Текст книги "Зга Профилактова (СИ)"
Автор книги: Михаил Литов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Тут лицо кучерявого Ниткина, который, от души радуясь затеянному мной пиру, все меньше, однако, находил удовольствия в том, чтобы слушать мои разглагольствования, покрылось испариной. Неверной, вздрагивающей рукой искал он носовой платок в кармане своих засаленных брючек.
– Послушай, – сказал он с глухо и словно бы отвлеченно нарастающим волнением обиды, – если ты хочешь обсуждать эту проблему так, будто у тебя есть право лезть в мои семейные дела, что ж, давай... Ты валяй, я послушаю. Но не надо фальсифицировать и подтасовывать. Обращайся с фактами бережно... – утирался он и взглядывал на меня с некоторой как бы жалобностью; я уже открыл рот, чтобы подать свою реплику, как вдруг этот человек произнес срывающимся голосом: – Ты Ниткин?
– Ну да, Ниткин...
– Прекрасно, мой добрый друг, прекрасно, – оживился кучерявый, восторжествовал. – Выходит дело, и тебе не помешало бы на собственной шкуре испытать побои!
Оскорбленный до глубины души, я крикнул:
– Но я не тот Ниткин!
Мой собеедник, поднявшись с лавки и глянув куда-то поверх моей головы, торжественно произнес:
– Моя жена права, а я нет. Она ждет возвращения мужа, чтобы накормить его, обогреть, приласкать... может, у нее как раз в этот вечер сексуальные мечты и грезы в сердце, а он вваливается пьяный, мерзкий...
Итак, он принял позу оратора, отчасти, может быть, и пророка. А мне воображалось, что скользит уже тенью, подкрадывается его жена, заносит над головой бедолаги кулак или кочергу. Может быть, веник или швабру. Для нее сущий пустяк свалить его с ног, он в сравнении с ней все равно что пушинка, пух одуванчика.
– Пьяный, мерзкий... – повторил я, находя немалое удовольствие в мысленном начертании картин интимной жизни этих двоих, кучерявого Ниткина и его жены. – И вот эта женщина, которая стоит неизмеримо ниже тебя в своем развитии, поднимает на тебя руку только за то, что ты на несколько часов потерял облик, которым она привыкла восхищаться.
– А что же ей делать? – воскликнул мой друг. – Рукоплескать мне?
– Живая жизнь, которая мне, конечно же, люба и за которую ты так горячо ратуешь... маячишь тут перед глазами и ратуешь, живая жизнь совсем не в том, чтобы кто-то там давал волю рукам...
– Но она в отчаянии, – перебил он взволнованно, взглядывая еще выше, далеко вверх, как если бы там из облаков выставился ясный и прозрачный образ его жены, при обозрении нашего уличного свинства заламывающей руки, – она в гневе, она ослеплена гневом... посмотри! – И этот пьяный человек простер к небесам руки. – Ею можно гордиться, перед ней следует благоговеть, она жалуется и сетует, она скорбит и сокрушается... это и есть живая жизнь!
Я не разделял с ним его умоисступления, тем более что на меня никакого впечатления не произвело бы, появись между облаками и впрямь нечто схожее с его благоверной.
– Ой ли! – усмехнулся я небрежно. – Ослеплена, говоришь? А мне кажется, что она как раз все очень точно и тонко рассчитывает. Когда ударить и в какое место, в каком направлении проволочить тебя по полу... И накидывается она на тебя, отлично зная, что ты изнурен выпивкой и не в состоянии дать отпор. Знаешь что, убей ее!
– Убить свою жену?
– Перестань считать ее своей.
– А зачем тогда убивать?
– Слушай, – сказал я, – все, что я узнал тут о твоей жизни и о расчетах твоей жены, о видах ее на тебя, на твою слабость – это только полбеды.
Парень, судорожно дернувшись всем телом, как бык, которого ударили электрическим током, выкрикнул:
– Это вообще не беда! Если бы она действительно все рассчитывала, она, может быть, и вовсе не подняла бы на меня руку, даже наверняка бы не подняла. Она подумала бы: он завтра станет сильнее, чем сегодня, вдруг он решит отомстить мне?
– И вот тут-то и начинается настоящая беда. Она превосходно знает, что ты не будешь мстить ей. Тебе не придет это в голову. И этого для существа малоразвитого достаточно, чтобы чувствовать себя правой и безупречной. Ей безразлично, что она, ругаясь последними словами и пиная тебя, тем самым роняет свою честь. Ведь она вершит справедливую расправу! Чего же ей еще желать? Она как бы и не теряет ничего, никакой чести. Ей, в сущности, нечего терять, во всяком случае из того, что не имеет отношения к материальному достатку. Если бы ей сказали: выбирай, терпеть тебе всю жизнь пьяного мужа, но жить в достатке, или иметь мужа трезвого и послушного, но жить в нищете, она, не сомневаюсь, выбрала бы первое. Она нашла бы даже некоторое удовольствие в том, что муж частенько вползает в квартиру на четвереньках. Говорить с таким не о чем, зато, внушает она себе, меня окружают горы хрусталя, у меня есть роскошная шуба и драгоценности, а мужа я бью. Вот моя нога с ужасающей силой опускается на его грудь...
– Я обычно на живот падаю, – возразил Ниткин строго.
– Почему же?
– Не могу знать, – бросил он отрывисто. – Но как с твоим котенком, он, если ты его швыряешь с какой-нибудь высоты, падает непременно на лапки, так, в общем и целом, и со мной. Другого объяснения нет.
Нет, не нравились ему мои вопросы и мои суждения. Раздраженный, он, может быть, уже и кулаки сжимал. Я стал на всякий случай приглядываться; а между тем и говорил:
– Хорошо... Так вот, она думает, твоя жена: я попираю это ничтожество ногами, а он только покряхтывает. Я вытираю об него ноги! Да так оно, пожалуй, и происходит. Бедный Ниткин! Твоя женщина бьет тебя просто потому, что вдруг забывает о твоем превосходстве, не ведает, что жизнь могла бы поставить ее перед тем мучительным выбором, о котором мы тут толкуем, и поддается грубому влечению сердца. Как все нечистоплотно! Видишь ли, парень, теперь мы вправе перейти от вопроса о потере чести, если таковая женщине вообще присуща, к вопросу, обладает ли она достоинством. Рассуди! Она, которая согласна работать на тебя, чтобы ты мог оставаться творческим и культурным работником, интеллектуальным украшением семьи, все же находит целесообразным и допустимым бить тебя за определенные провинности. А это означает не только ее условное право в чем-то тебя ограничивать, но и реальную власть над тобой.
– Ты в состоянии объяснить природу этой власти?
– Я могу дать ей характеристику. Она реалистична, но не потому, что реалистичен ты сам и как-то там реально существуешь, а потому, что реалистично твое восприятие мира и твой подход к жизни. И получается, что эта власть, будучи физической, во многом превозмогает именно твое моральное и умственное превосходство над женщиной вообще и твоей женой в частности. Но в иные минуты ты, протрезвев, снова сознаешь в себе способность быть человеком с честью. А женщина твоя чем была, тем и осталась. К тебе возвращается достоинство, а к ней? Она ведь намяла тебе бока... Человек без достоинства, хотя, положим, и с некоторыми амбициями, намял бока человеку, который одинаково умело как теряет свое достоинство, так и восстанавливает его. Но восстанавливается ли оно в действительности? Не утрачивается ли оно безвозвратно уже потому, что тебе намял бока человек, стоящий в своем развитии гораздо ниже тебя?
Вот так поговорили. Утром я проснулся с головной болью, обессиленный, едва ли не в полной прострации. Понимаешь, Ниткин?
***
Я молча сидел и слушал рассказ своего однофамильца о каком-то нашем общем однофамильце, которого бьет жена. Но сидел я весь в поту, платочек, которым я то и дело утирался, промок, и этот мокрый платок я судорожно мял в руках. Крепко же меня взволновало услышанное! Любить терпящего муку однофамильца мне было не за что, а если брать его вкупе с женой, так их я как бы обособил от всего остального мира, может быть, образно выражаясь, изгнал из рая, в котором они притерлись друг к другу, который потому и был раем, что они приспособились в нем сосуществовать. И после такой моей странной, почти сумасшедшей умственной выходки далекому, едва ли не призрачному однофамильцу, наверное, не оставалось ничего иного, как любить жену пуще прежнего, с какой-то болезненной впечатлительностью.
– Ты обсуждаешь вопросы чьей-то личной жизни... заметь, личной... обсуждаешь так, как будто здесь возможны с твоей стороны окончательные оценки, – пробормотал я. – Как будто здесь вообще имеется тема, предмет для обстоятельной беседы, объект для изучения. Я не знаю, сознаешь ли ты, но я тебе подскажу... ты апеллируешь не к разуму, не к рассудку, совести или душе, а к самому Богу. Дескать, только Бог способен рассудить, кто из ведущих супружескую жизнь прав, а кто виноват и кто чего заслуживает. Только Бог, мол, вправе наводить в этом мире истинный порядок... О, как ты пьян! Но я-то свободно владею языком трезвого и здравомыслящего человека... это Бог сделал нас свободными существами! Ты не то чтобы сотворил из мухи слона, нет, ты случай из обыденной жизни вдруг подвел к самому краю бездны. И тут же заслонился от нее трезвыми оценками и рассудочными выводами. Но зачем же тогда тебе понадобилось заглядывать в эту бездну? И почему же ты не пошел до конца? Ты испугался? А я тебе скажу: в бездну заглядывать опасно.
– Кое-как выбрался я тем похмельным утром из дома и зашел в столовую, где взял тарелку горячего горохового супа, – рассказывал Ниткин. – А садясь за столик, ненароком опрокинул тарелку, и суп вылился на мои колени. Пар пошел от моих брюк. Я как завороженный глядел на этот пар и чувствовал: надо бороться за улучшения, надо быть смелым, дерзким, свято блюдущим свое достоинство мужчиной.
– Со мной такого не было, чтоб я опрокидывал на себя суп, – возразил я.
Ниткин усмехнулся:
– Поэтому ты по-прежнему в чем-то со мной не согласен? Пойми, можно долго прятаться, перестраховываться, сознательно вычеркивать себя из жизни, можно заниматься этим всегда. И возможен успех, но имеется и риск все равно получить по носу. Да только в этом ли дело? Не в том ли, что, окопавшись и не высовываясь, мы рискуем пропустить носящую по миру благодать, а она одна способна ввести нас в сонм излюбленных чад Бога. И тогда мрак, битком набитый поскрипывающими костями скелетами, черепами, печально глядящими пустыми глазницами. Так что ты мне скажешь и что возразишь, и не согласишься ли ты со мной, если я скажу, что пришло время нам с тобой организовать своего рода мужской клуб, где ты станешь вторым после меня членом?
– С этим я не могу не согласиться, – ответил я. – У меня на это есть особые причины.
– О причинах расскажешь как-нибудь потом, а пока мы засучим рукава и крепко возьмемся за дело. Я знаю, ты гоняешь тележку от ангара к ангару. Для чего ты это делаешь, мы гадать не будем. Будет акция. В своем клубе мы уже твердо стоим на почве воззрения, что как он ни служит, окружающий нас мир, примером анархии, произвола, вакханалии и пустопорожнего словоблудия, а все же нечего каким-то бабам поднимать руку на захмелевших мужей, равно как не годится обижать вдов и сирот, и еще менее того терпимо, чтобы вздумали бить нас, решивших высунуться.
В ту пору Сонечка как раз начала приоткрываться и показывать истинные свои намерения на мой счет. Поэтому я решил, что затеянная Ниткиным авантюра хотя бы на время и наилучшим образом отвлечет меня от семейных проблем. Кроме того, я был не прочь посчитаться с людьми из опостылевших ангаров, а мне казалось, что к тому мой друг и клонит.
– И что за акцию ты задумал? – спросил я.
– Устроим кое-где тарарам, – ответил Ниткин, потирая руки.
Я засмеялся:
– Ну и ну! Ты заслонился от бездны рассудком, а затеваешь при этом какой-то тарарам. Ей-богу, ты рискуешь потерять этот свой хваленный рассудок. И в конце концов ты не понял простой истины: раз уж ты повел к бездне, то надо чувствовать, что сама возможность идти в таком направлении обусловлена существованием Бога. Ты же хочешь раскопать бездну и узреть в ней Бога так, словно речь идет о сокровище, которое зарыто под указанным в пиратской записке деревом. Но с Богом подобные штуки не проходят. Нужно иметь проводника... Должен быть посредник!
– Это что значит? Уж не твоя ли жена – посредник? – воскликнул Ниткин со смехом.
Я возразил как можно суше, но и не без осторожности:
– Мне хорошо известно, что посредником может служить кнут, в иных случаях пряник, а человеческие чувства всего лишь замкнуты в душе и ни в какую связь с окружающим миром по-настоящему не вступают. Так что моя жена тут ни при чем. Твой кучерявый просто заигрался, ну, Бог ему судья. А мы, если хотим взяться за дело всерьез, если не хотим увязнуть в небезынтересном, но слишком узком соображении, что коль кучерявого Ниткина избивает его жена, то почему бы моей жене не избить тебя, Ниткина гладкошерстного, мы должны поискать посредника среди военного снаряжения, там, где ждут нас кастеты, пистолеты, пушки и ракеты. Ты не допускаешь, что чем громче ты выстрелишь, тем ближе к Богу ты очутишься? И к какому-то вообще светлому будущему...
– Как ты нагл, как любишь себя и при этом похож на дьявола! – Ниткин удрученно и укоризненно покачал головой. – Не пойму, какими путями ты пришел к отрицанию истины... Что тебя сгубило? Откройся мне! Что тебя мучает? Мне жаль, что ты посреди нашего разговора о мировой скорби вдруг сворачиваешь на грубый материализм... Я бы даже сказал, что не потерплю никакой карикатуры на наше благое начинание, если бы не видел, что в глубине души ты сам страдаешь от собственного нигилизма, от жестокостей, заполонивших твое воображение. Но я и в самом деле не потерплю. Ведь мы организовали мужской клуб, пронизанный поэзией и желанием словом убедить мир в нашей правоте, а ты тут... Слушая тебя, я готов кричать не своим голосом. И если я не кричу, то дело исключительно в моем смирении, а следовательно, и в познании...
– Не познаешь ли ты между делом и некие принципы власти моей жены над тобой? – перебил я. – Вспомни, сколько в ней очарования и какие чары она в состоянии испускать.
Ниткин ответил убежденно:
– Предположим, эта власть дана ей Богом для моего вразумления и просвещения. Да, именно так это можно себе представить. Понимаешь? Я познаю... Чем больше и глубже я смиряюсь и удерживаю себя от крика, тем больше познаю, тем больше склонен к познанию... Пусть это все не очень-то ясно, скорее смазано и даже как-то безнадежно само по себе... ты вправе сказать, что из меня, когда я пьян и пускаю слюни, такой же исследователь, как из зулуса полярник. Но с объективной точки зрения мое возможное желание поближе познакомиться с твоей женой вполне практично и нимало не предосудительно, и оно, согласись, не менее оправдано, чем наше с тобой желание покончить с былой потаенностью, широко шагнуть в мир и задать кое-кому жару.
Мы еще выпили. Ниткин, окончательно оживившись, принялся подводить итоги:
– Я совершенно не боюсь твоей жены. Меня не испугает, если ей вдруг вздумается наскочить на меня с кулаками. Пусть! – закричал он. – Видишь ли, если по правде, в моем пьянстве и в том, что у иных женщин это может вызвать страшное негодование, нет ни Бога, ни дьявола, нет ни познания, ни посредничества. Есть обыкновенная дурацкая жизнь... Но если тебе непременно нужно, чтобы все было осмысленно и все было втиснуто в схему, то, пожалуйста, в этом есть и познание, и посредничество. И можно узреть Господа. Можно спуститься в ад, это завсегда, ведь в каждом глазу твоей женушки сидит свой заманчивый Вергилий, небезызвестный проводник... Ее лохматый треугольничек наверняка извилистее всех извилин моего мозга вместе взятых, а в заднице у нее таится такой Минотавр – не справиться никакому герою!
– Образно, образно... – Я усмехнулся. И все зрела у меня идея превращения моего приятеля Ниткина в мальчика для битья. Не знал я еще тогда, что он и ничтожнее, и изворотливее того, в ком действительно нуждалась Сонечка для удовлетворения ее чудовищных надобностей.
– Лабиринт! – воскликнул Ниткин. – Любое женское отверстие ведет в неведомые миры.
Минотавр, мелькало в моем воспаленном мозгу, таится, а мы начинаем высовываться... не пора ли и впрямь выпустить зверя? Но высказался я аккуратно, по-доброму:
– Представляю, что ты, с такими-то мыслями, думаешь о Христе.
– А что я должен о нем думать? – как будто вспыхнул он и тут же помрачнел и напыжился. – Я не кучерявый, не исихаст, богословами не интересуюсь.
Я сказал:
– Но ведь тебе нужен посредник.
– Без посредника нельзя, без посредничества все теряет смысл. Но это не кастет, не нож. А вот Бог... Простому смертному не дано постичь и увидеть его, тут необходим посредник, поэт какой-нибудь, творец искусств или мистик. А будешь пытаться обойтись без посредника – свихнешься... Мы для того и станем совершенствоваться, тренироваться и много читать в нашем мужском клубе, чтобы вопреки всему не свихнуться. И дела у нас быстро пойдут на лад, мы оба станем посредниками. Ты – мне, я – тебе, а вместе – кому-то третьему. Кстати, тебе стоит поискать себе еще какую-нибудь женщину. Тебе мало жены.
– Чем же посредствующий Христос отличается от моей супруги, которая тоже способна послужить связующим звеном с Богом?
Мой приятель, пожав плечами, пробормотал:
– Не знаю...
Я был изумлен, как будто поражен громом и молнией.
– Не знаешь?! В таком случае, какое у тебя право быть первым членом нашего клуба?
– Это очень сложно... Говорить о природе посредника – все равно что наполовину говорить о самом Боге. Посредник, он и человек, и Бог. И о членстве – это тоже разговор непростой.
– Стало быть, не только апостолы, отцы церкви и святые, но и всякий обычный человек при случае может заделаться посредником?
Ниткин робко улыбнулся на мою диалектику и сказал:
– Посредником – да, но не членом. И вот скажи мне, как по-твоему, почему средневековые люди даже камни считали живыми существами?
– Камни? Должен ли я думать, что и тарарам, который ты собираешься нынче устроить, каким-то образом проложит путь к Господу?
– Акцию мы трогать пока не будем. Она еще утвердит, и в скором времени, царство Божие на земле. Это будет хорошо.
– Но если всякий человек, если камни и даже тарарам... то зачем мне вообще посредник, если я сам могу им быть?
– Ты им можешь быть только для себя самого, а это все равно что белка в колесе и совершенно не похоже на задуманное мной относительно клуба. Ибо: ты – мне, я – тебе. Взаимооборот... Это и есть истина. А таким, как ты, сказано: познай себя, – твердо ответил и провозгласил мой друг.
– Согласен, – сказал я, – но при условии, что ни ты, ни там, например, мистик, ни какой-нибудь случайный член клуба, никто не будет всовывать мне в руки или прямо в мозг орудие познания. Условие одно: никто не должен требовать от меня превращения во что-либо угодное его воззрениям, например, в буддиста, кролика или шута горохового.
– А ты кто? – спросил Ниткин с внезапным острым любопытством и взглянул на меня прищурившись, как бы что-то прикидывая на мой счет.
– Разве это в действительности дано знать?
Моя звонкая – я ведь откликнулся громко, живо и почти весело – уклончивость принудила приятеля сникнуть. Он вяло проговорил:
– Тупик... Дорога в никуда... Тебе нужно непременно поискать женщину...
– А как же обещанный тарарам?
– Ладно, пошли, – махнул он рукой.
***
Я-то понимал, что общество начинается с семьи и начало всякого движения, как благодетельного, так и преступного, следует искать именно в ней. Но Ниткин, человек одинокий и в этом смысле самостоятельный, о подлинном значении семьи не знал ничего, он полагал, что достаточно выйти «на люди» и осмотреться в поисках подходящей жертвы, – вот и будет тогда дело в шляпе; почин, мол, состоится преотличный. А поскольку здешний возмутитель спокойствия Сухоносов – не знаю, слыхали ли вы о нем, – с некоторых пор заносился все выше и выше, долго осматриваться и искать, по Ниткину, было незачем. Этот проект, относительно того, чтобы самого Сухоносова поучить уму-разуму, сразу внушил мне сомнения и показался безнадежным, однако я все еще как-то полагался на Ниткина, чьим единомышленником внезапно стал, уповал на силу его воображения и умение приспосабливаться к любым обстоятельствам, хотя не обошлось у меня и без мыслишки дать деру при первом же знаке опасности.
Мы отправились к великолепному особняку Сухоносова. Не скажу – посетили; мы побывали возле него, так будет правильно выразиться. В том месте, где он возвышается, некогда, а в ту пору еще не возвышался, моего приятеля, вздумавшего тогда заделаться партийным оратором, побили металлическими изделиями. Приблизились. Я словно во сне увидел, что Ниткин, преспокойно войдя в ворота, горделиво вышагивает по гравиевой дорожке к сказочного виду крыльцу. Большому кораблю большое плавание, подумал я как-то механически. Сам я благоразумно остался у ворот. Я ожидал всего что угодно, но только не того, что увижу на крыльце какого-то паяца. Я даже не сразу сообразил, что этот аляповатый суетящийся человек и есть Сухоносов. Вызывающе разрисованный халат, кожаные тапочки с длинными, кверху загнутыми носами... Мысленно готовясь к обещанной Ниткиным акции и затем в пути я предполагал довольно торжественную аудиенцию, трудные переговоры, достижение компромисса между отъявленным негодяем, каковым был хозяин особняка, и нашим клубом; а где-то и случай тарарама, после которого что-то радикально изменится в моем адском сновании с тележкой между ангарами и определится окончательно, тот ли Ниткин, кто нужен и полезен Сонечке для ее беспокойных экспериментов. Но увидел человека, чье лицо, искаженное то ли гневом, то ли мучительным недоумением, ясно свидетельствовало: непонятно и неизвестно, как говорить с таким. Я решил ждать, что будет дальше.
Ниткин, должно быть, вообразил, что мы попали на маскарад и сейчас на обширное пространство перед особняком выбегут многие знаменитости нашего города, одетые кто во что горазд, пустятся в пляс, запоют громко и станут радостно приветствовать нас. Он захохотал, даже в ладошки похлопал слегка, а затем пронзительно прокричал:
– Сухоносов, комик неописуемый, ну и вырядился ты, прохвост! А разговор назрел, и я пришел... Я буду крут с тобой...
По сути дела, он констатировал факт своего прибытия, но искусство дипломатии и, собственно говоря, вероятный план нашей акции явно требовали от него большего, и он напрягся, придумывая, что бы еще сказать, пока Сухоносов не открыл рот. Тот уже сбежал с крыльца и устремился к воротам. Они встретились на гравиевой дорожке, и первоначальное мое благодушное ожидание, что негодяй бежит горячо пожать Ниткину руку, быстро развеялось. Хозяин дачи и не смотрел в сторону моего приятеля.
– Сухоносов! – воскликнул удивленно Ниткин. – Или ты меня не узнал? Я Ниткин. Мы пришли. Вон представитель простого народа...
Сухоносов остановился, повернул лицо и с мимолетной задумчивостью посмотрел на оратора. Ниткин невольно улыбнулся, как бы помогая оппоненту поскорее вспомнить его. Сухоносов тихо и без особого выражения произнес:
– Не до тебя, олух.
Думаю, мир в это мгновение утратил для оскорбленного Ниткина цвета и звучание. Должен же был он хоть на миг почувствовать, что почва заколебалась под его ногами, смутиться, пошатнуться! Он ли несгибаемый, толстокожий, нечувствительный? Ничуть не бывало, я знаю, у него легкая и ранимая душа, трепетное сердце. Я думаю, у него и в глазах потемнело, когда Сухоносов так сухо, жестко, как бы пустынно наградил его обидным прозвищем. Но видеть он видел. Из расположенного под дачей гаража медленно выехала бесцветная, как тень, словно призрачная машина и бесшумно покатила к воротам, которые уже открывал откуда-то вынырнувший охранник. Я забегал, стараясь показать, что готов посторониться, не путаться под ногами. В конце концов какая-то дрожь крупно пробежала по тощему телу Ниткина, укрытому поношенным костюмчиком, и это вывело моего приятеля из оцепенения, а я замер, одеревенел, не соображая, что пора бы и засверкать пятками. Внезапно Сухоносов сильно толкнул Ниткина в грудь и на ходу сел в машину, дверцу которой предусмотрительно открыл перед ним изнутри водитель. Струя удушливого газа из выхлопной трубы обдала упавшего Ниткина. Он замахал руками, отбиваясь от нее. Похоже было, что огромный таракан валяется на спине и сучит лапками.
Я проводил почтительным взглядом строго сидевшего на переднем сидении машины Сухоносова. Смущенно улыбнулся охраннику. С изумлением вытаращился на товарища по организованному не далее как нынче клубу, на этого самопровозглашенного лидера, на его добродушную круглую физиономию, превратившуюся неожиданно в уродливую маску.
– Уехал? – закричал он. – Уехал Степан Игнатьевич Сухоносов? А выкусить не захотел?
Тут я и ретиво вскочивший на ноги Ниткин увидели, что на крыльцо вышел Копытин, человек Сухоносова. Завалив квадратную голову куда-то за спину, он взревел, оглушительно затрубил в высокое небо:
– Лови гадов!
Охранник не стал нас ловить, он привалился спиной к воротам и, скрестив руки на груди, невозмутимо наблюдал, как мы убегаем. А мы, надо сказать, тотчас дали правильную оценку силе копытинской необузданности. Ну, помогай Бог! Как мы улепетывали! Охранник хохотал, глядя, как мы вздуваем столбы пыли. Земля затряслась под пустившимся вдогонку Копытиным. Не решаясь и дальше терзать вашу любознательность, говорю без промедления: вечером того же дня Копытина нашли в кустах у реки, он был мертв, и я заподозрил, что это Ниткин прикончил его. Но Ниткин не сознавался. Явился в пивную, где мы с Ниткиным белым вином заливали черную горечь провала, вездесущий Жабчук и сказал, побарабанив по нашему столику тонкими пальцами:
– Так, так...
– В чем же дело? – осведомился Ниткин с невинным видом.
– Копытин ведь гнался за вами, не правда ли? – задумчиво посмотрел Жабчук на моего друга. – К сожалению, мы не можем его теперь допросить.
– Он погиб в тот же день, – сказал Ниткин.
– Ага... – Жабчук снова выдал барабанную дробь. – Информация, согласитесь, интересная и заслуживает внимания, а следователь Сверкалов, однако, не постеснялся назвать меня идиотом. И так, знаете ли, внушительно...
Жизнь продолжалась. В копытинском деле выпукло фигурировали пока разве что глупый Жабчук и опасный своими молнийными вспышками гнева следователь Сверкалов. Между тем пронесся слух, будто в организме Копытина эксперты обнаружили следы сильнодействующего яда. И Жабчук, и мой приятель, и сам Сверкалов сошлись во мнении, что не хотели бы закончить свои дни так же, как это случилось с покойным. Я предпочитал никакого мнения не высказывать, по-прежнему, впрочем, подозревая Ниткина, – твердо я считал его убийцей Копытина, хотя и не говорил этого вслух, не отваживался. А он задумал основать банк, не слишком заметный рядом со всякими гигантами и монстрами бизнеса, но более или менее способный к развитию и процветанию. В его воображении уже свершилось исчезновение некоего начинающего или, напротив, зарвавшегося банкира, и произошло оно, надо сказать, при весьма странных обстоятельствах, если уж на то пошло, вполне можно было сказать, что это исчезновение окружено атмосферой таинственности. Ниткин задавался вопросом, не найден ли уже этот банкир мертвым и не пора ли ему, Ниткину, заменить его на финансовом фронте.
Горничная Сухоносова показала, что незадолго перед таинственным рейдом Копытина за пределы дачи и последовавшей вскоре гибелью несчастного, не менее таинственной, в пределах дачи валялся в пыли и грозно выкрикивал неприятные для слуха слова неизвестный. Он всех поднял на ноги в доме, и дом загудел, как потревоженный улей. Жабчук тут же предположил, что этим неизвестным был Ниткин. Самого Сухоносова визит незнакомца, похоже, глубоко взволновал, даже обескуражил. Потрясенный, он сел в машину и куда-то уехал, – что у него при этом было на уме, она, горничная, естественно, не в курсе. А когда неизвестный удалился – это был молодой, или как бы молодой, господин совершенно неопределенной, не запоминающейся наружности, – с еще одним человеком Сухоносова, Здоровяковым, начали твориться удивительные вещи. Обычно выдержанный, спокойный и вежливый, он вдруг возвысил голос до крика, он обрушил на окружающих рев, нелепые придирки и словно бы неисповедимую боль раздираемой на куски души. Боже, с какой въедливостью, с какой ядовитой страстью он бросился выискивать недостатки в работе хлопочущих по дому, по хозяйству людей. И хотя то, что он делал, было для солидного особняка – дача ведь не чья-нибудь, а Сухоносова – непозволительным превышением полномочий и недопустимым проявлением грубости, сам Здоровяков при этом смахивал на обиженного ребенка, вид-то у него в те минуты был болезненный, растерянный и немного глупый.
Следователь Сверекалов вызвал нас к себе повесткой, как бы даже одной на двоих. И когда мы вошли в его кабинет и Ниткин увидел суетящегося там Жабчука – а разве положено было Жабчуку быть в этом следовательском кабинете, кто он, в конце концов, такой? – он, пораженный до глубины души, даже, я бы сказал, уязвленный и как будто ужаленный, громко и с ожесточением закричал:
– Ничего не трогайте здесь! Самое главное, не трогайте стаканы, не трогайте бутылки!
Жабчук, услыхав это абсурдное, абсолютно неуместное высказывание, понимающе ухмыльнулся. Не скрою, улыбка тронула и мои губы, очень уж Ниткин показался мне в эту минуту забавным и трогательным. Какое детское безумие... А следователь Сверкалов, сугубо официально восседавший за массивным письменным столом, сухо вымолвил:
– Все вот это, вот это вот, что тут наговорила бестолковая горничная, а также нашептал не в меру суетливый Жабчук, я и не пытаюсь выдать за версию, якобы сложившуюся в моей голове, – я не считаю ее разумной и не нахожу позволительным, чтобы с ней играли, как с мячиком. Версий нет вообще, пока есть всего лишь случайно попавшие в мои руки факты. А руки у меня хорошие, правильные. И я не без смеха наблюдаю, как с грехом пополам рождаются на свет жабчуковы размышления, хотя с первого же взгляда ясно, что будь он, а не я, следователем, это был бы стопроцентный болван. Жабчуки не столько оперируют данными и в конечном счете оперативной действительностью, сколько просто не в состоянии совладать с собственным сознанием. Любо-дорого наблюдать, как это их пресловутое сознание под громоздкой мощью загадки чьей-либо насильственной смерти разваливается на куски, как начинают преобладать в нем ошметки, как возникает оно вдруг в воздухе в виде фарша и падает в прах, истлевая в нем. Прокуратура – зеркало, и образ следователя должен отражаться в нем целиком, а когда образ распадается, в зеркале не отражается ничего, потому что в практике прокуратуры не могут быть задействованы какие-то там клочки, частицы, остатки следователя. Чудак Жабчук давеча задавался вопросом: отравлен Копытин или кончил свой недолгий век как-нибудь иначе? – но сам же так запутывал этот, по сути, нехитрый вопрос, так менял в нем составляющие смысла и составляющие его слова и даже буквы, что куда ему было добраться до ответа! И всякий другой, кто вздумает последовать его примеру, обречен на неудачу.
