Текст книги "Сапоги императора"
Автор книги: Михаил Суетнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Моя мать толковала:
– Когда войны идут – тогда и грибы растут, а когда их много растет – тогда и кровь ручьями бежит!
Отец хмыкал:
– Хм! От таких дождей хоть в войну, хоть в мирные дни камни и кирпичи корни пустят! Сырость, сырость виновата, а не война!..
Как-то у нас собрались старики и стали умствовать. Сосед дед Анашка спросил:
– Почему в мирные дни дождя тютелька в тютельку падает, а нынче не только хлебные злаки, травы да корнеплоды с клубнями, но и скотина и люди водой захлебываются?
Все молчали и ждали, что дед еще скажет, а он продолжал:
– Потому что от войны, от стрельбы пушек да ружей, произошло сотрясение земли, воздуха и небо прохудилось!
Моя мать поддакнула:
– Да, да! Так оно и есть. Господь на нас огневался и как бы еще раз всемирный потоп не устроил!
Отец отмахнулся:
– Не бойся потопа водяного, а страшись кровяного – фронтового!
Мать сердито подмигнула отцу: спрячь, мол, язык-то подальше, а то беды накличешь! Мужики понимающе переглянулись, взяли шапки и ушли. И только за ними закрылась дверь, мать сказала:
– Видел, какими сторожкими стали мужики-то? Боятся крутое слово молвить, а ты, простак, насчет фронта и крови... Вот кто-нибудь наябедничает уряднику или старосте!..
* * *
А земля и небо были затянуты тяжелым неподвижным туманом, сквозь который, будто через сито, с неба сыпалась водяная пыль. Жителям села было тоскливо: каждому казалось, что он попал в глубокую грязную яму, из которой на свет и солнце не выберешься. Бабы возле колодца вздыхали:
– Если солнышко не хочет нам показываться, то пусть бы ночами месяц светил!
Мать отозвалась:
– Его, наверно, ведьмы украли да за горами, за долами на цепь привязали. Вот когда та цепь сотрется и оборвется, тогда и месяц по небушку покатится!
Бабы вдруг глянули вдоль улицы и смолкли. Там, разбрызгивая лаптищами грязь, ковылял убогий Ванюха и еловой суковатой палкой по окнам стучал:
– Э-э-й, хозявы! Староста велит учеников в школу посылать!
Некоторые хозяева отзывались:
– И чего ты, косолапец, в такую слякоть людей тревожишь? Хлеб на поле пропадает, а ты... С часу на час ждем солнышка и тут уж старые и малые в поле побежим! Какая сейчас школа!
Ванюха останавливался, дымил огромной полумокрой цигаркой и простудно хрипел:
– Ты думаешь, я старосте об этом не толковал? Сказал, а он и слухать не хотел. Прогнал меня: «Иди, хорошенько обстукивай окна!» Вот я и стукаю, а ты ни за что ни про что ворчишь!
Бабы молча разошлись по домам.
Ванюха доковылял и до нашей избы.
– Эй, Иван Ильич, завтра Мишку в школу!
Родители не отозвались, а когда Ванюха отковылял от окон, мать тихо молвила:
– Вряд ли кто ребятишек в школу пустит! И ты, Мишка, не ходил бы. Лучше учись мужиковать. Гоже и бондарному рукомеслу научиться: все приработок будет! А школьное ученье мужику ни к чему! Я вот ни единой буковки не знаю, а дай десять рублей мелкими денежками, без обмишулки сосчитаю. Да и ты вряд ли когда больше десяти будешь иметь, а что в чужих руках и карманах есть, так не тебе их считать – на это есть писари и всякие чиновники!
Отец укоризненно головой покачал и отозвался:
– Недаром говорят, что всяк по-своему детей растит! Я сам в грамоте кумекаю и того же сыну желаю, а ты неграмотная и стараешься сына пеньком сделать!.. Нет, Мишка, хоть дождик, хоть снег, хоть солнышко будет, хоть нет, а завтра в школу беги! Вот какая жизнь-то стала крученая-верченая: без грамоты не поймешь, не разберешь и белый свет до самого гроба будешь видеть только черным...
Отец мог бы наговорить много, но на улице послышался шум. Мать глянула в окно:
– Ой, да никак цыгане приехали? Может, от полевой и луговой мокроты удумали в селе спасаться? Ну-ка, Мишка, сбегай узнай, кто там и зачем!
Я оделся и выбежал на улицу. На дороге стояли крытые повозки. Из них выбирались мужчины, женщины, дети. Ни волосами, ни цветом кожи они на цыган не походили. У кибиток появились сельские богатеи, а потом подошел и мой отец. Богатеи меж собой толковали:
– Вот они какие беженцы-то!
– Стало быть, от германцев бежали?
– Сказывают, что это не то литовские белорусы, не то белорусские литовцы...
Отец встрял в разговор:
– Каких бы они кровей ни были, а война их под корень разорила! В такую непогодь и слякоть, по дальней дороге, да с малыми детьми, наверно, муки мученические перетерпели. Неужто германец так силен, что хочет и до нашего Майдана добраться?
Петруха Сапунов даже глаза вытаращил:
– Чего ты сказал? От твоих речей у меня уши вянут! Не могут супостаты прибежать в такую даль! Перекрестись, Иван Ильич, и опамятуешься.
Старик-беженец подошел к мужикам и заговорил. Мужики переглядывались и разводили руками:
– Про что он?
– Будто по-нашему толкует, а все равно слова в уши не лезут... Дед, не разумеем твоих слов!
А я догадался, о чем беженец говорил:
– Старик сказал, что ихние дети зазябли... Тять, я их в нашу избу поведу греться?
Отец даже рта не успел раскрыть, как Сапунов на меня прикрикнул:
– Молчать! Беженцев сам староста по квартирам разведет!
Подошла мать. Принесла в фартуке несколько ломтей хлеба, вареные картофелины и пяток огурцов. Смущенно проговорила:
– Детишки-то холодные и голодные! Вот поесть принесла...
Богатеи промолчали. Отец позвал старика беженца:
– Дед, не побрезгуй, возьми еду для детей!
Лицо старика просветлело.
– О-о-о, бульба! И хлеб...
Он снял шапку и протянул ее. Мать положила еду в шапку. Появился староста и заторопил богатеев:
– Буров, Сапунов, Трусов! Скорее ведите беженцев к себе. Каждому по одной семье приютить...
Богатеи медлили, и наконец Трусов спросил:
– Приютить можно, но скажи, кто и сколько будет за квартиры платить?
– Частью казна, а частью сами беженцы. Если у них денег не будет, так отработают: у всех дел по горло!
Богатеи повели беженцев по своим домам, а мы пошли в свою избу. Отец раздосадованно ворчал:
– Жадности человека конца нет. На чужом горе и то хотят нажить деньги!
* * *
Я боялся опоздать в школу и, когда к ней подбежал, то застал класс в полном сборе. Мальчишки и девчонки стояли на крыльце, жались друг к другу и пищали, и смеялись, когда дождевые ручьи скатывались с крыши:
– Б-р-р-р! Собачья дрожь пробирает.
Андрейка Щицин выкрикнул:
– Скоро ли нас в школу пустят?
Но вот появилась уборщица.
– Эй, дрожальники, бегите в класс и погрейтесь!
Мокрые, в грязных лаптищах, мы с шумом вломились в классную комнату и сразу остановились, да, точно перепуганные мыши, притихли. Андрейка испуганно шепнул:
– Мишка, а тут поп!
Я и сам видел, что у классной доски стоял священник. Он взмахнул рукой, и широченный рукав рясы, словно большая черная птица, проплыл над нашими головами.
– Суетнов, начинай петь молитву «Отче наш»!
Я хотел было сказать, что у меня плохой голос, но промолчал и завел во всю мочь:
От-че наш, иже еси на не-бе-си-и...
Мальчишки и девчонки фыркнули. Священник притопнул:
– Э-т-т-т-о что такое? Разве можно превращать моление богу в балаган? Что за смех?
Я ответил:
– Батюшка, они над моим голосом смеются. Он у меня никудышный. Дядя Петруха Сапунов за такое пение выгнал меня из дома...
Священник помедлил и вызвал Егранова Федьку.
– Ну-ка, Егранов, запевай!
Федька пропел хорошо. Священник повеселел и разрешил нам сесть за парты.
– Дети, я буду приходить к вам по понедельникам. Разучим с вами несколько молитв, а потом начнем изучать священную историю, иначе – закон божий. Теперь же я кое-что спрошу у вас... Ну-ка, Суетнов, объясни мне, как ты понимаешь слова молитвы «Отче наш»!
Вопрос мне показался простым, и я, не подумавши, бойко ответил:
– Отче... Это отчим. Не родной отец. Чужой, значит!
Священник скривился, словно горькое проглотил:
– Я тебя спрашиваю не о человеках, а о боге. Понял? Озоровать ты мастер, а мозгами шевелить ленив!
И, пристукивая при каждом слове по столу, он продолжал:
– Так вот, запомни! Отче наш – это отец небесный. Бог-отец. Творец земли и неба, а также всего сущего в мире...
И священник ткнул себя пальцем в грудь:
– Я тоже отче! Отец духовный. Батюшка для вас и всех мирян. Так меня зовут и вы зовите!
Я несмело пролепетал:
– И еще вас зовут священником и попом...
Священник молча подошел ко мне и потянул за ворот рубахи:
– А ну, покажи крест!
Крест на мне всегда был, и потому я охотно расстегнул ворот.
– Вот, батюшка, глядите!
– Глядите... А на что глядеть-то? Креста нет!
Я глянул, и у меня сердце упало: на шее болтался один ниточный гайтан!
– Крест сегодня был! Я не знаю, куда он пропал... Скорее всего оторвался и потерялся!
Обдав меня густым запахом папиросного табака, священник передразнил:
– Потерялся... На тебе, наверно, креста-то с пеленочного возраста нет. И все из-за нерадивости твоих родителей. А ну, басурман, встань в углу на колени!
– Батюшка, мамка нынче же даст мне новый крестик: у нее на полке в мешочке, вместе с наперстками и иглами, десять крестов лежат...
Но священник не сменил гнев на милость, и я поплелся в угол и там встал на колени. Мальчишки и девчонки с жалостью и боязнью поглядывали в мою сторону, а мне было стыдно и обидно: ведь священник ни за что ни про что наказал меня, да еще басурманом обозвал. Стоял я на коленях и думал: «Поп не забыл, как я его в коридоре головой боднул!»
Но вот, наконец, урок кончился, и священник подошел ко мне и постучал согнутым пальцем по моему лбу:
– Если тебя, язычник, родители уму-разуму не учат, так я научу! Понял?
В тот день мне просто не везло! Выбежал я в коридор, а навстречу директор школы. Я ему обрадовался и спросил:
– Коронат Лександрыч, можно беженцевых ребятишек в школу привести? Двух парнишек и двух девчонок. Волосы у них белые, а на ногах кожаные лапти. Говорят и по-нашему, и еще по-другому...
Директор ожег меня злым взглядом:
– Ты учишься?
– Ага...
– Ну и учись, а в мои дела не лезь!
Я хотел возразить, но директор быстро ушел в учительскую. Мне только и оставалось удивляться:
– Как же так? Беженцы, а ты их в школу не берешь! Ну и ну!
* * *
Непогодь замучила нас. Мать каждый вечер подолгу молилась и шептала:
– Господи, пошли ты нам хоть малую милость! Вели ангелам дыру-то в небе заштопать, залатать. Если твои ангелы неумехи, заставь святых пророчиц и праведниц: они нашего, бабьего, полу и шитву у своих родительниц учились... Я бы не просила, но из той небесной дыры на землю вода ведрами льется. Хочешь верь, хочешь нет, но от мокрети даже люди, рабы твои верные, плесневеют и гнить начинают!
Мы с отцом слушали молитвы и переглядывались. Один раз я не утерпел и фыркнул, но отец схватил меня за рукав и вытащил на крыльцо.
– Мать зря себя терзает! Сколько лет с ней живу, столько толкую, что небо пустое и некому молитвы слушать, но... Хотя мать у тебя, сынок, богомольная, но ты над ней не смейся! Когда в полях гниет хлеб и мужик опускает руки от бессилия, баба готова не только у бога, но даже у дьявола поганого ведренную погоду просить и вымаливать!..
Мы стояли на крыльце до тех пор, пока мать не кончила моление и не позвала нас:
– Спать, мужики, спать! Ишь разгулялись, добры молодцы!
Оттого что в поле нельзя было даже заглянуть, нас, ребятенок, родители охотно отправляли в школу:
– Не мозольте нам глаза – идите к своим учителям? Они вас ждут, и о вас у них все думы.
Но вот наконец-то небо начало светлеть, а рано вечером стало морозить. Майданцы этому так обрадовались, что полными семьями выходили на улицу и весело перекликались:
– Глянь, сосед, на небушко: ишь, как часты звездочки перемигиваются!
– Это они нас увидели и радуются...
Мы тоже были всей семьей на улице, и мать торжествовала:
– Святые пророчицы и праведницы небесную дыру залатали...
Отец промолчал.
Налюбовавшись звездным небом, мы вернулись в избу и легли спать. Я уснул скоро, а вот отец глаз не сомкнул: боялся проспать. Он встал на рассвете и меня поднял:
– Одевайся, в поле поедем!
Вставать не хотелось, и я спросил:
– А что там будем делать?
– Если удастся, скосим на двух полосах гречиху. Я бы тебя не взял, но придется поглядывать за Гнедком, а то он яровину на чужих полосах потопчет.
Я оделся и вышел из избы. Гнедко уже был впряжен в телегу и часто фыркал и натужно кашлял. Отец погладил его по шее:
– Ты, Гнедко, хвораешь, как человек: чихаешь, кашляешь... Это от простуды: вон какая мокреть-то!
А улица шумела. И все село поднялось. Какая-то баба громко спрашивала соседку:
– Гречиху косить едешь? А косу не забыла?
Отец тронул Гнедка, мы поехали – и телегу сразу закачало, начало бросать из стороны в сторону. Отец схватился за бок и застонал:
– Ой как бьет! Мишка, возьми вожжи.
К полосе мы подъехали с полным рассветом. У отца, видимо, руки зудели – ему хотелось скорее за косу взяться.
– Мишка, ты выпрягай Гнедка и глаз с него не спускай, а я потихоньку-полегоньку начну косить!
И не перекрестив лба, он встал с косой на полосе гречихи. Тряхнул головой отец, размахнулся, и коса вжикнула, под корень срезала нежные кустики гречихи. На землю они падали с тонким стеклянным звоном. Это меня удивило.
– Тять, а почему гречка звенит?
– На ее кустиках мелкие ледышки висят: вот они под косой и звенят колокольцами...
К полудню отец гречку скосил, схватился за бок и, морщась от боли, спросил меня:
– Ну, хозяин, гречку оставим здесь сушиться или на гумно перевезти?
Я не знал, как лучше поступить, и уклончиво ответил:
– Ты хозяин – ты и гляди, как лучше!..
Отец шутливо погрозил пальцем:
– Ой, не хитри! Я не я, лошадь не моя, и я не извозчик?.. А если бы меня не было, тогда как?
– Тогда бы я перевез гречиху на гумно и там высушил...
– Вот и сделаем по-твоему. Запрягай Гнедка, да станем гречихой воз навивать!
И мы в тот день привезли на гумно большой воз немолоченой гречихи. Большими охапками разложили ее на крыше сенницы, на козлах, на стогу сена. Отцу было тяжело, он ойкал от боли, но работу не бросал:
– Пусть теперь сохнет, а потом, по морозцу, мы ее – под цепы и обмолотим!
К дому мы подъехали в сумерки. Мать помогла нам отпрячь Гнедка, а за ужином сказала:
– Беженцев-то в барское именье отослали. Ох, наши богачи и ворчали! Помещице, мол, рабочие нужны, а нам разве нет? Староста только руками разводил: «Так велено уездным начальством, а я супротивничать не в силах».
Отец слушал-слушал и передернул плечами:
– Провалиться бы им, богачам-то нашим! Как собаки друг на друга рычат...
Я спросил:
– Мам, а меня в школу не звали?
– То-то, что звали! Опять убогий Ванюха приходил: сказал, кто завтра на уроках не будет, того больше в школу не пустят.
Отец проворчал:
– Теперь могли бы с неделю подождать: хлеб же с поля убираем!
* * *
Все-таки утром отец послал меня в школу. И первым в этот утро занимался с нами священник. Мы опять слушали молитву, а Ванька Корабельщиков, как бродячий монах, уныло тянул:
Богородица дева, радуйся!
Чему богородица должна была радоваться, ни Ванька, ни кто-нибудь другой в классе не знали. Мы только крестили лбы и шмыгали простуженными носами. Священник делал вид, что на нас не глядит, но все время вертел линейкой...
После молитвы он воздел руки к портрету императора:
– Дети, это портрет его императорского величества Николая Александровича Романова. Богопомазанный император ведет войну против немецкого кайзера Вильгельма... Так попросим же всемилостивейшего творца неба и земли, чтобы он помог нашему любимому государю победить черную рать еретика Вильгельма. На колени, дети, и молитесь!
Мы с шумом опустились на колени и начали креститься и стукать лбами о пол: стук! стук! стук!..
Федька Егранов кланялся и то ли мне, то ли только себе бормотал:
– Водкой пахнет! Это от батюшки...
Наконец священник скомандовал:
– Встать! Теперь, дети, давайте споем гимн в честь его величества божественного императора России...
И, взмахнув широченным рукавом рясы, он запел:
Бо-же, ца-ря хра-ни!
Ученики гимна не знали и потому молчали. Маленький, худенький Андрейка Щицин спросил меня:
– Мишка, а чем бог нашего императора мазал?
Я один раз слышал от отца, что царей перед тем, как их посадить на трон, мажут маслом, которое называется миром. Но сказать такое Андрейке я побоялся: разговоришься, а священник заметит – и тогда опять в угол на колени! Поэтому я коротко ответил:
– Бог мазал императора кислой сметаной...
– А почему сметаной, да еще кислой?
– Так император-то был тухлым и пухлым: бог его сметаной помазал, а кошки вылизали и вылечили...
Священник заметил наш разговор и прикрикнул на меня:
– Суетнов, опять просишься на колени? Не разговаривать!
И он обратился ко всему классу:
– Пойте со мной! На-ча-ли!
Боже, царя храни!
По классу гулял водочный запах. Ученики, особенно девчонки, брезгливо морщились и вразнобой, кто во что горазд, прокричали три слова гимна. Священник опять остался недовольным:
– Да вы что? Слов гимна не знаете? Вас родители не научили? А ну, Щицин, скажи слова гимна!
Андрейка как-то сник:
– Я, батюшка, эту гимну первый раз услыхал!
У священника глаза сузились:
– Не знаешь? Марш в угол!
Размазывая шапчонкой слезы, Андрейка поплелся в угол. Священник посмотрел на меня.
– Суетнов, продекламируй слова гимна!
Гимн я знал слабо и, боясь напутать, тоже закрыл лицо шапчонкой и захныкал:
– Не знаю...
– Тоже не знаешь? А учителя тебя грамотеем зовут. В угол!
Я встал рядом с Андрейкой и только хотел ему шепнуть что-то, как священник даже взревел:
– Э-т-о что за разговор? Вон из класса! Вон!
Мы схватили свои зипунишки и выскочили из школы, да скорее к тесовому сарайчику с тремя дверями. На одной из них кто-то нарисовал тележное колесо, и мы упрятались за этой дверью. Андрейка повеселел.
– Давай, Мишка, гимн разучивать?
Я согласился:
– Начнем. Подтягивай!
И я запел, завел:
Бо-же, ца-ря хра-ни!
Только мы распелись, в школе началась перемена, к сарайчику прибежали ученики и стали нам подпевать, да так, что сарайчик вздрагивал!
То ли священнику кто-то об этом сказал, то ли он сам услыхал, но он появился возле сарайчика и загремел:
– Я вам покажу, как гимн императору в нужнике распевать!
Ученики выскочили из кабин и убежали, а мы с Андрейкой замешкались, и нам пришлось затаиться. Священник кулаками загрохотал в дверь с тележным колесом:
– Откройте, мерзавцы!
Мы поняли, что попались словно птички в силки, и растерялись: начали было заднюю стенку сарайчика ломать, но сил не хватало. Андрейка шепнул:
– Давай откроем дверь и кинемся попу в ноги. Он упадет, а мы убежим!
Я согласился. Тихонечко-легонечко, неслышно поднял дверной крюк и приготовился прыгнуть на священниковы ноги, но он распахнул дверь и схватил нас за воротники:
– А ну, басурманы, шагайте в школу!
На крыльце нас встретил Коронат Александрович и озабоченно спросил:
– Отец Петр, чем эти мальчики вас разгневали?
Священник не проговорил, а яростно зарычал:
– Это язычники! Подумать только, гимн императору в туалете распевали!
В школу священник не пошел, и мы его в тот день больше не видели.
* * *
В следующий понедельник мы опять трепетали от страха: вот-вот придет священник, да хорошо еще, если не хмельной. Но дверь открылась и на пороге показался дьякон Бланков Иван Александрович. Своим огромным животом он закрыл дверной проем, а перешагнув порог, зафыркал, как паровоз:
– Фур! фур! фур!
Дьякон был таким волосатым, что походил на сказочного лешего. Длинные густые волосы полностью укрывали его широченные плечи, а широкая бородища скрывала под собой богатырскую грудь.
Мы замерли, боялись дышать и шевелиться, но когда на нас сквозь заросли волос глянули смешливые незлые глаза, то вольготно вздохнули.
А дьякон передвинулся к классной доске и рявкнул будто в огромную трубу:
– Ну-с, что вы здесь с батюшкой священником изучали?
Никто из класса не осмелился ответить, и тогда дьякон пальцем показал на меня:
– Ты, я помню, сын бондаря? Скажи нам, чему вас батюшка учил и что наказывал запомнить?
Я вскочил и скороговоркой выпалил:
– Батюшка заставлял нас просить царя небесного, чтобы он помог императору Николаю Лександровичу Романову победить еретивое войско германского кайзера Вильгельма. И еще батюшка заставлял нас петь гимн «Боже, царя храни», но только слов никто не знал и пели плохо, а батюшка сердился, бранился и ставил нас с Андрейкой Щициным в угол...
Из-за моей спины выглянул Андрейка:
– Мы с Суетновым разучивали гимн, а батюшка схватил нас за воротник и велел идти в угол да стать на колени.
– О-о-о! За что же это батюшка так строго вас наказал?
Андрейка спрятался за мою спину и не ответил. Отозвалась Устя Паньшина:
– Они в тувалете пели гимн, а батюшка их за ухи вытащил!
Дьякон весь содрогнулся, закачался и взорвался смехом:
– Хо-хо-хо! В клозете пели гимн императору? Хо-хо-хо!
От этого громового хохота задребезжали, заныли, застонали стекла в окнах, а портрет императора словно маятник закачался и... упал на пол. Девчонки взвизгнули:
– О-о-й, убьет!
– Портрет царя ляпнулся!
Дьякон поднял портрет, огляделся, где бы его поставить, и сунул портрет в шкаф:
– Эко несчастье! У портрета вешалка оборвалась...
В эту минуту дверь в класс приоткрылась и заглянул встревоженный Коронат Александрович:
– Извините, отец дьякон, мне послышалось, будто что-то здесь упало!
Дьякон отозвался:
– Тут, Коронат Александрович, другое дело! Вам отец Петр не сказывал, как сии молодчики распевали в туалете гимн «Боже, царя храни»? Вы слышите? Гимн императору пели в... клозете! Хо-хо-хо! Были бы сии певцы чуть повзрослее и пошли бы в Сибирь!
Директор школы испуганно захлопнул дверь. Дьякон ладонью протер глаза и, все еще улыбаясь, сказал:
– Сейчас, певцы, я ваши голоса послушаю: может, кто-нибудь потом будет состязаться в пении с Федором Шаляпиным. Что на меня так смотрите? Не знаете, кто Шаляпин? О-о, это русская гордость и великая слава. Он певец. Артист. У него такой голосище, какого в мире больше нет!
Я даже вскрикнул от изумления:
– Как это нет? А у вас? У вас голос толще бревна!
Дьякон смутился:
– По сравнению с шаляпинским мой голос – тонкий волос!
И тут же распорядился:
– А ну-ка, мальчики, встаньте на правую сторону, а вы, девочки, на левую!
Мы встали. Дьякон вызвал Андрейку Щицина.
– Удиви нас своим ангельским голосочком! Открой рот шире и тяни: а-а-а-а! Шире рот!
Андрейка завыл во всю силу. Дьякон топнул ногой:
– Хва-тит! У тебя не горло, а дикое ущелье, в коем ветры свистят, звери воют и пресмыкающиеся шуршат... Отойди, оглашенный, к иконе и жди, когда бог даст хороший голос!
Проба голосов проходила быстро: только ученик или ученица затягивали «а-а-а-а-а», как дьякон сразу же обрывал:
– Иди к безголосым! Следующий певец!
Из всего класса хорошим певцом нашелся только Федька Егранов. Дьякон подозвал его к себе:
– Тебя звать-то как? Федькой, что ли?
– Ага, Федькой.
– Ты сын Герасима?
– Да.
– Ну-с, Федька, сын Герасима, тебе надо знать, почему люди сильными голосами поют. Смотри в мою глотку!
Раскрыв преогромнейшую пасть, дьякон так взревел, что Федька испуганно отшатнулся:
– Ой!
Дьякон расхохотался:
– Хо-хо-хо! Испугался? Видел, какое у меня горло? Его можно помелом чистить. Вот и ты свое горло упражняй: а-а-а-а-а-а!.. Ну-с, ладно! Беру тебя в церковный хор, а все остальные свистуны, хрипуны и шептуны пусть продолжают развивать голоса. Пойте, что вам бог на душу положит, авось у каждого годам к шестнадцати-восемнадцати прорежутся настоящие голоса!
Сказав так, дьякон ушел из класса, а мы, свистуны и хрипуны, сговорились голоса развивать. До отказа раскрыли глотки и ну вопить:
– А-а-а-а-а-а...
В класс ворвался Коронат Александрович.
– Пре-кра-тить! Здесь не голодный зверинец, а школа!
Стало тихо-тихо. Директор обвел взглядом класс и спросил:
– А где портрет императора?
Мы молчали.
– Я вас спрашиваю: где портрет?
Отозвалась Устя Паньшина:
– Он упал, и дьякон запер его в шкаф.
Коронат Александрович рванул ручку двери шкафа и заглянул в него:
– Ой, что натворили!
С портрета императора испуганно бежали, соскальзывали и шлепались на пол черные тараканы. За малое время они успели так обсидеть щеки и губы царя, что тот стал казаться рябым.
* * *
Священник долго у нас в классе не бывал, но однажды появился:
– Дети, сегодня вы начинаете изучать священную историю! Но прежде я хочу узнать, говорили ли вам родители, кто сотворил мир?
О мире с Германией толковали в каждой семье: все хотели, чтобы мужики домой с фронта вернулись. Поэтому-то о сотворении мира разговоров почти не было. Теперь, на уроке, Ванька Горшенин вскочил и торопливо ответил:
– Мира, батюшка, все ждут, а его нет! Бабы плачут: мужиков на войне убивают...
Священник шагнул к Ваньке:
– Я спрашиваю не о войне и мире, а о том, кто сотворил небо и землю?
Горшенин молчал. А священник гневно рассуждал:
– Странно! Неужели родители тебе ничего не сказали? Так запомни: мир сотворил господь бог! Ученик Анашкин, ты от деда слыхал, из чего господь сотворил небо и землю?
Мотьке бы лучше промолчать, а он наморщил лоб и стал натужно думать. Подумав, Мотька ответил:
– Бог сотворил мир из красной глины...
– Что-о-о? Не из глины, а из ничего! Понял? Так и деду Ананию скажи: из ни-че-го-о!
Мы священника не поняли: делать чего-то из ничего можно только в сказке! Если бы нам сказку рассказывали, то мы бы поверили... А священник ткнул линейкой в сторону Журавлева:
– А ну, скажи, как господь творил из ничего сей мир?
Серега много раз видел, как плотники строили из бревен избы, амбары, бани: из тесовых досок сколачивали покойникам гробы, но, как из ничего сделать землю и небо, не знал. Молчать же он побоялся и потому зачастил:
– Бог... он, бог-то... он взял топор, пилу, молоток, гвозди и...
Священник грубо оборвал его:
– Ври, Емеля, пришла твоя неделя! Топор, пилу... Господь творил не топором и молотком, а словом своим. Запомни: сло-вом! Понял или нет?
Хотя Серега ничего не понял, но испуганно кивнул:
– Ага, понял!
Священник поднял Ваньку Корабельщикова.
– Во сколько дней господь сотворил мир?
Ванька тоже об этом ничего не слышал и теперь переминался с ноги на ногу и все гуще и гуще краснел.
– Ну, сколько же господу потребовалось дней, чтобы сотворить мир? Шесть, десять, двенадцать?
Ученик молчал долго, а потом неуверенно пролепетал:
– Десять дней...
– Десять? Ну и родители у тебя! Не объяснили сыну, как бог сотворял мир! Ай-ай-ай! Ну, я увижу твоего отца, попеняю ему... Так вот, не десять, а всего шесть дней!.. А теперь я спрошу ученицу Паньшину. Устя, что делал бог в первый день творения мира?
Устя совсем забоялась священника и чуть слышно ответила:
– Я не видела...
Священник промычал:
– М-д-д-а-а-а! Тоже, значит, родители тебя не учат? А сами люди набожные и грамотные. Странно! Ладно, я их за это упрекну!.. Так вот, Устя, господь в первый день творения создал небо, землю и свет. Во второй день – твердь земную. В третий день – отделил воды от земли, отчего произошли моря, озера и реки и велел земле произрастить деревья и травы. В четвертый день бог создал солнце, луну и звезды...
Тут неожиданно раздался голос смиренного, всегда молчаливого, почтительного Мотьки Еременкова:
– Батюшка, если господь только на четвертый день сотворил солнце и луну, то что же в первые-то дни светило?
Священник напустился на Мотьку:
– Скудоумец! Лик господень в тысячу раз светлее и ярче солнца, луны и звезд мерцающих ныне. Потому и темноты на земле не было.
– А почему же сейчас господь своего лица людям не показывает?
– Он живет на небесах, и потому его не видно...
Сказав так, священник заторопился:
– Так вот, в пятый день бог сотворил рыб и птиц. В шестой день создал животных и первых людей: Адама и Еву... Кто слышал от родителей, как господь сотворил первую женщину на земле?
Мы не слышали и молчали. Священник покачал головой:
– И об этом не говорили? Так вот, слушайте! Бог усыпил Адама, вынул из него одно ребро и из ребра сотворил женщину..
Это всему классу показалось очень интересным, и мы стали пересчитывать свои ребра:
– А у меня в правом боку ребер больше, чем в левом!
– Ну и молчи, а то из твоего лишнего ребра еще одну женщину сотворят!
Священник постучал линейкой по столу:
– Ти-ше! В следующий понедельник я опять буду спрашивать... Ты, Суетнов, что руку тянешь?
– Батюшка, а где жил господь бог, когда он еще небо и землю не сотворил? Он тогда что делал?
– В священном писании сказано: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и дух божий носился над водою». Понял?
– Он все время носился, носился и ничегошеньки не делал?
– Я все сказал!..
После ухода священника в класс заглянула Елизавета Александровна и спросила нас:
– Начали изучать священную историю? Трудно?
Отозвалась только Устя:
– Начали, да ничегошеньки не поняли, а в понедельник батюшка опять хотел нас спрашивать!
* * *
Я пришел домой и сказал родителям:
– Мы нынче самую священную историю слушали! Поп нам рассказывал, как бог сотворил небо, землю, моря, реки, скотину и птиц, лес и траву. И еще мужика Адама и его жену Еву. А Еву-то бог сделал из Адамова ребра! Когда Адам спал, бог подкрался и чик у него одно ребро...
Мать глянула на меня сурово:
– Святую книгу изучали, а рассказываешь – полупляшешь, да и зубов от смеха не прикрываешь. А вы бы сказали батюшке-то спасибо: ведь он вас, неучей и недотеп, слову божьему учит! Мудрости божией, а не то что какой-то арихметике! Арихметику и яти не надо вам знати...
Отец перебил ее:
– Полно, мать, пустословить-то! Без арифметики ни поп, ни губернатор, ни министр и ни сам император не живут! А священная история...
И не договорив, он махнул рукой: дескать, пустяки! Мать стала на отца покрикивать:
– Что ты, грешник, языком-то при сыне мелешь? Младенца развращаешь!
Я встал на сторону отца.
– Мам, ты не бойся, тятька меня не разавр... не вращает! Вот ты из ничего каравай хлеба не испечешь? Чтобы у тебя ни муки, ни воды, ни соли не было...
– Это еще что за дурь ты несешь? Если стал шибко умный, так попробуй со своим отцом из ничего хлеб испеки да меня покорми!
– Ты, мам, не сердись! Это не я сказал, а поп. Он нам толковал, что бог из ничего сделал землю, небо и звезды...
– Раз батюшка так сказал... Он знает – ученый, а не как вы с отцом: черного от белого не отличаете, а пыжитесь стать умнее священника!
Отец подмигнул мне: дескать, помалкивай, все равно мать не будет в нашу дуду дуть!..
А вечером, перед сном, отец вышел на крыльцо и я туда выбежал.
– Тять, а мне не хочется попа слушать!
Отец вздохнул:
– И мне не хочется, но стою в церкви и слушаю. Если бы не слушал, то все собаки на меня бы кинулись: староста, поп – и начали бы рвать... Терпи и помалкивай, а то из школы вон!
И вот наступил страшный для нас понедельник. Священник пришел, благословил нас и сказал:
– Молитвы перед уроком не будет: в город тороплюсь! Спрошу двоих учеников и... Щицин, иди к доске!
