Текст книги "Зга Профилактова (СИ)"
Автор книги: Михаил Литов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
***
По словам Ниткиных, Маруська недолго горевала о своем Геннадии Петровиче, правда, и в опустевшем доме жить не пожелала, продала его и куда-то уехала. А кому продала? Новые хозяева так и не появились. Странно было, что дом развалился так быстро. Вообще, место, где виднелся его уродливый остов, было какое-то сомнительное, глухое, подслеповатое, дыхание жизни на этом довольно обширном пространстве едва угадывалось. Братья Сквознячковы пришли к развалинам в ошеломлении; их поразила объемная и исполненная гнева и страсти речь Федора. Получается, существуют вещи настолько занимательные и увлекательные, что из-за них можно позабыть и начало начал, и разные догматы, и некую истину в последней инстанции, и даже родную мать? Это не укладывалось в голове не только приземленного, отнюдь не сумбурного и не порывистого Вадима, но и Филиппа, который всегда был не прочь заглядеться на звезды и всячески старался разнообразить свою жизнь духовными исканиями, то и дело пробуждаясь к ним и вдруг вскакивая, как оглашенный. Но так далеко – в пропасть, куда откровенно зазывал Федор, – он никогда еще не заходил. И разве это возможно? Порывы порывами, а все же ему нужно было, чтобы оставались пределы, границы, следовательно, должны были оставаться на своих местах и догматы, и память о матери, и прочие незыблемые вещи, коренящиеся в правильной, а не раздутой и искаженной онтологии. Они, эти вещи, не отрицают вероятие чудес, всяких сверхъестественных штук, но их статус таков, что их не сдвинуть, не опрокинуть никаким чудесам. Как он сам среди этих вещей крутится и буйствует, это, конечно, его дело, и порой он, чего греха таить, хватает через край, и все же – и это главное – сокровенного он не касается, не трогает, не покушается, отдавая должное самоконтролю и, в сущности, твердо зная, что названные вещи никуда не денутся, какой бы номер он ни выкинул, они впрямь незыблемы и, покуда он жив, должны оставаться таковыми. А тут выходит еще, по Федору, что у него с Вадимом одна голова на двоих. Да неужто? А что же будет, если он вдруг умрет, а Вадим уцелеет, и для него вещи утратят незыблемость, а для Вадима сохранятся в неприкосновенности? Как же тогда, с отмершей половинкой головы, им делить впечатления, ощущения и все то прочее, что так или иначе носит головной характер? И почему эта странным образом раздвоенная единственность, может быть, и впрямь находящая свою причину, обоснованность и подтверждение в неких идеальных сферах, куда имеют доступ умственные рвачи вроде Федора, не находит отражения и тем более подтверждения в сугубой реальности, где у Вадима магазин, сытость, сбережения на черный день, а у него, Филиппа, лишь пустой карман, бессмысленные блуждания и совершенно туманное будущее?
– Осмотрелись и видим, – сказал Вадим, когда эти скитающиеся, словно бы шальные люди зашли в развалины и присели отдохнуть. – Нажимали, выдавливали, и вот результат. – Он грузно опустился в пыль. – Картинка! Ну и местечко! До чего же непрочны эти деревянные строения.
– Маруська уже несколько лет, как уехала. А без присмотра дома разрушаются с невиданной быстротой. Но бывает, что укроешься в таком доме от грозы, и внезапно объявляется шаровая молния, важно парит над полом, или вдруг как шарахнет сверху, – провел свою линию Федор.
– Брехня, – возразил Вадим, – я заземлен и весь в громоотводах, меня никакая молния не возьмет. Жми еще на камень, приятель, глядишь, что-нибудь получше подскажет воображение.
– В твоем смысле, может, и брехня, а в отношении целого – правда.
– Вокруг гниль и затхлость. У меня вопрос... Чем может быть привлекательна какая-то чернота? Даже Профилактов допустил, что, не исключено, дым один, чад, и больше ничего. Так за чем мы погнались, и что здесь делаем?
– Где, брат, твоя одежда? Откуда эта гардеробная недостаточность?
– Не бывать здесь никакому продвижению, и даже Федор, думаю, уже это понял. И никто с тобой, Филипп, в этих развалинах не говорил. Слуховые галлюцинации, брат. Да и побывал ли ты тогда здесь... Вдруг в каком-нибудь еще таинственном месте? Валялся, должно быть, где-то пьяный. Пора обедать.
– Вы оба теперь в моих руках, – сказал Филипп и, поджав губы, образовал нечто на манер надменной ухмылки. – Кончается ваше приключение.
Вадим меланхолически, с усталостью, с тоской затравленного зверька в глубине, вытаращил глаза:
– Что это значит?
– Для начала то, что вы останетесь без обеда.
– В начале было слово... – как бы машинально пробормотал Вадим.
– Но и это не означает, что обед все же последует. Кончились для вас и обеды, и ужины, и прочие трапезы.
– Ты с ума сошел?
– А как сам думаешь, как сам чувствуешь?
– Я ничего не чувствую, я думаю, что пора задать тебе хорошую трепку, что я, как старший брат...
– Обедать, говорит, – перебил Филипп, говоря, впрочем, скорее для себя. – Обед ему подавайте. Нет, ну какая свинья, только и знает жрать! И с этим человеком у меня что-то общее? А так же магазин, торговля, которой он так кичится, это, значит, меня с ним роднит? Дудки! Не причастен! Не прикасался я, руки не марал! Вот за все в сумме, за все тошнотворное и непотребное, что ты, братец, собой представляешь, я и решил прикончить тебя.
– Ого! Вот так поворот! – с торжеством воскликнул Федор.
Филипп недоуменно взглянул на него. Наверное, он хотел уяснить суть сказанного этим человеком, ставшим в быстро переменившихся обстоятельствах отчасти посторонним, или просто переспросить, но лишь с досадой махнул рукой и снова обратился к брату:
– Хочу покончить с тем, что ты такой, с твоей приземленностью...
– Стоп! – крикнул ошалело Вадим. – А где мои деньги? У меня кошелек был в боковом кармане.
ФИЛИПП. В пиджаке, что ли? Так и пиджака нет.
ФЕДОР. Туго набит был кошелек?
ФИЛИПП. Теперь ты гол как сокол, брат, и нищ, как церковная крыса.
ФЕДОР. Избитые выражения.
ВАДИМ. Сняли, они, Ниткины, сняли пиджак!
ФЕДОР. Скорее Ниткин, Сонечка на такое не пойдет. Ей бы горнего чего-то. Или дикие пляски. Ей надо горючего, бесшабашного, а на мелочи она вряд ли разменивается.
ФИЛИПП. Я тоже так думаю, хотя кража – вовсе не мелочь.
ВАДИМ. Хороший дорогущий пиджак, из легкой ткани, я его специально для прохладных дней лета приобрел... Опоили, ограбили... Сняли пиджак, пока я бездумно ютился... я слепо, как последняя гнида, как амеба, барахтался на диване, а тем временем пиджачок, кошелек, денежки... Так вот для чего они нас заманили и разыграли фарс?
ФЕДОР. Сонечка только одну цель преследовала – подробно рассказать о Профилактове. Она и рассказала, как могла.
ФИЛИПП. Это была у нее высокая цель. Она поднялась до настоящего вдохновения. В таком состоянии не воруют.
ВАДИМ. Что ты знаешь о том, чем вдохновляются воры? Я им покажу Профилактова! Помогите встать... Аж дурно стало. Я им сейчас устрою!
ФИЛИПП. Сиди уж... Успеется. Мы еще с тобой главное не обсудили, я только начал, так что в набат бить погоди.
ФЕДОР. Но в исключительности Профилактова всякое начало является одновременно и концом. Каким-то образом выходит, что не только в исключительности... она ведь лишь название явления... но и в компетенции. Компетенция обладает правами, и всякий может ощутить на себе ее воздействие, чего не скажешь об исключительности, которую проще простого проморгать.
ФИЛИПП. Как тебя зовут?
ФЕДОР. Меня зовут Федором.
ФИЛИПП. Хорошо, теперь я запомню. Скажи, Федор, что ты думаешь о Ниткине?
ФЕДОР. Он тоже неплохо, не без огонька рассказывал, но его цели так и остались неясны.
ВАДИМ. Зато намерения отлично прояснились.
ФЕДОР. Ниткин, он человек, который как бы себе на уме. К тому же есть еще другие Ниткины. А почему известный нам теперь Ниткин разговорился и долго излагал свою историю, спутывая ее с историями других людей, так же непонятно, как то, чего хотел его однофамилец от Сухоносова.
ФИЛИПП. Можно ли катать тележку между ангарами и остаться в неведении, что в тех ангарах делают?
ФЕДОР. Можно.
ФИЛИПП. Ага... А заблудиться в трех соснах?
ФЕДОР. Ты напрасно решил свести дело к шутке.
ФИЛИПП. Мне, конечно, понравилась Сонечка, и я начинаю страдать от мысли, что она, согласившись изобразить бой-бабу, мучительницу, посодействовала тем самым мужу в его преступлении и, соответственно, стала соучастницей. Время обижаться пришло?
ВАДИМ. Я быстро положу конец твоему страданию. Я, брат, помогу тебе справиться с ним. Я его причину задушу в корне, затопчу самый источник зла, я тем супругам такое развлечение устрою...
ФИЛИПП. А ты вообще молчи! Я с тобой еще не свел счеты.
ВАДИМ. Там, может, магазин мой грабят, пока я с тобой, дуралеем, тут вожусь.
Филипп схватился за голову:
– Молчи, молчи... Я задумал покончить с тобой, и я покончу. Прекращу твою сытость, твое самодовольство.
– Ты не о том, брат. Меня ограбили... Я без гроша в кармане. Как мы выберемся отсюда?
– Ты не выберешься. Житья через него нет, никакая вечность не светит, пока он есть, – объяснил уже Федору Филипп, указывая на брата, и глаза его, пока он говорил, сверкали злобой.
Федор хмыкнул:
– Можно подумать, у тебя, Вадим, в загашнике ничего не осталось...
– То в загашнике, а как отсюда выбраться, чем платить за билет?
– Но брат считает, что билет тебе не понадобится.
– Много, – сказал Филипп устало, – много всего, Вадим, приходилось мне слышать на наш с тобой счет, много лжи и клеветы, а порой и упреков. Толкуют, будто я цепляюсь за тебя, словно бедный родственник, выпрашиваю подачки, клянчу даже, а ты, измываясь, смеешься надо мной и плюешь мне в лицо. Или что я приворовываю у тебя, стоит тебе зазеваться. До чего все несправедливо! И эти грязные кривотолки, и то, что ты ведь и в самом деле ничего мне толком не даешь – ни денег, ни моральной поддержки и понятия о нравственности, ни уверенности в будущем. А тут еще дошло до разговоров, что у нас будто бы одна голова на двоих. Какое превратное мнение, какой неверный взгляд на истинное положение вещей, какая беспросветность! Но кто это утверждает? Свидетель! А когда дело доходит до преступления, свидетеля полагается убирать. Придется тебя убрать, Федор.
Федор, поднявшись на ноги, скрестил руки на груди.
– Это мы еще посмотрим, кто кого уберет, – презрительно усмехнулся он.
– Гляди, у него борода зашевелилась, заколосилась прямо, – Вадим ткнул пальцем в сторону Федора, – оно от страха это, пожалуй.
Филипп посмотрел.
– Тебя ведь Федором зовут? – спросил он тупо. – Я что-то запамятовал. Ты мне не друг, ты дружишь с этим негодяем, моим братом.
– Да он и завел нас к Ниткиным, у них сговор. Примеряешься к пиджаку, ублюдок?
– Для меня он лишь свидетель, которого нужно убрать.
Федор ударил себя в грудь кулаком:
– Шалишь! Ну ты и отпетый... а только зарвался! Меня, что ли, нельзя назвать человеком не от мира сего? Я ничем не хуже Профилактова, уж никак не слабее. Я вам покажу, где раки зимуют, вы у меня попляшете.
– Еще один сумасшедший, – пробормотал Вадим.
– Что ты прячешь за спиной, Филипп? Пистолет?
– У меня, Федор, нет пистолета.
– Как же ты собирался прикончить брата?
– Тут эквилибристика, я незаметно, пока шли сюда, подобрал кусок кирпича, чтобы ударить подлеца в висок.
– Ты задумал это еще в первый приезд?
– Тогда только мелькнуло что-то такое, какая-то, как говорится, скороспелая и быстротечная задумка, а сегодня усугубилось, созрело окончательно, словно спелый плод. Сил больше нет его выносить, этакую свинью... Сегодня уже не туманные перспективы, а венец всему.
– Ну так ударь!
– Пусть только попробует! – взвизгнул Вадим.
– Ты же слышал, брат, – произнес Филипп проникновенно, – жизнь брызнула из камня и мощно разлетается, гибко распространяется во все стороны, так отчего же не попробовать?
– Он попробует, – заверил Федор, – а я посмотрю, как это бывает, когда брат на брата. Пробуй, Филипп! Если уж раздул огонь... Я потом погашу этот огонь, прекращу балаган. Может быть, закопаю вас в этих руинах. Но это как бы что-то личное, а во внешнем мире я зачеркну ваши фамилии, и никто ничего не узнает.
– У нас одна фамилия, – возразил Филипп.
– Какая разница? Никто и не вспомнит, что вы побывали в нашем городе.
– А к следователю Сверкалову пойдешь отчитываться? Как тот блаженный...
– Не шути с этим, Филипп, не зарапортуйся. Тучи и без того уже сгустились над твоей головой.
Филипп в самом деле держал камень за спиной, даже тискал и мял его, не то играя, не то думая как-то воплотить в действительность порожденный мятежным вдохновением Федора образ выжатой из каменной тушки и разлетающейся во все стороны жизни, и теперь, когда тот же Федор пустыми и дикими угрозами довел его до внезапного умоисступления, когда раздосадовал уже совершенно затертым и опошленным образом сгущающейся над головой тучи, он с ревом вынес из-за спины свой кстати заготовленный снаряд и, ругательно выкрикивая куцые междометия, запустил его в голову навязчивого аборигена. Безрассудный порыв, и никакой надежды на победу, ничего содержательного, обдуманного, проникнутого подлинным, а следовательно, объяснимым и многое оправдывающим чувством, всего лишь интуитивное движение вдруг отчаявшейся души, чистой воды отсебятина, глупейшая самодеятельность, – и какой неожиданный успех! Филиппу почудилось, будто в уплотнившемся воздухе, который он так учащенно вдыхал и выдыхал, заулыбалась сама судьба, и он, удобно расположившись внутри ее улыбки, отдыхает и блаженствует, как в раю. Оттого, что Федор не отмахнулся от камня, не взбеленился и не разбранил, не нанес удар в ответ на его безумную выходку, а схватился за голову, пошатнулся и упал, Филипп смеялся счастливым смехом человека, давно растерявшего все надежды и иллюзии, но вдруг заброшенного в какую-то сияющую бездну бесконечных триумфов и славы. И брат вторил ему. Вадиму тоже стало весело и хорошо, и он возбужденно потирал руки, забыв о постигших его кражах и пропажах. В пиджаке он хранил и документы, удостоверяющие его личность, и Вадим становился никем, но сейчас это не волновало его, он, похоже, твердо знал и помнил, что так, без денег и документов, без пиджака, – так оно лишь в поплюевском краю, в тесной щели, где снуют бесчисленные, не всегда-то и различимые Ниткины. А просторы мира еще никто не отменял, и на них он воскреснет. Для веселья же, для внезапной раскрепощенности ему хватало и щели, лишь бы видеть поверженного Федора.
Скажем больше, он успел, горюя от высказываний и чудовищных намерений Филиппа на его счет, обдумать и с некоторым чувством удовлетворения мысленно применить к тому образ подколодной змеи, лицемера, прячущего камень за пазухой. Филипп – лицедей, вздумавший втянуть его в жалкий фарс, и в воображении Вадима уже разворачивались исполинские картины наказаний, которым он подвергнет зарвавшегося братца. Но Филипп в высшей степени удачно бросил камень, Федор, успевший стать их общим врагом, упал, как подстреленный, и Вадим понял, что можно просто оттаять, отбросить печаль и замыслы возмездия и посмеяться от души, раз уж все столь великолепно обернулось.
– Вот так, вот так, – твердил он, восторженно хлопая себя по ляжкам, – вот мы, братья Сквознячковы, вот мы какие! Жми на камень, размазня! – обращался он к пластавшемуся Федору.
Братья с гоготом и кудахтаньем стояли над поверженным поплюевцем, и у них было неясное ощущение, что они в общем и целом благополучно и даже с честью выпростались из спектакля, в котором злая воля неведомого автора пыталась поставить их во враждебные отношения, запутать, столкнуть лбами, повалить в прах, чтобы они бессмысленно корчились и ползали, как ползал теперь Федор, а некие счастливцы, уже никак не обделенные судьбой, беспечно отплясывали на их костях или, указывая на них, произносили назидательные речи. Это ощущение еще предстояло хорошенько осмыслить и по-настоящему усвоить. Федор тем временем заползал в какую-то мрачную нишу. Он знал и не знал, что с ним произошло, понимал, что дело в камне, точном ударе, полученной ужасной ране, а вместе с тем его как-то разбирало странное предположение, или нечто похожее на предположение, будто он юркнул в нишу прежде, чем Филипп успел прицелиться и с необычайной точностью метнуть ему в голову кирпич. И имеется ли у Филиппа праща, чтобы метать? Можно ли назвать Филиппа великим, не ведающим поражений воином? Сама ниша, к которой Федор теперь так непонятно – сознательно? непроизвольно? – греб в трухе и где уже фактически находился, бормоча что-то себе под нос, беспрерывно коверкалась и сминалась под руками и коленками и вовсе раскрошилась, поплыла, когда он, не удержавшись на руках и коленках, безвольно опустился грудью в теплую пыль. Она то настойчиво сужалась, превращаясь в бесконечно длинный тоннель, в котором, конечно, должно было быть где-то спасительное отверстие, то свободно и как бы с намеком на какое-то приглашение становилась совершенно пустым пространством. Но и в пустом пространстве все было устроено так, чтобы Федор чувствовал страшное, только нарастающее давление. В давящей тьме, где он скоро не сможет не то что ползти, но и пошевелиться, проделать некую последнюю, уже почти не сознающую жизни судорогу, у него были, однако, тревожные, беспокоящие неугомонный ум вопросы: это и есть зга? я добрался? а я хотел добраться? но должна быть тропа, а где она? где же стезя?.. Оглушительная трель вдруг разорвала тишину, сотканную из затхлости и удушья.
***
Трель звонка ударила в уши. Федор, с трудом продирая глаза, подошел к телефону. На другом конце телефонного провода возбужденно закричал, защебетал по-птичьи выдающийся писатель Тире:
– Феденька, голубчик, будет дуться, я уже не дуюсь, мы же знаем, у нас одна голова на двоих, и нельзя нам, чтоб был разрыв. Мы как сиамские близнецы, я уже вырос, а ты растешь, но все это вместе, с исключительной совместностью, где начало, там и конец, мы как сообщающиеся сосуды, и так должно быть. Ну, повздорили маленько, с кем не бывает, но пора разогнать тучи и выпустить солнышко, приезжай. У меня без тебя ступор, задержка, что-то, знаешь, очень похожее на творческий кризис. Не ладится дело...
– Я спал... Видел сон... Непонятный и, может быть, страшный сон... Черный дым...
– Дым у меня в голове, черным-черно, затмение. Караул, Феденька, спасай!
Федор бормотал:
– Я не понимаю, что вы говорите... Я еще не проснулся...
– Что тут непонятного, – досадовал Тире, – собирайся кратко и ближайшим поездом... Время бодрствовать! А что у тебя шероховатости, грустные мысли о личной судьбе и собственное самолюбие, честолюбие даже, так я, поверь, устрою, и ты еще далеко пойдешь. Я тебя параллельно устрою. Будешь... да будет свет!.. будешь и при мне, как уже у нас повелось, и...
– Еще греки говорили, что дважды в одну реку ходить нечего, – перебил Федор.
– Мало ли что говорили греки. Ты живи своим умом, который у тебя и мой тоже. Ты теперь в эту реку войдешь иначе, а там фортуна, и она – не задом, нет, ликом, вот тебе истинный крест! И никакой больше позорной работодательности, все наоборот, простое и мягкое сотрудничество, равенство и братство. Свободно засунь подальше помыслы о каком-то там литературном рабстве и прочих глупостях. Просто сотрудничество, даже до панибратства, как у добрых людей, тютелька в тютельку как везде в цивилизованном обществе. Я из уважения, что ты такой не беспечный человек и заботишься о своей участи, не только хорошо тебе заплачу и обеспечу всем необходимым, я, в восторге от твоих личных творческих планов и перспектив, придумаю для тебя теплое местечко. Я пристрою. Я устрою. Это будет надстройка. На то я и базис. И ты еще не успеешь меня похоронить, как до того пригреешься на том местечке, что дальше и некуда...
***
Ехать? Нет? Задержка – не встрепенулся, не бросился сразу на вокзал, вытребовал паузу – объяснялась и странно утвердившейся прилипчивостью к Поплюеву, внезапно проснувшейся любовью к отчему дому, и желанием разыграть позу мучительного размышления над выгодным, но и, как ни крути, унизительным предложением. Согласиться, что у него с Тире одна голова на двоих! Словно они братья Сквознячковы!
Но братья Сквознячковы не существуют, они всего лишь герои дурацкого сна, быстро растаявшего в ясном и горячем воздухе летнего дня. А там, у Тире, замечательная столичная жизнь, блеск, вечное сверкание, завлекательный шум, и к тому же обещанное теплое местечко. Все это лучше Поплюева. В Поплюеве и сны нехороши. Но, вообразив себя свернувшимся в калачик на теплом местечке, Федор тут же хотел остаться и бесить своих здешних соседей громкой декламацией бесконечных од и баллад или в каком-нибудь поплюевском злачном заведении стучать тяжелыми палочками, уж не дубинами ли, в тугую поверхность барабана. Ему хотелось зайти в поплюевский кафедральный собор и выпучено смотреть на взмахивающего кадилом, трубящего, задрав голову, свои псалмы попа или, спустившись на берег реки, подслушать таинственный разговор неких незнакомцев, наспех сплотившихся в неуемной тяге к пересудам.
Он вышел из дома и побрел, не выбирая направления. Попросить Тире устроить его барабанщиком в приличном столичном ресторане? Но что это за тяга такая, зачем ему музицировать? И откуда у него могут быть навыки в манипулировании барабанными палочками, если он никогда не брал их в руки? Кто возьмет его в оркестр, подпустит к барабану? Тут и сам Тире не поможет. Могут быть отличные виды на возобновление сотрудничества, но будни есть будни, и не может статься так, чтобы дивная или дикая музыка вдруг восторжествовала над унылой повседневностью их совместного писательского труда, подавила ее, превратила в праздник или чтобы кто-то безмерно веселый и снисходительный принялся отбивать бодрящие ритмы на их общей голове. Остается декламировать, вот только вопрос: где? И чьи это будут оды, чьи баллады? Улица вывела к озеру. Федор, глянув на открывшийся перед ним простор, подумал, что здесь, на берегу с детства знакомого и любимого озера, баллады сочинять впору, не то что в столичной сумятице. Здесь сочинителя, может быть, не обойдут вниманием.
Какие баллады, скажет Тире, на кой черт они мне сдались, ты мне подавай ядреную мужскую прозу маститого писателя, чтоб, знаешь, била наотмашь и бодала до печенок, чего не найти ни в каких балладах. Помогите протолкнуть баллады мои, взмолится Федор, я буду вам за это вечно благодарен, я их вам посвящу, я буду их декламировать, петь. Сначала ты – мне, а потом я посмотрю, что могу для тебя сделать, – так ответит маститый писатель на закономерную мольбу. И его ответ тоже будет по-своему закономерен.
Федор увидел привалившегося мелкой, тоненькой спиной к дереву небритого человека средних лет, с блаженной улыбкой смотревшего на воду, облака и низко пролетавших птиц. Профилактов? Федор вздрогнул. У него сразу возникло желание подойти к этому человеку и, ни о чем не допытываясь, но каким-то образом зная, что это именно Профилактов, сообщить, что он готовится сочинять баллады, а небезызвестный литератор Тире не поможет ему опубликовать их, но это и ни к чему, поскольку сочиняться баллады будут здесь, на сказочных берегах чарующего озера, и никак не вдали от его впечатляющих красот, а Тире на его искушающие призывы и сладкие посулы получит достойную отповедь: выкуси!
– Хорошая погодка, – приветливо улыбнулся Федор.
Предполагаемый Профилактов кивнул, соглашаясь.
– Отвали, не загораживай вид, – сказал он.
Федор отвалил. Профилактов не положителен, недостаточно светел душой, и хорошо еще, что не пристукнул, не пихнул во мрак. Чего же ждать от братьев Сквознячковых? От Ниткиных? Федор боязливо огляделся, сознавая, что склонные к необыкновенным развлечениям супруги могут жить где-то поблизости. Баллады лучше сочинять под боком у Тире, а здесь пишутся разве что поддельные саги и былины. Сейчас в громадных красных сапогах ступит на берег, превращая его в оперативный простор, следователь Сверкалов. У него на уме следственный эксперимент, а обернуться жертвой его изысков рискует любой. Когда Тире умрет, самое время будет посвятить ему оду, что-нибудь державинское.
Федор сел в поезд. Кое-как устроившись в битком набитом – пассажирами, тюками, чемоданами – купе, уперев руку локтем в столик, а подбородок положив на раскрытую ладонь, он размышлял; неплохо ведь устроился, у окна. Профилактов, если это был он (и именно как бы книжный, хотя и из сновидения, а не какой-нибудь озерный мираж или продукт поплюевской обывательской среды), не посвящен в тайны литературы, не тянется к ним, витая в облаках, попросту ничего о них не знает. Профилактов, а это наверняка был он, знает только что блаженно улыбаться, невпопад кивать и грубить, он и не подозревает о существовании людей, способных так вывертываться, разлетаться и гибко распространяться во все стороны, что из-под их своевременно схваченного пера словно по мановению волшебной палочки выходят, одна за другой, чудесные вещи, раскрывающие тайну бытия. Тире – пустое место, прочерк, прозрачный рупор, с помощью которого мир насыщается значительными, в высшей степени важными словами. Я в отличной книжке, сообразил Федор, опишу свой сон, и Тире уверует в черноту, уйдет, сгинет. А если бы Профилактов от слов перешел к делу и впрямь попытался низвергнуть его, Федора, в некую тьму, в ту самую згу, которую он якобы открыл, сделал бы он это, конечно же, подло и уродливо. Для него не было бы в этом никакой проблемы, не было бы надобности хоть как-то позаботиться о душевном состоянии, о нравственном облике и приличиях внешнего вида его жертвы. Лучше держаться за Тире. Опять же, ниша из несомненно пророческого сна, – где гарантия, что, став жертвой, ты не ввалишься под ее своды карикатурно, задом наперед или скомканным, как мусор, не услышишь вкрадчивые, подозрительным шепотком произнесенные кем-то слова о необходимости дорожить тем же Профилактовым и не будешь обманут ими? Это не годится для будущего творца баллад.
Федор легонько шлепнул ладонью по столику, припечатав к нему свое решение. Поезд набирал ход. Да, спокойней выйдет, если прибьешься к Тире. Толстая баба с чавканьем ела бутерброд, уперев в Федора исполненный мрачной пытливости взор. За вагонным окном, прерывая федоров пылкий диалог с самим собой, вдруг развернулся во всю свою ширь город Поплюев. Била в глаза ближняя зелень, проносились серые заборы, сверкали купола и кресты, засинело вдали озеро и змеей скользнула река, выскочило внезапно и метнулось вбок кладбище. В узнаваемом уголке города возникло, поднявшись словно из-под земли и сразу заиграв, черное облако. Неужто? Федор знал, что возможна ошибка; ошибка, скорее всего, съест познание, проглотит его без остатка, и это, если уж на то пошло, предпочтительнее, чем остаться во власти пустого, никуда не ведущего и ни к чему не обязывающего недоумения. Но ему было не под силу справиться с неожиданно обуявшей его любознательностью. Нужно растолкать сбившихся в кучу пассажиров, выбежать в тамбур, открыть дверь, спрыгнуть. А поезд поворачивал, выкидывая из окна город. Федор с дрожью пополз головой по стеклу, стараясь не потерять взволновавшую его картину, его голова словно встала на тараканьи ножки и с мелким напряжением перебирала ими, семенила неприметно, опасно, однако, подбираясь к чавкающему рту толстой бабы, уже едва ли не засовывалась куда-то в темные промежутки между ее размеренно работающими челюстями. Присутствующие беззаботно смеялись над этой сценкой. А саму бабу поглощение пищи сделало летаргической. Она продолжала тяжело и, может быть, даже властно упирать в Федора взор, теперь уже внятно, но ничего не соображая, смотрела широко раскрытыми глазами на его белесую макушку, нелепо мотавшуюся перед ней из стороны в сторону.
