Текст книги "Сапоги императора"
Автор книги: Михаил Суетнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Отец ответил мне:
– Я бы, сынок, не пошел, да как бы урядник не погнал. Боюсь под конвой попасть. Нет, пойду! И тебя с собой возьму: будешь у меня поводырем!
Этому я обрадовался. Еще бы! О барской усадьбе многое слыхал, но еще ни разу ее не видал. Захотелось хоть одним глазом глянуть, как баре живут. А день выдался теплый, солнечный, и до помещичьей усадьбы мы с отцом дошли без большой усталости. Первое, что я увидел, – это большой двухэтажный барский дом, а возле него, как цыплята возле наседки, теснились одноэтажные дома, а также амбары, склады, сараи и, чуть подальше, скотные дворы. У крыльца барского дома металась черная собака и злилась на нас с отцом.
Где-то рядом была кухня, и пахло жареным луком и мясными щами. Мы с отцом всегда хотели есть и потому переглянулись и, кажется, в одно время проглотили голодную слюну. Из приземистого одноэтажного дома на крыльцо вышла баба и нас окликнула:
– Эй, мужики, вы что тут толчетесь? Ишь, как собаку растравили! Барыня будет бранить...
Отец отозвался:
– К господину управляющему... Меня староста прислал, а зачем, не знаю!
– Это тебе в контору. Иди сюда!
Баба посторонилась, и мы вошли в дом. За столом сидел очкастый с седым ежиком волос человек, и отец ему поклонился:
– Ваше благородие, вы мужика Суетнова звали? Пришел я!
Управляющий снял очки, легко вскочил и забегал из угла в угол:
– Я о тебе многое знаю! Мастер – золотые руки. Грамотный...
И вдруг он так остановился, будто споткнулся:
– Нанимайся, Суетнов, барыне служить! Будешь мне помогать. Понял? Учительница Васильева говорила, что твоего сына надо бы в городе учить, да денег нет. Барыня приказала выдавать тебе большое жалованье, его хватит на прокорм семьи и за ученье сына платить.
Сначала лоб, а потом все лицо отца взмокли, и он утерся рукавом холщевой рубахи:
– Какое же у меня будет дело? Бочки делать или плотничать?
Управляющий усмехнулся:
– Дело? Их будет много. Скопинцы, волчихинцы, мамлеевцы, майданцы совсем обнаглели! Не только ночами, но и среди белого дня из барского леса, со складов крадут и увозят бревна, клепку, тесины и дрова... А сколько барского хлеба с полей пропадает! Люди совсем бога забыли и совесть потеряли. Вот ты, грамотей, и должен понимать, что частная собственность у нас с самой древности считается священной и неприкосновенной. На этом держалась и держится святая Русь, а воры рубят этот корень государства российского!
Отец нетерпеливо спросил:
– Ваше благородие, я все-таки не пойму: вы меня сторожем, что ли, в поместье сватаете? Мужиков и баб ловить и сюда, в контору, приводить?
Управляющий даже ногой притопнул:
– Да, приводить! А кто станет упрямиться, вместе с урядником тащить ко мне на расправу! Будешь конным объездчиком, и от тебя никто не ускользнет! Соглашайся, Суетнов, и сегодня или завтра с утра становись на должность!
Отец тяжело задышал. Я подумал, что он упадет, и обхватил его ноги:
– Тятенька, пойдем на улицу! Пойдем, а то упадешь и разобьешься!
Угрюмо глянув на управляющего, отец кивнул:
– Благодарствую, ваше благородие, за добрые слова, но служить не могу: хворый я, сил нет! Видишь, как плечи-то мне перекосило? Не столько работаю, сколько лежу и на супругу с сыном тоску навожу. Вот и сюда без сына идти не решился: в дороге помощник нужен...
Управляющий задергал острыми плечами:
– Как так? А староста тебя расхваливал, рекомендовал...
– Староста – здоровый мужик, а здоровый хворого не понимает!
Сильно согнувшись и поджимая рукой бок, отец медленно выбрался из конторы. На улице нас снова обдал соблазнительный запах мясных щей и оглушил неистовый лай собаки. Отец сквозь зубы процедил:
– Вот, сынок, не вышло из мужика Ивана богатого пана! Отказался я от мясных щей и жареного лука, от хорошей одежды и от денег. Не поедешь и ты в город учиться: у тебя такая же, как и у меня, судьба!..
Пока была видна усадьба помещицы, отец молчал и не оглядывался на нее, а потом, за холмом, распрямился и погрозил кулаком:
– У-у, звери! Хотели меня купить за жирные щи? Нет, ваши благородия, на Иване холщевая рубаха запылилась, но совесть чистехонька, как первый снег!
Мы пошли быстрее и скоро очутились у глубокого оврага. Нам наперерез из него вышли три мужика с топорами. У меня сердце екнуло.
– Тять, это разбойники? У нас же нечего отнимать!
– Наши, майданские, мужики, но зачем они тут?
Трое подошли к нам.
– Откуда, Иван Ильич, путь держишь?
– Из барской усадьбы топаю.
– Почто туда наведывался?
– Староста посылал. Управляющий хотел меня конным объездчиком поставить, чтобы я мужиков и баб на помещичьем поле и в лесу ловил и в контору на расправу тащил...
– Вон зачем тебя звали! Согласился?
– Отказался. У меня же совесть-то телята не сжевали!
Мужики переглянулись и молча закурили. Потом один сказал:
– Благодарствуем, Иван Ильич! Спас ты нас от великого греха.
– Я? От какого такого греха?
– Думали, что ты помещице продался, и хотели тебя в этом овраге похоронить. Ну а ежели ты чист и непорочен, то забудь, что нас видел! Иди, Иван Ильич, с богом!
Мы пошли и боялись оглянуться. У меня с перепуга ноги еле двигались, да и отец свои чуть-чуть волочил...
* * *
Отец рассказал матери о трех мужиках из оврага. Она слушала и ахала:
– Ах ты, господи, все беды на нас! Гляди, Иван, а ты, видно, со страху поседел! На висках и в бороде белые волосы.
– Седина не беда, была бы силушка в жилушках, а ее у меня маловато!.. Анна, шли мы полем, и я видел: рожь поспела, и яровина дозревает. Теперь только успевай поворачивайся. Эх, проклятая водянка! Когда она меня перестанет ломать и калечить?
Хоть отец и был очень слаб, но мы всей семьей в поле выехали. И все село тоже выехало. Осталось десятка два стариков, священник с попадьей, дьякон, попова собака, кошки-гулены да куры...
Как только мы приехали к своей полосе, так сразу же и начали жать. Тут на свой загон подъехали и Тиманковы. Дед Михайла поздоровался:
– Вот и мы тут! Эх, мне бы прежнюю силу!
Отец отозвался:
– Да, была у тебя и у меня сила, когда нас мамка на руках носила!
Наталья постелила на землю несколько пеленок и посадила на них сына:
– Сиди, парень, не капризничай: мне забавлять тебя некогда!
Мишка увидел меня и затянул:
– Тя-тя-тя-тя...
Наталья строго прикрикнула:
– Помалкивай, теперь дяде Мише не до тебя! Играй один.
И он будто понял это: стал молча ползать по подстилке.
Дед Михайла и Авдотья взялись за серпы, начали жать и тут же похватались за поясницы:
– Ой, матушка-богородица, хребтины-то словно каленым железом прожигает!
Мой отец тоже еле на ногах держался, и мать торопливо бросила:
– Полежи, Иван! Станет легче – нам поможешь.
И отец покорно лег рядом с Натальиным сыном:
– Люди будут жать, а мы – лежать! Ты малый, а вот я хворый. Скоро жена с сыном будут меня с ложечки поить-кормить...
Не отрываясь от жнитва, мать отозвалась:
– Бог захочет, будет и так! На все его воля.
– Захочет... воля... А где же его милость? На бок сбилась?
И отец зло рассмеялся. От этих слов и злого смеха мать словно от назойливого овода отмахнулась:
– Да лежи ты, еретик! Пошел-поехал, и теперь не остановишь.
– Еретик... А вон соседи Михайла и Авдотья без молитв шага не делают, так почему же их бог не исцеляет?
Вместо ответа мать связала первый сноп, прижала его к груди и счастливо улыбнулась:
– Вот он, мужичок, золотым кушаком подпоясанный!
Я старался не отставать от матери, но отставал. Мне было стыдно, и я думал: «Ладно, вот начнем яровину убирать, там я не отстану!» А яровину убирать очень интересно! Приедешь на полосу чечевицы, и сердце радуется: стручки у нее похожи на маленькие подушечки, и очень вкусные в них зерна-лепешечки! Убираешь чечевицу, и весь день зерна жуешь.
Чечевицу косили, а вот горох не всегда. Если он вырастал длиннорунным, то руны руками и концами серпов с корнями из земли выдергивали. Вику же, какая бы она ни была, все равно косили. Пока она подсыхала, за ней глядели в оба глаза, не то пересохнет – и стручки начнут лопаться и семена в стороны разбрасывать! А вот просо майданцы не косили. Его серпами жали, и жатвой верховодили бабы – это дело они мужикам редко доверяли, говорили:
– Вам не просо жать, а булыжники в лапах держать!
Если же кто-то из хозяев убирал просо с поля косой, то над ним посмеивались:
– Чего не натворишь с малым-то умом!
– Он не дурак, а лентяй!
Мужья, конечно, не меньше жен просо берегли. Чтобы при перевозке просяных снопов с поля на гумна не терять зерно, телеги застилали дерюгами, зипунами, старыми сарафанами.
– Каждую просянинку храним, будто золотинку...
А как только снопы на возы накладывали, так их с боков увязывали. Великим срамом и грехом считалось обронить при перевозке кисточку проса...
Ну так вот, больше недели я жал рожь и все мечтал и мечтал о яровине. Наконец-то моя мечта сбылась: сжали мы рожь и поехали в овсяное поле. Отец косить не мог – только советами помогал, а мы с матерью взялись за косы. Правда, мои покосы были уже материнских, но все-таки я от нее не отставал и шел шаг в шаг. А вот уставал здорово! К вечеру еле на ногах держался: они болели и подгибались словно ватные... Только усталость была какой-то светлой, радостной: ведь хлеб же насущный убирали! И вот, когда мы хлеба сжали и покосили, надо было их на гумно перевезти. Это дело отец доверил мне:
– Ах беда какая! Ведь ты, Мишка, совсем робенок! Дороги-то у нас с колдобинами, как бы воз не опрокинулся... Не зевай, а то искалечит, изувечит, и будешь, как Ванюха, убогим!
Я стал перевозить хлеба на гумно. Гнедко шагал тихо, ступал осторожно, изредка всхрапывал, и мне трудно было понять: тяжело ему или спать хочется?
Ну а я наказ отца помнил: старался держаться чуть в сторонке от воза и с удовольствием ставил босые ноги в горячую дорожную пыль. Ничего, что ноги становились черными, но зато я чувствовал себя здоровым и сильным!..
Возил я с полей хлеба и этим очень гордился: ведь никому из моих сверстников родители такого большого дела не доверяли. Ну а взрослые поглядывали на меня уважительно. Еду с поля, а за мной попутчицы – солдатки и вдовы – тянутся. Дорогой они спрашивали: не знаю ли я, как телегу починить? Что делать, если у лошади копыто треснуло?
Я уже многому от отца научился и теперь охотно подсказывал, как сменить у телеги наколесник, почему треснувшее копыто лошади надо подковывать... За эти советы меня благодарили, а одна солдатка вечером к нам в избу зашла и выложила на стол десяток печеных яиц:
– Это, Мишка, тебе за добрые слова! Водила я лошадь в кузницу. Подковали там копыто, и теперь моя коняга не хромает!
Мать похвалой гордилась, а за приношение сердилась:
– Ты что это, бабонька, вздумала нашего сына кормить?
– Так ведь он вон как измотался: на чем только голова держится?
* * *
Хотя я в поле и на гумне работал охотно, но школу часто вспоминал. Тянуло в свой класс заглянуть! И вот наконец-то наступил день, когда надо было идти учиться. Рано-ранешенько за мной забежал Федька Егранов и ну меня торопить:
– Скорее собирайся! Что ты, как мореный таракан, копаешься? Опоздаем на урок и тогда...
Мать усмехнулась:
– Не спится, не лежится, и сон не берет? Еще кочеты не пели и куры глаз не открывали! Успеете!
Я торопливо оделся, и мы пошли. В дороге любовались своей одежкой; оба в новых самотканых рубахах, самотканых же в полоску штанах и в новеньких лаптях. Федька толковал:
– Мы с тобой словно на престольный праздник вырядились!
Дошли до церковной площади и остановились: здесь шумела большая толпа солдаток и вдов. Тут же сгрудились ученики нашего класса: они пытались пробиться в средину толпы, но их не пропускали. А меня солдатки пропустили.
– Иди, Мишка, иди!
– Ты уж стал настоящим мужиком...
В середине толпы стояла одноконная повозка. На ней, на соломе, укрытой самотканой полосатой дерюгой, полулежал, полусидел солдат. На его груди блестели георгиевский крест и медаль. Солдат был безногим. Пустые брючины он завернул и заткнул за поясный ремень. Возле повозки суетился старик: он проверял упряжь и все твердил:
– Ох, далеконько еще нам ехать-то! А домашние, поди, все глаза проглядели: ждут не дождутся нас... Вот приедем – слез-то будет!
Солдатки не отрывали жалостливых взглядов от калеки и причитали:
– На кой ляд теперь солдату награды?
– Как он будет семью кормить?
Старик поправил на пегой лошаденке веревочную шлею и почерневшей от загара ладонью утер с морщинистого лица струю грязного пота:
– Правда, бабоньки, правда ваша! Дай бог всем солдатам живыми и здоровыми с войны прийти. А мой сын уже не кормилец! Разве обрубок может пахать, косить, молотить и другую хресьянскую работу справлять? Нет! Слава богу, что руки-то уцелели! Я буду до последнего часа землю пахать, а он, калека, станет лапотным рукомеслом кормиться: лапти-то всегда в большой цене, а теперь, без мужиков-то, совсем подорожали!
Пятерней почесав затылок, старик продолжал:
– А мы со старухой одну мыслю держали: кончится война, возвернется домой сын Спирька и будет нас, старых да слабых, поить-кормить и покоить... Зря надеялись! Мы его породили, выпестовали, вырастили и нам же придется покоить!
Из толпы спросили:
– А жена-то у него есть?
– Как не быть? Нешто в таком возрасте мужик может быть без хозяйки? Супруга у Спирьки есть. Работница – безотказница: хошь пахать, хошь косить, хошь лес возить... Баба-богатырь! У Спирьки и сынок растет: Артюхой звать. Семь годиков. Теперича в нашем доме на Артюху вся надежа: он и корень роду сохранит, он и кормить-поить нас, старых, будет!
Кто-то спросил солдата:
– Служивый, может ты слыхал, когда же война-то кончится?
Солдат зло выкрикнул:
– Ты не меня, а начальников спрашивай!
Толпа зашумела. Старик испуганно замахал руками:
– Спирька, прикуси язык и лежи, а то!..
Солдат откинулся на солому и прикрыл лицо фуражкой. В толпу ворвался урядник Бибанин и начал ее разгонять:
– Э-т-т-т-а что за беззаконное сборище? Р-р-р-р-а-з-ой-д-и-с-ь!
Но солдатки и шага не отступили. Рябое лицо урядника налилось кровью:
– Я кому сказал, чтобы разошлись? Ко-му-у?
Он схватил солдатку за руку, но та отпихнулась, да так сильно, что урядник на ногах не удержался. Вот тут-то солдатки и вдовы словно большая стая птиц разлетелись в разные стороны. Старик по-мальчишечьи впрыгнул в телегу, хлестнул лошаденку кнутом и та, вздрогнув, с места резво помчалась в ближайший переулок. На месте, где была толпа, остался один урядник. Он бранился на чем свет стоит и отряхивал с себя дорожную пыль...
* * *
Мы вбежали в класс и сели за парты. Вошла Елизавета Александровна и ну нас упрекать:
– Зачем вы влезли в толпу солдаток? Зачем? Скажите спасибо уряднику, что он вас нагайкой не отстегал!
И, уже улыбнувшись, спросила:
– Многое за лето забыли? Что ж, проверю! Сейчас вы будете писать изложение по рассказу «Дедушка и внучек». Слушайте внимательно!
И она стала читать рассказ медленно, произнося каждое слово по-книжному, а дочитав до конца, посоветовала:
– Сначала подумайте, а потом пишите! Пусть во фразах будет мало слов, но много смысла...
Словно сговорившись, мы шумно вздохнули и стали думать. Федька Егранов точно комар у моего уха ныл:
– Мишка, я уже подумал, да забыл, где надо запятые ставить!
Я посоветовал:
– Пиши короткими фразами и без запятых обойдешься!
И мы начали писать.
В конце урока учительница бережно собрала наши тетради.
– О том, кто и как написал, узнаете завтра!
А следующим утром Елизавета Александровна сказала:
– Изложение написали все, но так писать, как это сделал Егранов Федя, я бы никому больше не советовала! Ну-ка, Федя, возьми тетрадь и прочитай нам свое изложение.
Федька стал читать:
Дедушка и внучек.
Жил на свете старичок. Глаза мутные. Плохо видел. Коленки тряслись. Ухи глухие. Обедал за столом. Проливал похлебку. Мочил столешницу. Сын сердился. Сноха бесилась. Деда ругали. Посадили за печку. Он уронил миску. Остались черепки. Сын купил чашку. Деревянную. Внук пожалел деда. Сделал корыто. Сказал отцу и матери. Посажу вас за печку. Ногами не качайте. Башками не крутите. Носы утирайте. Хлебайте из корыта. А дедушку посажу за стол. Дам миску. Родители устыдились. Посадили деда к столу. А сына выпороли. Не суй носа. В чужое дело.
Федька дочитал изложение. Учительница улыбнулась:
– Ты, Федя, хотел меня обмануть, но обманул себя! Больше тройки с минусом поставить не могу...
Егранов набычился, нахмурился:
– Как вы наказывали, так я и писал: фразы короткие, а смысла много!
Эх и смеялись же ученики! Сплошной хохот. Учительница тоже смеялась.
* * *
Наступила зима и закидала землю снегом. По санному первопутку мужики начали привозить конопляное и льняное семя на маслобойный завод Герасима Кладова. Я надумал побывать на заводе.
Юркнул было в дверь цеха, но меня заметили и прогнали:
– Уходи, и без тебя забот много!
Я упрашивал сына заводчика:
– Дядя Вася, я только гляну и уйду!
Он заорал на меня:
– Вон, отрепыш! Маленький, а какой настырный!
Пришлось уйти. Но меня не покидала мысль проникнуть на завод. Я подумал и сказал матери:
– Мужики и солдатки везут семя на маслобойку. Может, и мы с тобой свезем?
Мать сказала об этом отцу:
– Иван, не присоветуешь ли ты сбить на масло меры две конопляного семени? Сухая-то картошка горло дерет, а тебе надо скорее поправляться, да и Мишку бы подкармливать: шибко растет, и ученье же у него!
Отец согласился:
– Ладно, насыпьте две меры, но только глядите, чтобы у нас и на семена осталось!
Мать обиженно отозвалась:
– Чай, я не слепая и не маленькая, да и не меньше тебя знаю, куда и сколько конопляного семени надо!
Мы с матерью сейчас же пошли в амбар, насыпали мешок коноплянки, положили его на салазки и повезли к заводу. Над его дверями висела большая вывеска:
РАБОТАЕТ ТОЛЬКО ДЛЯ КАЗНЫ
Возле завода скопилось много крестьянских подвод. Мужики и бабы поджидали выхода самого заводчика. Он и вышел, горделиво задрал бороду и спросил:
– Что вам, православные, от меня надо?
Послышались выкрики:
– Семя бы на масло сбить!
– Сына твоего упрашивали, а он отказывает...
Заводчик усмехнулся и погладил широкую белую бороду:
– Отказывает... Голубчики, он бы рад вам потрафить, да сил не хватает! Дни и ночи без отдыха трудимся, а казне все мало, мало... На военное ведомство работаем: для солдатиков и казаков масло делаем. Э-хе-хе-хе! Человек-то не только дома, но и на войне, в окопе, есть-пить просит!
И опять раздались возгласы:
– Дядя Герасим, уважь хресьян: сполни нашу просьбицу!
Заводчик бормотал:
– Уважь... Я на войну работаю!.. Ну ладно, голубчики, возьму грех на душу – будете с маслом, но только и вы меня уважьте!
И он показал на большой штабель бревен:
– Вот эти бревна нынче же порежьте на поленья, а то завтра заводскую печь нечем будет топить!
Привозчики семени согласились:
– Ладно, за нами дело не станет!
– Прикажи дать пилы с топорами...
И тут же все начали переносить привезенные мешки в цех завода. Мы с матерью стояли в сторонке и ждали, когда дед Герасим с нами заговорит, но он делал вид, что нас не замечает. Мать обиженно ворчала:
– Ишь, каким гордецом стал! Нос-то выше лба задирает... Правду люди говорят, что добрые дела скоро забываются. Когда твой отец был в добром здравии, тогда Герасим перед ним юлил: «Ах, родственничек! Ах, мастер золотые руки! Да я к тебе всей душой!..» Тогда был всей душой, а теперь к нам широкой спиной?
Едва мать молвила эти слова, как заводчик шагнул к нам:
– И ты, Анна, ждешь? Твой-то Иван, сказывают, шибко хвор? Это беда! Что же, все мы смертны. Все! Не ведаем ни дня, ни часа, когда господь вздумает нас призвать к себе!..
Это было так интересно, что я набрался смелости и спросил:
– Дедушка Герасим, а разве бог всех человеков знает? Нас же много-много!
Мать тряхнула меня за воротник:
– Перестань! Тебе ли с дедом разговаривать? У него вон сколько дел!
Но заводчик похлопал меня по плечу и сказал: – Эх, голубчик, у бога каждый человек, каждая скотинина, зверь и даже комар в книгу жизни записаны!
– А кто записывает?
– Ангелы-писаря. Их у бога целый полк. Каждый писарь за свое дело болеет: один – людей учитывает, другой – скотину, третий – зверей... Вот так-то! А ты, я вижу, парнишка смышленый!.. Ну а твой тятька все лежит и стонет?
Ответила мать:
– Нет, Ивану стало легче! К весне поднимется.
Герасим оживился:
– Поднимется, говоришь? Ой, как он мне сейчас нужен! Кое-что надо в заводе починить и поправить, баня у меня прохудилась...
Из-под надвинутой на самый нос беличьей шапки, на нас смотрели хитрые глаза.
– А ты, Анна, неси мешок не в обчий цех, а вот в этот и уходи домой! Мы тут с Мишкой семя собьем и масло в казенные бутылки разольем. Утро придет – готовенький продухт в заводской упаковке получишь!
Обрадованная мать ушла, а я остался и радовался: «Теперь я буду знать завод!» Герасим легонько подтолкнул меня в загорбок:
– Иди, голубчик, иди!
В цехе было интересно! В середине, по земляному кругу, ходили две лошади и крутили деревянный вал. Глаза у лошадей были завязаны. Заводчик мне сказал:
– Скоро привыкнешь! Тут твое дело небольшое: за этими лошадками поглядывать. Могут постромки оборваться или отстегнуться, супони на хомутах развязаться... А ты тогда лошадушек останови, меня позови или дядю Васю крикни! Нас не будет – зови кочегара!
Герасим приложил указательный палец к губам и проговорил с расстановкой:
– Но, голубчик, спать или дремать не моги! Спят только дома, а тут работают. Трудно? А без труда не выловишь и рыбку из пруда. Мне тоже трудно, а терплю! И весь православный народ терпит. И батюшка царь-император терпит. Нам надо лютого зверя – германца – одолеть, и тогда...
Что будет после победы, заводчик не договорил и отошел в сторонку, где в котлах прело размолотое конопляное семя. Я прислонился к стене и начал наблюдать за конягами. Они ходили тихо, неохотно, но покорно, будто понимали, что воли им больше не видать! У меня в кармане была книжечка стихов Некрасова, и я стал читать. Крадучись, подошел Герасим и строго спросил:
– Где взял книжку? Про чего или кого написана?
– Это стихи Некрасова. Учительница дала и велела прочитать.
– Ах, стихи? Складушки-ладушки? А я, голубчик, думал, что у тебя молитвенник!
– Молитвенник я уже наизусть выучил...
– Слыхал, слыхал, что ты в школе усердием славишься!.. Эх, а я всего одну зиму учился! А теперь грамота позарез нужна!
И дед Герасим вдруг заискивающе заговорил:
– Мне теперь стыдно в школу-то идти и садиться за парту. На всю округу была бы потеха. Сказали бы, что я порченый умом... Вот если бы ты, Мишка, взялся меня учить, но только скрытно,чтобы даже моя старуха не узнала! Возьмись, голубчик, меня учить? Не бойся, не за так, а каждый раз буду тебе по гривеннику платить. Понял? Вот, бог даст, весной и начнем!
Я не сказал ни да, ни нет. На этом наш разговор и окончился.
Когда время приблизилось к полуночи, Герасим подошел ко мне.
– Не спишь? Молодец! Что-то мой Василий не появляется? Неужто спит? Ты, голубчик, тут за конягами хорошенько поглядывай, а я скорехонько домой пойду и сейчас же сюда Василия пришлю.
Заводчик торопливо вышел. Немного погодя ушел и кочегар. В цехе я остался один. Все было спокойно и даже нудно: покорно шагали лошади, вздыхали; шелестели ремни передач... За стенами цеха стучали топорами и повизгивали пилами привозчики семени: они готовили для завода дрова. И вот в этот миг вдруг что-то сильно затрещало и у большого колеса один за другим с визгом вылетели зубья-кулаки. Лошади сразу встали. Я завопил во весь голос:
– Дя-день-ки-и!
В цех влетел сын заводчика хромоватый Василий. За ним виднелись мужики и бабы. Василий был сильно пьян и на меня заорал:
– Ты зачем, отрепыш, лошадей остановил?
– Машина изломалась: вон кулаки-зубья лежат!
– Ч-т-о-о? Ты спал?
– Нет, я не...
Василий не дал мне договорить, схватил за воротник и, словно котенка, швырнул в угол:
– По-га-нец!
Я ударился лицом о стену. Какой-то крупный и, видимо, еще сильный старик схватил обезумевшего заводчика за руки:
– Ты что, хозяин, делаешь? Это же малое дите!
Но маслобойщик не унимался:
– Нищебрюх окаянный!
Я огрызнулся:
– А ты... а ты... злой паук! Разуй глазищи-то и увидишь, что я не виноват!
Пытаясь вырваться из рук старика, Василий во всю глотку заорал:
– У-б-ь-ю!
Бабы вытащили меня из цеха.
– Убегай, парнишка, а то заводчик тебя ногами растопчет! Он же в дымину пьяный!
Василий стал кричать и на мужиков, и на солдаток:
– Все вон с завода! Все! Завод работает только для фронта. Забирайте свои мешки, а то конфискую для казны!
Мужики и бабы кинулись к своим мешкам. Среди солдаток оказалась и та, которой я советовал лошадь подковать. Солдатка на своей лошадке подвезла меня и мой мешок к нашей избе.
– Ушиб тебя Кладов-то? Боль уймется, но вот обидушка на Ваську веки вечные будет в сердце занозиной торчать...
Я рассказал родителям о пьяном Василии и о том, как он меня швырнул лицом о стену. Мать вспылила, схватила зипун:
– Пойду к дяде Герасиму! Я ему на Ваську нажалуюсь!
Отец встал у двери.
– Не выпущу! Какой такой в полночь разговор? Да тебя сейчас заводчиковы собаки разорвут. Ложись спать: утро вечера мудренее, и будет видно, что делать!
Спали или нет мои родители, не знаю. На рассвете дед Герасим сам к нам пожаловал. Поставил на стол бутылку масла и постучал по ней ногтем.
– Это, Анна, тебе! Свеженькое, только-только из-под пресса. Льняное. Иван Ильич, и ты, Анна, не будьте на моего Ваську в обиде. Он, болван, был пьяным и озоровал. Не только Мишку, но и всех клиентов обидел. Сердиться надо на трезвого, а пьяный и дурак – близнецы!
Родители молчали. Герасим просительно продолжал:
– Иван Ильич, голубчик, хотя и через силу, но Христа ради загляни в завод! Помощник тебе будет; ты ему только покажи, что делать, а уж он... Выручи, Иван Ильич, и не только я, но и господа уездные начальники спасибо скажут.
Отец закурил.
– Если ноги будут двигаться, то приду!
Герасим поясно поклонился и ушел. Мать сказала:
– Иван, не ходи! Ни бог, ни начальство, ни добрые люди не осудят: ты же хворый, еле-еле душа в теле!
* * *
Утром мне надо было идти в школу, но меня одолевало любопытство: пойдет отец на завод или нет? Если не пойдет, то кто же будет машину чинить? И вот, когда я так думал, мать зашумела:
– Мишка, ты что же в школу-то не собираешься? Ждешь, когда Ванюха убогий по окну постучит?
– Мне стыдно в школе появиться; у меня же лицо разбито! Скажут, что я с кем-нибудь дрался...
Отец спустил ноги с печи на лесенку и, удерживаясь за печную причелину, отозвался:
– Стыдно не тебе, а Кладову Василию!
Я понял, что в школу придется идти, и потому оделся – и скорее из избы! Бежал и боялся опоздать. В классе ребята на меня только глянули и закричали, засвистели:
– Мишка, у тебя лицо черное, как сковорода!
– Кто это тебя ободрал?
– С кем дрался?
Я хотел ответить, но на пороге показался священник, и все мы сразу точно омертвели. А он скомандовал:
– На молитву! Но молитву читайте мысленно. Про себя. Поняли?
Мы стали читать мысленно, но все равно шевелили губами и чуть пошумливали. Вдруг Андрейка Щицин меня толкнул локтем:
– Мишка, а у меня в башке не молитва!
– А что же? Сено и солома?
– Песни. Лезут в мозги, как черные тараканы... А что если песни нечистый дух нашептывает?
– А ты через левое плечо плюнь – бесу в рыло попадешь!
– Я бы плюнул, да за мной девчонки стоят...
– Тогда молчи, а то батюшка догадается, что у тебя в башке песня и заставит комаринского плясать!
– Не догадается: я пою мысленно!
Но священник догадался.
– Кончайте молитву! Щицин, в следующий раз на молитву становись у классной доски, а то я сейчас так и не понял, молился ты или плясал?
Священник показал на меня пальцем:
– Вот кому надо больше всех молиться! Видите, как его ободрали? А ну, расскажи, с кем ты так и за что царапался?
– Это маслобойщик дядя Вася Кладов стукнул меня лицом об стену...
– Не лги!
Подскочила Устя Паньшина.
– Батюшка, Суетнов не врет: его избил пьяный дядя Вася Кладов!
Священник растерялся, покраснел.
– Такой степенный, уважаемый человек, как Василий Кладов, не мог с мальчишкой драться!
Я начал рассказывать, как изломалась в цехе машина и как бесновался пьяный сын заводчика. Отец Петр отчаянно замахал руками:
– Хва-тит! Так что же завод-то сейчас не работает?
– Стоит. Дедушка Герасим ночью звал моего отца машину чинить...
Священник сновал по классу и приговаривал:
– Ай, какая беда! Ай, беда! Ведь завод-то работает для фронта. Так кто же виноват, что машина сломалась?
Потом он переменил тему:
– В эту зиму мы будем с вами изучать жизнь Иисуса Христа: его рождение, крещение, святые проповеди, совершенные им чудеса, распятие на кресте, воскресение из мертвых и вознесение на небо. Впрочем, об этом я расскажу на следующем уроке, а сейчас мне некогда!..
И священник торопливо ушел.
После уроков я прибежал домой, а отца нет!
– Мам, а где тятька?
– Увезли его...
У меня сердце упало.
– Урядник увез? А за что схватили?
– Не один урядник... Отец на завод не шел, так за ним, словно на широкую масленицу за богатеньким, две тройки прикатили! Сам Герасим Кладов, Зубонос, староста, урядник. Отец на печи лежал, так они его на руках сняли. Герасим юлой кружился и говорил: «Садись, Иван Ильич, в сани – и на завод!» А Зубонос тоже гундосил: «Война идет, и кто ей не помогает, тот враг святой Руси!» Завернули отца в тулуп – и в сани! Вот весь день я и дрожу да за сердце держусь: что там наш кормилец делает? Не полумертвым ли лежит? Взглянуть бы на него, да боюсь урядника: скажет, что не бабье дело в государственные дела нос совать! Иди-ка, сынок, ты! Как отца увидишь, так скорее к нему, а то, чего доброго, Васька опять тебя обидит.
На площадке маслозавода стояли две тройки коней и лениво жевали сено. Людей здесь не было, и я осторожно приоткрыл дверь в цех, проскользнул внутрь его и в углу затаился. Там, где раньше ходили по кругу кони, теперь стояли и дымили папиросками и цигарками Герасим, Василий, Зубонос, сельский староста и урядник. Они смотрели вверх, где на высокой лестнице, приставленной к валу, стоял мой отец. Он по самою бороду был окружен облаками табачного дыма и потому казался плывущим по ночному небу. Вверху же, недалеко от отца, на деревянном зубчатом колесе, точно большая птица, сидел батрак Степан. Тут в цех вошел священник. Он торопливо всех благословил и стал глядеть вверх. Отец скомандовал:
– Степан Лексеич, закрути вон ту гайку, да покрепче!
Этой команды, видимо, все ждали и еще выше задрали головы. В руках Степана замелькал ключ, и отец поднял руку:
– Стой! Конец – делу венец. Слезай, Степан Лексеич! Теперь можно машину пускать...
Отец с большим трудом спустился по лестнице, и Герасим обнял его:
