаю, чьи интересы защищал оратор, – сказал он, – может, свои, а может, еще чьи-нибудь, но мы, бедняки-крестьяне, на одних картошках да на хлебе проживши весь век, должны защищать свои. На чорта нам какие-то Дарданеллы и какой-то Константинополь! Обходились без них и обойдемся. У нас и морей и городов хватает. А без кормильцев, которые тысячами гибнут на фронте, нам не обойтись, и без земли не обойтись. Мы давайте говорить так: какая партия за наши интересы, та, значит, и за нас. Так я смотрю.

– Правильно! – выкрикнул Семен и захлопал в ладоши.

За ним захлопали еще несколько человек.

– Правильно! – крикнули после других Ерошка, Сашка и Митька.

– Вывести отсюда ребят, – сказал Ксенофонт, – им тут делать нечего.

У двери раздался говор и шум – Митьку, Сашку, Ерошку и Петьку, видимо, выпроваживали во двор.

Всю ночь шли споры. На этот раз попросили слова даже Макар Ярочкин и Ермил.

Ермил поддержал приезжего.

– О земле, – сказал он хриплым басом, – должны решать люди умные, – осмотрел строгими глазами мужиков и пояснил: – учредительное собрание, а не тот, у кого никогда земли не было и кто сроду хозяином не жил…

Макар Ярочкин долго стоял возле стола и переступал с ноги на ногу. Ксенофонт даже не выдержал:

– Довольно тебе, как рысаку, танцовать на одном месте!

– Я считаю, что нас волной жизни куда прибивает, там мы и должны высаживаться. А нас прибило к земле, – сказал Макар.

– К помещичьей, – подсказал кто-то.

– Ага! – подтвердил Макар, постоял, поклонился и пошел от стола.

Мишка позавидовал, что Макар так коротко и метко смог высказать его мысль о земле, и он захлопал в ладоши.

Ксенофонт укоризненно глянул в сторону уходившего Макара и заметил, обращаясь к Петухову, сидевшему рядом с ним:

– Вот правильно в священном писании сказано, что и «камни возопиют».

Потом он встал и сказал, что «о земле надо говорить за выкуп, тогда это будет твердо, тогда это будет земля».

– У тебя мошна тяжелая – ты ее выкупай, – перебил его Семен Савушкин.

Уже стекла в окнах стали цвета голубого полинялого ситца, когда приступили к голосованию. Было вынесено две резолюции. По одной – петуховской – брались обязательства вести войну до победного конца, а в части земли и власти – ждать решения учредительного собрания. В резолюции Егора указывалось: «Войну кончить, землю поделить немедленно, а власть передать трудовому народу – рабочим, солдатам и крестьянам».

Мишка, став на табурет, подсчитывал голоса и с гордостью посматривал на Митьку, Сашку, Петьку и Ерошку, снова пробравшихся в хату и теперь безучастно сидевших на сундуке. С тех пор как пришли вести о революции, он как-то отбился от ребят и все время был с мужиками. По Мишкиному подсчету голосов, на стороне резолюции Егора оказалось большинство. Ксенофонт не поверил, пересчитал, и у него тоже оказалось столько же.

– А ты-то свой голос куда присчитал? – спросил Егор Мишку.

Своего голоса Мишка никуда не присчитывал.

– Он парень хороший, но голосовать еще молод, – заметил приезжий.

– Почему молод? Он представляет целое хозяйство, – возразил Егор. – Его отец за ту землю где-то на чужбине томится, а может, в сырой земле лежит, а братья до сих пор в окопах сидят.

– Правильно! – поддержали из толпы.

– Ну что ж, пусть, – подернул плечами Петухов.

– Я за Егорову резолюцию! – подняв руку, сказал Мишка.

Егор одобрительно кивнул головой.

– Молодец Мишка! – крикнул кто-то из толпы.

Мишке казалось, что его голос решил важный вопрос.

Петухов уехал не попрощавшись. На дворе совсем рассвело. Над Гнилым ручьем стоял густой молочно-белый туман, восток розовел, устало мигали редкие бледнозеленые звезды.

Ребята шли отдельной кучкой. Мишка шел и думал о том, как в городе прочитают их резолюцию и издадут приказ: немедленно поделить между мужиками хвостовскую и монашескую земли, дать безлошадным по лошади, плугу и бороне; как он пойдет тогда на хвостовский двор и выберет себе крепкую лошадь, хороший плуг, железную борону, запряжет коня в повозку на железном ходу и вернется домой полным хозяином.

– Значит, ты в большевики подался? – прервав Мишкины думы, спросил шагавший позади него Петька.

Мишка ничего не ответил.

Этой ночью кончилось его детство.