Текст книги "Сапоги императора"
Автор книги: Михаил Суетнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– Мишутка, у тебя такие большие деньги?
И он лисой завертелся.
– Что тебе на них продать? Конфет, семечек, пряников, баранок?
– Это деньги не мои: я их сейчас на крыльце нашел...
– А-а-а, вот что! Тогда полтинники мои: я их из кармана выронил. Ладно, за твою честность возьми тетрадку и конфетку!
– Чужого не беру!
Я повернулся и пошел.
Дома я сказал матери о полтинниках. Она головой покачала:
– Вот, Мишка, теперь ты увидел: чем человек богаче, тем жаднее!
– Угу...
– Жадность-то богачу как червь сердце точит... Полтинники не лавочниковы. Нет! Кто-нибудь другой обронил. Ты, сынок, радуйся, что чужих денег не присвоил: душа и сердце остались чистыми, непорочными!
* * *
Если на рождественские праздники меня унизили, то после них еще и побили! Ну а случилось это вот так. На уроке у меня разболелась голова и учительница посоветовала:
– А ты из школы выйди и на свежем воздухе побудь: вся твоя хворь пройдет!
Большой мирской пруд был рядом. И я выбежал на лед. Долго по нему бегал, а вернее сказать, катался. Просто на лаптях. Разбежишься, скользишь, летишь словно на крыльях, а ветер в спину толкает, щеки колет и уши щиплет и режет!
Во время этого катанья боль из меня вместе с паром улетучилась. Стало легко, хорошо, весело, и я заторопился в школу. На крыльцо вбежал с песенкой:
На Новый год —
Поросячий хвост,
Пышку, лепешку,
Поросячью ножку!
Коридорное окно кто-то еще накануне разбил, и, чтобы не намело снегу, уборщица заткнула его мешковиной. А без окна стало темно, как в погребе. К тому же ученики на ногах нанесли много снега, и он пристыл к половицам, пол сделался скользким. Я покатился, но тут же поскользнулся и врезался головой во что-то широкое, мягкое, теплое. Оно, это широкое и мягкое, с шумом рухнуло на пол и потащило меня за собой. Я с испуга-то не сразу понял, что моя голова очутилась между чьими-то ножищами. И эти ножищи, словно клещи, зажали мою голову, и тут я услыхал гневный голос:
– Ах, разбойник! Ах, варнак! Я тебе покажу «поросячий хвост»!
Ноги-клешни все туже сжимали мою голову, и я, задыхаясь, просипел:
– Дяденька, я не нарочно в тебя головой-то! Поскользнулся и...
– Я тебе не дяденька, а отец духовный! Свя-щен-ник!
Эти слова меня еще больше напугали: я оцепенел и онемел, а священник, поднявшись с пола, закатил мне оплеуху:
– Вот тебе, варнак, пышка с лепешкой!
У меня искры из глаз посыпались. Схватившись за висок, я заревел. А священник втащил меня в класс.
– Вот, Елизавета Александровна, этот богомерзкий ушкуйник сбил меня с ног, и я сильно ушиб колени!
Я пуще заревел.
– Батюшка, я нечаянно! Поскользнулся и...
Учительница нацепила на нос пенсне и внимательно посмотрела на меня и священника.
– Успокойтесь, отец Петр! Мальчик смирный и уронил вас нечаянно...
Священник сверкнул разгневанными глазами:
– Смирный... Сего разбойника надо наказать и стро-жай-ше!
Выкрикнув эти слова, священник ушел. Учительница сказала мне:
– Иди домой и отлежись!
Домой я пришел заплаканным и напустился на мать:
– Ты всегда попа хвалишь да за него заступаешься, а он видишь, что надо мной сделал? Фулиган, а не поп!
Родительница растерялась, руками всплеснула:
– Господи, помилуй нас, грешных! Да что это батюшка-то нынче так развоевался? Может, был во хмелю?
– Не знаю...
Отец свесил голову с полатей:
– Что за слезы?
Мать как-то неохотно отозвалась:
– Священник развоевался да вон нашего сына обидел...
Отец спустился на пол, глянул на меня и загорячился:
– Что он, поп-то, сбесился, что ли? Я на него жалобу в святейший синод пошлю! Хотя поп и священное лицо, но младенцев избивать права не имеет!
Мать отмахнулась:
– Имеет, не имеет... Набрался ты бог весть где этих ученых слов и думаешь, что все можешь делать! Не пори горячку – остынь. Не по себе думаешь дерево рубить. Лучше прикуси язык, перестань яриться.
Отец яростно зарычал:
– Перед этим молчи, перед тем сам себе рот заткни...
– Так, так! А ты возмечтал с сильными тягаться. В сказке сказывается, как козел с волком тягались и от козла только копыта и рога остались.
Намазав мою больную щеку и ухо кислой сметаной, мать посоветовала:
– Возьми на руки котенка – пусть он щеку и ухо оближет!
– Котенок? Зачем он будет лизать?
– Это зверь, а звери к фершалам и дохторам не ходят и им не кланяются – сами себя лечат: травку целебную едят, болячки зализывают, и те скоро заживают!..
Я послушался мать, взял черного котенка на руки, и он охотно и старательно стал слизывать сметану с щеки и уха. Язык котенка был шершавым, точно напильник, делал мне больно, но я терпел, и становилось легче и легче.
После этого мать куда-то ушла, а отец все ворчал:
– Сперва и я священников почитал, а как пригляделся к ним, так и понял: лицемеры и фарисеи. Вот отец Петр: в церкви призывает нас любить друг друга и друг другу вины прощать, а сам робенку не простил. Робенку!
Я отозвался:
– Зачем же такого к нам в село прислали? Есть, наверно, попы хорошие!
– Ха-ха-ха! Хорошие... Хорошими они бывают после смерти. Ну а если есть честные, то им жить тоже не сладко!..
В этот миг дверь распахнулась и в избу просунулась голова священника:
– Господи Иисусе Христе, боже мой!
Я метнулся в угол и там затаился. Священник размашисто перекрестился и так же широко благословил отца.
– У Якова Лисина кто-то из стариков при смерти: иду исповедовать. Попутно и к тебе завернул. Твой сын в коридоре сбил меня с ног: я ушиб до крови колени и локоть. Накажи озорника! Наказание младенцу пойдет на пользу.
Отец передернул плечами:
– А мой родитель говаривал другое: «Детей наказывай не кнутом, а стыдом!»
Священник усмехнулся:
– Стыд – хорошо, но он не дым – глаза до слез не доводит. А ты накажи озорника так, чтобы он всю жизнь помнил!
Засунув руки в карманы штанов, отец ответил:
– Батюшка, я бы сына наказал, но меня кто-то опередил! Мишка, подойди ко мне!
Я подошел. Отец повернул меня лицом к окну:
– Гляди, батюшка, как робенка изуродовали! Сынок, ты так и не догадался, кто тебя ударил?
Отец хитрил, и я решил ему помочь.
– Не узнал...
Священник заторопился.
– Надо спешить к умирающему...
И он выскочил из избы. Отец глянул в окно.
– Гляди, Мишка, священник-то словно заяц бежит! Какой злопамятный: до того осатанел, что пришел на младенца жаловаться!
* * *
Из-за сильных морозов учительница распустила первый класс на неделю, но с условием: каждому ученику придумать сказку. В другое время я бы, наверно, придумал, а в такой холод в нашей избе у меня не только руки, но и ноги мерзли, и голова думала вяло, сонно. Поэтому в первый и во второй дни я ничего не придумал. На третий же день мать загнала в избу совсем издрогнувших от холода овец с ягнятами и принесла в мешке полуобморозившихся кур:
– Пусть горемыки погреются! Эх, Гнедка бы в избу завести, но он, сердешный, в эту дверь не пролезет! Если будем новую избу строить, то надо дверь прорубить и высокую и широкую.
Собранная в избе живность скоро так надышала, что стало совсем тепло и весело. Во дворе ягнята были полуживыми, а тут затеяли игру с котенком. Словно расправляя плечи, кочет шумно похлопал красноватыми крыльями и прокричал свое кукареку. Мать улыбнулась:
– Ишь, мерзляк, ожил! Кровь заиграла...
А я разглядывал на стеклах окон рисунки деда Мороза: высоченные горы, острые, как ножи, скалы, деревья-великаны, невиданные у нас травы, а под горою – ледяной дворец и несколько снежных изб. На крыльце одной избы стояла снежная девушка. Она не замечала, как из широко открытых дверей дворца выполз семиглавый дракон. На его головах белели снежные короны, усыпанные звездами. Дракон подбирался к девушке. Медлить было опасно: я схватил со стола нож и безжалостно соскоблил дракона со стекла. Но беда подкарауливала девушку с другой стороны дворца: там появилось чудовище, похожее на лягушку. Оно высунуло длинный язык, и он потянулся к снежной девушке. Чтобы ее спасти, я стал дуть на чудовище, и оно растаяло!
Вдруг мать спросила меня:
– Ты что там, словно глухарь, все про себя да про себя бормочешь?
Я ответил:
– На стекле дед Мороз нарисовал Снежное царство-государство, а в нем дворец – ледяной крылец, избы, лес, горы, скалы и просторы. Вот девушка из избы вышла, а дракон хотел ее проглотить, но я его убил! И еще убил чудовище, похожее на лягушку: оно тоже к девушке подбиралось.
Мать еще спросила:
– А церковь божия в Снежном государстве есть? Ну-ка, где она?
– Церкви нет!
– Как это нет? Без бога ни одно царство не стоит; без церкви села не строются; без часовни поле не живет!.. А-а-а вижу, вижу! Бог-то вот за этими елками сидит, да ты не разглядел!
– Что он там делает?
– Лапти плетет, оборки к ним вьет, а святые пророчицы да мученицы куделю прядут да богу из тех ниток портянки ткут...
– Мам, что ты выдумываешь? Зачем богу лапти и портянки? Он по небу босиком бегает: там же ни грязи, ни снега нет.
– Эх ты, недогадливая головушка, а еще в школу ходишь! Бог-то большой-пребольшой, и борода сивая: ему разутым негоже бегать – он ведь не босяк, а владыка и царь небесный!
– Если он царь, то ему бы и сапоги императорские!
– Сравнил бога с царем! Император хозяин только своей державы, а бог над всеми царями и владыками стоит!.. Бог потому сапоги не носит, что в них тяжело ходить. То ли лапотки! В них мягко, легко, и они не скрипят и дегтем не пахнут!
Через несколько дней потеплело и я пошел в школу. Весь наш класс собрался дружно, и, когда начался урок, учительница сказала:
– Ну кто какую сказку придумал или от других слышал? Рассказывайте!
Многие слышали сказки от дедов и бабушек, и только несколько учеников сами придумали. Я рассказал о Снежном царстве-государстве. На перемене Устя Паньшина поманила меня к себе:
– Иди, скажу тайну!
Я подошел.
– Ну?
– Глянь в классный журнал!
Журнал лежал на столе открытым. Против моей фамилии стояла красная пятерка и сбоку нее красный крестик...
После уроков Елизавета Александровна сказала:
– Ребята, вечером приходите сюда смотреть волшебные картины, а какие они – сами увидите!
* * *
И мы, конечно, прибежали! Еще бы! Ведь это были волшебные картины, а не простые картинки... Коронат Александрович принес черный жестяной ящик. Вдвинул в него керосиновую лампу, и она через увеличительное стекло бросила луч света на стену. Там, на белом полотне, стали возникать невиданные нами животные, птицы, змеи, ящерицы... Это было так интересно, что мы не заметили, как вечер стал ночью. И когда показ картин закончился, мы пустились вперегонки по домам: каждому хотелось рассказать родителям об увиденных чудо-картинах. Я тоже сломя голову влетел в избу и, задыхаясь от бега, выпалил:
– Тять! Мам! Коронат Лександрыч нам волшебные картины показывал. Сперва слона. Он белый и неуклюжий. Ножищи, как столбы. А знаете, какой у него нос? Аршин, а то и длиннее, и называется хоботом. Этим хоботом слон захватывает бревно и несет туда, куда человек велит...
Мать насмешливо отозвалась:
– Либо ты неправду сказал, либо тот железный фонарь врет!
Отец сидел на лавке и бруском точил топор:
– Нет, не врет! Я тоже картины видел: слоны носят бревна и еще на своих спинах людей возят.
Получив поддержку от отца, я рассказывал:
– И показывали нам птицу страуса. Чу-до-о! С годовалого теленка или с жеребенка-сосунка. Вот на страусе бы верхом ездить: он быстрее коня бегает!
Мать недоверчиво протянула:
– Ой ли? Морочишь ты мне голову. Если на свете есть такие птицы, то они бы к нам каждую весну прилетали!
– Что ты, мамка, какая непонятливая? Ну как страус, такой большой и тяжелый, полетит? Жеребята с телятами по небу летают? Нет! Вот и страус только бегает и, наверно, всего-навсего по одному яйцу в год несет, но большущие!
– Только по одному яйцу в год? Это всегда так: велика бывает Федора, но дура! Курочка маленькая, да удаленькая: за год-то большое лукошко яиц приносит.
Отец еще раз меня поддержал:
– И скажи спасибо, что страусы к нам не прилетают и не прибегают, а то бы всю озимину и яровину на полях сожрали!.. Ну, а еще что Коронат Лександрыч показывал?
– Обезьян. Они живут в лесах. Руки, ноги, головы, уши, глаза, как у людей, только все тело волосатое, и есть хвосты. Ни рубах, ни штанов, ни лаптей, ни шапок не носят – нагишом бегают.
Мать и этому не поверила.
– Плохо, поди, глядел, вот тебе и почудилось, что обезьяны на людей похожи!
– Похожи, мам, похожи! И едят они, как мы. Яблоки руками держат, кусочки откусывают, жуют, а семечки выплевывают.
Отец положил наточенный топор под лавку и стал ножом кроить лыко:
– Я от одного поповича слыхал, – только вы об этом никому ни слова! – будто корень-то людского рода идет от обезьян. Будто первые человеки – Адам и Ева – от обезьяны родились, а уж потом люди словно лесные муравьи расплодились, по всей земле расползлись и по берегам морей, рек, речек и ручьев понастроили города и села. Вот и наше село мужики строили по берегам речки Москалейки...
Мать разгневанно зашумела:
– От твоих речей у меня уши вянут! Язык, что хочет, то и лопочет. Бога побойся! Ишь, какая гнусь в твою голову влезла: себе в прадедушки зверя записал. Мишка, ты отцовским словам не верь!.. Я много раз от священника слыхала, что бог сотворил Адама по образу и подобию своему...
Отец поморщился:
– А по чьему подобию он сотворил обезьян?
Мать даже кулаком по столу стукнула:
– Бог не творил обезьян!
– Откуда же они взялись?
– Не человек от обезьяны выродился, а обезьяна от человека!
Отец был озадачен.
– Как же так? Почему же об этом поп молчит и в книжках не пишут?
– Потому что поп не все знает: не дочитал, наверно! Жили-были мужик с бабой. И родилось у них и выросло двадцать сыновей и дочерей. Отец-то был тихим, работящим, совестливым и даже муху не обижал, но зато наследники и наследницы удались беспутными и разбойными: воровали, грабили, убивали, пьянствовали. Родитель-батюшка много раз их совестил, бранил – на добрый путь наставлял, а им добрые слова были как трын-трава: послушают, похихикают и пуще прежнего озорничают и разбойничают!
Вот однажды отец шибко захворал, почуял смерть и, как все добрые родители, захотел с детьми проститься. Старуха стала сынов и дочерей к отцу звать, а они в один голос и закричали: «Не тревожь нас, матушка, мы пьем вино медовое, собираемся на дело бедовое, а отец-батюшка своими укорами-уговорами пуще горькой редьки нам надоел!»
И на умирающего отца даже вполглаза не глянули!
Тогда он супруге сказал: «Мы с тобой родили детей человеческих, а они выросли зверями. И пусть теперь станут хвостатыми! Пусть забудут дом, в котором родились, выросли, спасались от зимней стужи. Пусть забудут одежду, которую ты им шила. Пусть забудут огонь, который их согревал и на котором ты им варила пищу. Пусть и о человеческой любви забудут!»
Проговорил он так и умер.
Супруга такого горя не перенесла и тоже в одночасье скончалась.
Их похоронили чужие люди, а дети убежали в лес, обросли шерстью, отрастили себе хвосты и стали обезьянами...
Отец изумленно протянул:
– Ну и ну! Ты на выдумки горазда, но такую присказульку я от тебя слышу впервые...
* * *
Вся та зима была жестокой, и старики поговаривали:
– Давненько такого холода не бывало!
– Беда! И мороз-то ныне какой-то вострый и колючий: словно иглы под кожу лезут!
– Да, мороз в кровь забирается...
– Ничего, скоро середина великого поста! Как только он на две части переломится, так и зима станет мягче.
Я не знал, как пост ломается, и спросил об этом мать. Она ответила:
– Видел, как сухарь разламывается? Вот и пост с таким треском на две половины ломается.
– А когда?
– В самую полночь. Везде тихо-тихо, даже звездочки спят, и вдруг будто гром ударит или, к примеру, бревно с треском переломится. Если хочешь услышать, как пост ломается, то в ту ночь глаз не смыкай!
И вот наступила она, переломная ночь. Лег я в постель и решил: «Все равно не буду спать!» Долго лежал с открытыми глазами и ждал, но уснул и проснулся только с рассветом. Вскочил и с досадой спросил:
– Мам, пост уже переломился?
– А как же! Не будет же тебя ждать... На две половинки развалился. Первую половину мы прожили, а теперь будем и вторую доживать.
– А когда пост ломался, то шибко трещало?
– Я думала, что наша изба разваливается. Открыла глаза, глянула с печи-то и вижу: изба цела-целехонька! Теперь, Мишка, зимушка-зима станет к нам добрее...
– А снег долго еще пролежит?
– Об этом грачи скажут! Подождем, когда они прилетят и...
– Так грачи по-человечьи не говорят!
– И не надо! Если прилетят да сразу на свои старые гнезда сядут, то снег будет таять не по дням, а по часам, и первого апреля с гop вода покатится!
И я стал ждать прилета грачей. Однажды рано утром они в наше село и пожаловали да старые гнезда и заняли. Сидели в них, отдыхали с дальнего пути и громко кричали: кра! кра! кра! А мне казалось, что они радуются: «Мы дома! Мы дома! Мы дома! У-р-р-а!»
И ведь правду мать сказала: снег стал таять очень быстро! Мужики заговорили о весеннем севе:
– Весна дыхнула! Яровое поле снится-видится...
– Да теперь со дня на день жди жаворонков!
– Появятся в поле проталинки – прилетят и жаворонки!
Но вот и они прилетели. Мать в тот день испекла из пресного теста жаворонков. Я взял одного и побежал в школу. Надеялся удивить товарищей, а они сами такое же печенье принесли. Тогда мы стали петь всем классом:
Жаворонки —
Наши пташечки,
Мелки деточки,
Прилетите к нам,
Принесите нам
Весну красную,
Лето теплое,
Осень хлебную!..
Весна принесла мужикам сухоту-заботушку. Пришлось осматривать оральные хомуты: крепки ли гужи и супони, не попрели ли шлеи-самоделки. Мужики чинили телеги и рыдваны, сохи и бороны. Потом стали выходить за гумна и подолгу посматривали на родные поля, овраги, лощины и перелески. Приседали, щепотьями брали землю и с шумом ее нюхали:
– Эх, как она гоже пахнет!
– Д-а-а, пахнет земляным соком...
За гумна и мой отец собрался. Я утямился, увязался за ним. Когда мы очутились в поле, то долго глядели на землю и отец сказал:
– Старики не зря толкуют, что весной земля преет! Гляди, какая от нее ласковая испарина к небу поднимается: словно от каравая горячего хлеба!
Набрав щепоть земли, отец стал ее бережно пересыпать из ладони в ладонь и нюхать:
– Ты, Мишка, запомни: когда земля к севу поспеет, тогда начинает словно гречишными зернами рассыпаться и как-то пахнет по-особому. Она и к сошникам и к лаптям, и к копытам лошади не прилипает. Но такую землицу не прозевай: кидай в нее скорее семена яровины, а не то опоздаешь и вместо хлеба получишь одни плевелы! Помнишь, в прошлую весну я сильно занемог, и, когда чуть от хвори оклемался да поднялся, то солнце уже из земли всю влагу высосало и выпило. Поэтому у нас с тобой и яровина-то в рост не шла. И потому же мы сидим без хлеба, в кулаки свищем да чего-нибудь поесть ищем!..
Это я знал. Сперва-то мы еще с редьки на квас перебивались, а когда пост переломился, то хоть волками вой. Мне надо было в школу ходить, но голодному не до ученья! И таких, как я, в классе набралось около десятка. Мы перестали бывать на уроках. Перед концом учебного года учительница собрала нас и сказала:
– Перевожу вас во второй класс, но с условием: дома занимайтесь чистописанием, арифметикой и, если можно, каждый день читайте книжки!
Елизавета Александровна и учебники нам на лето выдала:
– Старайтесь, ребята! Ко мне приходите: я буду помогать...
О том, что меня перевели во второй класс, я сказал родителям. Отец обрадовался:
– Вот и хорошо! Осенью во второй класс тебя соберем!
Мать же надрывным голосом затянула:
– Эх, Мишка, дитя неразумное! Нам теперь надо думать, как до осени дотянуть. При таком мученье – не до ученья! У нас всего-навсего одно ведро муки осталось, а до нового-то хлеба девяносто дней ждать! По фунту на едока, так и то надо двести семьдесят фунтов. Где их взять? А брюхо не лукошко, его под лавку не задвинешь и на чердак не закинешь.
По лицу отца пошли красные пятна.
– Никогда ты, мать, не дашь порадоваться! Сыну наука дается, а ты его словно ледяной водой окачиваешь. Можно сказать, что молодое деревце под корень рубишь...
– Порадоваться... Пусть сорока радуется: она везде корм находит, а мы с тобой где его возьмем?
Отец был прав по-своему, но и мать тоже правду говорила! Для нас скоро наступили такие дни, когда хотелось хотя бы крошку хлеба! Такого, какой я видел у Яшки Кандеева. Я бы тот кусочек не жевал, а словно леденец сосал!
И вот как-то утром отец знаками позвал меня идти за ним и завел в чулан. А там показал на деревянное корыто, в котором в урожайные годы мать разделывала тесто. Остатки его присохли к днищу и к стенкам корыта. Теперь я смотрел на тесто, и даже голова от счастья закружилась.
– Тять, а ведь это... это хлеб!
Отец вымученно улыбнулся.
Он взял долото и стал им отковыривать кусочки сухого теста. Я накинулся на еду. Тесто было полынно-горьким, но все-таки хлебом!
А следующим утром меня позвала мать:
– Пойдем, сынок, в амбар да глянем, не преют ли семена яровины, а то поедете сеять, а семена порченые!
– Нет, мам, семена у нас непрелые, сухие, мы с тятькой их уже два раза глядели!
– Глядели... Весной вон сколько сырости: каждый день туманы-растуманы, и нужен глаз да глаз!
Я пошел за матерью.
Семена в сусеках лежали сухими, чистыми, словно мытыми да по одному отобранными и несколько раз провеянными. В одном сусеке – ворошок серебристого овса, в другом – просо червонного золота, в третьем – чернела гречка... Мать подошла к сусеку с горохом.
– Возьми, сынок, горстку горошку и пожуй! Отведай, не прогорк ли он?
Я протянул руку к гороху и тотчас ее отдернул:
– Тятька сказал, что у нас семян яровины, пожалуй, не хватит!
Чтобы скрыть слезы, мать отвернулась и начала уголком платка вытирать глаза:
– Господи, разве это жисть, когда отец с матерью не в силах свое единое детище кормить?
Выходя из амбара, мать показала место, где отец прятал ключ от двери. Я понял: мать мне подсказывала – если, мол, будет невтерпеж, открой амбар и поешь гороха!
Как-то утром я так хотел есть, что готов был собственные пальцы кусать и жевать. Побежал к амбару. Нашел ключ, открыл дверь и скорее к ворошку гороха! Схватил горошину и кинул в рот. Мои истосковавшиеся по работе зубы могли мгновенно раздавить и перетереть зерно, но я вспомнил слова отца: «А семян-то яровины нам, пожалуй, на все полосы не хватит». Тут я вздрогнул – и горошина сама собой выкатилась изо рта в сусек... Словом, нестерпимо хотелось есть, да нужда-злодейка не велела!
Торопиться мне было некуда, и я облазил и обшарил все углы амбара. Нашел четверо мужицких штанов, набитых лесными орехами. Каждая штанина была зашита сверху и снизу. Получились человеческие ноги, оторванные от туловища. И эти ноги были посажены верхами на жердь и к ней привязаны. Казалось, что они по ней куда-то катятся!
Я знал, что орехи оставили наши дальние родичи – Тарас с Тарасихой, бродяжничавшие по приволжским городам и селам. Отец не любил Тараса с женой и часто упрекал мою мать:
– Ты своих родичей приласкиваешь, а кто они такие, чтобы их с улыбкой встречать и самовар ставить? Лодыри! Испугались мужицкой жизни и от нее убежали. Тарас-то с женой еще валялись в пеленках, а их лень уже тогда была ростом с теленка! Сама подумай и согласишься: если все мужики и бабы бросят пахать и сеять да начнут по селам и деревням бродить, то народ с голоду умрет. Нет, Тарас с Тарасихой не люди, а гниль!
Мать оправдывалась:
– Какие они мне родичи? В одном овине солнышко ловили, на одном заборе лапти сушили...
– Ну и не привечай их!
– Неужто выгонять из избы? Да тогда нас не только бог, но и люди осудят!
Воспитанный в строгих правилах пальцем не касаться даже чужой соломины, я долго колебался: взять горсть орехов или нет? Мучивший меня голод был сильнее честности: я сделал в одной штанине небольшую дырку и насыпал орехов в свой карман.
С того раза я каждый день прокрадывался в амбар, и скоро все четверо штанов так отощали, что повисли мятыми тряпками.
И вот наступил день, когда я выбрал из штанов последние орехи, и тут кто-то крепко ухватил меня за воротник рубахи. Я скосил глаза: меня держала мать.
– Зачем к чужому добру руку прикладывал? Разве мы с отцом этому тебя учили? Да ни в моем, ни в отцовском роду никто и никогда чужой травинки-соломинки не брал. Я из тебя охоту тянуть руки до чужого добра, как пыль из портянок, выбью!
Схватила веревку с крюка и хлестнула меня по спине. Я упал на колени и закричал:
– Бей, мамка, мне все равно с голоду умирать!
Мать вскрикнула:
– Что ты сказал?
И выронила из руки веревку...
А дня через два отец закончил ремонт овина богача Кладова Герасима и получил за работу большой льняной жмых. Принес его домой и меня позвал:
– Мишка, ешь жмых! Сегодня просто так, а завтра мать истолчет его и нам лепешек напечет!
Отец жалостливо погладил меня по спине ладонью. Я взвыл от боли!
Родитель испугался:
– Сынок, что с тобой? Чирий на спине?
– Нет, я с забора упал...
– Что это ты, как кот, по заборам лазаешь?
Я промолчал, и никто больше так и не узнал, что у меня на спине след от веревки, которой ударила мать...
* * *
Дня за два до весеннего сева староста скликал мужиков и стал толковать, что уездный земский начальник и волостной старшина приказали все мосты и мостики через Москалейку, Ежать, Арзинку да Шум исправить. Староста даже осенил себя крестным знамением:
– Благодарим господа бога за то, что речки пересыхают! Если мужицкий воз и провалится, то все равно мужик его выручит...
На середину мирской сходки вышел мой отец.
– Дай, староста, слово молвить. Ты радуешься, что речки пересыхают, а по-моему надо плакать! Раньше наша-то земля от ветров и засухи лесами да перелесками прикрывалась, а теперь что? Стала она, матушка-кормилица, лысой! А ведь лысину и солнце обжигает и морозы простужают...
Староста схватился за свою лысую голову:
– Ты, Суетнов, толкуй о деле, а лясы-балясы у кого-нибудь на вечеринках будешь точить!
– И я говорю не о безделье! По какой-такой причине речки пересохли? Потому что на их берегах ни единого дерева, ни одного кустика. Куда же они подевались? Наши деды, отцы и мы с вами те деревья погубили и оставили речки раздетыми. Они своей наготы устыдились и сникли...
Мосты и мостики надо, конечно, чинить, но заодно бы уж и берега речек деревьями и кустарниками обсадить. Деревья вырастут, и реки из мертвых воскреснут! И тогда воздух станет легче, и водицы скотине хватит, да и рыбешка будет жить. А теперь только в мочажинах гольцы словно змейки мечутся... За лесом и в полях больше снега собирается, а ведь старики справедливо говорят: больше снега – больше хлеба! Мужики, давайте всем миром посадим на берегах речек деревья?
Я слушал горячую речь отца и очень гордился: он мне казался умнее всех, лучше всех! Отец же смолк, поклонился сходке и отошел в сторонку. Сходка молчала. И староста молчал. Вдруг мужики начали смеяться:
– Вот чудак!
– Удумал лес сажать! Ха-ха-ха!
– У нас, видишь ли, воздух плохой! Ха-ха-ха!
– Суетнов книжки читает, вот от них у него мозга за мозгу и захлестнулась!
Богач Герасим Кладов прокричал:
– Смолкните, мужики! Что вы зря на Суетнова напали? Каждый кочет кукарекать хочет, вот и бондарь свое слово молвил. И слово-то не глупое! Речки надо в зелень одевать, но только это нашему обчеству не под силу. Отдайте мне эти берега – все равно от них вам ни приходу, ни пользы, а я лес выращу! Будут по берегам речек березы, сосна, дубы и другие полезные деревья.
Сходка взревела:
– Ишь, какой ты хитрец-мудрец!
– Отдай тебе берега, а ты лес вырастишь, и тогда к нему не подступись!
– Скотину на водопой к воде не подпустишь, будешь с нас штрафы драть...
– Он, братцы, хочет стать помещиком!
Мой отец тоже закричал:
– Ты, дядя Герасим, мужикам головы не мути! Мир и без тебя управится. Я прикинул-подсчитал: по шестнадцать деревцев каждому хозяину посадить, и все. Это же можно в одну весну одолеть!
Староста не мог усмирить шумевшую сходку и что есть мочи закричал:
– Урядник! Где ты, урядник, заставь крикунов молчать!
Сходка сразу притихла. Сидевший за столом сходки волостной писарь Зубонос ехидно заговорил:
– Нет, Суетнов, мир не желает под твою дудку плясать! А почему? Потому что ты стараешься показать себя умнее всех. Ну где это видано и слыхано, чтобы крестьяне лес сажали? А ты бы сидел дома, мастерил свои бочки да кадушки и в мирские дела поменьше нос совал! Почему ты осмелился здесь кричать? Потому что гордишься своим мастерством. А я тебе так скажу: в России нет мастеров! И ты не мастер! Мастера есть у англичан, немцев, французов... Они делают плуги, сеялки, молотилки, веялки, а что же вы их не придумали? Ума маловато! Русские мастеровые только и сумели сделать серпы, цепы да, пожалуй, еще однолемешные плуги. Косу и то англичане с немцами нам продают. Нет, не доросли вы до настоящих мастеров!
Отец вспыхнул – и даже голос его задрожал:
– Так кто же виноват, что у нас не делают машины?
– Я сказал: мастеров нет! Не хватает ума-разума с англичанами и германцами тягаться. Понял?
Отец не унимался:
– Сказал я бы тебе словечко, да волк недалечко!
У писаря не только лицо, но и веснушчатые уши заострились:
– А ну, договаривай до конца!
Отец уклончиво отозвался:
– Я все сказал...
– Нет, ты все-таки поведай нам, в чей огород камень бросил?
– Какой такой огород? Я сказал, что на ум взбрело. Вот ты англичан и германцев хвалишь, а я тебя спрошу: почему же у них, умных, картошку бабьими руками сажают? Ума не хватает сажалку сделать?
Писарь смутился, но дерзко ответил:
– Раз у тебя ума палата, так и сделай сажалку!
– Помозгую и сделаю!
– Ха-ха-ха! Мозгуй, но с ума не спять!
В угоду писарю засмеялись староста и другие богатеи:
– Ну, бондарь, ты и чудак!
– Да ну его к лешему! Сбил нас с толку. Толковали о мостах, а договорились до дурости!
Сходка согласилась мосты чинить, а берега речек не трогать: если господь захочет, то и деревья, и кустарники вырастит...
Домой мы шли с отцом. Он молчал и только уж возле избы процедил:
– Вот, Мишка, какой еще народ-то у нас несогласный! Все мы темные, как лес дремучий. Но я верю, что когда-нибудь мужики сговорятся и берега украсят лесом. Вот тогда и потечет по речкам чистая вода...
* * *
Своими насмешками писарь Зубонос так моего отца растревожил, что он ходил сам не свой: о чем-нибудь спросишь, ответит невпопад. Но вот кончили мы сеять яровину, и отец стал мастерить картофельную сажалку. Сколотил тачку, прорезал в ее днище отверстие и прикрыл пластинчатой пружиной. А пружину сделал из сломанной дровяной пилы. На колесе тачки укрепил железный зуб. Как только колесо делало оборот, зуб поднимал конец пружины и из тачки в борозду выкатывалась картофелина. От такой удачи отец повеселел и стал говорливым:
