Текст книги "Зга Профилактова (СИ)"
Автор книги: Михаил Литов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– А что же иные имеющиеся в деле факты? – спросил Ниткин озабоченно.
– Они, – сказал следователь, – по-прежнему рисуют кое-как картину происшествия и дают следствию шанс благополучно раскрыть его тайну. Я этим шансом пока не воспользовался, но сами факты надежно держу в голове и, естественно, сохраняю способность более или менее внятно донести их до сведения своих коллег, которых, между прочим, неоспоримо обскакал в умственном отношении. Жаль, что они этого не понимают.
– Кто это здесь, – вдруг вскрикнул Ниткин, – у меня, изумленного, на глазах прошел только что с бутылкой коньяка в руке? Почему он, исчезая за дверью, послал нам фамильярную усмешку?
Следователь, подмигнув Жабчуку, улыбнулся:
– Прошел и прошел. А спустя, скажем, четверть часа появится снова, и тогда вы так испугаетесь, что тотчас же и сознаетесь в содеянном. Вы станете до того уже непохожи на прежнего умного и аккуратного человека, начинающего финансиста, настоящего мужчину, что даже мы будем ошеломлены и, может быть, свалимся со стульев.
– Похоже, вы подозреваете меня, но какие на этот счет возможны версии? – возразил Ниткин. – Не исключено, яд подбросил кто-то из друзей или подчиненных Копытина. Например, та же горничная. Никакого алиби у нее нет. Равно как и у Здоровякова. Еще одна плодотворная версия: яд Копытин принял по собственной воле. Решил свести счеты с жизнью. За это говорит многое, и не в последнюю очередь его странное поведение, выразившееся в том, что он Бог весть зачем бросился вдогонку за мной и моим другом Ниткиным.
Я решил, что пришло время и мне высказаться:
– Пожалуй, чувствуется в этом деле какая-то особая атмосфера. Она покажется удивительной всякому, кто, войдя в нее, тотчас увидит много всего настораживающего, почувствует на себе веяние какой-то нереальности. Атмосфера атмосферой, а нереальность, заметьте, угадывается во всем, и в нее-то Копытин, сдается мне, и окунулся с головой, сиганул с того, что можно, наверное, назвать трамплином, с которого он ох как очертя голову бросился в свой конец.
Усмехался следователь Сверкалов, слушая нас:
– Вы вроде бы и достоверно, правдоподобно высказываетесь, но прочь, прочь, не дурите мне голову, сомнительна эта ваша достоверность, зыбка правдоподобность. Словно люди, занимавшиеся очень хорошо знакомым им делом, вдруг вышли на сцену и стали играть чужие роли. Позвольте же мне порассуждать чуть ли не вслух, в полный голос обдумать услужливо собранные для меня коллегами и разными людьми, в том числе и Жабчуком, факты. Ведь как обычно бывает? Подробности, детали, свидетельские показания, улики, а у кого-то, глядишь, и алиби, – все это как спицы в велосипедном колесе, быстро и ослепительно вращающемся перед мысленным взором следователя. Но в данном случае все немножко не так. И вот я вступаю в игру. И мне с самого начала ясно, что не пил Копытин из стакана с ядом, а был проткнут отравленной булавкой. Собственно говоря, мне все ясно. Мне нет нужды прикидывать, прокручивать в голове возможные варианты. Я же вам не карикатурный какой-нибудь следователь. Вы, Ниткин, на Жабчука не смотрите, он в этом деле – сторона, в следствии по-настоящему не участвует, а в данный момент фактически отстранен. Сознавайтесь, Ниткин, проткнули Копытина?
– Так вы моего друга обвиняете? – болезненно вскрикнул Ниткин.
– Нет, Ниткин, вас, – бросил Сверкалов веско. – Расскажите-ка нам, где взяли отравленную булавку. Только без апломба! Не думайте, что у нас вовсе нет доказательств и что в положенный срок мы не соберем улики!
Теперь Ниткин молчал; не знаю, был ли он подавлен.
– Жду признания! – с точной периодичностью, монотонно, нудно восклицал навязчивый следователь, и глядел он при этом исключительно на Ниткина, а на меня – ноль внимания, как если бы я и на свете уже не существовал.
Но напрасно ждал следователь благополучной развязки, блестящего решения уравнения со многими неизвестными, загадки, загаданной следствию не то таинственным убийцей Копытина, не то упорствующим Ниткиным, не желающим сознаться в содеянном. Сверкалов вынужден был разочарованно вздохнуть. Признаюсь, в ту минуту я даже посочувствовал ему. Темен и недоступен Ниткин, подумал я, любому мозги спутает одним фактом своего существования.
– Тут есть один заслуживающий внимания момент, вот он, – как бы вскользь заметил Ниткин, – банк – я подразумеваю "Ковчег" – банк, говорю я, банком, но налицо еще и "Омега". Тоже банк, а иными словами, отъевшаяся, жирующая на страданиях простых вкладчиков финансовая пирамида. Так, похоже, это называется. С ума сойти! Пирамидка в пирамидке – что твоя матрешка, а на извилистой, лабиринтообразной дорожке к святая святых сего сооружения раскиданы всюду, не без поучительности, трупики, косточки, черепа. В настоящее время я только и думаю о том, как бы свалить и "Ковчег" и "Омегу", посоревновавшись с ними в духе здоровой капиталистической конкуренции. Вот мой проект, мои перспективы, а вы с какой-то дикостью приписываете мне противоправные действия, инкриминируете, что я, дескать, проткнул кого-то отравленной булавкой.
– Ходили слухи, – сказал следователь, – будто там сплошь ширмы и всюду подставные лица, и на самом деле Копытин, а не Сухоносов возглавляет "Омегу", она же, в свою очередь, является прикрытием мощных финансовых операций "Ковчега", и во главе последнего тот же Копытин. А ну как есть доля правды в этих выкладках? Сразу оказывается, что "Омега" – всего лишь призрак банка, а с призраками, известное дело, бороться трудно и, скорее всего, попросту невозможно.
– Никакого банка Копытин никогда не возглавлял, он бузотер, и только, зловредный элемент, а в сравнении с Сухоносовым, чьим человеком он, как говорят, является, не более чем пешка.
– И за это вы его убили? Напомню вам, если вы забыли, еще в бытность Копытина живым проглядывало в ваших действиях нечто зловещее. Вы валялись в пыли перед сухоносовским особняком, размахивали руками, выкрикивали всякие гнусности. А поскольку Копытин, что многими засвидетельствовано, вздумал отчаянно сопротивляться вашим намеренно агрессивным действиям и даже погнался за вами, рассчитывая примерно наказать, вы и убрали его. А булавку-то, булавку вы с собой принесли?
– Понимаете ли вы меня? – стал горестно спрашивать Ниткин, отыскивая в глазах следователя сочувствие. – У меня нет никаких фактов, я ничего не могу подтвердить или опровергнуть, но я чувствую... нутром чую, что тут плетутся какие-то интриги. К кому, скажите, перейдет это дело, если вас вдруг вышвырнут со службы? И что будет со мной? Меня арестуют? Вы можете мне ответить?
Следователь не мог.
– Должны быть разнообразные рычаги, призванные распутывать подобные ситуации, – попытался он утешить подозреваемого, – для того и существуют определенные законы, чтобы регулировать и надлежащим образом рулить...
– Рычаги? Законы? – воскликнул тот. – Да сам черт сломит ногу в этих рычагах и законах! Грош им цена!
И мой друг принялся звонко осмеивать наивность следователя, а тот опешил и сидел с раскрытым ртом, бессильно изумляясь наглости отчетливо проступивших издевательств над государственной машиной. Страшно было Сверкалову сознавать, что он в своем кабинете допустил мятеж и внезапно, словно вывернутый наизнанку, тошный, освежеванный, очутился в карикатурном мирке, где с законами считаются разве что неисправимые идеалисты и чудаки.
В смехе Ниткина не было настоящего веселья, и он печально говорил:
– Эх, следователь, а я-то понадеялся, дорогой мой человек, на вашу защиту, помечтал, что обрету в вашем лице надежную опору, когда почую, что пора выкручиваться и отводить от себя даже малейшую тень подозрений...
Так и закончилось ничем это дело. Ниткин не нашел в следователе нужной ему опоры, но и следователь не нашел никаких достойных и точных доказательств вины Ниткина.
***
А что же я? Я понял, что с Ниткиным мне не по пути – рухлядь он, а не борец за улучшения, Сухоносов его пальцем ткнул, он и упал. И Сонечке не сгодится. Вон как вывертывался у следователя, как юлил, как ловко разыгрывал из себя сумасшедшего, едва припирали к стенке. Сонечка его припрет, а он завертится, заскользит ужом – и никакой самоотдачи? Не то нужно моей жене, я сердцем чувствовал это и не мог допустить профанации, ну а что, кроме коверканья потребного Сонечке, фальсификации какой-то, вышло бы, когда б ей пришлось иметь дело с таким, как Ниткин?
Поймите меня правильно, я не для смеха заговорил у Сверкалова об атмосфере нереальности, мало ли аргументов в пользу моего воззрения, тут и непостижимая, по крайней мере для меня, беготня с тележкой между ангарами, и так и не раскрывшиеся претензии моего однофамильца к нашему тузу Сухоносову. Но если Копытин, по моей версии, очертя голову погрузился в эту атмосферу и попросту растворился в ней, то сам я вовсе не желал доходить до подобных крайностей. Копытин был лишен здравого смысла и того, что называют внутренним взором, он и не подозревал о существовании души, не догадывался, что душа – это тоже он. Он знал лишь свою грубую плоть, шагал тяжелой поступью дикаря, подверженного вспышкам неосмысленной злой воли, и у него никогда не бывало тонких снов. А я другой. Я склонен беречь свойства, делающие меня человеком, умею заглядывать в свое сердце и находить в душе много всего, что отличает меня от животного. Моя жизнь складывается незавидно, но разве это достаточный повод, чтобы вооружиться темной и безысходной нелюбовью к себе и безоглядно отдаться во власть дурных инстинктов Сонечки, ее разнузданности?
А теперь, гости дорогие, вам пора сообразить и усвоить, что вас ждет в этом доме. Не стал я разбираться, кто вы, откуда пришли и куда идете, что вам нравится, а что нет, способны ли вы отвечать на животрепещущие вопросы добра и зла, соответствовать красоте мироздания, находить себе место в сфере искусства или в лоне каких-нибудь наук. Я взглянул на вас как на простаков, и вот вы уже козлы отпущения, пешки в большой игре. Не согласный терпеть поругание от собственной жены, но готовый из жалости помогать ей в осуществлении ее ужасных планов, я, едва заметив, что вы случайно подворачиваетесь, призвал вас сюда, напоил водкой, предварительно подмешав в нее расслабляющее, обезволивающее вещество, и сейчас брошу своей благоверной на растерзание. Кстати, моменту, когда я принял решение действовать именно так, то есть взять вас в оборот, предшествовало мгновение, заставившее меня вздрогнуть, ибо могущественный человек, каким мог стать или даже был Копытин, вдруг предстал перед моим внутренним взором как живой. И мне захотелось быть, например, аналитиком и критиком, а не просто бедолагой, читающим на досуге книжки, и, презирая всяких продажных и растленных щелкоперов, якобы что-то смекающих в делишках преисподней, твердо и с умом написать гордой рукой, что никаких призраков на свете не бывает. Но, Боже мой, какой образ! Какая сила заключалась в этом нежданно-негаданно явившемся Копытине! Моей душой овладел священный трепет, и я ясно почувствовал, что, может быть, даже не хочу, чтобы со мной происходило что-то подобное, однако это все равно выше моей воли и, происходя, подавляет меня, как слоновья нога бессмысленную букашку. Мне бы спросить, что означает это явление, особенно в сочетании с вашим преображением в неких подопытных кроликов, но у вас не осталось ни времени, ни сил обдумать ответ.
И уже не только возникал, словно живой, Копытин, с ним-то я как раз успел смириться, а вот поди ж ты, не он один пустился возникать... Словно в страшном сне рисовалось мне, будто его безудержно старается подменить Здоровяков, нынче тоже мертвый, и это совмещенное чудовищное существо, Копытин-Здоровяков, широко шагая чугунными ногами, приближается ко мне, сверкая бронзой лба и не успевших увянуть щек, сверля меня живым, влажным и темным взглядом погруженных словно бы в какой-то металлический колодец глаз.
Уже, видимо, не сознавая толком, где и что я, не мог я поручиться, что не превратился внезапно в Копытина, покрываемого Здоровяковым, тоже вышедшим, по воле небес, из могилы. Но я все же оставался грузчиком, мелким, ничтожным работником, грубым материалистом, а в высшем смысле – представителем сфер, где безнадежно спутаны добро и зло, честь и бесчестие. А образ, вставший предо мной и воплотивший в себе исключительный, крайний идеализм земли и неба, в лучшем случае мог стать для меня идеалом, к которому следует стремиться в минуты благих пожеланий. Ибо что же лучше, чем пожелать Сонечке Копытина и Здоровякова для ее изуверских потуг?
Но увидел я, между тем, незабываемое зрелище, не передаваемое словами видение, и в нем предо мной лежали, не пересекаясь, два мира, духовный и бездуховный, и я, чтобы попасть в один из них, должен был сделать мучительный выбор между идеализмом и материализмом, однако стоял на перепутье, и колебался, и ничего не мог поделать с собой.
– Так ведь если критиком становиться, – проговорил медленно Филипп, с трудом разлепляя веки, мученически ворочая языком, глядя, как в глубокой задумчивости, куда-то поверх головы рассказчика, – то нужно в первую очередь всего себя коренным образом осмыслить, вы же только про свою инаковость, дескать, вы другой... Но и я другой. Все другие. Тут где-то ворочается мой брат – он тоже другой... Заметьте, я мыслю, стало быть, существую. Я вам советую рассмотреть себя, начиная с младых ногтей, и вообще... как рвануться, как затрепетать, вообразив все свое громоздкое происхождение из тьмы веков... и не мелочиться в современности... и воспылать любовью к будущему... И до того сполна подвергнуться самокритике, что мыслить себя уже придется не просто человеком... человеков как воды в море... а натуральным явлением громадного масштаба. Стать вровень с нами, каким-то образом заполнившими этот диван...
– Брат случайно указал на правильный метод... указанный метод открывает в критике разных литературных и общественных явлений путь к невероятной исключительности, к разрушению старого и созиданию нового, – более или менее внятно утвердил Вадим.
– И этот путь, по-вашему, и есть критика? – вяло усмехнулся Федор.
– Нет, – возразил Филипп с мнимой, а может быть, и с какой-то запредельно мучительной серьезностью, – это только становление, и если после него не обернешься вдруг Копытиным, а напишешь что-нибудь обстоятельное о Пушкине или Толстом, тогда уж точно окажешься в положении критика и обретешь соответствующий полноценный статус.
– Но даже и тогда останется риск обернуться вдруг Здоровяковым и тем подтвердить, что критик, он тоже человек... он в положенный час помрет, и еще не факт, что неожиданно встанет из могилы...
Вадим мог бы просто радоваться, что Сонечка все еще не терзает его и не пьет его кровь, и он впрямь радовался этому, а к тому же и впал в назидательный тон, видя, что его спутники ведут себя в сложившихся странных обстоятельствах на редкость глупо и неосмотрительно:
– На что же вы оба так долго уже были взрослыми людьми и даже чего-то достигли, если у вас нет готового осмысления и какого-нибудь полного представления о себе? Здоровяков, Копытин... Что вы городите? Нет, уж лучше сразу как Белинский.
Филипп слабо взмахнул рукой:
– Но Белинский, я слышал, не садился обедать, не решив прежде вопроса о Боге.
– У Белинского было, еще прежде всякого Бога, что он рассовывал бедных литераторов, как ему заблагорассудится: Бальзака – сюда, Купера с Гомером – туда. Кричал Белинский: писать, говорю вам, вот как следовает! Понял? – не без волнения произнес Федор.
– Но возник с тех пор прогресс, о котором так много говорили передовые люди, и критик научился и на себя бросать критические взгляды, – рассудил Вадим. – Я, вот, торговец, у меня магазин, а много чего важного я, тем не менее, не знаю, особенно в искусстве, науке и изящной словесности. Впору мне себя тоже критически рассмотреть. И даже не знаю, с чего начать... Велика опасность – вдруг явится слитность Копытина-Здоровякова?.. Что делать? То ли сесть и подумать, то ли литературу перелопатить, перечитать ее всю, одолеть и – Бог даст – раскритиковать в пух и прах...
– Никакой это не путь, а бред, и смысла в твоих словах, как всегда, мало – сказал Филипп. – Ты будь хотя бы просто продолжателем великих традиций прежнего купечества, ну как бы его тенью, как Рим был в свое время тенью Афин. Найди и почитай соответствующие теме книжки. Включись в удивительный и замечательный процесс своевременного прибавления ума. И вовсе не требуется при этом прилагать большие усилия разума и души, да и к чему бы, спрашивается, их прилагать? Не нужно изобретать велосипед и открывать Америку. Будь совсем прост: подражай преуспевшим. И станешь гениальным.
Все это твердо выговорил Филипп, и Ниткин пристально взглянул на него.
– Вы подозрительно много болтаете, – сказал он. – Нужно еще выпить.
Ниткинские заложники, бессознательно, словно скот, ждущие своего рокового часа, заголосили:
– Не хотим водки с веществом!..
– Не отдаемся на волю...
– Нет такой воли...
– Есть воля к жизни!..
– А водка с примесью обрекает на прозябание...
– Не согласные мы!..
– Хватит болтать чепуху и сопротивляться! – крикнул Ниткин. – Трепыхаетесь тут, как грешники в аду. А час пробил.
Выпили. Ниткин сказал:
– Повторяйте за мной, внушайте себе: мы расслаблены...
ФЕДОР. И ты, Брут?
ФИЛИПП. Кто Брут?
ФЕДОР. Ниткин этот... он тоже расслабился...
НИТКИН. Я не расслабился!
ВАДИМ. Ниткин хороший...
НИТКИН. Вы лишены воли и мало что соображаете, вы теперь как дети, сосунки.
ФЕДОР. Как вдовы и сироты.
ФИЛИПП. Соберемся с духом и защитим несчастных!
НИТКИН. Вы вполне готовы потерпеть от моей жены.
ВАДИМ. У Ниткина жена хорошая...
***
В комнату, где, исполняя интригу коварного хозяина, расслаблялись, и с каждым мгновением все заметнее, впадали уже в бессмыслие, граничившее с едва ли не осязаемым несуществованием, наш герой Федор и его друзья братья Сквознячковы, вошла прекрасная Сонечка, белокурая бестия. Высокая и стройная, в черном лифчике и каких-то громадных красных сапогах, с кнутом в руках, она ступала неспешно, важно, с жуткой грацией вышедшей на охоту тигрицы, и в ее глазах полыхал зловещий огонь. Трусы ее, тоже черные, огромные, плотно облепившие тугой живот и пышные бедра, поражали воображение; они выражали собой что-то мощное и страшное, и как-то даже не поддавалось уяснению, что они могут скрывать под своей твердой и блестящей, как сталь, тканью. Ниткин давал последние объяснения, наставлял:
– Не думайте, что, выйдя отсюда, вы расскажете и будто бы даже растрезвоните на весь мир о случившемся с вами. Не расскажете, сосунки не рассказывают. У нас все продумано, все до мелочей, вы и не вспомните ничего. Будете мучиться, вспоминая, а не вспомните, потому что мы, обдумывая все от начала до конца, именно так и задумали. А началось все с того, что вы смешные. Кстати, о конце. Выйдете ли вы отсюда... Это еще вопрос. И на него пока нет ответа. Каждый раз, обдумывая очередное дельце, мы, естественно, не можем знать, чем все в том или ином случае обернется. Каждый случай это нечто отдельное. Это неподражаемый, неповторимый опыт. В какой-то момент вдруг оказывается, что ничего, кроме опыта, и нет на этом свете, есть тот или иной опыт, а все прочее – иллюзия. И вот пришел час вашего опыта. Вы, может, и не выйдете из дома этого, не выдержите испытания на прочность, не продолжите свой путь, свое никчемное, никому не приносящее пользы или хотя бы радости существование. Так что будьте готовы к худшему.
Федор, Вадим и Филипп, заслоняясь руками, дрожали, как испуганные щенки. Кто-то из них противно скулил. Ниткин не обманывал: воля к сопротивлению отсутствовала, как если бы и не было ее никогда, был только страх, жалкое отчаяние существ, сознающих свою беспомощность и все еще надеющихся вывернуться, ускользнуть или вымолить снисхождение. Ниткины и впрямь все отлично продумали.
По мере приближения Сонечки несчастные, думая как-то отодвинуться от нее, вообще поостеречься, откидывались на спинку дивана, все нелепее распластывались, катались уже по мягкой поверхности, будто тряпичные куклы, подбрасываемые какими-то грубыми ударами.
Братья Сквознячковы, они из тех, кто не может при всяком удобном случае не противоречить друг другу, но в крайностях, когда приходится решительно бороться или отчаянно страдать, они мгновенно обретают совершенное единодушие. И сейчас страдание стирало все различия и несогласия между ними, они, словно два полураздавленных клопа, ползли куда-то по дивану, с безупречной симметричностью двигая конечностями и всхлипывая.
– Мы люди небогатые, – вещал Ниткин, – и в условиях жесткой экономии средств вынуждены обходиться без роскоши испанских сапог, дыб, крюков и тому подобного. В этом отношении Сонечкин режим довольно прост: кнут, кнут и еще раз кнут. Зато спины жертв полосуются вволю, без ограничений.
Мучился и Федор, цеплялся за свои подозрения, пытаясь обрести в них силу, а подозрения пробудились у него еще по ходу рассказа Ниткина и заключались в смутной догадке, что он подвергается чудовищному осмеянию; цеплялся он тщетно, ничто уже, казалось, не могло остановить падение в пропасть слабости и безволия. С появлением безумной, спешащей показать свое искусство насилия женщины насмешка, прежде не отмеченная видимыми чертами, воплотилась в ее прекрасном лице и ладной фигурке, а вместе с тем приняла какой-то всемирный облик. И нигде не мог Федор в таком положении обнаружить, прибрать к рукам, под себя подмять ни готовности и дальше странствовать, ни желания соответствовать мерзким запросам Сонечки, ни следов какой-либо единящей его с ней или прочими ее жертвами человечности.
С холодной усмешкой поставила на диван ногу в чудовищном сапоге Сонечка. Братья Сквознячковы, увидев над собой словно бы необъятную, под потолок уходящую красную башню – так вознесся Сонечкин сапог – дико завизжали.
Хохот Сонечки разом и отменил блуждание по мукам и отрезвил несчастных.
– Ну, ты поторопилась, Сонечка, – раздосадовано воскликнул Ниткин, – мы еще не решили про Бога и в сути посредничества не разобрались.
– Разберемся и так, – беспечно откликнулась женщина, – а они до того забавные, что нет больше сил терпеть смех. Не лопаться же из-за этого.
Отступив от дивана и хватаясь за живот, смеялась Сонечка от души. Ниткин сказал:
– Неплохо разыграно, как по нотам, хотя детали обдумывали наспех, на скорую руку. И все же я считаю, что Сонечка поторопилась. Можно было еще. Не выдержала. Не выдержала роли до конца и вообще. Ну да ничего, в другой раз получится еще лучше. А вообще-то мы шутки любим и умеем, кстати, вносить разнообразие в свои проделки. Так что не всегда бывает оно, как в вашем случае. Тут нет накатанного пути, ведь нужно учиться у самой жизни, а кто лучше, чем она, умеет преподносить сюрпризы. Жизнь учит, мы учимся. Учились и будем учиться всю жизнь. Вот и выходит, что в вашем случае – так, в каком-нибудь другом – этак. А, посмотрите на мою жену, она же и впрямь лопнет сейчас!
– Это была шутка? – поднял над диваном бледное и как будто плоское лицо Филипп.
– Они не понимают тебя, – Сонечка, перестав смеяться, указывала на сбившихся в кучу гостей.
– Подари каждому из них имя, чтоб стало как в раю.
– Разве это не миссия Адама?
– Евы тоже.
– Приведи их сначала в чувство, и побыстрее, а потом трактуй.
Ниткин ловко наполнил стаканы.
– Итак, это была шутка? – осторожно, как будто и манерничая слегка, осведомился Вадим; водка приятно щекотала его внутренности, стремительно и благополучно восстанавливала силы.
Ниткин кивнул.
– Оденься поприличней, – велел он жене.
Сонечка накинула на свои дивные плечи халат.
– Стоило нам, – с горечью заговорил Федор, – заикнуться о благородстве, пофилософствовать об опеке над вдовами и сиротами и о завоевании бессмертия, – был такой разговор в кафе, – как само небо, кажется, решило посмеяться над нами. Видимо, это в природе вещей. А ведь мы только так, в общих чертах... И еще странно, что слух о нас почти мгновенно распространился.
– Вы и тут толковали что-то о вдовах и сиротах, – заметил Ниткин. – Кафе – это почти далекое прошлое.
– Вы, человече, – отнеслась к Федору Сонечка, – придумали что-то роковое и грустное, тогда как все объясняется гораздо проще. Трактуй, Ниткин!
– Теперь твое время, твой выход, – возразил супруг.
– А сапог? – спросил Филипп.
– Какой сапог? – Ниткин вопросительно округлил глаза.
– Был красный сапог.
– Он и сейчас есть. – Сонечка выставила вперед объятую красным ногу и надолго залюбовалась возникшим зрелищем.
– Сапог водружен был ужасающе, – не отставал Филипп.
– Ты водружала сапог? – перевел Ниткин все еще округленные глаза на жену.
Она пожала плечами.
– Оставим пока в стороне свои личные переживания, – вступил Федор, – и забудем на минутку о неприятных мгновениях, пережитых нами, когда мы словно потерялись во времени и пространстве. Что? – повернулся он к Филиппу. – Тогда-то и возник сапог? Может быть. Но я о другом, о предшествовавшем, о том, что можно назвать предисловием, и мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что оно было невероятно длинным. Не так ли, Ниткин?
– Почему же невероятно? – возразил тот. – Бывает и не такое. Ничего невероятного в этом нет. Вон у Достоевского какие затяжные передряги и комментарии, а почему?
– Но если вспомнить, о чем вы повествовали, и что составляло главную идею, так сказать, содержания, и к чему оно в конечном счете свелось, то разве...
– Я прежде объясню, почему у Достоевского. Он цель такую ставил перед собой – издеваться над людьми. Это еще Михайловский смекнул.
– Выходит дело, верно я полагаю, что вы издевались над нами? Ваш рассказ заключал в себе пытку?
– Почему же обязательно пытку, не пытку, нет, – заторопился и как будто пришел в какое-то новое воодушевление Ниткин, – это было для общего беспокойства и чтобы вы не застаивались...
– Ваш рассказ заключал в себе издевательство, – настаивал Федор.
– Какой вы упрямый, и к тому же чего-то недопонимаете. Все, буквально все делалось для вашего продвижения, и, добавив тут слово "вперед", нельзя уже будет не сообразить, что речь фактически идет о путешествии... А что мое предисловие и последующее явление Сонечки, мол, чересчур выпукло, ярко... выпуклы, ярки, так будет правильнее сказать?.. ничего в этом удивительного я не нахожу и никто со стороны не увидит. Это было вроде как между Сциллой и Харибдой.
– Издевательство над смыслом...
– Опять неверно! Вы что же, видите тут какой то зазор? Как бы сначала было первое действие, а потом началось второе. Вы видите какую-то прореху между мной и Сонечкой? Или, наоборот, все представляется вам одинаковым, однородным, какой-то сплошной массой? А может, вы вообще воображаете, будто вышел перебор?
– Над смыслом и над нами, над тем, что теплилось в нас, как огонек в ночи, как сама жизнь, и было не чем иным, как жизнью наших душ, – твердо и веско закончил свою мысль Федор.
Ниткин развел руки в стороны, показывая, что больше ему сказать нечего и остается лишь удивляться тому, насколько он оказался не понят.
– Не совсем плодотворная постановка вопроса, – Вадим с сомнением покачал головой, – не следует так. Морду надо бить за такие шутки, как здесь. Но говорить, что предисловие уже заключало, делать акцент на этом "уже" – неправильно, ибо предполагает нечто последующее. Подразумевается вступление Сонечки и сопутствующие ему измывательства. А этих-то измывательств как раз и не было. Разве Сонечка измывалась? И если да, то так ли уж? Стало быть, "уже" обрывается ни на чем, повисает в воздухе. Его связь с нами ослабляется и теряется, а в силу этого и все то, чем мы тут занимались, включая необходимость выслушать пространные речи нашего доброго хозяина, обретает расплывчатые черты какой-то досадной неопределенности. Другое дело, что сам этот хозяин еще тот гусь. С какой стати ему вздумалось шутить над нами? Мы...
– Я, говоря вообще, не в накладе, – перебил Федор, – и против хозяина ничего не имею. Вздумал пошутить?.. Ну, пошутил и пошутил, что ж тут такого необычайного... Издевательство его предисловие в себе заключало, я на этом настаиваю, но с "уже" оно его заключало или просто так, само по себе, это меня нисколько не волнует. Я не взываю к справедливости, не требую компенсации, я прощаю. Что меня действительно занимает, так это вопрос, является ли то, о чем так долго рассказывал нам этот человек, правдой.
– Все, кроме того, что касается Сонечки, чистейшая правда, – заверил Ниткин.
– Отлично! Я удовлетворен!
– Кстати, – сказала Сонечка, – правда заключается еще в том, что это, главным образом, мне, а не моему мужу, принадлежит идея шутки. Уж очень забавными вы мне показались нынче днем возле монастыря. Я как раз проходила мимо, когда вы там крутились.
– Знали бы вы, что нас туда привело... – обронил многозначительно Филипп.
– А потом вы стали шастать здесь у нас под окном, и я сказала мужу, а он уже знал, что мне весело от вас, и тотчас в его голове созрел целый комплекс, все равно что цветок распустился. Комплекс идей, понимаете, фабула. Он у меня на подобные выдумки мастак. И заметьте, что особенно интересно. Мы могли насмешить вас быстренько и даже как-нибудь грубовато, на провинциальный манер, но нет, мы подали свою задумку в развернутом виде, это настоящий букет, настоящая история, сюжет которой не мог, конечно же, не заинтересовать вас. Мы подали в такой обертке и упаковке, что я до сих пор содрогаюсь от внутреннего смеха. Одни эти красные сапоги чего стоят. И где только мой Ниткин успел их достать! А кнут? Спрашивается, зачем нам кнут? Не то у нас хозяйство, чтобы иметь кнут. А ведь нашелся. И как кстати! О, запомню себя такой! В красных сапогах, с кнутом в руках...
– В трусах, – подсказал Федор.
– Да, в трусах. Их долго искать не пришлось. А вообще-то мы люди простые, тихие, мирные и по-своему веселые. Я добавлю еще про вас, что вы как ни пыжились на горе возле монастыря, а все же достаточности у вас только и хватает на то, чтобы подшутить над вами. Вы, может, и разговаривали где-то в кафе о вдовах и сиротах, о бессмертии, тем не менее это вас не возвело, и не дало вам никакого стоящего форсу, и не переменило ваш устоявшийся ранг, вы все равно никакие, и скоро вы поймете, почему я так говорю, а пока не вздумайте обижаться на мои слова. Кто еще вам здесь скажет горькую правду, да прямо в глаза? Еще там, у монастыря, я, увидев вас и услышав обрывки вашего взволнованного разговора... а я сразу, сопоставив, сообразила, что к чему... и тогда подумала: ну, ей-богу, какие, однако, смешные, над такими так и тянет шутить шутки. И чего это им, размышляла я дальше, все неймется, далась им эта пресловутая чернота, и какого черта, если вдуматься, они лезут в наше царство теней, к нам, людям, иные из которых давно уже отправились в лучший мир. Это соображение и образовало главную причину последующей шутки, а уж когда толстопузый спросил меня, где бы ему перекусить...
